Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

3

– Да вы совсем молодцом! – воскликнул Осадчий, когда снова пришел на заимку. – Вы узнаете меня?… А наши к вам готовятся везти доктора надежного, из ссыльных… В здешней волости нас раскидана целая группа. Мы так рады, что вы – социал-демократ, большевик – попали к своим!..

Что-то давнее зашевелилось в памяти Лисицына. Будто он некогда видел этого студента. Не только теперь, на заимке, сквозь призму болезни, а где-то там, в далекой прежней жизни.

Видел ли? Пожалуй, нет. Вряд ли. И Лисицын насторожился.

– С чего вы взяли? Да никакой я вам не большевик, – ответил он.

– Вот как! – покраснев, сказал Осадчий.

Они ощупывали взглядом друг друга, каждый по-своему. Наконец Осадчий спросил, еще больше краснея от досады:

– Позвольте, кто же вы тогда? Вообще не социал-демократ?

– А вам зачем? Никакой не демократ. Отнюдь…

Борода у Лисицына была еще мокрая после мытья, на лбу блестели капельки пота. Он слегка наклонился вперед, оперся локтями о колени.

– М-м-м, – тянул, стоя перед ним, Осадчий. – Вы понимаете… Если люди встречаются… Если встречаются в такой обстановке… Вы вот Глебова упоминали в бреду!

– Глебова? – повторил Лисицын и вдруг усмехнулся. – Глебова я отлично знаю. Старинный мой приятель.

– Откуда знаете его?

– Учился с ним… А для чего вы так расспрашиваете все досконально? Зачем вам это нужно? Ну, я уйду сегодня. И все. И до свиданья.

Лисицын встал, но пошатнулся от слабости.

– К политике, – сказал, кашляя, – человек я… А, черт, простуда какая! Ладно… спасибо за внимание… Непричастный к политике, что ли.

Придерживаясь одной рукой о выступающие на стене бревна, он вышел. Спустился с крыльца, продолжая кашлять. Увидел Дарью – та подоила корову, несла через двор в ведре молоко. Остановил ее. Принялся благодарить за все заботы и хлопоты, за доброе сердце.

– Напоследок просьба у меня к вам…

– Кака просьба? – строго спросила Дарья.

– Единственная. Трудно, знаете, в тайге без топора. Нет ли у вас запасного, лишнего? Мне уже время идти!

– Ты чо, – возмутилась Дарья, – спятил? Куды тебя леший?…

Осадчий был еще в избе, когда дверь распахнулась и Дарья, распаленная гневом, втолкнула туда из сеней упирающегося Лисицына.

– Каторжна душа! – негодовала она шумно. – В тайгу! Хворый! Да кто тебя, варначья голова твоя, отпустит! На, ешь! – и плеснула, налила в кружку парного молока, с грохотом поставила перед Лисицыным. – Ешь, говорю! – закричала она угрожающим тоном, бросая к кружке на стол толстый ломоть хлеба. И тут же остановилась, подбоченясь. Крупная и властная, а глаза уже смеются. – Ишь ты! – проговорила она по-обыкновенному певуче. – Ошалел, ну, прямо, чисто ошалел…

Присмирев, Лисицын придвинул к себе молоко и хлеб.

– Видите, она какая! – сказал, улыбнувшись, Осадчий.

Лисицын только покосился в ответ.

Молчание казалось слишком долгим. Осадчий поднялся. С неудовлетворенным видом попрощался. Пошел к выходу.

В последний миг, когда ему осталось лишь перешагнуть через порог, Лисицын вскинул на него быстрый взгляд.

В этот миг он с живо вспыхнувшим волнением почувствовал, что уходящий отсюда человек в студенческой тужурке – посланец Петербурга, даже больше: друг Глебова, единомышленник Глебова. От Глебова! Разве не сбывается мечта? Мыслью не охватишь, до чего значительна такая встреча – первая после лет, о которых не хочется думать…

– Позвольте! Послушайте! – крикнул он Осадчему вдогонку. – Вы неужели уходите? Когда же вы зайдете снова? Не откладывайте, заходите завтра! Побеседуем о Петербурге… Завтра! Я вас буду очень ждать!

Осадчий задержался на пороге и странно, будто недоумевая, посмотрел.

– Ладно, – ответил, – завтра приду.

