Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Лисицын и подозревать не мог, конечно, обо всем этом. Ему работалось спокойно. Недавняя тревога будто схлынула сама собой.

Он понял одно очень простое на первый взгляд обстоятельство: растения живут в постоянной смене ночи и дня. Но если и в лаборатории освещать приборы-фильтры короткими вспышками, чтобы свет чередовался с темнотой, не пойдет ли весь синтез успешнее?

«А почему не зовут к великому князю?»

Смешно быть чересчур нетерпеливым! Не нынче, так на будущей неделе непременно позовут. А на свечи Яблочкова надо бы поставить вращающиеся абажуры с окнами. С мотором, для равномерной смены фаз темноты и света…

– Егор Егорыч, будь другом, сходи пригласи слесаря хорошего. Или даже двух слесарей.

Слесари пришли, завалили кухню инструментами, грохотали медными листами, принесли электрический моторчик. Лисицын не отходил от них, вымерял, показывал, чертил, сам брался за молоток, зубило и сверло. В лабораторию же слесари не были допущены. Там все готовое устройство он смонтировал без посторонней помощи.

Результаты превзошли ожидания. Уже первый опыт с мигающим светом дал в пять раз больше сахара, чем раньше получалось в обыкновенном ярком свете. Процесс в приборах-фильтрах резко изменился. До сих пор на поверхности активных зерен образовывалась корка твердых углеводов, которая задерживала ход реакций. Теперь эта корка перестала быть помехой. Теперь – в короткие моменты темноты – она успевает или отделиться от зерен, чешуйками уплыть в потоке жидкости, или полностью перейти в форму растворимых веществ.

За плывущими в воде крупицами, вот-вот, близко совсем, проглядывают очертания завтрашнего изобилия…

Как здесь не чувствовать радости победы?

Неведомо, что было: утро или вечер. Но, проходя по кабинету, Лисицын остановился перед портретом Менделеева. Долго на него смотрел. Да, путь – в чередовании темноты и света. Так, Дмитрий Иванович, оказалось!

У Лисицына глаза запавшие и покрасневшие. Он такой усталый сейчас: он работает часов по восемнадцать в сутки.

5

Павловский дворец по праву считался произведением искусства, творением русской классики. Строили его для императора Павла лучшие русские мастера. После Павла дворец принадлежал Александру Первому, Николаю Первому и затем – боковой ветви царской семьи: великим князьям.

Начался двадцатый век. Все дворцы, все богатые дома – и в Петербурге и пригородные – были залиты электрическим светом. А в Павловске по-прежнему обходились без электрических ламп. Константин Константинович любил, как он выражался, «умную старину». В его дворце чадили канделябры с множеством свечей.

Сегодня днем великий князь принимал в одной из дворцовых гостиных. Перед ним, еле-еле приткнувшись на кресло, сидел некто, похожий на лысого елочного деда. Дел был с красным носом и в мундире действительного тайного советника; из-под белоснежной мохнатой бороды поблескивали ордена и ученые знаки: магистерские, докторские, богословских и светских наук.

Великий князь слушал.

– Вы, ваше высочество, сами тонкий знаток, – говорил ему дед, подобострастно наклоняясь и в то же время сверкая сердитыми глазками. – Да мне ли учить вас? Вы вспомните: что, удалось алхимикам в своих ретортах создать гомункула, искусственного человека? Разве можно отделить науку от религии… э-э… дух от материи? Вы не прогневайтесь… Но разве можно отделить? Нет, ваше высочество! Не так ли? Только дух, – старик поднял руку со скрюченными пальцами, затряс ею над своей лысиной, – только вечный дух властен творить из мертвой материи живую! Ни флоры, ни фауны смертные создать не могут. Тлетворные воззрения материалистов, по счастью, ныне опровергнуты наукой. И лишь жалкие неучи и шарлатаны… – глазки старика округлились, он заморгал воспаленными веками, тыкал пальцем, уже в сторону великого князя, – неучи и шарлатаны, не понимающие божественной природы бытия…

Константин Константинович слегка усмехнулся:

– Перебью вас, извините, профессор. Какого вы мнения о замыслах сего Лисичкина… Лисицына, то есть? На прямой вопрос ответьте.

Голос великого князя был глухого тембра; в произношении чувствовался английский акцент.

– Лжец! – воскликнул дед, едва ли не подпрыгнув в кресле. – Лжец и вымогатель! Дерзнул вам написать бессовестную ложь! Наукой строго установлено: не в состоянии… – он багровел от ярости при каждом слове, – люди… содеять в бутылке то таинственное, что волей божьей творится в живом растении!..

