Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

2

Опыты Григория Ивановича начались через месяц после этой беседы. В институте они были чужеродными, далекими от специальности всех факультетов. Ни денег не было для них, ни людей, которые могли бы помогать в лаборатории. Однако выход из положения нашелся.

Началось с того, что директор привел Зберовского на комсомольское собрание к студентам. Обратился к собранию с речью.

Он сказал о Зберовском: в нашем коллективе молодой ученый тщетно борется за свою научную идею. Идея вот в чем состоит… Директор яркими словами обрисовал заманчивые перспективы превращения любой, обыкновенной древесины в такие же точно, как мы знаем, крахмал и сахар-рафинад. Директор спросил у комсомольцев: не пожелают ли они помочь Зберовскому в его попытках? А помощь большая нужна. Сперва общими силами надо построить весьма непростые приборы, затем непосредственно участвовать в опытах. Чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, требуется множество умелых рук.

– Ну как, – спросил он у собрания, – придем ему на помощь?

– Придем! – закричали комсомольцы. – Даешь участвовать! Хотим! Записывай желающих!..

И доцент Зберовский – или Грегуар Яныч, как его в шутку между собой называли студенты, – вдруг стал очень популярной в институте фигурой.

Его окружила молодежь. К нему пришли не только некоторые прежние его знакомые, но также многие другие, даже те девушки в красных платочках, сурового склада, которые раньше всегда сторонились его.

Когда сделали чертежи главных приборов и приступили уже к предварительным, пока несложным опытам, одна из этих девушек сказала:

– Я так думаю, товарищ Зберовский, что наша с вами работа прямо ведет к коммунизму. Открыть ворота в изобилие – вот мы приближаемся куда!

Для опытов Григория Ивановича была отведена отдельная лабораторная комната. Среди студентов отыскались электрики и стеклодувы, градуировщик-шлифовальщик, механики по точным измерительным устройствам, слесари и столяры.

Толпясь здесь, в комнате, они шумели: кто принес из учебной мастерской боковую крышку будущего автоклава, только что выточенную им на токарном станке, кто критикует эту крышку, кто просит совета, кто смеется, кто греет на паяльной лампе стекло, кто стучит молотком – чинит шибер вытяжного шкафа.

Зберовский словно расцвел. Он успевал везде. Его голос слышался и в мастерской и в лабораторной комнате. Лекции сейчас он читал с особенным подъемом. Его не покидало ощущение близости необычайного научного события, которое вот-вот произойдет. Жизнь его сомкнулась с жизнью комсомольцев – он их увидел в новом освещении, чуть грубоватых внешне, но романтичных по-своему, с великой мечтой и чистой моралью, рвущихся к подвигам и большим делам.

Как бы исподтишка подкравшись, некстати наступили летние каникулы. Постройка приборов прервалась. Студенты разъехались на практику. Григорий Иванович употребил каникулы на составление подробнейшей программы опытов. Обдумывал ее то за письменным столом, то у Москвы-реки. Изумился, подсчитав: решение задачи надо ожидать в одном из равно вероятных вариантов, а таких вариантов – сто двадцать! И в душу его при мысли о возможном неуспехе впервые закрался страх.

А с осени его опять окружили комсомольцы.

Опыты постепенно усложнялись. Наконец были готовы все приборы. Однако, чем дальше шла работа, тем беспокойнее становилось Григорию Ивановичу. К Новому году он мог уже с определенностью сказать, что первый десяток из ста двадцати намеченных им вариантов желаемого результата не принес.

Ни кафедра, ни ученый совет института не имели к этим опытам никакого отношения. Занявший позицию «моя хата с краю», профессор Святомыслов нехорошо посматривал на Зберовского и избегал лишних разговоров с ним. Впрочем, на опыты изредка заходил взглянуть. Молча постоит, по-стариковски хмыкнет и уйдет.

В дневные часы каждый был занят своим обыденным учебным делом, и опыты Зберовского шли только вечерами, затягиваясь часто до полуночи.

С тех пор как окончилась постройка приборов, круг его добровольных помощников сузился. В числе оставшихся возле Григория Ивановича, чтобы с ним вместе довести работу до победного конца, оказались наиболее упорные студенты – те, что с увлечением поверили в будущность его идеи.

