Текст книги "Жан Жорес"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Жорес заявлял, что он ни от чего в своей жизни не отрекается, что он со своими силами и слабостями принадлежит своей партии. Но заявление Жореса лишь подлило масла в огонь. Шум только усилился. В дополнение к прочему на страницах газет начались разговоры о том, что Жорес слаб, что уступки, сделанные им жене, свидетельствуют о его малодушии, что ему не хватает воли, характера.

Человека, проявившего столько великодушного мужества и терпеливой мудрости в отношении своей семьи, как, впрочем, и во многих других делах, поливали грязью. Особенно изощрялся в самой гнусной клевете некий Урбен Гойе на страницах газеты «Орор», Жореса обвиняли во всем, вплоть до того, что он якобы тайно исповедует католическую веру в расчете на получение наследства от своих богатых родственников.

Алеманисты решили обсудить поведение Жореса на заседании Центрального комитета социалистической партии. Жорес не мог явиться на заседание: болезнь горла особенно усилилась. Это тоже использовали против него. Шесть недель продолжалось обсуждение в комитете. Уже дошли слухи об исключении Жореса из партии. Вся история приобретала совершенно дикий, бессмысленный характер. Каждое ничтожество спешило использовать возможность бросить камень в человека, который был подлинной совестью французского социалистического движения и одним из его самых благородных представителей, Жорес терпеливо вел дискуссии и споры, подавляя отвращение ко всей этой грязной и лицемерной возне. Среди социалистов нашлись люди, которые перещеголяли в нападках на Жореса даже самых отъявленных клерикалов.

Жоресу пришлось перед всеми раскрывать свою частную жизнь. И он делал это, как ему было ни тяжело, с огромным тактом и достоинством. Он сумел поднять весь вопрос на высоту широкой нравственной проблемы каждого социалиста, живущего в условиях старого общества и обязанного найти выход, из конфликта между его социалистическими убеждениями и конкретной обстановкой реальной жизни. Он показал исключительно глубоко отношение социалистов к религии. Среди его выступлений особое место заняла статья, опубликованная им в «Птит репюблик» 2 октября 1901 года:

«С тех пор как клерикальная печать возвещает с изумительным единодушием и с ловкой согласованностью о том, что я допустил мою дочь совершить первое причастие, я подвергаюсь оскорблениям и торжествующим насмешкам со стороны одних и вызываю болезненное недоумение, со стороны других. В сущности говоря, наши враги самым клеветническим образом истолковали этот факт, облекли его в самую иезуитскую ложь. Они говорили, что этот религиозный ант был выражением моей личной воли, моих личных убеждений, что я играл в партии неслыханно двуличную роль».

Жорес, напоминая о том, что с юношеских лет он освободился от веры в бога, рассказывает, как в действительности обстояло дело с воспитанием его дочери, каким образом возникло все это дело с первым причастием. Но он идет дальше личных объяснений:

«Не обо мне одном только идет речь; речь идет об огромном большинстве наших товарищей. Как в самом деле стоит вопрос?

В большинстве семей республиканской буржуазии и социалистического пролетариата молодые девушки ни религиозны, ни свободомыслящи. Выйдя замуж и став матерями, они не считают, что жизнь должна быть посвящена фанатическому служению церкви. Они презирают ханжество и боятся нетерпимости. Муж, отец не верует и не выполняет обряды. Это их мало волнует. Либо они интересуются политикой очень мало, либо если и интересуются, то они не желают вторжения церкви в государство, вторжения священника в семью…

Но, за исключением очень небольшого числа, все они остались привязанными по крайней мере частицей своего сознания и своей души к христианской вере, к католической традиции. Они не сказали «нет» религиозной вере, они не создали себе при помощи науки и философии какого-нибудь другого мировоззрения. За пределами христианства у них нет никакой точки опоры для моральной жизни.

…Вот жизнепонимание большого числа католических женщин во Франции. Они не подчиняются приказу церкви. Но они также не свободны и от догмы.

