Текст книги "Жан Жорес"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Легко представать возмущение социалистов, сразу начавших атаку на президента. «Враг» – так называлась статья Мильерана о Казимире-Перье в социалистической газете «Птит репюблик». Причем новоизбранный президент не довольствовался том, что уселся в Елисейском дворце. Он еще требовал, чтобы народ проявлял к нему любовь. Между тем, где бы он ни появился, толпа холодно встречала его, и иногда раздавались крайне непочтительные возгласы. Подхалимствующие газеты пытались оправдать это тем, что имя президента трудно произнести на одном дыхании. Еженедельник «Иллюстрасьон» писал: «Население не знает, что надо кричать. «Да здравствует республика!» – может внушать мысль о недоверии. «Да здравствует Казимир!» – возглас неплохой, но несколько фамильярный. «Да здравствует президент!» – недостаточно лично».

Блестящий выход нашел социалист, редактор «Птит репюблик» Жеро-Ришар, способный и крайне язвительный публицист. Он начал издавать еженедельник «Шамбар», что по-русски значит «Скандал». Кстати, иллюстрировал издание известный художник Стейнлейн. 20 сентября 1894 года в «Шамбаре» появилась статья Жеро-Ришара под заголовком «Долой Казимира!».

Жеро-Ришар, не стесняясь в выражениях, описал жалкие попытки Казимира-Перье приобрести популярность, которые привели лишь к тому, что уличные мальчишки называли его «Гнусная рожа», «Гнусная морда» и т. п. Эти и им подобные эпитеты в изобилии содержалась в статье. Но в ней было и кое-что посерьезнее. Журналист писал о преступлениях рода Перье, предававшего и продававшего Францию, о том, как с помощью ростовщичества возникло колоссальное состояние президента. «Преступления деда, – писал Жеро-Ришар, – пошли на пользу внуку, обеспечили ему первое место в царстве эксплуататоров. Отчего же не гордиться ими? Казимир отлично знает грязное происхождение своих миллионов; но он цепляется за них, и его политическое честолюбие не знает другой цели, как гарантировать себе навсегда владение ими.

Впрочем, рано или поздно он сам признает это. Когда он найдет бесполезным разыгрывать дальше сентиментальную комедию и припадки чувствительности, в нем заговорит его природа, победит его бесподобная природа хищника. Он будет злиться на нас за то, что мы разгадали под его неуклюжей маской, каков этот человек в отвратительной действительности. Со своим грубым цинизмом эксплуататора, не знающим ни жалости, ни благородства, бездушный и холодный, – это верный и отталкивающий образец кровавой касты, строящей свое богатство на костях рабочих.

Ныне граждане молчат при встрече. Завтра прозвучит народный клич: «Долой Казимира!», что будет означать: «Да здравствует республика трудящихся!»

За оскорбление президента республики Жеро-Ришар был привлечен к суду. Жоресу разрешили выступить на суде его защитником. Суд назначили на 5 ноября 1894 года. Поскольку Жорес уже приобрел популярность, то процесс вызвал большой интерес публики.

Корреспондент «Русского богатства» журналист Н.С. Русанов писал из Парижа: «Отныне на Жореса ходили в палату и по публичным собраниям, как на знаменитого актера или примадонну. Ходили не только его единомышленники, не только тяготевшая к социализму молодежь и пробудившиеся к сознательной жизни рабочие. Его шли слушать и буржуа, и совершенно индифферентные люди, которых привлекали новые и любопытные для них вещи, притом облеченные в прекрасную форму и согретые искренним ораторским пылом, – обстоятельство, всегда манящее любящих красноречие французов». Публика с восхищением слушала Жореса, продолжал Русанов, «забывая неуклюжесть его широкой приземистой фигуры, мужиковатость его физиономии с ее толстым носом и небольшими щурящимися глазами, монотонную резкость его жестов, грубость его могучего голоса! Она вся отдавалась то баюкающей, то потрясающей поэзии образов, которые оживляли среднее течение несколько профессорской, отчеканивающей речи Жореса и бросались им во все концы переполненной залы на гребне широко волнующихся периодов, в то время как голос оратора крепчал, и гремел, и сливался с аплодисментами и криками «браво» в конце каждой патетической фразы».

На этот раз дело имело к тому же крайне скандальный характер, поскольку речь шла об оскорблении президента. Зал суда был переполнен: там смешались куртки рабочих и шикарные туалеты светских дам.