Взяв опилки, в автоклаве подвергали их гидролизу; здесь получали глюкозу и ряд других простых сахаров. Потом такую смесь пытались обрабатывать очень тонкими приемами. По теории Зберовского, смесь должна бы превратиться, например, в крахмал. А в действительности ничего не выходило. Так вариант отпадал за вариантом. И уже началось время весенних зачетов.

Чувствуя себя едва ли не бессовестным обманщиком, Зберовский прятал глаза и удрученно молчал. Даже комсомолка Лида, его главная лаборантка, теперь не уверяла остальных при любом удобном случае, будто их опыты – это прямое служение коммунизму. Снимая показания приборов, она теперь сердитым голосом говорила о вещах вовсе посторонних. Жаловалась: мещанство всюду проникает. Комсомольцы галстуки надели. Галстуки! Как нэпманы какие! А этично это или не этично? Когда она была на первом курсе, из их ячейки исключили парня лишь за то, что вырядился в галстук. И надо было исключить. Правильно! Она сама голосовала! А нынче что происходит?

Григорий Иванович робко заметил:

– Я тоже в галстуке хожу.

– Вы? Ну, с вас чего спросить! – воскликнула она.

Да, что с него спросить… И сто двадцатый вариант закончился ничем. Все комбинации, вытекающие из формул простых углеводов, исчерпаны.

Прощаясь, Лида запахнула на себе потертую кожаную куртку. Смотрела на него с состраданием, почти с душевной болью. Для него же ее взгляд был невыносим: в нем Зберовскому чудилось осуждение.

– Конь о четырех ногах, Григорий Иванович, и тот спотыкается, – сказал кто-то другой из помощников-студентов.

– Не болтай глупостей! – оборвала Лида, тотчас повернулась и пошла к выходу из комнаты.

На заседании ученого совета института профессор Святомыслов поднял разговор об опытах Зберовского. Назвал их удивления достойной авантюрой. Вместо того чтобы учить студентов своей специальности («К чему мы и призваны, не так ли?»), взяли да заставили их тратить бездну времени на всякую недостижимую фантастику. О беспочвенности этаких экспериментов он, профессор Святомыслов, – чье имя, надо думать, известно и в Европе, – заранее предупреждал. И, смакуя со злорадным удовольствием, Святомыслов принялся перечислять свои доводы, направленные против теоретических основ преобразования клетчатки, и тот ущерб и вред, который, по его мнению, устроители опытов нанесли институту.

У Григория Ивановича, когда он слушал Святомыслова, даже губы побледнели и тряслись. Он порывался вскочить, крикнуть Святомыслову что-то оскорбительное, однако не проронил ни звука. А с заседания ушел, тверже прежнего убежденный в том, что, вопреки всем неудачам, его идея правильна: клетчатку все-таки возможно превращать в крахмал или в обыкновенный сахар.

Решив уволиться из института, он стал подыскивать себе новое место работы. Каждый день ездил трамваем в университет либо в другие учебные заведения, в различные научные организации. Каникулы для этого самое непригодное время: чтобы где-нибудь увидеть заведующего кафедрой или хотя бы его заместителя, приходилось разыскивать кого-то в опустевших зданиях, ждать неделями и месяцами.

Некоторые из московских химиков-профессоров ему были слегка, по встречам на научных конференциях, знакомы. Одни с ним разговаривали холодно, а кто – любезно. Их было много, разных. Григорий Иванович выкладывал им все начистоту. Рассказывал о своих опытах над древесиной, не удавшихся из-за пока неясных методических ошибок, и спрашивал, не поддержат ли его, не помогут ли ему продолжать попытки.

Как правило, он сразу получал отрицательный ответ. Ссылались на отсутствие вакансий, на то, что их лаборатории загружены очень серьезными темами, на то, что средства, им отпущенные, ограничены. Иногда Зберовскому прямо говорили, что из его замысла с клетчаткой ничего не выйдет. Только в двух-трех случаях ответ задерживали до уточнения каких-то обстоятельств, но и здесь в конце концов дело оборачивалось отказом.

Между тем в институте у себя ему стало тяжело бывать. Когда надо было по службе, он шел туда с внутренним принуждением. Опять начались его лекции. После каждой лекции он торопливо уходил, будто некогда ему.

Химия сейчас читается только первокурсникам всех факультетов, а к студентам старших курсов Зберовский как преподаватель вообще не имеет касательства.

