Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

Глава VI. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ
1

Пристав в полицейском участке спросил:

– Итак, у вас украли что-нибудь?

Лисицын с раздражением ответил:

– Ни единого предмета!

– Что же вы хотите? – удивился пристав.

– Выяснить хочу, кому понадобилось побывать в моей квартире.

– Смешно рассуждаете, господин хороший. Вам показалось, будто вещи кто-то трогал. А мне бы, например, не показалось. Слуга ваш был пьяный. Сами вы, извините… вы сказали мне, тоже после ужина приехали.

– Но вина я, прошу понять, не пью. Ферапонтов мой в то время у вас в участке сидел. Я законно встревожен.

– Охотно верю. Только при чем здесь полиция?

Лисицын наклонил голову, сердито покосился и потребовал:

– Расследуйте.

– Да расследовать-то нечего! – Посмеиваясь, пристав развел перед собой руками: стоит ли, ей-богу, говорить о пустяках?

Лисицын вышел, хлопнув дверью.

На своей улице, почти рядом со своим подъездом, он заметил бродячего торговца. Человек с ненатурально черной бородой, вроде как у разбойников в театре, стоял, прислонясь к тумбе для афиш, и придерживал лоток с товаром: с пуговицами, с нитками. Лисицын не обратил бы на него внимания, однако по случайности их взгляды встретились. Это продолжалось миг. На Лисицына остро посмотрели наглые светлые глаза, почему-то очень знакомые. Они тотчас потухли, прикрылись веками. Торговец отвернулся, подобрал лоток повыше. Не спеша пошел по тротуару, закричал фальцетом:

– Нитки, иголки кому! Булавки модные английские, простые! – И голос прозвучал неестественно.

Лисицын долго глядел вслед удалявшемуся торговцу. Наконец вспомнил: более двух лет назад, в позорное для царя воскресенье, во дворе, куда втиснулось множество людей, где Глебов держал речь, почти повиснув над толпой на пожарной лестнице, вот эти именно глаза смотрели из толпы.

Жестокие, с холодной наглостью. Ненавистные глаза. Нет, уж слишком, чересчур знакомы. Где он их видел еще?…

«Где же – разве только во сне? Да, такие, пожалуй, приснятся…»

2

Егора Егорыча мучил стыд. Лисицына обуревали мысли обо всем пугающем и странном, что произошло недавно. Егор Егорыч принимал хмурое его раздумье главным образом себе в укор. Он любил Лисицына и поэтому страдал теперь от угрызений совести. Нет-нет, да опять придет из кухни; остановится, руки – по швам, но сгорбившийся по-стариковски, будто пришибленный сознанием собственной вины. Начнет – уже в который раз:

– Ваше благородие, осмелюсь доложить – безобразия больше не допущу.

– Ладно, извинился – и хватит.

– Да ваше благородие…

– Я на тебя не сержусь. Иди, занимайся своим.

С сомнением вздыхая, Егор Егорыч пятился из комнаты.

С каждым часом Лисицын все тверже убеждался, что тайное вторжение к нему в квартиру было вызвано не иначе, как его работой. И полоумный оборванец – не такой уж вовсе полоумный. А полиция до отвратительного равнодушна. Только где не надо проявляет не по разуму усердие. Пристав же – на редкость небрежный человек. Дельный полицейский офицер хоть из приличия вмешался бы, назначил бы розыск – по свежим следам.

Лисицын думал: загадочные воры, ничего не взявшие, подосланы, скорей всего, кем-нибудь вроде Титова. Конечно, их вело стремление украсть секрет открытия, переписать либо просто унести готовые рецепты. Но архив опытов обширен, в нем не разберешься сразу. И, вполне возможно, здесь была лишь первая разведка.

– Егор Егорыч! – раздалось из кабинета.

Егор Егорыч прибежал стремглав.

– Садись, старина… – пригласил Лисицын. – Давай вместе раскинем мозгами. Знаешь, непременно снова к нам залезут…

Старик положил на колени худые, жилистые кулаки. Смотрел, озабоченно соображая.

Лисицын объявил, что впредь им надо установить такой порядок: один из них будет всегда дома.

– Ты не спросясь никуда не уходи. Понял?

– Слушаюсь, понял… Пса надо завесть, ваше благородие.

– Собаку? Правильно! Ты подыщи сегодня, где купить. Потом, с оружием умеешь обращаться?

– Так точно, умею.

– Я пистолет приобрести хочу. Пусть у нас с тобой на двоих… Скажем, в ящике стола, вот тут, положим. На всякий случай.

У старика промелькнула слабая улыбка:

– Да нешто грабители в атаку пойдут?

– Ну, в атаку не в атаку… Нет, я все-таки приобрету!