А Лисицын во внезапном порыве сделал то, что несколько минут назад ему казалось невозможным. Он назвал себя: свою фамилию и имя-отчество.

– Раньше я науке был не чужд. Работал в области химического синтеза!..

Потом Дарья кивнула на дверь, закрывшуюся за Осадчим:

– Мужик он – золото чисто червонно. – И приветливо взглянула на Лисицына: – Рад, голубок? Дружка признал? Быва-ат!

…Солнце клонилось к западу – наполовину уже скрылось за черным ельником вдали.

Кешка и Ваньша целый день провели между деревьями и скалами в глухой таежной пади. Мать послала их туда ладить охотничью землянку. Теперь, на закате солнца, они собрали топоры, лопаты – пора, однако! – и пошли, отмахиваясь от комаров, домой. За ними следом бежал умный лохматый пес.

Тем временем Лисицын сидел на крыльце их избы. Он пристально глядел на небо, расцвеченное красками заката.

Тянулась мучительная дума, которая каждый час с ним неотвязно. Где-то в сияющем тумане – заграница, новая лаборатория и опыты, и первые заводы, прокладывающие путь открытию. Но рядом стояла и боязнь поверить в это. Украдкой – проблески надежды, и тут же – готовность грудью встретить все, что притаилось впереди. Порой еще тюремная, смертная тоска. И всюду – прошлое, настолько яркое, словно вот оно, перед глазами.

Закат. И вот – другой закат, такой же, как сегодня. Широкая набережная. Сиреневые силуэты города. Вся гладь Невы будто светится. Здание биржи темнеет на том берегу…

А в Лене тоже, как некогда в Неве, отражался оранжево-сиреневый закат. По пути на каторгу шла партия истерзанных усталостью людей. Звенели кандалы, и руки ныли, ноги ныли – хотелось лечь пластом на землю. Верхом на лошади в колонну врезался конвойный офицер. Наотмашь бил кого-то плетью. Кричал кому-то, что ты-де, мол, не человек, а арестант…

Дарья из соседнего окошка наблюдала за Лисицыным. Участливо спросила:

– Жена тебя, поди, где дожидатся? Дети? Или нет жены?…

Верстах в двенадцати от Дарьиной заимки на деревенской улице стоял Осадчий. И перед ним блистали огненные краски неба. По-вечернему золотился край небольшого облачка.

Прислонясь к забору у калитки, Осадчий пел, мурлыкал про себя чуть слышно:

 
До-о-брый мо-о-ло-дец
При-за-ду-у-мал-ся-а-а…
 

Он перебирал в уме все факты, что ему известны о Лисицыне. С каторги бежал. Интеллигентен. Скорей всего, действительно не политический. Из Петербурга. С Глебовым учился. Работал по химическому синтезу. Неужели это тот Лисицын, который начал делать синтез пищевых продуктов, – Лисицын, которым был так увлечен Зберовский? Что привело его на каторгу?

 
При-го-рю-у-нил-ся-а…
 

Сейчас Осадчий снова вспомнил о Зберовском. Учитель в Яропольске…

Мысли мчались дальше: а захолустный Яропольск – на дороге к крупным казенным заводам. Совсем недавно товарищи в селе Кринкино получили оттуда тревожное письмо. На этих заводах была мощная организация большевиков. И вдруг там взяли верх объединившиеся вместе ликвидаторы и отзовисты. Рабочих явно ввели в заблуждение; пошло шатание, разброд; вся многочисленная организация вот-вот расколется, рассыплется на фракции, растает.

Похолодало. Осадчий рывком запахнул на себе тужурку.

4

Оказалось, что Лисицын даже не встречался с политическими каторжанами. Его осудили как уголовного преступника за поджог дома и за покушение на убийство сразу двух десятков человек – при отягчающих вину обстоятельствах.

Утром он рассказывал Осадчему:

– Лабораторию я имел, знаете, прекрасную…

Они сидели во дворе заимки на бревнах, сложенных у сарая. Земля еще не согрелась после холодной ночи. На плечи Лисицына был накинут старый его полушубок, на ногах – новые, смазанные дегтем кожаные чирики. Дала их, конечно, Дарья.

– Я слышал о вашей работе, – заметил Осадчий.

– Да что вы? Слышали? Господи, как это приятно!