Однажды в коридоре ему встретилась большая группа дипломников-выпускников, среди которой были почти все его прежние друзья. Еще недавно они проводили с ним вечер за вечером, мечтали вместе, работали, думали, беседовали о чем придется, интересовались его жизнью, и он знает досконально любого из них. А теперь они увидели его – небрежно поздоровались. Не замедляя шага, прокатились мимо, веселые и возбужденно говорящие о собственных делах.

Он с горечью отметил: если бы опыты не кончились провалом, вот эти самые студенты теперь обступили бы его, такие же веселые и шумные. Не прошли бы мимо, походя кивнув.

Чаще остальных Григорию Ивановичу встречалась Лида, его прошлогодняя лаборантка. Отрывисто сказав: «Здравствуйте, товарищ Зберовский!», она каждый раз посторонится и посмотрит на него как бы выжидательно, непонятно сложным, будто изучающим взглядом. От ее взгляда он испытывал неловкость. Считал, что она его порицает: нафантазировал, злоупотребил доверием чего-то ради, ввел в заблуждение. Даже за ничтожные моральные грешки она готова гнать товарищей из комсомола, а как же ей относиться к нему?

Он кланялся и шел своей дорогой, она – своей.

Мог ли Зберовский догадаться, что Лида, девушка аскетически суровых правил, знает наизусть расписание занятий первокурсников и в этот час не случайно проходила у двери химической аудитории?

Уж как-то так получилось: он занял слишком много места в ее мыслях. Она оправдывается перед собой особым уважением, которое у нее вызывает его действительно достойная борьбы научная идея. В его идею она свято верит. База пищевого изобилия будущих времен – это заводская переработка древесины. Неудача с опытами не поколебала Лиду. Однако она больше думает не о подробностях преобразования клетчатки, а о самом Григории Ивановиче Зберовском.

Область личных чувств – ненужный пережиток, вроде аппендикса. Но что поделать, если такая область существует? Умей владеть собой, не дай чему-либо из сокровенной области подняться на поверхность!

И, глубоко запрятав тревогу и тоску, Лида наблюдает за Зберовским.

Ей мучительно видеть его угнетенным, без улыбки, без порывистых движений. Подойти бы к нему… Нет, ей нельзя подойти: сдуру можно выдать себя.

Потом Лида перестала понимать, что с ним происходит.

Едва ударили ноябрьские морозы, Григорий Иванович точно ожил вдруг. Весь сразу изменился. Позавчера смеялся с первокурсниками, вчера шел бодрой, стремительной походкой, взяв палку и портфель под мышку, – глаза сияли синевой. Сегодня крикнул, заметив Лиду вдалеке:

– Приветствую вас, Лида! Как ваш дипломный проект?

В его настроении наступил крутой перелом.

Особенно большим открытием в науке этого не назовешь, но шаг вперед он сделал. Шаг полновесный и для промышленности ценный. Сделанное обнаружилось внезапно, пришло к нему как неожиданный подарок.

Все детали прошлогодних опытов были тщательно записаны. Дома, в своей комнате, он уже в который раз перелистывал таблицы измерений, наблюдений и отсчетов. Искал одно – искал причину неудачи, а нашел другое.

Каждый опыт начинался с подсобной операции: путем гидролиза из древесины получали смесь простейших сахаров. Гидролиз шел при разной концентрации кислот, при разных давлениях и температурах. И именно здесь, во вспомогательном процессе, Зберовский вдруг увидел такие высокие показатели, какие никем и никогда еще не были достигнуты.

Ему вспомнились его собственные прежние мысли о гидролизе. Старые догадки чудесно подтвердились, образовав систему стройных и твердо обоснованных положений.

Зберовский тотчас принялся писать.

Через какой-нибудь месяц была готова статья, озаглавленная: «О технике гидролиза клетчатки».

Номер журнала, где она заняла не один десяток страниц, вышел в марте. В марте же Государственное научное издательство обратилось к Григорию Ивановичу с просьбой, не согласится ли он развить и расширить эту статью до масштабов книги. Он согласился.

Но почему все-таки главное в опытах не удалось? В чем может быть ошибка?

Дома на столе – первые листы рукописи книги. Наступает вечер, по-весеннему розовый, прозрачный; похрустывает лед на лужах. Григорий Иванович пошел в соседнюю кооперативную столовую, наспех пообедал. После обеда остановился на тротуаре. Постояв, повернул не домой – налево, а направо – в институт.