И вот я представляю себе, что один из нас, буржуа или пролетарий, женился лет десять, пятнадцать или двадцать назад на молодой девушке, так именно воспитанной. Я представляю себе, что в момент, когда он женился, он не был вовлечен в политическую и социальную борьбу или что он принадлежал к одной из тех умеренных или центристских партий, которые в своей личной, политической, социальной жизни прибегают к компромиссам. Хотя он лично и был свободомыслящим, он не ставил никаких препятствий к тому, чтобы венчаться в церкви, он, устраивая свой очаг, допустил религиозные церемонии. Но если тот же самый человек лично присоединился затем к более смелой, более революционной концепции общества, мира и жизни, если он возмущен несправедливостью и благодаря изучению, благодаря страстному исканию правды примкнул к партии социальной революции, если с тех пор во время глубоких кризисов национальной жизни он борется более резко и непосредственно с церковью, то имеет ли он право навязать силой всем своим близким собственную эволюцию? Имеет ли он право не считаться больше при общем воспитания детей с теми предрассудками, которые он щадил в момент своей женитьбы? Имеет ли он право ломать своей собственной волей, то есть путем насилия, те компромиссы, которые лежат в общей основе его семейного очага?

Вот та проблема, которая поставлена жизнью не только передо мной, но и перед девятью из десяти наших товарищей. И я знаю, что в действительности на таким образом доставленный вопрос большинство из них ответило бы подобно мне.

Я сожалею, во всякой случае, о тех, кто в заботе и смятении перед этим вопросом ищет только повода, чтобы напасть на противника или опорочить товарища по оружию. Я ответил по совести, и, если бы эти наладки, преднамеренные и организованные, заставили бы меня отступить или колебаться, я был бы жалким трусом. Но я не говорил никогда (и в этом заключается хитрость и гнусная ложь клерикалов), что именно путем насилия в семье или государстве надо упразднить старые верования; я никогда не говорил, что социалисты должны в семье применять насилие против совести жены, матери и совершенно ее игнорировать. Никогда я не говорил, что социалистическая партия, став во главе государства, воспользовалась бы силой для того, чтобы упразднить традиционный культ, Я всегда апеллировал только к постепенной организации свободы, только к внутренней силе знания и разума. Я лично не только никогда не призывал к применению насилия против мировоззрений, каковы бы они ни были, но я всегда воздерживался в отношения религиозных верований от той формы насилия, которая называется оскорблением… Я предпочитаю для нас всех другие пути к освобождению. Грубый куплет «Карманьолы»:

Христа на конюшню.

Святую Деву – на живодерню -

меня всегда шокировал не только самой своей грубостью, но еще и потому, что, как мне кажется, он выражает собою скорее бессильное и судорожное возмущение, чем свободу духа».

Эта статья Жореса – один из самых интересных документов его жизни. В ней, как на ладони, отразились особенности его характера. Она пронизана склонностью к примирению, к уступкам. Трудно что-либо возразить против того, что пишет Жорес об отношении социалистов к религии в рамках государства, общества. Но в предлагаемой им политике бросается в глаза нажим на «постепенную» организацию свободы, на «внутреннюю силу» разума. Не слишком ли все это наивно?

Еще характернее предлагаемая им концепция решения проблемы воспитания детей. Он оставляет его в коночном счете на волю случая и обстоятельств. «Ребенок, – пишет он, – приучаемый мало-помалу управлять собой в вопросах сознания, либо продолжит, либо покинет религиозную традицию». Итак, представитель нового, передового мировоззрения не должен, следовательно, проявлять активности в воспитании даже своих собственных детей.

Конечно, крайняя щепетильность, деликатность Жореса делают ему честь. Но он уже стоит на грани принципиального отказа от борьбы с религиозной идеологией. Другой вопрос, что такая борьба требует, как и все прочее, ума и такта. Но в данном случае лояльность, кажется, переходит в пассивность, примиренчество.