– Вы ее студенту демонстрировали одному, Зберовскому.

– Зберовскому? Не помню.

– А в студенческом кругу о ваших опытах было много споров… Мне, признаться… – И, перебив себя, Осадчий спросил: – Скажите, а Глебов как относится к вашей идее?

Лисицын наклонился. Сосредоточенно передвигал на сухой глине у своих ног мелкие камешки. Строил узорчатую полоску: светлый камешек, темный, светлый, темный. Укладывая их один за другим, принялся отрывистыми и скупыми фразами говорить о событиях, что предшествовали крушению его лаборатории.

– Я должен был… Павел Кириллович настаивал… В трактир, кажется, Мавриканова… Кирюху звать какого-то…

– Стойте, вы знаете кличку: Кирюха?

– Настаивал: в Швейцарию ехать немедленно. Предупреждал: может плохо обернуться… Насколько он был прав! Всего через каких-нибудь пять-шесть часов после его ухода… непонятно почему и вследствие чего – жандармы…

Доведя свой рассказ до конца, Лисицын замолчал. Затем, спустя немного, доверчиво взглянул в лицо Осадчему:

– Вы – первый, с которым я разоткровенничался так. За долгие, долгие годы! Будто вас судьба от Глебова прислала… А он, кстати, где: в Петербурге сейчас?

Осадчий, чуть поколебавшись, сказал:

– В Петербурге.

Полушубок сполз с одного плеча. Лисицын поправил его, закашлялся. Пошевелив ногой, смел затейливую полоску на земле. Полоска сдвинулась, стала просто кучкой разноцветных камешков.

– И до сих пор для меня остается загадкой… – проговорил он, втаптывая теперь камешки в глину. – Не вижу логики в поведении жандармов, прокурора и суда. Скверный фарс, разыгранный кому-то в угоду. Опомниться не дали, как приговор готов… Единственное можно думать: они были подкуплены. Все это – и возмутительнейший обыск – все это подстроено кем-то, бывшим за кулисами. А каждая моя попытка вслух заявить о своей работе, о значении открытого мной синтеза, грубо пресекалась. Лишали слова. Запрещали писать. Будто весь мой многолетний труд к делу не относится… Точно открытие мое выеденного яйца не стоит…

В прищуренном взгляде Осадчего – смесь сострадания и уважения.

Он сейчас ясно ощутил: когда в мансарде спорили об этом, его позиция была до нигилистического узкой. Разве вопрос о покорении природы не имеет двух разных сторон? Проблемы экономики, вытекающие из открытия Лисицына, могут толковаться так или иначе, хотя бы и ошибочно. Но само открытие – абсолютная научная ценность.

Лисицын с мукой в голосе воскликнул:

– А я все-таки намерен свою работу завершить!

Потом они оба сидели задумавшись. Осадчий мысленно искал, какие могут быть пути и способы помочь Лисицыну в его нелегком положении.

Двор заимки был обнесен забором из плотно подогнанных друг к другу жердей. Ворота не двустворчатые, а в одно широкое полотнище.

Где-то совсем близко громыхнули колеса, фыркнула лошадь. Осадчий, весь уже напряженно внимательный, повернулся на звук.

Створка ворот начала открываться.

– Берегитесь, Владимир Михайлович: староста! – успел прошептать он.

Во двор вошел щуплый одноногий мужик на деревяшке, в каком-то кургузом сюртучке. Поверх его сюртучка на впалой груди болталась медаль за русско-японскую войну.

Староста милостиво помахал рукой Осадчему:

– А-а, наше вам!.. – и тотчас остановился. Словно опешил, увидев Лисицына.

Бородка у старосты – в десяток волос, сбившихся набок. Глаза холодные, недобрые, по-начальственному подозрительные. Так и уставились.

– А кто же ты таков здесь будешь? – спросил он наконец.

Лисицын встал и, ничего не отвечая, с мрачным видом принялся надевать свой полушубок в рукава.

– Ты мне в молчанку не играй! Откель? Кто таков? – продолжал допытываться староста, въедливо повысив тон.

Он двинулся вперед, и Лисицын сделал шаг ему навстречу.

Лоб Лисицына теперь в крутых морщинах, брови угрожающе нависли. Кулаки сжимаются.