Чертежный зал залит светом. До сотни студентов склонилось над своими чертежными досками. Рейсшины, готовальни, флакончики с тушью. В дальнем углу – Лида, и, кроме нее, еще пять-шесть из участвовавших в прошлогодних опытах.

Когда Зберовский появился на пороге, его никто не заметил. Он посмотрел, подумал. Тихо отступил назад. Вздохнув, прикрыл за собой дверь.

И вот он один взбегает по лестнице. Проходит мимо безлюдных аудиторий.

Чтобы разобраться в сущности ошибки, нужен хотя бы единственный опыт.

Приборы давно сняты со столов и как попало свалены на полки шкафов.

Прихрамывая, Григорий Иванович заметался от стены к стене. Стал переносить все то, что ему понадобится для работы. Вытирал тряпкой пыль. Устанавливал электрические нагреватели. Возле раковины складывал множество стеклянных сосудов и сосудиков, которые необходимо мыть. Засучил рукава. Приготовил щетки-ерши разных размеров.

– Значит, вертится Земля? – раздалось за его спиной.

Из коридора заглядывает директор института.

Он, как всегда, в красноармейской гимнастерке. Немолодое лицо его холодновато и неподвижно, жесткая складка у губ. Но смотрит он сейчас – и это противоречит выражению лица, это только в глазах – с приязненной, какой-то одобряющей улыбкой.

И он сказал:

– С гидролизом-то у вас неплохо получилось!

– Эффект гидролиза – попутно, между прочим…

– Я понимаю, что попутно.

В лабораторию директор заглянул без определенного намерения. Он просто проходил по этажу и услышал – поздним вечером в комнате кто-то работает.

А о Зберовском у него не дальше, чем вчера, был телефонный разговор. Один из крупных академиков, самых видных ученых страны, позвонив в институт, справлялся у директора, что представляет собой доцент Зберовский.

Теперь, в лаборатории, директор подумал о вчерашнем звонке академика, однако рассказать Зберовскому об этом не счел нужным.

– Так! – проговорил он вместо этого. – Штурм не удался – надо перейти к осаде. Ну, желаю вам будущих побед!

Спустя несколько дней Григорий Иванович был сверх всякой меры обрадован, получив письмо от знаменитого ученого.

Академик хвалит статью «О технике гидролиза клетчатки». Называет ее очень своевременным трудом – и для развития науки и непосредственно для народного хозяйства, где с каждым годом растет потребность в дешевых моносахаридах – в глюкозе, например.

Академик пишет и о старых, полемических статьях Зберовского. Вопросы, в них поставленные, безусловно интересны, и было бы грешно исподволь не заниматься ими.

В конце письма был назван губернский город, далекий от Москвы, в котором, по решению правительства, создается новый университет. Там сейчас, видимо, было бы проще всего взяться за новую проблему – за поиски возможностей превращать клетчатку в сахарозу и крахмал.

Туда уже подбирают научные кадры. Объявлен конкурс на замещение должностей. Если это устроит Зберовского и он подаст свои документы на конкурс, его кандидатура будет автором письма поддержана.

Могли ли у Григория Ивановича возникнуть хоть какие-нибудь колебания? Конечно, нет. Все нужные бумаги он тотчас послал по почте.

Весна кончалась. Выпускники защищали дипломные проекты. Чувствовалась близость отъездов, расставаний, встреч. Одни – на практику. У других за рубежом диплома – вот, стоит руку протянуть – начнется изумительно прекрасная самостоятельная трудовая жизнь.

Среди весенней суматохи по институту распространился слух, будто бы доцент Зберовский тоже покидает Москву. Говорят, его куда-то пригласили продолжать свою научную работу.

С лязгом поворачивая из-за угла, к остановке подходят трамваи. Задержатся на несколько секунд, покатятся по улице дальше. Их много сменилось. А Лида стоит на булыжной мостовой и пропускает трамвай за трамваем. Вместо ее постоянной кожаной куртки на ней летнее платье. Погода пасмурная, сырой ветер, как бывает после майских праздников, и Лиде холодно. Она злится на себя за то, что вырядилась так.

Наконец она увидела Зберовского. Поздоровавшись, решительно пошла с ним рядом.