Константин Константинович поощрительно кивнул. Подумал, что человеку не переступить через пределы, положенные богом. Здесь – аксиома. Ну, ясно, и чего же больше нужно? А его секретарь становится невыносимым: он себе позволил вызвать, кроме этого профессора, еще другого, по собственному выбору, не академика, а просто так – с университетской кафедры. Зачем еще второй профессор? Все – из-за вздорного прошения. Стоит ли оно того!

Вот – близость шапки Мономаха. Вместо музыки, вместо стихотворных ритмов приходится вникать в заботы низких душ: какой-то сахар там, крахмал… из дыма, черт их знает, чепуха какая!..

Вздохнув, великий князь поднял взгляд к висевшей на стене картине. На ней был изображен Христос в Гефсиманском саду.

А дед, придвинувшись, продолжал зловещим шепотом:

– Лисицын же – сведения имею достоверные – э-э… поведения предосудительного и церковь не посещает. Невежественный и корыстный, он не постыдился прельщать вас миражами неосуществимой выдумки своей. Но долг наш – оградить покой великого поэта…

За полуоткрытой дверью, скрываясь за портьерой, стоял отец Викентий. Он слушал и тоже поощрительно кивал.

Кто-то чуть притронулся к рукаву его рясы; подойдя к нему сбоку на цыпочках, дежурный адъютант, гвардейский офицер, проговорил почти беззвучно:

– Сапогов приехал.

Лицо священника сразу приобрело сходство с мордой разъяренного льва.

– О господи! – шепотом вознегодовал он. – Приехал все-таки!.. Гнать тотчас сатанинского служителя! Скажи ему: по ошибке к великому князю зван. Либо скажи: надобность отпала. И на предбудущее да не осмелится!

Известного химика Сапогова, получившего вызов к Константину Константиновичу, во дворец не пустили. Напрасно он развернул печатное приглашение, где указаны его фамилия, день и час явки.

– Просят извинить, – объявил с почтительным поклоном важный, как генерал, лакей. – Великий князь приказал передать: он сожалеет, но отпала надобность в беседе. – Лакей положил руку на грудь, еще раз медленно поклонился: – Глубоко перед вами извиняются.

Сапогов пожал плечами, уехал из Павловска обратно в Петербург. По дороге поглядывал на часы. Сегодня ему предстоит еще большая деловая встреча с владельцами содовых заводов. С ними он намерен говорить о своей идее русского концерна «Сода – анилин».

…Дворцовый посыльный принес Лисицыну пакет с великокняжеской печатью. Разорвав его, на хрустящей глянцевой бумаге, под тисненным золотом двуглавым орлом, Лисицын прочел:

«Его Императорское Высочество великий князь Константин Константинович, рассмотрев ваше прошение, повелеть соизволил: оставить просьбу без последствий».

Понадобилось прочесть эти строчки раз десять, пока их смысл не был полностью осознан.

Он долго стоял посреди своего кабинета, потом скомкал бумагу, бросил ее в угол и тяжелыми шагами ушел в лабораторию.

Глава VII. КАТАСТРОФА
1

Вечером перестал действовать один вращающийся абажур. Прерывать опыт не хотелось; не выключая дуговых ламп, Лисицын начал исправлять повреждение. Темные очки мешали, он сдвинул их на лоб.

Скрипнула дверь. Кто-то знакомым голосом сказал:

– Здравствуй, Владимир. Ай-яй-яй, что у тебя здесь происходит!

Лисицын повернулся. Но он ничего не видел: после яркого света перед глазами плыли зеленые и красные круги.

– Разве не узнаешь?

– Глебов! – догадался наконец Лисицын. – Павел! Дорогой мой!

Только сейчас он разглядел старого друга. Подбежав, обнял его:

– Сколько лет!.. Сколько лет ты у меня не был!

– Я к тебе переночевать пришел. Ничего? Вчера приехал из-за границы. Из Швейцарии. Нелегально, предупреждаю.

– Милости прошу! Неделю, месяц, год живи!

Сперва могло сложиться впечатление, словно они оба мало изменились. Лисицын поглаживал бороду и, явно радуясь, смотрел на Глебова. А тут же на большом столе мигали ослепительные голубые вспышки ламп. Весь ряд приборов-фильтров то постепенно меркнет, то озаряется опять, точно изнутри, сиянием пронзительнейшей зелени. Волны цветных отблесков и теней непрерывно катятся по комнате.