Жорес начал как адвокат, защищающий своего клиента.

– Вы говорили, что заглавие «Долой Казимира!» является оскорблением. Почему же? Не потому ли, что случайно кое-кто от имени его величества президента оскорбляется фамильярностью этого обращения? Но ведь вы хорошо знаете, что именно официальные газеты, дружески расположенные газеты, объясняя молчание граждан при появлении президента, утверждали, что его имя слишком длинно для произношения. Они уверяли, что народ не может рисковать потерей дыхания и что из боязни задохнуться он был вынужден заглушить свой энтузиазм. Жеро-Ришар оказался более смелым. Он рискнул на это изнуряющее имя, и если по нехватке дыхания он остановился на полдороге, то поистине это не составляет преступления. Впрочем, вы хорошо знаете, что королей называют по их именам…

Жорес последовательно продолжает разбивать доводы обвинения. Но вскоре из адвоката он превращается в прокурора. Ирония сменяется гневом в адрес одного из самых отвратительных представителей господствующего класса. Он показывает, почему именно в той политической обстановке, после панамского скандала и перехода буржуазных республиканцев в лагерь консерватизма, Казимир-Перье сделал свою карьеру.

– В то время когда республиканцы изменили своему прошлому и желают нейтрализовать последствия республиканских законов, принятых ими самими; в то время когда привилегированные классы волнуются и беспокоятся из-за прогресса рабочей и крестьянской демократии; в то время когда крупный капитал чувствует угрозу со стороны социальных притязаний и скандалов, которые кишат в нем, как в разложившемся трупе, – тогда ищут людей, способных к борьбе и сопротивлению. И тогда видят, что почти все уже использованы, запятнаны или опорочены; но одно имя осталось, имя министра буржуазной монархии, который построил свою карьеру на нищете трудящихся, который подавил в крови требования рабочих, который изгнал из республики 1830 года республиканский дух. Имя этого министра – в то же время имя крупного банкира, занимавшегося торговлей, ажиотажем и спекуляцией. Таким образом, для дела политической и социальной реакции и для реванша, нетерпеливо ожидаемого находящимися под угрозой бесчестными группами, нашли имя выразительное, но менее дискредитированное, чем те, с которыми связаны скандалы вчерашнего дня.

Жорес беспощадно вытаскивает на свет все грязные дела семейства Перье, на протяжении ста лет грабившего казну, грабившего рабочих, разорявшего ростовщичеством своих буржуазных партнеров. Оказывается, даже загородное поместье нынешнего президента в Пон-сюр-Сене нажито ростовщичеством.

– Это, – продолжает Жорес, – верховный закон всей истории: всякий режим должен иметь свой символ, свой видимый знак, в котором сказывается его душа. Из Франции хотели сделать республику крупных денежных дельцов и ростовщиков; и что же, само место пребывания президента республики, то место, куда он созывает министров и где он подписывает декреты, имение, откуда он обнародывает законы и принимает от имени Франции представителей других народов, это имение добыто ростовщичеством, и, когда Французская республика имеет дело с этой почвой, дух ростовщичества витает над ней.

Признаюсь, я предпочел бы для Франции те дома разгула и оргий, в которых происходила агония старой монархии и старого режима, предпочел бы их этому темному банкирскому и ростовщическому дому, в котором лежит в агонии честь буржуазной республики…

– Господин Жорес, – перебивает председатель, – вы заходите слишком далеко. Вы до сих пор все время обвиняли семью Перье, и ваши последние сравнения переходят всякие границы. Вы сравниваете дом президента республики с домом терпимости…

– Я не сравниваю, я ставлю его ниже, – следует ошеломляюще дерзкий, но неотразимый ответ Жореса.

Речь Жореса стала известна всей стране. Социалисты издали ее отдельной брошюрой и она распространялась в огромном количестве экземпляров. Словно в отместку, Жеро-Ришара приговорили к максимальному наказанию; год тюрьмы и три тысяча франков штрафа. Но здесь как раз освободилось в одном из парижских округов депутатское место, и социалисты выдвинули Жеро-Ришара. Народ выбрал его, и по закону журналиста пришлось выпустить из тюрьмы Сент-Пелажи. Выступление Жореса достигло своей цели. Более того, когда через несколько дней Казимир-Перье ушел в отставку с поста президента, стало ясно, что социалисты одержали крупную политическую победу, выгнав из Елисейского дворца основного виновника «злодейских» законов силой могучего красноречия Жореса.