Спросила, правда ли, что он куда-то едет для продолжения работы над клетчаткой. Он ответил: точно еще неизвестно, но он на это надеется. Тогда Лида, глядя в сторону, сказала: через две недели она получит диплом инженера; ей хотелось бы участвовать в дальнейших опытах; нельзя ли и ей поехать на службу туда, где пойдут его опыты?

Зберовский удивился:

– Ведь вы же конструктор, механик?

– Ну что ж, что механик! Разве нет литературы, по которой я могу учиться? Может, только моя помощь прошлой зимой оказалась вам бесполезной…

Покраснев, она смахнула внезапно побежавшую по щеке слезу.

– Господь с вами, Лида, голубчик! – воскликнул Зберовский. – Наоборот, я счастлив работать с такой помощницей, как вы!..

Они вошли в вестибюль института. Здесь их беседа прервалась. Григория Ивановича позвали в кабинет директора, а Лида заспешила вверх по лестнице.

Директор поднялся Григорию Ивановичу навстречу. Подал руку и странно медлил, посматривая со свойственной ему полуулыбкой – улыбались одни глаза. После паузы объявил:

– Позвал поздравить. Телеграмма. Вы утверждены заведовать кафедрой органической химии!

3

Новых зданий не успели построить. Но молодому университету отдали все лучшее, что нашлось в городе. Университет занял и бывший губернаторский дом, и бывшее дворянское собрание, дома бывшего кадетского корпуса и института благородных девиц, и еще несколько других, составлявших два квартала в центре главной улицы. Это были отличные дома в стиле прошлого века – массивные, с колоннами у фасадов, с треугольными фронтонами сверху. К университетским зданиям примыкал старинный парк.

Особенно весной – да, впрочем, и во всякое время года – аллеи парка теперь заполняла студенческая молодежь. Тут готовили зачеты, разговаривали, спорили. Сидели кто поодиночке с книгой, кто в кругу приятелей. Смеялись, пели песни. Казалось, этот парк и создан для студентов. Уже ничто здесь не могло напомнить о прежних губернаторских прогулках.

А губернию переименовали в область.

Пора первых трудностей постепенно оставалась позади; жизнь университета вошла в свое русло. Сюда приехало немало талантливых ученых. Государство не пожалело средств на лаборатории, библиотеки. И новый областной университет в короткий срок хорошо поставил учебу студентов и уже начал проявлять себя дельными научными трудами.

Еще несколько лет назад Советское правительство объявило конкурс на лучший способ производства синтетического каучука. В результате конкурса первое место занял способ академика Лебедева. Чтобы проверить этот способ, был построен маленький опытный завод; способ оказался удобным. В СССР тотчас же возникла надобность строить уже большие такие заводы.

В тридцать первом году остро стоял вопрос о сырье: по способу Лебедева каучук должен делаться из спирта. Многим из советских химиков тогда пришлось задуматься, как обеспечить новую промышленность сырьем. Сама собой напрашивалась мысль о гидролизе клетчатки: полученные из дерева простые сахара можно сбраживать и перегонять в обычный спирт. Надо было срочно создать производство больших количеств спирта из опилок и других отходов древесины.

Профессора Зберовского считали видным знатоком гидролиза. Он автор широко известной книги, посвященной именно гидролизу клетчатки. И естественно, что для решения нынешней важной задачи – наряду с другими специалистами такого же порядка – был приглашен и Григорий Иванович.

Лаборатория профессора Зберовского выходила окнами в парк. Она размещалась в двух просторных залах и двух прилегающих к ним комнатах. Здесь работало до десятка научных сотрудников и лаборантов. Среди научных сотрудников была уже не очень молодая девушка, хороший химик, как-то по-особенному преданная делу, по имени Лидия Романовна.

Стремясь вовремя прийти на помощь народному хозяйству, в тридцать первом году вся лаборатория Зберовского полностью переключилась на совершенствование технологии гидролизного производства. Темы дальней перспективы были пока что отставлены.

Сам Григорий Иванович очень много сил отдает лаборатории, но успевает и читать лекции студентам. Сверх всего, ему часто приходится бывать в командировках. Не проходит месяца, чтобы его не вызвали на два-три дня в Москву.

В лаборатории идет напряженная работа. Поблескивает стекло приборов, клокочет кипящая жидкость, вздрагивают стрелки электрических индикаторов. Люди в белых халатах стоят у столов. За окнами, на фоне облачного неба, – голые ветви тополей. Видно, как медленно кружатся в воздухе, падая, снежные хлопья. Это уже последний снег, начался апрель. На широкой аллее, что ведет к главному корпусу университета, снежинки тают, едва прикоснутся к мокрому асфальту.