– Что за феерия? Уму непостижимо! Все до сих пор разлагаешь известняк?

– Какой там известняк! Ты подожди, голубчик, Павел…

В двери между тем появился Егор Егорыч. Пришел с корзиной, с которой он всегда ходит за покупками. Многозначительно покашлял и сказал:

– Ваше благородие, дело у меня есть. Я недалече.

– Иди куда надо, само собой разумеется.

Егор Егорыч исчез.

Глебов с интересом глядел по сторонам. А Лисицын быстро обошел лабораторию, закрыл по пути какие-то краны, завинтил зажим на резиновой трубке, потом повернул на мраморном щите один из выключателей. Потухли все огни рабочего стола. В комнате резко потемнело. Лисицын пригласил:

– Пойдем в кабинет, там удобнее.

Когда они сели рядом на диване, он снова улыбался по-мальчишески счастливо. Увидев в руках Глебова коробку папирос, тотчас же достал откуда-то, поставил на валик дивана небольшую пепельницу.

– А ты по-прежнему в одиночестве живешь? – спросил Глебов.

– Вот – с Егор Егорычем, знаешь. По-прежнему.

Немного оба помолчали. Однако их беседа как бы шла уже – без слов. Во взгляде Глебова – ответная улыбка и что-то похожее на ласку, на снисходительную жалость, и грусть, и вместе с тем живое любопытство.

– Ну, что у тебя главное за это время? Выкладывай все по порядку, – проговорил он минуту спустя. Показал на дверь, ведущую в лабораторию: – Чем занят теперь, отчего такие эффекты?

Лисицын взял зачем-то папиросу из коробки (он не курил), повертел ее в пальцах, положил в коробку обратно. Начал, тщательно обдумывая фразы:

– Я так рад тебе, милый. Именно с тобой мне давно хотелось поделиться мыслями. Речь идет о вещах почти невероятных; между тем они уже достигнуты. С тех пор, как мы с тобой виделись последний раз, моя работа перешла в другую область…

– Ага… Значит, известняк – орешек крепкий?

– Ты брось иронию! Ты слушай!

Он стал рассказывать о фотосинтезе. Смотрел на Глебова сосредоточенно. Теперь он как бы прикоснулся к тайнам, доступным лишь ему. Будто бы перечислял их вслух. Называл, что в них самое важное. Изобразил, как дело будет обстоять, когда он кончит работу.

Промышленный синтез углеводов – это миллиарды пудов крахмала и сахара. Такие миллиарды в человеческих руках дадут реальный способ повернуть историю на путь всеобщего благополучия.

– Павел, разве нынешние бедствия людей не от нужды?

И Лисицын вышел, скоро возвратился, принес две стеклянные банки. Отсыпал себе в горсть немного порошка, сдавил его – крахмальная мука, как снег в мороз, заскрипела на ладони. А вторая банка была наполнена чистым кристаллическим сахарным песком.

– Ты на вкус попробуй, Павел! Вот, пожалуйста, отсюда.

Глебов взял щепотку белых кристалликов, положил на язык. Действительно, сахар как сахар!

– Знаешь, очень интересно, – сказал он. – Здорово! Ну, прямо поздравляю!

Возбужденный, с банками, прижатыми к груди, Лисицын опять направился в лабораторию. Глебов, встав, пошел за ним следом.

– Только ты представь, каких усилий это стоило, – продолжал Лисицын. – И вокруг меня какая-то неуловимая интрига завязалась. Даже тревожно временами.

– Что за интрига?

– Цепочка тянется и тянется. Тут – надо объяснить тебе – целая «Тысяча и одна ночь»…

Говоря о том, с каких пор он стал впервые ощущать тревогу, Лисицын принялся описывать визиты к нему разных дельцов, странным образом пронюхавших про его успехи в синтезе. Потом он рассказал, как к нему проникли воры и не украли ничего, как он ходил к полицейскому приставу, затем – о свидании с адвокатом Воздвиженским, о советах Воздвиженского, наконец – о своей попытке получить поддержку у Константина Константиновича.

Он открыл ящик одного из столов, вынул, развернул смятую бумагу с позолоченным двуглавым орлом:

– Гляди, что ответил великий князь.