Невозможно подробно рассказать о всех выступлениях Жореса в те годы, их так много. Время требовало от социалистов большой активности. Ведь массовое разочарование в буржуазной республике влекло к социализму широкие массы. И очень важно было, чтобы социализм представляли перед ними достойные, самоотверженные, талантливые люди. Таким и был Жан Жорес. В это время он работает как вол. Конечно, он был виртуозом импровизации. Но Жорес презирал скороспелую риторику буржуазных ораторов. Он серьезно, тщательно трудился, готовясь к своим речам. Одновременно он регулярно пишет статьи в «Птит репюблик». Продолжает сотрудничать в «Депеш де Тулуз», где он вел тогда серьезную полемику с Бернаром Лавернем по вопросу о коллективизме. Он не был формально членом гэдистской Французской рабочей партии, но в сентябре 1894 года Жорес присутствует на конгрессе этой партии в Нанте. Уже в эти годы он становится крупнейшей фигурой французского социалистического движения. Поль Лафарг в начале 1894 года писал Ф. Энгельсу: «Это не мы помогли Жоресу занять его место; он занял его сам, и он является одним из наиболее авторитетных ораторов палаты. До сих пор его действия… были полезны благодаря его манере представлять социализм. Он сделал возможным его проникновение в круги, где мы не имели бы успеха».

А как Энгельс относился к Жоресу? Крайне интересно и важно знать мнение самого авторитетного из живших тогда марксистов.

Вот слова, написанные Энгельсом в последние годы жизни:

«Я думаю, что у него честное намерение сделаться настоящим социалистом, но… жажда подвигов у этих неофитов прямо пропорциональна их непониманию вещей, а последнее у Жореса очень велико».

«Жорес действительно полон доброй воли… но ему необходимо дальнейшее изучение экономических вопросов».

«Жорес стоит на верном пути. Он учится марксизму, и не следует его слишком торопить. И он уже сделал довольно большие успехи, гораздо больше, чем я мог ожидать».

Конечно, Жоресу понадобилось немало времени, немало раздумий, сомнений, колебаний, прежде чем он нашел этот верный путь. Но тем тверже и увереннее он пошел по избранной стезе. Он нашел смысл существования, без чего жизнь представлялась ему невозможной. С точки зрения его здравомыслящих родственников, он совершил поступок непрактичный, нелепый, предпочтя реальным выгодам, которые сулила ему так блестяще начавшаяся карьера, химеру социализма. Они считали это безумием и глупостью. Благородство его души и вытекавшее из нее естественное мужество и самоотверженность оказались недоступны пониманию этих заурядных буржуа.

Казалось, Жан избрал трудное, неблагодарное поприще. Но, только действуя на этом опасном и полном неожиданностей пути, он мог быть счастлив, ибо он не представлял себе счастья без возвышенной и благородной деятельности.

Жорес уже зрелый человек. Сформировались его взгляды, его убеждения, его нравственность, его человеческая сущность. Во всем этом оказалось немало противоречий. Какое сложное сочетание различных качеств воплотилось в его облике! Но ведь иначе в жизни и не бывает. Бывают лишь примитивно упрощенные изображения людей, нарисованные только одной краской. Такие образы, создаваемые чрезмерно старательными жизнеописателями великих людей, в конечном счете только унижают их, превращают в тень, нереальную, оторванную от жизни, в безжизненное отражение, в лубочный искусственный портрет, не вызывающий никаких чувств! Жоресу повезло в том, что из него просто невозможно сделать такую механическую куклу. Слишком яркая самобытная личность, слишком контрастная по сочетанию достоинств и недостатков, не поддается упрощению и схематизации. Его блестящие достоинства, его исключительная нравственная сила сочетаются с неожиданной слабостью, а его честность так ярко выделяется на фоне разложившегося и фальшивого мира, в котором он жил и боролся, что все это создает неповторимое своеобразие большого и сложного человека, достойного любви и преклонения, даже но мнению его злейших врагов.