Жорес откровенно признает, что его частная жизнь основана на духовном компромиссе, на принципиальной уступчивости, причем уступчивости односторонней. Не слишком ли он добр, однако? Ведь Луиза поставила своего мужа перед совершившимся фактом. И. он берет ответственность на себя. Напрашивается аналогия между казусом Мильерана и казусом Мадлен; конечно, масштабы, обстоятельства очень различны. Но есть какая-то психологическая общность в этих двух эпизодах. Там он покрывал Мильерана, здесь оправдывает Луизу. И там и здесь явная склонность к компромиссу, к уступчивости,

Что касается уступок Жореса в частной жизни, то, ему приходилось идти на них не только в воспитании детей. Он уступал во многом другом, и уступки эти носили односторонний характер. Жорес со многим мирился. Так, он не имел права принимать, у себя дома в Бессуле своих друзей, рабочих-социалистов. Теща и тесть не желали видеть здесь «разную шваль». И Жорес, чтобы побеседовать с близкими ему по духу и убеждениям людьми, отправлялся с ними на «прогулку», хотя дождь и ветер порой совершенно не располагали к этому.

В истории с причастием Мадлен нет ни вздорной непримиримости, ни резкости, ни доктринерства, нет со стороны Жореса, естественно. Доброе сердце, святая душа – слова, употребляемые столь часто направо и налево и теряющие свое высокое значение, – в данном случае не звучат банальностью. Они точно соответствуют духовной и нравственной природе, сущности Жореса.

Но ни доброты, ни великодушия, ни гибкости не проявили друзья-социалисты, на протяжении месяцев назойливо копавшиеся в частной жизни Жореса. Казус Мадлен оказался в руках социалистических инквизиторов орудием пытки Жореса. Но в конечном итоге бичующие его резолюции были отвергнуты подавляющим большинством социалистов. Решили, что партия должна выработать и принять на будущем съезде принципы отношения социалистов к религии.

Искренность, терпение, моральная чистота Жореса помогли ему победить. Но разбор персонального дела дорого обошелся ему; измученный болезнью горла, теряющий голос, он был выставлен на посмешище и позор своими единомышленниками, к великой радости клерикалов и реакционеров. Жореса крайне угнетало то, что и среди социалистов, собиравшихся исправить этот грешный мир, еще столько мелочности, зависти, соперничества, грязи и пошлости, столько злости и доктринерской жестокости.

– Почему вы, Жорес, можете убеждать тысячи людей и не можете убедить свою жену?..

– Как же вы можете вести борьбу с попами, если собственную дочь вы отдали им на выучку?..

– Беспринципно жить с женщиной, не разделяющей твоих убеждений…

– Жорес, вы социалист только на людях, дома вы буржуа, католик. Это двурушничество!..

Долгие часы продолжались допросы. Жорес, измученный, глотающий ментоловые пастилки, чтобы успокоить горящее горло, с галстуком, съехавшим набок, с взъерошенными волосами, грустно глядел на своих судей, терпеливо отвечая на самые идиотские вопросы и обвинения. Почему никто из его единомышленников-социалистов не допускает мысли о том, что социалист может просто любить семью и стараться не огорчать своих близких, может уступать им? – удивлялся Жорес.

Нелепая история с причастием случилась, как многие думали, из-за мягкости характера Жореса. Но эта же мягкость и обезоруживала его судей. Впрочем, мягкость ли? Ларошфуко говорил, что истинно мягкими могут быть только люди с твердым характером. Таким человеком и был Жорес, ибо кто на его месте выдержал бы столь бешеное напряжение ожесточенной борьбы с врагами и конфликтов с друзьями? Кто не отчаялся бы и не сошел с тернистого пути? Ведь уже оформлялся раскол социалистического движения на две враждебные партии, а это доставляло Жоресу наибольшие страдания.

Жорес находил опору и черпал новые силы в труде. В одной из статей, напечатанных в это время в «Птит репюблик», можно прочитать строки, явно отражающие его тогдашнее состояние: «Труд – это внутренний свет, могущество ясности, которое защищает чистое и проницательное сердце от чувства смертельной горечи в его столкновениях с глупостью, мерзостью, низостью и предательством».

Как раз в это время Жорес завершает свое главное произведение, знаменитую «Социалистическую историю французской революции». Пять огромных томов большого формата (in-quarto), пять тысяч страниц, три миллиона слов составили этот выдающийся труд. Французские историки-марксисты считают, что «Социалистическая история французской революции» наряду с первыми поэмами Аполлинера, первыми романами Горького, первыми полотнами Пикассо ознаменовала собой в наступившем тогда XX веке появление истинно нового духа и новой мысли. Ленин называл сочинение Жореса «полезнейшим».