Глебов прочел: «Оставить без последствий». Воскликнул:

– Чего же было ждать от этого Романова! К кому ты сунулся?…

Лисицын перебил его:

– Постой! Уж если начистоту все выложить, есть еще одна подробность. Как будто незначительное обстоятельство, а действует на нервы. Но, думается мне, оно связано со всей цепочкой…

И он заговорил о Микульском либо о ком-то, до отвращения похожем на Микульского. То встретится со светлой бородой, то – черный, как смола, то выглядит мелким коммерсантом, то – этакий прыткий чиновник в вицмундире… А пытаешься его настигнуть – ускользает.

Они сидели в лаборатории на высоких круглых табуретах. Из-за двери доносился стук тарелок, позвякиванье ножей. Егор Егорыч уже вернулся с покупками из магазина и накрывал стол для ужина.

Показав дымящейся папиросой в сторону двери, Глебов вполголоса спросил:

– Ему ты веришь? Не продаст?

– Нет, нет! – отверг это Лисицын. – Абсолютно верю.

– А говорить с ним можно обо всем?

– Я обо всем говорю. Люблю старика.

– Егор Егорыч! – громко позвал тогда Глебов.

Старик прибежал с полотенцем, перекинутым у локтя.

Глебов придвинул от стены легкую скамеечку:

– Присядьте с нами. – И сказал ему: – Вы немолодой человек, бывалый. И вы и я – мы оба Владимиру Михайловичу не враги. Его работу надобно беречь как зеницу ока. А обстановка будто неприятная сложилась. Мне хочется услышать ваше мнение. Как считаете: есть ли какая-то слежка за вашей квартирой? Кто именно следит? Вы замечали что-нибудь подобное?

Егор Егорыч, страдальчески наморщившись, пробормотал:

– Да кто их разберет… Случается по-всякому… – Потом подумал и немного погодя словно встрепенулся: – Вот доложить осмелюсь. Теперь, сию минуту, я иду с корзиной. А, стало быть, у самого подъезда – двое. Прогуливаются туда-сюда.

– Вы когда-либо их видели?

– Так точно, одного приметил. Такой, с усишками, сказать бы – белобрысый. Костюм на нем, как рябая курица. Весь чисто в клетку.

Вскипев: «Опять проклятый бандит!», Лисицын – словно его вихрем сдунуло – выбежал из комнаты.

Залаяла Нонна – она была заперта в кухне. Егор Егорыч кинулся за своим барином вдогонку. А Лисицын с тяжелой тростью в руке уже несся по лестнице вниз.

На тротуаре, в мутном ночном сумраке, действительно стояли люди – не двое, а трое. Они тотчас расступились. Двое из них перешли на другую сторону улицы. Размахивая тростью, Лисицын подошел к третьему. Человек оказался обыкновенным городовым: оранжевый шнурок на шее и шаровары, пузырями свисающие на сапоги.

– Кто они? – спросил Лисицын, шумно дыша, показывая тростью в сторону, где только что скрылись две тени.

На улице было тихо и пусто. Тускло светили далекие фонари на столбах.

– Они? – неохотно отозвался городовой. – А я почем знаю! Прохожие.

Глебов пока сидел в лаборатории один. Он поискал глазами пепельницу – не нашел – и сунул окурок в фарфоровую ступку.

У главных приборов ток был выключен; горела маленькая электрическая лампочка на столике возле микроскопа.

Что за Лисицыным следят, для Глебова совершенно очевидно. Однако мысль о сыщиках охранки в данном случае ему казалась мало вероятной. Судя по всему, здесь действуют частные агенты. Скорей всего, Лисицын прав: кто-то вознамерился завладеть открытием, любой ценой не выпустить этот синтез из рук.

Глебов пристально смотрел на чуть поблескивающие в полутьме приборы – на сложное нагромождение металла и стекла. Перед ним вырисовывался новый облик Лисицына. Прежний, пусть незаурядный фантазер, стремившийся прославиться, неожиданно вырос в большего ученого. И как в нем сочетается теперь наивность в общественных воззрениях с по-настоящему глубоким, прогрессивным, что он делает в естественной науке!

Зря он помчался на улицу сейчас! Такие вылазки ни к чему не приведут.

А вокруг его лаборатории явно назревает преступление.

И Глебову стало страшно за него.

– Ничего, чепуха, – сказал Лисицын, появившись в дверях; он так и вернулся с тростью – забыл оставить ее в передней. Не торопясь, полушутливым тоном объявил: – Разбежались бандиты. Боятся все-таки полиции! Уже спокойно все. Там вместо них полицейский стоит.

– Где полицейский?

– Да внизу, у входа.

– Что же ты молчишь?! – Глебов сразу поднялся.