А каков он был в жизни? Узнали ли бы мы его, если бы силой необычайного воображения вдруг перенеслись в этот далекий мир чужой страны, чужой эпохи? Смогли ли бы мы сразу разглядеть его в толпе депутатов палаты или в кругу его друзей и единомышленников? Конечно, мы знаем его по фотографиям. Мы можем воссоздать его образ, собрав многочисленные свидетельства современников. Но это не заменит реалистического портрета, который можно сделать только с натуры, и это под силу лишь великому художнику, и вот перед нами портрет молодого трибуна, написанный рукой мастера, копировать который, излагать своими словами было бы нелепо. Раскроем «Воспоминания» Ромена Роллана:

«…Жар политических страстей, клокотавший в те времена в артериях Франции, зажег во мне интерес к зрелищам Форума. Я начал усердно посещать важнейшие заседания парламента, В лучезарном ореоле первых успехов выступал Жорес: он вел в атаку свое войско – дисциплинированное, бдительное, жизнерадостное, уверенное в победе – социалистическую партию. Большой, сильный, с внешностью и манерами простолюдина, бородатый и краснощекий, с крупными, мясистыми чертами лица, небрежно одетый, излучая радость жизни и борьбы, он поднимался тяжелым быстрым шагом по ступенькам трибуны и прежде всего жадно вливал в себя большой стакан красного вина. Голос у него был громкий, очень высокий, почти пронзительный, утомляющий; он мог бы говорить вдвое тише, и все равно его бы услышали в задних рядах трибун; но чувствовалось, что ему доставляет удовольствие говорить в полный голос, и он, не уставая, произносил на высоких нотах всю речь, даже если она длилась полтора-два часа! И все это время глотая стакан за стаканом. У него был очень сильный южный акцент, но не напевный и забавный, как у марсельцев, а тяжеловесный тарнский выговор южан и горцев. Он начинал свою речь монотонно, будто читал проповедь, в середине фразы голос поднимался, к концу падал. Он постоянно отклонялся от обсуждаемой темы, впадая в риторические красоты, и питал слабость к образам из сферы материалистического пантеизма: образам смерти, земли, в которой растворяется наша плоть. Но в нем впечатляло спокойствие и умение владеть собой. Он выступал без всяких записей, и никакие реплики с мест не могли нарушить ход его мыслей. Как раз наоборот: любая реплика только стимулировала его мысль, подстегивала и вдохновляла его. С той минуты, как он воодушевлялся или раздражался (впрочем, никогда не теряя самообладания), он начинал говорить необъятными периодами; они катились, словно раскаленные пушечные ядра; слова били ключом, пламенные, неожиданные, и вдалбливали его мысли даже в самые враждебно настроенные умы. Быстро парируя удар противника, он играл с ним, как большой кот с мышью: ласкал его, заставлял под хохот аудитории прыгать то вправо, то влево и под конец резким, тяжелым ударом лапы укладывал его наповал. Впрочем, он отнюдь не производил впечатление злого человека, даже когда грозил близким возмездием. Большой, могучий, жизнерадостный, великодушный, искусный дипломат, он был похож на Дантона; такие, как он, протягивают руку поверженным противникам, но ради торжества своего дела готовы на все и подчас любят встать в красивую позу.

…В те времена я был очень далек от политических партий. И не питал достаточно глубокого доверия к социалистам. Но мне казалось, что будущее принадлежит им, потому что их идеи были и будут разумны».

«Карманьола»

Телеграмма застала Жореса, когда он после завтрака играл в крокет в тени деревьев, окружавших дом в Бессуле. У него в гостях был Жорж Ренар с женой, редактор «Ревю сосиалист», заменивший на этом посту Бенуа Малона, умершего два года назад. Когда Жорес прочитал телеграмму, веселое, беззаботное выражение исчезло с его лица.

– Меня вызывают в Кармо. Положение там серьезное, – ответил Жорес и, отбросив крокетный молоток, решительно направился к дому. В своей комнате он быстро уложил в чемодан немного белья и несколько книг.

– Я очень встревожен, – говорил он Жоржу Ренару – Дело там идет к опасному конфликту. Администрация стекольного завода давно ведет себя вызывающе – это, несомненно, провокация…