Жореса с юных лет влекла к себе французская революция, эта грандиозная эпопея, вызывавшая у него жгучий интерес к прошлому своего народа, гордость за Францию, надеждам ее счастливое будущее. Но еще более непосредственно он ощущал практическую потребность в изучении уроков революции с целью использования их в своей политической деятельности. Слова «прошлое ради будущего» могли бы служить девизом работы Жореса по исследованию Великой французской революции, в которой, по его выражению, уже бродила закваска будущих революций.

Он начал заниматься этим в 1892 году, после того как защитил весной две свои диссертации. Жорес служил тогда профессором в Тулузе, и, кстати, его ректор и друг Клод Перру был специалистом по французской революции и имел богатую библиотеку, состоявшую из книг, посвященных ей. А в это время уже накопилась огромная литература по истории революции, наложившей неизгладимый отпечаток на развитие всей Европы в XIX веке. Жоресу предстояло перечитать гору книг. И оп занимается этим одновременно со своей политической деятельностью. И часто, подымаясь на трибуну в палате депутатов или выступая на рабочем митинге, он был еще во власти страстей, кипевших век назад в революционном Конвенте, дух которого незаметно для слушателей вдохновлял красноречие Жореса.

Изучение истории революции влияло на формирование социалистического мировоззрения Жореса наряду с могучим воздействием непосредственного участия в классовых битвах, таких, как забастовка в Кармо в 1892 или 1895 году. Вспомните речь Жореса, произнесенную на муниципальных выборах в Тулузе, когда он говорил, что весь социализм заключен во французской революции. В его работе об этой революции уже нет таких наивных суждений. Здесь мы читаем: «Косвенно французская революция подготовила торжество пролетариата. Она осуществила основные условия социализма: демократию и капитализм. Но в своей сущности она была установлением политического господства буржуазного класса».

Всерьез Жорес занялся работой над «Историей» в 1897 году. Он не довольствуется материалами из вторых рук и много дней и часов проводит в пыльных архивах, разыскивая подлинные документы, дневники. Много школьных тетрадей заполнил он длинными выписками. Жорес проявил прямо-таки чудовищную работоспособность и добросовестность. Смешно выглядят упреки некоторых академических педантов, что Жорес не дает сносок на документы, что у него несовершенная техника, что цитирует он не по правилам и т. п. Так могут заявлять только те «ученые», которые, кроме пресловутых сносок и цитат, ничего оригинального науке дать не в состоянии. Настоящие ученые сразу по достоинству оценили труд Жореса.

Так поступал знаменитый историк французской революции профессор Олар. Он признается, что сначала подошел к труду Жореса с недоверием; он сомневался, что политический деятель, впервые взявшийся за новое дело, сумеет оказаться на высоте требований профессиональной науки. Но, прочитав Жореса, Олар признал, что Жорес за четыре-пять лет сумел исполнить работу, которую другой историк, менее одаренный, мог бы создать только после двадцатилетней подготовки. «Удивительно, – писал профессор Олар, – что в такое короткое время этот политический деятель, занятый еще многими другими делами, мог не эскиз набросать, а воздвигнуть настоящее научное здание, создать исторический шедевр, который долго удержится на уровне науки».

А Альбер Матьез, тоже крупнейший специалист? Его мнение очень много весит. Он решительно отбрасывает обвинения в «непрофессиональном» характере труда Жореса, считая его большим достоинством то обстоятельство, что «История» написана пером политического деятеля и борца. Матьез говорит о Жоресе: «Находясь в центре лихорадочной жизни собраний и партий, он был более способен проникаться волнениями, мыслями революционеров, чем какой-либо профессор или кабинетный человек. Он был очень близок к революционерам. Он понимал их с полуслова».

К сожалению, у нас нет из-за недостатка места никакой возможности всесторонне оценить, проанализировать, тем более изложить замечательное произведение Жореса. Придется ограничиться лишь самым необходимым и прежде всего тем, в чем выразилась личность, биография Жореса, его ум и характер.