Лисицын понял, что получилось не совсем-то ловко, и даже покраснел:

– Ох, верно… Полицейский для тебя некстати… Но, честное слово, пустяки. Не обращай внимания. Сюда никто не сунется!

Между тем Глебов безоговорочно решил, что тут ему нельзя остаться ночевать. Не только ночевать, а вообще задерживаться здесь.

– Главное, я в случае чего и тебя скомпрометирую…

– В каком там случае! Да бог с тобой!.. Ну, хоть поужинаем вместе!

– Никоим образом! Я тотчас ухожу.

Чиркнув спичкой, Глебов опять зажег папиросу. Обдумывал что-то, глядя на Лисицына. Проговорил наконец:

– Сообразить надо насчет твоего дела… как бы тебе лучше выйти из создавшегося положения. Может, посоветуюсь с кем. Давай побеседуем завтра. Ладно?

Стоявший до сих пор с расстроенным видом Лисицын оживился:

– Завтра? Вот и хорошо! Я тебя буду ждать к обеду.

У Глебова вздрогнули уголки губ. Теперь он запротестовал такими же словами, как много лет назад:

– Прийти снова к тебе? Ну нет, Владимир! Это, брат, дудки!

И Глебов стал втолковывать Лисицыну, где и как может состояться их завтрашняя встреча:

– Запомни. Сперва поколеси по городу на извозчиках. Произвольными, но разными маршрутами. – Он описал перед собой пальцем восьмерку. – Каждый раз извозчика меняй. Отпустил одного, прошел пешком квартал – бери другого, гони в новое место. В результате всех поездок к трем часам будь на Васильевском острове. На Десятой линии есть трактир Мавриканова. Там подойдешь к буфетчику, спросишь: «Кирюха к вам не приходил?»

– Кто это – Кирюха?

– Тебе не нужно знать. Условились?… Потом вот: согласишься ли ты прочесть – я приготовлю для тебя несколько книг? Я имею в виду Маркса и наших крупных его последователей.

– Маркс, о котором пишут? Кажется, экономист? А даст ли что-нибудь моей работе это чтение?

– Маркс – гораздо больше, чем экономист. Тебе будет очень полезно прочесть. Ты увидишь мир в истинном свете. Поймешь то кисло-сладкое, в чем состоят твои ошибки.

Лисицын вдруг обиделся:

– Совсем не ждал, что станешь укорять меня в ошибках!

Он начал нечто в таком роде: якобы путь революции и путь научного прогресса устремлены в конечном счете к той же цели, но путь науки прям, а путь политики извилист…

Глебов его оборвал:

– Прости, я спешу. Давай завтра продолжим разговор. – И, словно подтрунивая, бросил: – Уж таково твое открытие. Как ни крутись, оно тебя ведет прямехонько к политике!

Со двора вернулся Егор Егорыч. Он ходил по черной лестнице разведать обстановку. На улице, сказал он, перед подъездом, стоят двое полицейских, а во дворе нет никого. Двором пока пробраться можно.

Теперь и Лисицыну подумалось, что городовые выследили Глебова.

– Значит, помни, как условились на завтра, – будто бы спокойно уходя, прощался Глебов. И задержал руку Лисицына в своей; посмотрев в упор, спросил: – А что, если ты кинешь все да срочно эмигрируешь куда-то за границу? Простое дело: взять, уйти из накаленной атмосферы. Чтобы твой Микульский или кто там за его спиной даже ахнуть не успели. Хочешь – в Швейцарию, например? Я мог бы тебе это мигом устроить.

В глазах Лисицына промелькнуло не то недоумение, не то тревога. Затем они стали хмурыми. Он упрямо закачал бородатой головой:

– Нет, Павел! Нет! Пойми, ну как же я лабораторию оставлю…

Его память надолго сохранила последние слова, сказанные Глебовым. Уже у двери в кухне Глебов говорил, что на защиту со стороны властей надежда скверная, что хищники в погоне за прибыльным открытием могут не остановиться ни перед чем.

– Боюсь, наложат лапу на твой синтез, на самого тебя. Ты поразмысли. Завтра в три часа продолжим. – Дверь тихо прикрылась, из-за нее донеслось: – Егор Егорыч, вы самого Владимира пуще всего берегите!

Егор Егорыч вывел гостя по черной лестнице и шепотом объяснил:

– Тут, стало быть, забор невысокий – перелезть его извольте, а там, по соседскому двору, напрямик в ворота, на другую улицу.

Старик подставил плечо. Глебов, оттолкнувшись от него, вспрыгнул на каменный забор и точно сгинул в темноте.