В дребезжащем полупустом вагоне ехали в Кармо несколько крестьян; двое рабочих, запрокинув головы, дремали с полуоткрытыми ртами под стук колес; дородный кюре, сложив руки на огромном животе, мерно подрагивал в такт поезду. Жорес рассеянно смотрел в окно, но мысли его далеко от прекрасных пейзажей родного Лангедока. Он думал о стекольщиках Кармо. Когда он однажды увидел стеклодувов за работой у огромных печей с расплавленным стеклом, освещенных красными колеблющимися отблесками пламени, то он испытал незабываемое чувство. Он знал, что немногие из них доживали до пятидесяти лет. Изможденные, как будто выдувшие все свое здоровье в раскаленные комки стекла, силою легких превращаемые ими в бутылки, они, в темных: лохмотьях, с липами, покрытыми сажей, смешанной с потом, поразили воображение Жореса. Сколько невероятного терпения и покорности надо было иметь этим людям, чтобы по 14 часов в день находиться в таком аду. Но все же они сохраняли любовь к жизни, стремление к свету, к радости. Жорес вспоминал их лица, внимательные, напряженные, зажигавшиеся восторгом, когда он говорил им о социализме. Жорес восхищался их гигантской душевной силой, позволявшей им сохранить способность к благородным человеческим порывам, дух товарищества, смелость. Сколько в них мощи, сколько воли, если даже каторжная жизнь не смогла превратить их в отупевших животных!

Жорес своими глазами убеждался, что этим людям действительно нечего терять. Недавно двое друзей, местных социалистов, пригласили его посмотреть жилища рабочих. Узкий переулок между приземистыми кирпичными домами походил на зловонную канаву. Прямо из дверей выбрасывались нечистоты, водопровода не было. Жорес и его спутники зашли в один из домов и через узкую дверь попали в крошечную комнату с небольшим квадратным окном под самым потолком. Маленький деревянный стол, заставленный грязными мисками и кружками. В углу куча грязного тряпья, на котором пятеро малышей от двух до десяти лет весело копошились, оглашая опертый воздух каморки звонкими криками. Когда трое мужчин вошли, то особенно почувствовалась теснота помещения.

Их встретила женщина, видимо, еще не старая, но выглядевшая старухой. Она прижимала к себе сосавшего ее тощую грудь ребенка.

– Это все ваши, мадам? – спросил Жорес.

– Да, все мои…

– А где все они спят?

– Здесь.

– А маленький?

– Тоже здесь.

Жорес молча отвернулся к окну. Никогда и нигде в многочисленных воспоминаниях о Жоресе никто не упоминает о том, чтобы этот очень чувствительный человек плакал. Но товарищи, сопровождавшие в тот раз Жореса, рассказывают, что они увидели, как глаза Жореса наполнились слезами, как слезы потекли ему на бороду, как, глядя в окно, Жорес ничего не видел не из-за того, что стекла были покрыты густой грязью, а потому, что слезы застилали ему глаза…

Делегаты профсоюза рабочих стекольного завода ожидали своего депутата на вокзале в Кармо. Уже по дороге в гостиницу рабочие, перебивая друг друга, начали рассказывать о последних событиях. Положение действительно оказалось серьезным.

Еще три года назад очагом классовых конфликтов были угольные шахты Кармо. После назначения директором господина Пере, человека весьма практичного и умного, обстановка на шахтах несколько смягчилась. Но на стекольном заводе она резко обострилась.

Директором и фактическим владельцем завода был Рессегье, человек, сохранивший в восемьдесят лет удивительную энергию и подвижность. Причем с годами он все больше ненавидел своих рабочих. Особую ярость старика вызвал профсоюз. Правда, Рессегье необыкновенно ловко умел обманывать и грабить рабочих. Когда повсюду под давлением трудящихся создавались пенсионные кассы, ему удалось этого избежать. Он пошел лишь на создание так называемой кассы оказания помощи рабочим. Это было его собственное оригинальное изобретение. Суть его состояла в том, что касса пополнялась за счет повышения цен товаров, продававшихся рабочим в заводской лавке. В результате помощь не только ничего не стоила хозяевам, но даже, приносила им некоторый доход.

Рессегье хвастался, что он платит рабочим больше, чем на других заводах. Действительно, зарплата в Кармо была немного повыше. Но Рессегье, ссылаясь на это, добивался от своих политических друзей более выгодных условий оплаты транспортировки сырья и готовой продукции. В итоге он и здесь выигрывал.

Десять лет назад Рессегье отчаянно пытался помешать организации профсоюза на его заводе. Однако в то время подобная политика была не в моде, правительство боролось с монархистами и нуждалось в поддержке рабочих. Теперь же, когда оппортунисты вступили в союз с реакцией, положение изменилось.