Внезапно между ним и старостой очутилась Дарья.

– Ну, чо ты, Пров Фомич, воюешь тут! Ну, зря ты… – заговорила она, оттесняя старосту. – Айда в избу! – Она наседала, а староста против воли пятился. – Глянь на себя: чисто козел – разбодался. Ну, айда отсюдова!

– Погоди «айда»,– сопротивлялся он. – Кто этот?

– Чо «погоди!» – толкая к крыльцу, не давала ему передышки Дарья. – Годить-то нечего… Иди, коли зову. В избе обскажем все тебе… чо надо, чо не надо. Так говорю: заходь!

Староста еще раз хмуро выглянул из-за Дарьиной кофты. Затем, выкидывая вбок деревянную, похожую на опрокинутую бутылку ногу, запрыгал вверх по ступенькам. Дарья вошла в сени следом за ним. Хлопнула вторая дверь, в глубине сеней. Их разговор стал уже не слышен во дворе.

Осадчий был, видимо, очень встревожен.

– Шкура, унтер отставной… – сказал он. – Первый здешний мироед!

За забором, рукой подать от заимки, начиналась тайга. Вблизи шел мелкий ельник, пихты. Подальше – Лисицын посмотрел в привычном направлении, на запад – пологий склон горы, сплошь покрытый темной зеленью хвои. Над хвоей – бездонная небесная лазурь.

И вот у Лисицына уже топор. Он его вынес из сарая; на ходу засовывает топорищем вниз – за пояс.

И вот Лисицын говорит Осадчему:

– Извинитесь за топор, пожалуйста. Надеюсь, Дарья не осудит. Передайте ей… и вам хочу сказать… я буду помнить об этой нашей встрече. Все это промелькнуло…

– Не смейте! – запротестовал Осадчий. – Нельзя так опрометчиво!..

Вдруг – неожиданная перемена. Сразу отвернувшись, Осалчий кинулся к крыльцу. А там, выглядывая в дверь, Дарья яростно манит к себе пальцем. Шепчет что-то, показывает жестами.

Через секунду Осадчий подтолкнул Лисицына без слов, и они оба побежали за сарай. На задах заимки был обдерганный со всех сторон стожок прошлогоднего сена. Лисицын лег у стога, а Осадчий засыпал его сеном: обрушил на него пять-шесть тяжелых охапок.

В пахучей духоте темно. От пыли першит в горле.

Хотелось кашлянуть, но сквозь толщу сена донесся голос старосты:

– Куда пропал? Ты, Дарья, как ни то…

И было ясно слышно – Осадчий невинным тоном объясняет:

– Охотник заблудился. Из дальней деревни. Не знаю, не спросил его, именно из какой.

– Шпана бегла! – распаляясь, кричал староста. – Твой двор на щепы разметаю! Ответишь за укрывку! Смотри, Дарья, в случае чего!..

– Ну, зря ты, Пров Фомич, – журчал Дарьин голос. – С тайги мужик пришел, в тайгу ушел… – И она добавила философски: – Быва-ат!

– Я те покажу «быва-ат»! Я тайгу напересек! На конях!

А Лисицын, впившись в кисть руки зубами, изнемогал от усилия подавить приступ кашля. Он корчился, задыхался. Собрал все мысли в одном фокусе. Это продолжалось невероятно долго. Лишь спустя вечность Осадчий окликнул:

– Владимир Михайлович!

– Да! – И Лисицын глухо закашлял, зашелестев сеном.

– Не выходите пока: он близко, за воротами. Мне с ним тоже придется поехать. Делайте все, как вам скажет Дарья. Ждите меня обязательно. Будьте здоровы!

Стало тихо – Осадчий ушел.

Немного позже Лисицын осторожным движением разгреб перед собой в сене узенький просвет. В щелочке перед лицом проглянула ярчайшая голубизна.

Случилось самое ужасное: его выследили. А на душе теперь до странного спокойно. Впервые после мучительных скитаний он не одинок. Да и вообще ему не так-то уж обычно, что рядом с ним – друзья. Друзья, которым можно слепо верить. Друзья, которые думают о нем, заботятся, которые помогут отвратить беду. Как хорошо иметь такую стену за своей спиной!