Как раз тогда, когда Жорес уже искал издателя для своей работы, летом 1898 года (это было после его поражения на выборах), ему предложили возглавить редакцию многотомной социалистической истории и самому написать ее значительную часть. Он с энтузиазмом согласился. Составил план, по которому авторами должны были стать, кроме Жореса, другие крупные деятели социалистического движения. Гэд должен был написать историю Конвента, но из-за болезни или, возможно, по другим причинам, связанным с обострением его отношений с Жоресом, он отказался, и Жорес написал за него и эту часть. Жаль, конечно, что тем самым потеряна возможность сравнить взгляды этих двух друзей-врагов по крайне важному вопросу. Зато Жорес оставил нам более полную и богатую историю революции, которую Гэд вряд ли смог бы написать так, как это сделал Жорес.

10 февраля 1900 года на стенах Парижа появились красные афиши, сообщавшие о выходе в свет первых выпусков сочинения Жореса. Оно издавалось сначала в виде серии небольших книжечек. Жорес предназначал свою «Историю» прежде всего для рабочих. Правда, некоторые университетские профессора считали, что Жорес писал слишком сложно и рабочие его не поймут. Какая чепуха! Кто-кто, а Жорес знал рабочих и не только любил, но и глубоко уважал их. Он считал, что живой, свежий ум пролетария, его сообразительность и революционный инстинкт значат больше, чем мнимая эрудиция иных интеллигентов.

Жореса упрекают еще и за то, что он написал свою «Историю» не в виде сухого научного трактата, а в яркой литературной форме. Он нарисовал блестящие художественные картины многих драматических моментов революции, создал изумительно впечатляющие портреты ее вождей. Произведение Жореса – гармония науки, поэзии и лирики! Порой он как бы забывает о прошедшем столетии и сам пытается стать участником борьбы, сам рвется на трибуну. «Ах, как жаль, что в собрании не было коммунистического оратора!» – восклицает он. «А если бы, например, – пишет Жорес, – социалист или коммунист потребовал слова от имени наемных рабочих и сказал бы…» И дальше Жорес излагает то, что он сам сказал бы в таком случае!

И вот сторонники так называемой академической манеры ставят в вину Жоресу эту страстность, искренность, заинтересованность, этот чудный художественный дар проникновения в психологию, в души далеких исторических героев! Впрочем, Маркса тоже обвиняли в том, что он в качестве историка занимался не только научным анализом событий, но давал им художественное воплощение, поддаваясь влиянию муз. Бездарные педанты высокомерно объявляют, что история не имеет ничего общего с искусством, с музами. В действительности, как в связи с этим писал Меринг, муз презирает лишь тот, кем они сами пренебрегли. К счастью, Жоресу они отвечали взаимностью, особенно одна из них – Клио, муза истории. Что касается Маркса, то он оказал огромное влияние на труд Жореса. Факт, что «Социалистическая история французской революции» – первая марксистская работа по этому вопросу. «Пробелы, встречающиеся даже у наиболее выдающихся историков революции, – пишет Жорес, – объясняются не столько отсутствием документов, сколько отсутствием, интереса к экономической эволюции, неумением разобраться в глубокой и изменчивой общественной жизни. Это чутье, развившееся даже у самых скромных среди нас благодаря грандиозным концепциям Маркса, прогрессу социализма и трудам французской и русской исторической школы, дает возможность нам лучше читать и видеть».

Но Жорес в противовес догматикам считает, что метод объяснения всех политических и идеологических явлений воздействием только экономического базиса не может раскрыть всю сложность исторического процесса. Он пишет: «Так называемый «марксистский» метод в истории приложим в известных пределах. Концепция экономического материализма, объясняющая великие события классовыми отношениями, является отличным путеводителем, поскольку речь идет о том, чтобы разобраться в хаотической сложности фактов; но она не исчерпывает исторической реальности».

Жорес считал, что к воздействию на людей экономических, классовых факторов «примешивается не поддающаяся определению основа человечности, стародавних традиций и неясных стремлений». Здесь снова проявляется обычная для Жореса отрицательная реакция на схематичную, вульгарную версию марксизма, выражавшуюся Гэдом и подобными ему догматиками. Однако трудно отрицать, что во взглядах на историю, так же как на религию и на социализм, у Жореса опять чувствуется его упрямая идеалистическая тенденция. Конечно, в смысле понимания и применения марксизма у Жореса не хватало кое-чего существенного.