Рессегье начал с того, что добился отстранения с поста мэра Кармо Кальвиньяка, из-за увольнения которого началась знаменитая забастовка шахтеров три года назад. Более того, используя вспыльчивый характер Кальвиньяка, директор подстроил скандал, и Кальвиньяка приговорили к 45 дням тюрьмы и к лишению права быть избранным на 5 лет.

Эти успехи вдохновили Рессегье на новые происки против рабочих. Теперь ему нужна была забастовка. Дело в том, что продукция завода – бутылки – не всегда находила сбыт. Завод работал в отдельные моменты почти в убыток. Так было летом 1895 года. Рабочие поняли положение и мирились со многим, не прибегая к забастовке. Но Рессегье продолжал искать повод для закрытия завода. Он рассчитывал возобновить затем производство только при условии по меньшей мере резкого ограничения влияния профсоюза, если не его ликвидации, и серьезного снижения зарплаты.

Наконец случаи представился: два профсоюзных активиста, Бодо и Пелетье, уехали на съезд корпорации стекольщиков. Раньше это допускалось. Но на этот раз Рессегье немедленно объявил об их увольнении. Когда рабочие обратились с просьбой о пересмотре этого решения, дирекция ответила, что решение является окончательным.

Рабочие решили, не объявляя забастовки, приостановить работу на время переговоров с администрацией. Поэтому они предложили очистить бассейн с расплавленной стекольной массой, без чего нельзя даже временно оставить работу, не рискуя вызвать серьезные убытки и ущерб. Словом, рабочие вели себя крайне лояльно. Но дирекция ответила, что уже начато тушение печей и что производство таким образом останавливается. Итак, забастовку, по существу, объявили хозяева, а не рабочие. И тогда вызвали Жореса.

Выслушав рассказ рабочих, Жорес немедленно отправился в дирекцию стекольного завода. Рессегье там не было, пришлось говорить с его ближайшими помощниками. Он заявил им, что рабочие не хотят конфликта, готовы на уступки администрации. Они согласны даже на санкции против Бодо и Пелетье, лишь бы их не выбрасывали на улицу. Но представители администрации не хотели и слышать о переговорах. Видимо, у них были строгие инструкции на этот счет. Они отвергли также предложение Жореса прибегнуть к арбитражу.

Вернувшись к рабочим, он рассказал им об итогах переговоров и спросил, что они считают нужным делать.

– Сопротивляться, поскольку они хотят войны.

Жорес молчал. Он видел, что рабочие настроены решительно и готовы к забастовке. Но этого как раз и добивается администрация. Жорес представил себе, что надет рабочих и их семьи. Он подумал, что надо любой ценой избежать забастовки. Но как сказать об этом возбужденным стеклодувам? Жорес решил поговорить с каждым из членов комитета один на один. Но первый же рабочий, которому он посоветовал уступить и принять условия Рессегье, решительно заявил:

– Как, вернуться на завод? Бросить на произвол судьбы товарищей, которые виноваты лишь в том, что они наши делегаты? Мне кажется, что это оскорбительное предложение для нас?

Но после долгих разговоров и раздумий рабочие поняли, что шансов на успех забастовки нет. Они смирились и послали Рессегье телеграмму: «Мы единодушно решили возобновить работу на ваших условиях. Пелетье и Бодо будут жить на нашу зарплату».

Рессегье даже не соизволил ответить. На другой день на закрытых воротах завода появилось объявление: «Рабочие стекольного завода Кармо бросили работу без всяких причин, и поэтому завод закрыт. Правление считает нужным в интересах рабочих предупредить их, что оно не может сообщить, когда и на каких условиях возобновятся работа завода. Вследствие этого каждый получит причитающийся ему расчет».

Итак, даже уступка, вернее, капитуляция рабочих не помогла. Это уже была не забастовка, а просто локаут, повод для которого давно искал Рессегье. Теперь у Жореса главная забота о том, чтобы добыть денег и прокормить безработных стекольщиков и их семьи. Вместе с другими депутатами-социалистами он организует в разных городах Франции митинги, на которых проводится обор средств для безработных кармозинцев. Кое-какие деньги удалось добывать, поступали и пожертвования. Жорес был тронут до глубины души, когда получил деньги от восемнадцати студентов Эколь Нормаль и от учеников лицея в Альби. Но денег было слишком мало, чтобы прокормить более тысячи рабочих с их женами и детьми. Безработные держались героически и стойко переносили лишения. Их поддерживала солидарность французских рабочих со стекольщиками Кармо, многочисленные проявления которой они видели. Рессегье пытался вновь пустить завод в ход 15 сентября с помощью штрейкбрехеров. Он набрал рабочих в Шампани, Жиронде, Рив-де-Жьере и доставил их в Кармо. Но когда приехавшие рабочие увидели, для чего их обманом завербовали, то три четверти из них категорически отказались работать.