Вскоре Дарья позвала его поесть. Тотчас же после обеда Кешка – младший из братьев – повел Лисицына в тайгу. Вот зачем сгодилась заранее построенная ими землянка. Поэтому она и расположена не слишком далеко, но в месте, трудно доступном. Не напрасно Дарья посылала сыновей спешно ладить ее.

Когда Лисицын похвалил сооружение, Кешка сказал:

– Подходяще! – и положил на нары сумку с хлебом и вареной дичью, поставил кувшин молока.

Нары были неширокие, на одного человека. Они, будто мягкой периной, покрыты пихтовыми ветками. Напротив них очаг – плоский камень для огня – и отверстие над камнем в потолке. И дрова запасены – с умелым выбором, такие, чтобы почти вовсе не дымили.

А снаружи землянку заметить нельзя. Идешь над ней – таежный бурелом, высокие деревья, и больше ничего. А вокруг землянки – скалы, через которые, не зная пути сюда, и не пробраться.

Ежедневно около полудня появлялся Кешка. Каждый раз он выкладывал много еды, ставил новый кувшин молока. Говорил: «Подходяще!»

Неопределенность и бездействие очень томили Лисицына.

Но на пятый день Кешка пришел не один.

Услышав его условное посвистывание, Лисицын поднялся из землянки. Из-за толстых стволов к нему бросился Осадчий. Заулыбался:

– Владимир Михайлович, здравствуйте! Соскучились в пещерной жизни? А я к вам, знаете, с подарками! От нашей ссыльной братии. От всех – от целой волости! – Он взял у Кешки какой-то узел и сразу принялся развязывать.

Здесь оказались белье, брюки, рубаха, жилет, сапоги, поношенная поддевка, черный картуз – одежда, какую мог бы надеть небогатый мещанин.

– А бороду вашу мы сейчас – долой! – Осадчий, торжествуя, вынул из кармана бритву. – Прощайтесь с ней!

Однако видно было, что это еще не все. Лицо Осадчего плутовски щурилось, губы возбужденно вздрагивали.

– А главное… – сказал он, снова опустив руку в карман и быстро выхватив ее оттуда, – смотрите: паспорт!.. И вот вам деньги на дорогу до Петербурга. А тут – свидетельство, что вы приказчик купца Синюхина, что в Сибирь из Питера по делам… Фамилия ваша теперь – Поярков. Запомните? Устроит вас?…

На земле под деревом, обняв колени, сидел Кешка. Он не сводил сияющих глаз то с Лисицына, то с Осадчего. Можно было думать, будто это именно ему, Кешке, сейчас привалила неожиданная удача.

У Лисицына тоже заблестели глаза. Вдруг он почувствовал: все перед ним раздвоилось от слез. И фигура Осадчего, и развернутый узел с одеждой, и ветви деревьев – все исказилось, потеряло свои очертания, поплыло.

– Чем… – сказал он наконец, остановив взгляд на далеком облаке, – как смогу только… отблагодарить вас?

– Ну, вот еще!.. – строго оборвал Осадчий. – А когда приедете – Глебова сразу ищите. Он поможет перебраться дальше. А паспорт этот для легальной поездки за границу непригоден. И в Питере его показывать нельзя: лишь в Сибири сойдет, на здешней дороге, да разве в захолустье где-нибудь. Какой уж сумели состряпать для вас, не обессудьте…

5

Поезд подошел к Петербургу, остановился у Николаевского вокзала. Суетились носильщики в белых фартуках. Пассажиры с чемоданами, с баулами, торопясь и толкая друг друга, шли толпой по перрону.

Из вагона третьего класса вышел Лисицын.

Даже походка его сперва была не вполне твердой. Он верил и не верил сбывшемуся. Смотрел по сторонам. Петербург! Господи, да неужели – Петербург?…

Подхваченный потоком пассажиров, он очутился на площади перед вокзалом.

Моросил дождь, и тротуары были мокрые. Посередине площади, отсвечивающей лужами, – вновь построенный памятник Александру Третьему: на глыбе красного гранита понурый конь; на коне сидит угрюмый, грузный император. Ни дать, ни взять – городовой. И шапка на царе, как нарочно, полицейского фасона, укороченным ведерком, круглая и низкая.

Извозчики наперебой кричали, зазывая седоков.