А в Москве в этот час асфальт совершенно сухой. Нежно пригревает солнце. Уличная сутолока, гудки автомобилей. Мимо тесных Ильинских ворот, вдоль Китайской стены, облепленной ларьками букинистов, в обе стороны спешат потоки пешеходов. Такой же озабоченный, как все, Григорий Иванович миновал ряд книжных лавок и спустился оттуда на площадь Ногина.

На площади – Высший Совет Народного Хозяйства. Григорий Иванович вошел в один из подъездов. У гардероба снял пальто. Стал в очередь к лифту.

Сегодня он хотел бы покончить с накопившимися у него мелкими делами. В Юридическом бюро ВСНХ регистрируется договор на выполнение научных работ, который он подписал по доверенности от своего университета.

В Юридическом бюро Зберовский кое с кем уже немного знаком. Выяснилось, что его договор еще не совсем готов и ему надо подождать. Он сел в кресло, положив портфель на колени. Наискосок от него сидела женщина-юрист – приблизительно ровесница Зберовского, худощавая дама лет сорока, быть может, или чуть постарше. Фамилии ее Зберовский не знает, а зовут ее Анной Николаевной.

Пока он ждал, между ними началась беседа. Точнее, говорила больше она, а Зберовский кивал головой.

Речь шла о синтетическом каучуке. По-видимому, Анне Николаевне доставляло удовольствие показывать, в какой мере она сведуща в науках. Улыбнется, нервно закурит папиросу и продолжает щеголять словами: полимер бутадиена, этилбензол, изопрен.

Григорий Иванович кивал, соглашаясь, и наконец едва заметно усмехнулся. С присущей ему деликатностью спросил:

– Вы химию где изучали?

– Нигде, признаюсь вам, – ответила она. – Но это у меня в крови. С детства наслышана. Вот разве учебник покойного отца от корки и до корки одолела…

– Отца?… А кто отец ваш?

– Мой папа был… – сказала Анна Николаевна, затянувшись дымом папиросы, и посмотрела на Зберовского, – как и вы… профессор химии. Благовещенский… В Казани. Вы не встречались с ним когда-нибудь?

На лице Григория Ивановича застыло выражение напряженного внимания.

Яропольск, туман, густой, как молоко, и телеграмма Зои. Поезд, стоявший у вокзала несколько минут. И Зоя тогда хотела устроить его – молодого учителя гимназии – на работу в Казань к профессору Благовещенскому…

Желтая стена вагона. Милая Зоина рука притронулась к его плечу. Аннушкой звали подругу. Значит, эта Анна Николаевна и есть та самая Аннушка Благовещенская!..

Принесли бумаги – договор оформлен. Можно взять его и уйти. Но Зберовский держит его, мнет рассеянно. Снова поднял взгляд:

– Анна Николаевна, не вспомните ли вы – не знали вы когда-то Зою Терентьеву? Зою Степановну… Не учились ли на курсах с ней?

– Зою Степановну? Господи! Только не Терентьева – она уже давно как Озерицкая.

– Озерицкая, совершенно верно… А не слышали – она жива, здорова?

– Да я вчера видела ее!

Зберовский уклонился от ответа на вопрос, откуда он знает, что Зоя училась вместе с Анной Николаевной на курсах. Он сказал: дело давнее, случайное знакомство студенческих времен. О старых разговорах с Зоей про какого-то Гришу и про должность ассистента для него Анна Николаевна давно забыла. Однако сейчас она почувствовала, что дело совсем не так просто, как это пытается показать Зберовский.

Глядя на него с особым интересом, она принялась рассказывать о Зое. Бедняжка, ах, как жизнь ее сложилась неудачно! Отношения между ней и Озерицким не были хорошими. Иллюзии любви растаяли. Озерицкий пьянствовал. Потом – вдова, одинокая женщина, Зоя Степановна всю силу души отдавала заботам о сыне. Она растила мальчика честным, умным, настоящим человеком. На какие только трудности ради него она не шла! А когда сыну исполнилось четырнадцать лет, мальчик заболел и умер…

– Что вы говорите! – воскликнул Григорий Иванович глухим голосом.