Положение осложнялось тем, что в отличие от забастовки шахтеров в 1892 году из-за Кальвиньяка, которую поддерживали даже некоторые буржуазные газеты, на этот раз пресса подняла злобную кампанию против рабочих и особенно лично против Жореса, обвиняя его в подстрекательстве. Даже среди социалистов шли разговоры о том, что Жорес втянул рабочих в забастовку, желая использовать ее для роста своей популярности, что эта крайне невыгодная забастовка приведет лишь к ослаблению влияния профсоюзов. Говорили о недавнем оппортунистическом прошлом Жореса, о том, что ему нельзя доверять. Одна парижская молодежная социалистическая организация в своей резолюции, критиковавшей Жореса, назвала его «вторым Гамбеттой».

Жорес самоотверженно борется за интересы стекольщиков. В первые дни забастовки он телеграфировал председателю совета министров: «К этой забастовке стремился и хочет ее продолжения сам хозяин завода. Таким путем он намеревается уничтожить синдикат рабочих. Создатель и главный акционер реакционной политической газеты, он хочет иметь основания, чтобы обречь социалистов Кармо на голод. Он грубо злоупотребляет своим положением владельца предприятия. Спровоцированная им забастовка – это преступная западня для рабочих».

Но, как и следовало ожидать, правительство не только не попыталось умерить пыл обнаглевшего капиталиста, но решительно поддержало его.

В Кармо положение становилось все более тяжелым. Город наводнили жандармы, солдаты и одетые в штатское агенты. Префект города Альби организовал травлю и преследования рабочих активистов. Жорес оказался объектом особой ненависти. В это время в Альби судили группу рабочих стекольного завода. Среди них, кстати, оказался Окутюрье, тот самый, который в конце 1892 года выступал против кандидатуры Жореса. Считая, что присутствие депутата помешает судебному произволу властей, рабочие просили Жореса прийти на суд. Прокурор во время своей речи дошел до того, что, показывая пальцем на Жореса, кричал судьям:

– Накажите их беспощадно. Надо, чтобы рабочие знали, что они всегда будут сурово наказаны до тех пор, пока их представителем остается этот злосчастный человек!

Однажды в Кармо Жорес проходил с группой рабочих по площади Гамбетты, направляясь в комитет профсоюза. Прямо на них ехали несколько конных жандармов. Жорес и его спутники отошли в сторону, но жандармы тоже свернули и направились прямо на них. Жорес был прижат огромной грудью храпящей лошади к дереву. Вдруг жандарм наклонился с седла и, быстро оглянувшись, пробормотал:

– Гражданин Жорес, ради бога уходите, вас хотят убить…

Рабочие уже давно заметили, что по пятам Жореса следуют какие-то подозрительные, не известные никому в Кармо люди, что конные патрули, постоянно разъезжавшие по улочкам городка, всегда стремятся спровоцировать свалку, столкновение, если Жорес находится в толпе. Несколько раз рабочие, плотным кольцом окружая социалистического депутата, буквально своими телами прикрывали Жореса, Как-то он был прижат несколькими лошадьми к стене одного невзрачного домика, и его явно толкали под копыта. Но позади внезапно открылась дверь, и чьи-то заботливые руки втолкнули его в дом, захлопнув дверь перед носом жандармов, Жорес заметил, что рабочие всегда провожают его; что по пути его следования регулярно, через каждую сотню шагов, стоят, словно прогуливаясь рабочие. Они как бы передавали; его из рук в руки. Он догадался, что рабочие специально организовали молчаливую и негласную охрану своего Зану, как они его называли на местном диалекте. Эти предосторожности были совсем не напрасны. Спустя несколько лет некий Тозье, служивший жандармом в отряде, присланном в Карно, рассказал:

– Я случайно узнал, что одному жандарму было приказано при случае убить Жореса. С этого момента я не спускал глаз с этого человека, не покидал его ни на минуту. Однажды во время свалки я заметил, как он пытается приблизиться к Жоресу, и тогда я ему сказал: «Если ты решил сделать то, что обещал, то я пристрелю тебя на месте».