Но удивляться надо не этому, а тому, что в разгар борьбы с гэдистами, то есть «марксистами», Жорес стремился написать именно марксистскую историю революции. Это разбивает в прах односторонние приговоры тех, кто объявлял борьбу Жореса с Гэдом во время дела Дрейфуса и казуса Мильерана борьбой с марксизмом. Нет, Жорес отвергал лишь сектантскую, гэдовскую его версию и защищал в нем его глубоко гуманистическую, человеческую сущность. И если он при этом порой и мог хватить через край, то где же вы найдете абсолютно точные границы, критерии, размеры в том, что касается человеческого мышления и человеческих поступков?

Жорес имел основания назвать свою историю революции социалистической историей, ибо она служит свидетельством его усилий помочь делу социализма. Для самого себя, для своих товарищей он хочет найти в прошлом ответ на великий вопрос, звучавший тогда так актуально: что же значит быть революционером? Жорес дает этот ответ: революционер – тот, кто идет впереди революции, но идет по пути, по которому она должна пройти, это человек, сосредоточенный до конца на решении задач данного момента, но не упускающий ни на секунду конечную цель борьбы.

Но кто же конкретно в галерее деятелей революции, портреты которых великолепно написал Жорес, ближе всего к его идеалу революционера? Знаменательно, что им оказался Робеспьер!

«Здесь, – пишет Жорес, – под этим солнцем, согревающим нашу трудную борьбу, я с Робеспьером, я хочу сесть рядом с ним среди якобинцев. Да, я с ним, потому что в этот момент в нем вся полнота революции».

Но Робеспьер революционер буржуазный, и поэтому до конца свое сердце Жорес отдает другому герою, которому, правда, немногое удалось сделать, поскольку он слишком опередил свою эпоху. Это Гракх Бабеф, «коммунист Бабеф, наш учитель, основавший в нашей стране не только социалистическую доктрину, но особенно социалистическую политику».

Но у Жореса есть еще и любимый коллективный герой – рабочий класс, который не мог, естественно, действовать самостоятельно в ту эпоху. Но с какой тщательностью Жорес прослеживает все зародыши пролетарского действия, пролетарского сознания, пролетарской революции! Никто до него этого не делал, ибо Жорес явился первым во Франции социалистическим историком Великой французской революции.

«История революции» помогает понять практическую деятельность Жореса. Он много внимания уделяет Мирабо, детально анализируя и мотивируя его действия. За всем этим явно чувствуется стремление нашего историка обосновать и разъяснить свою тактику, связанную с казусом Мильерана. А когда он описывает ультралевых якобинцев Эбера и эбертистов с их частыми переходами «от демагогических насилий, не облагороженных никаким принципом, к отречениям, продиктованным глупостью или страхом», то невольно на ум приходят некоторые из его ультралевых противников. Жорес называет эбертизм «первым проявлением милитаризма в революции в демагогической форме».

Жорес, описывая далекое прошлое, немедленно стремится извлечь уроки для будущего. По существу, весь его исторический труд посвящен выработке концепции социалистической революции. Противники Жореса много и часто говорили о том, что он принципиальный враг революции и что он исключает возможность и целесообразность какого-либо революционного насилия.

Тому, кто пожелает узнать настоящие взгляды Жореса на революцию, надо почитать его «Историю». Действительно, Жорес часто осуждает насилие и жестокость. Но только там, где насилия можно было избежать, где жестокость нельзя оправдать.

Он с восторгом описывает штурм Бастилии, называя его «гениальным революционным актом со стороны народа». Но после этого разъяренная толпа без всякой необходимости жестоко расправилась с несколькими защитниками старого порядка. Жорес приводит письмо Бабефа, резко осудившего эту расправу. И Жорес обращается к участникам будущей революции: «Пролетарии, помните, что жестокость представляет собой остаток рабства; ведь она доказывает, что мы еще не отрешились от варварства режима, основанного на притеснении.

Помните, что, когда в 1789 году толпа рабочих и буржуа на миг отдалась жестокому упоению убийством, первый из коммунистов, первый из великих освободителей пролетариата почувствовал, что у него сжимается сердце».