Анна Николаевна продолжала: за три года, прошедшие после этого ужасного для нее удара, Зоя едва-едва сумела оправиться. Но она еще порой бывает безразлична ко всему. Позовешь ее в театр – то она идет охотно, то отказывается наотрез. Все у нее плохо. Свою работу Зоя не любит; а служит она секретарем, знающим иностранные языки, у неприятного ей начальника. Даже старый особняк, где она жила, из-за реконструкции улицы сломали. Махнув рукой, она переселилась в первую попавшуюся комнату, сырую, скверную, в полуподвальном этаже. Говорит, ей все равно теперь, без сына!

Григорий Иванович сидел и молчал, опустив голову.

Долго молчал. Затем поднялся и начал прощаться.

А Анна Николаевна наспех написала что-то на листке календаря, вырвала листок и подала ему:

– Адрес Зои Степановны.

– Зачем? Не нужно, нет, я абсолютно посторонний ей!

В то же время он расстегнул портфель и, всовывая туда договор, незаметно положил и этот листок.

До самого вечера мысли Григория Ивановича не могли прийти в равновесие. Зоя один на один билась со своими бедами. Она была здесь, под боком. Она нуждалась в помощи. А он всего этого не знал. Думал о ней только как о далеком, давно минувшем.

К чему бы привело, если он решит повидать ее сейчас? Его приход может вызвать у нее лишь холодное изумление. Она уже не та, и он уже не тот.

Послать письмо ей?

Над Тверским бульваром нависли сумерки. От вспыхнувших вдоль деревьев ламп небо стало сразу аспидным, приняло лиловую окраску.

Нет, он к Зое не пойдет: нельзя и ни к чему. Идти теперь было бы нелепо.

Тут же повернувшись, Зберовский кинулся с бульвара. Пересек площадь – спеша, заметно припадая на раненую ногу. Обгонял прохожих. Мимо него мелькали кварталы. И вот – переулок, название которого записано на листке в его портфеле. Вот – дом под этим номером…

Вход со двора. Унылый, вытянутый в узкую линейку, местами плохо освещенный двор. Зияют темные ниши подъездов. В какой идти из них?

Во дворе ни души. Некого спросить.

Зберовского от волнения знобит. Но остановить его теперь ничто не могло бы. Почти не владея собой, он идет возле дома, заглядывает в окна, нижней частью опускающиеся до уровня земли.

Во многих окнах свет. Где стекла запотевшие и словно матовые, где глухие шторы за ними, а где и видна обстановка скромных жилищ. Там – семья за ужином, здесь – кухня.

По кухне прошла женщина, поставила на плиту утюг. Стоит к окну спиной. Зберовский щурится; у него замирает сердце. А она обернулась в сторону – перед ним Зоин профиль…

Все, что было дальше, понеслось стремительно. Побежав, он застучал в дверь кулаком. «Кого надобно?» – «Зою Степановну!»

Ему открыли. Через минуту в загроможденную сундуками, велосипедами, шкафами переднюю не без испуга выглянула Зоя:

– Кто это? Неужели… Я себе не верю! Гриша, да неужели вы?…

И она взяла его за руку, повела в свою комнату.

Они сидят рядом на диване. Их разговор обрывист, едва ли не бессвязен. Фразы только Зое да Зберовскому понятны. Каждое брошенное слово охватывало годы.

Тонкие морщинки прорезали ее лицо, лучами разбегаются от глаз. На висках волосы чуть поседели. А смотрит на него – она, та, прежняя курсистка, с которой шли по Невскому, под дождиком стояли на мосту…

Сейчас она смотрит и смеется. Нет, не смеется – плачет.

Григорий Иванович гладил ее по голове и, целуя пальцы, повторял:

– Милая, милая, не надо…

Казалось, он пришел сюда лишь только что, но вокруг уже давно стоит глубокая ночная тишина, и за стеной часы пробили два раза.

Вдруг Зоя Степановна отодвинулась. Будто что-то потрясло ее. Наваждение это или это все – правда? И она спросила, очень изумившись:

– Гриша, вы пришли?

Он радостно, с ясной улыбкой кивнул.

Она – шепотом, глядя в глаза:

– Насовсем?

Григорий Иванович сжал ее руки. Твердо ответил:

– Да, насовсем.

…Спустя неделю профессор Зберовский вернулся в свой город с женой – с Зоей Степановной Зберовской.