Лисицын нес большую дорожную корзину. Это позаботился Осадчий, чтобы не казалось подозрительным – ехать без вещей. В корзине всякий хлам. Куда сейчас девать ее? Как с ней развязаться?

– Милый, – попросил Лисицын торговца папиросами, – побереги, пожалуйста, вещи – вот через минутку вернусь.

И кинулся через площадь налегке. Налево – Лиговка. А впереди – прежняя, величественная перспектива Невского проспекта.

Сперва все мелькало в каком-то чаду. Много часов он пробродил по городу без цели. Шел – сворачивал куда глаза глядят. Со сладкой болью, нежностью и радостью рассматривал улицу за улицей.

Только уже в сумерках он отправился по адресу, заученному наизусть, где ему, как говорил Осадчий, помогут найти Глебова.

Пятиэтажный дом. Лисицын поднялся по лестнице. Разыскал нужную квартиру. Нажал кнопку звонка.

Дверь открыла приветливого вида молодая женщина:

– Вам кого?

Он ответил условными словами:

– Поклон Кирюхе привез… от дяди Федора.

Лицо женщины точно окаменело. Ее взгляд обращен куда-то вдаль. А губы странно шевелятся. Будто она беззвучно выговаривает:

«Провалилась квартира давно, уходите… Провалилась квартира…»

Потом она сказала вслух, что не знает никакого Кирюхи.

Лисицын – умоляющим шепотом:

– Мне бы связаться с человеком одним. Глебов – может, слышали?…

Женщина молча захлопнула дверь. Гулко щелкнула задвижка.

Он снова принялся звонить. На этот раз вышел лысый, с венчиком седых волос мужчина, сердито прикрикнул:

– Вы что – пьяный? Ну, марш отсюда! А то полицию позову.

Опять Лисицын брел по улицам. С каждым пройденным кварталом все острее сознавал глубину того, что с ним случилось. Как найти Глебова теперь? И вдруг – когда положение ему представлялось уже вовсе беспросветным – он вспомнил о трактире Мавриканова.

На Десятой линии, на Васильевском острове, действительно оказался такой трактир. Из тесной прихожей Лисицын увидел два зала: один – прямо, другой – направо. Он решил пойти прямо.

– Сюда, уважаемый! – подтолкнул его швейцар. Показал, игриво перебирая пальцами, направо.

– Почему сюда?

– Нельзя тебе туда. Там публика почище.

– А где буфет?

– И там есть, и тут есть… Давай, уважаемый, не валандайся!

У Лисицына было дрогнули брови, но тотчас же он с усмешкой подчинился. После питерских улиц как-то по-новому ощутил и поддевку на себе, и всю свою нынешнюю ситуацию. В уме его даже мельком пронеслась строка из басни: «Орлам случается и ниже кур спускаться…»

Трактирный зал третьеразрядного пошиба. В углу у окон двое слепых играют на скрипке и на гармошке вальс «Дунайские волны». За буфетной стойкой стоит разбитной долговязый парень. Не без щегольства в движениях орудует рюмками, тарелками, графинами. Рот у парня – большой; волосы – кудрявые.

Лисицын постоял у стойки. Волнуясь внутренне, смотрел. Наконец задал свой вопрос:

– Послушай, молодец… Кирюха у вас не бывает?

– Кто? – переспросил буфетчик и медленно поставил стопку тарелок.

– Кирюха, говорю.

– А ну-ка, – буфетчик поманил рукой, – зайдем сюда, в коридор.

Лисицын зашел за стойку. Тут же, за портьерой, начались полутемные закоулки – дорога, вероятно, к кухне.

Буфетчик неожиданно цепко схватил его за локти и что есть силы закричал:

– Митрий Пантелеич, еще один попался! Митрий Пантелеич! Помогай!

Тяжелым ударом Лисицын сшиб буфетчика с ног, тремя прыжками промчался через зал, отбросил ставшего на пути швейцара. Выбежал на мостовую. Бежал до тех пор, пока почувствовал – нечем дышать. Лишь тогда оглянулся.

Позади – пустая, тускло освещенная улица. К счастью, ни единого прохожего.

Он прислонился к столбу. Сердце бухало в груди, кровь стучала в висках.

Чуть придя в себя, он понял, где сейчас находится: надо, свернув за угол, обогнуть церковную ограду, пройти квартал вперед – и там живет тетя Капочка.