Жорес страстно мечтает о пролетарской революции. Он считает, что она должна быть неизмеримо гуманнее, неизмеримо демократичнее революции буржуазной. Поэтому он сообщает о всех жестокостях революции, каждый раз стремясь выяснить, в какой степени эта жестокость была необходимой. Он отвергает насилие не только из-за его глубоко варварской сущности. Он высказывает мысль, что насилие в ходе революции может затем породить а тиранию: «Сила даже на службе свободы родит и размножает только силу».

Но Жорес допускал и даже решительно оправдывал насильственные революционные меры, когда они совершенно необходимы и неизбежны. «Кратковременное насилие освободительного часа лишь устраняет медленное и темное насилие веков». Жорес не столько порицает, сколько одобряет мужественную политику Робеспьера, легендарную политику террора, которая оттолкнула от него даже многих революционеров доследующих эпох. Тот, кто внимательно дочитает «Историю» Жореса, не сможет не признать, что по своим убеждениям Жорес был революционером.

Но его революционность носила порой какой-то абстрактно-романтический характер; он не понимал, что революцию надо готовить терпеливо, упорно воспитывая революционное сознание пролетариата. Насильственная революция казалась ему тем крайним, тяжелым, мучительным процессом, который лучше всего было бы заменить более легким, удобным, гуманным путем борьбы. Его, как и многих французских социалистов, удручал тяжелый исторический опыт французского пролетариата. Несколько раз – в 1830, 1848, 1871 годах – он брался за оружие и терпел поражения. Поэтому практически Жорес предпочитал мирные формы борьбы, несмотря на свои революционные идеалы.

Как раз в это время Жорес поддерживает участие социалиста в буржуазном правительстве, поддерживает это правительство и утверждает, что социализм будет постепенно и законно установлен с помощью реформ. Социалисты многих стран считали его реформистом, а не революционером.

Но Жорес не соглашался с этим обвинением. Он утверждал, что именно его политика ведет к социалистической революции. В конце 1901 года Шарль Пеги предложил Жоресу опубликовать сборник его статей по вопросам социалистической тактики. Жорес согласился и написал специальное предисловие, в котором он выразил свое отношение к марксистской идее социалистической революции. При этом он подчеркнул, что его статьи лишь «подготовительные эскизы к более обширному, систематическому и полнее обоснованному труду, в котором я постараюсь в точности определить, что именно представляет собой социализм в начале XX века, выяснить сущность, тактику и программу его».

К сожалению, Жорес не успел выполнить и это намерение. Но в своем предисловии он все же изложил интересные соображения по поводу политики социалистической партии. Он рассматривает там, насколько идеи Маркса и Энгельса о революционной тактике, которые они изложили в «Коммунистическом манифесте», применимы во Франции и в других западных странах. Жорес полностью принимает основные идеи «Манифеста». «Слава Маркса, – пишет он, – в том, что он самым точным и решительным образом положил конец всему, что в рабочем движении было эмпирического, а в идее социализма – утопического… Он вложил идею в движение и движением одухотворил жизнь пролетариата, осуществив таким образом практическое применение социалистической мысли».

Но он думал, что тактика, которую за полвека до этого предлагали Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте», устарела. А они считали, что в ходе буржуазно-демократических революций пролетариат должен активно выступить и превратить эту революцию в социалистическую. Однако во Франции давно произошла буржуазно-демократическая революция. Поэтому такая тактика уже не имела реальных основ, считал Жорес. Да и в прошлом она ни разу не привела к успеху.

Он отвергает и другой вариант, согласно которому пролетариат, доведенный буржуазией до того, что он уже не будет иметь минимальных средств к жизни, неминуемо восстанет. Жорес не видел такой возможности, поскольку он считал, что закон абсолютного обнищания в действительности не действует постоянно, что положение рабочего класса все же улучшается, что он добивается если не роста, то до крайней мере сохранения своего жизненного уровня.

Жорес полагает, что социалистическая революция может произойти только тогда, когда большинство населения страны сознательно выступит за нее. Он отвергал идею насильственной революции, в которой меньшинство установило бы внезапным выступлением свою диктатуру над большинством населения. Главный принцип революции, по Жоресу, – соблюдение демократии.