На следующий день вечером – Лисицын с Егором Егорычем, разумеется, не могли этого знать – в соседнем трактире, в темном углу, чья-то волосатая рука, сжимая обгрызанный карандаш, выводила на куске бумаги (другая такая же рука прикрывала бумагу горсточкой сверху):

«Донесение.

Ферапонтов привел в квартиру взрослого щенка. Порода – овчарка. Кличка – Нонна. И Лисицын купил у оружейника Абакумова револьвер системы «Кольт», шестизарядный, к нему патронов пятьдесят штук».

Донесение соответствовало истине. Нонна поселилась в передней, присмотрелась, принюхалась и уже виляла хвостом, лизала пальцы Егору Егорычу; если с лестницы слышались чужие голоса или звук шагов, она звонко лаяла.

В лаборатории теперь почти круглые сутки не потухал свет дуговых ламп. От ламп веяло жаром. С утра до поздней ночи, пока Лисицын был в состоянии держаться на ногах, он не прекращал работы. То сдвинет черные очки на влажный, потный лоб, то снова, поворачиваясь к ослепительному свету, их опустит на глаза.

Чувство гнева и тревоги нарастало. Постепенно он пришел к уверенности, будто бы таинственные злоумышленники успели отыскать все главное в его тетрадях. Например, они могли сфотографировать страницы. Копии могли отдать своему агенту либо вдохновителю – умелому и знающему химику. И Лисицыну казалось, что сейчас он не один уже работает над синтезом, а параллельно с ним – и неизвестный его враг. Быть может, достаточно талантливый, ловкий.

Думать об этом было ужасно. Словно где-то близко или далеко, в большой лаборатории, у таких же самых вот приборов-фильтров, стоит неведомый соперник. Торопится, перелистывает фотографии, сразу разгадал основу синтеза и быстро продвигает опыты вперед. Ему плевать на всякие гуманные идеи. Что ему – благо человечества? За его спиной, быть может, – фирма, английская, немецкая, американская…

Теплая прозрачная жидкость текла из прибора в колбу. Струйка, как стеклянная ниточка, временами разрывалась, становилась цепью часто-часто падающих капель. На стенку колбы изнутри оседали, будто пыль, тончайшие брызги.

Глядя на помутневшую от брызг поверхность колбы, Лисицын яростно искал в уме, есть ли путь обезвредить врага. И некстати вспомнил: еще в Горном институте он узнал несчастную историю математика Тартальи. Мысль о Тарталье сейчас, следом за мыслью о себе, в нем вызвала болезненную вспышку: еще не хватало чего – себя поставить в ряд с Тартальей!

Дело в том, что Тарталья, итальянец, живший в средние века, много лет трудился над решением уравнений третьей степени. А он был косноязычный, робкий, нелюдимый. Когда он наконец нашел формулу решения, в друзья к нему навязался Джироламо Кардано, способный медик и механик, но задира и буян и человек настолько необузданного нрава, что однажды, рассердившись, например, отрубил собственному сыну уши. Прикидываясь другом, Кардано выманил у Тартальи секрет его формулы. Выманив, присвоил. Тотчас написал и напечатал книгу о кубичных уравнениях. И вот прошли столетия. Кто помнит о Тарталье? А формулу Кардано знает каждый математик, каждый инженер.

Однако так ли уж для человечества существенно, кто автор формулы Кардано? А синтез углеводов, – если не позволить никому разменять его на барыши, – навсегда для всех, для миллиардов, исключит возможность нищеты и голода. В проблеме углеводов – общая судьба. Великий груз, который он, Лисицын, взял на плечи.

Да что же это? Разве не он выносил, создал свой синтез? Но вот получится: он захочет передать всем людям право широко использовать открытие, а какая-то фирма ему загородит дорогу. Опередит его. Предъявит патент. Скажет: «Это не твой способ, а наш. Поди прочь, не мешай нам заниматься нашими доходами…»

Колба давно наполнилась раствором. Раствор тек через край, расплывался по столу извилистой лужицей. Лисицын глядел на лужицу, и видя и не видя ее. В ползущем на столе рисунке точно выступал кто-то, сходный с Джироламо Кардано. Будто приближается, протягивает пальцы…

Надо действовать сейчас же! Нет времени для размышлений!..

Из лаборатории на кухню донесся громкий возглас:

– Ч-черт!

Егор Егорыч подошел к двери и заглянул, не нужно ли чего. Лисицын в этот момент выключил ток. Рубильник щелкнул. Как бы погасло солнце у приборов; в комнате сразу – синеватый сумрак пасмурного дня.

– Что, ваше благородие, изволите?

– Ухожу я! Дома сиди!

Сняв с себя халат, Лисицын бросил его на пол. Схватил сюртук. Потом – пальто. И вот уже сбегает по лестнице на улицу, сворачивает за угол направо, туда, где он когда-то видел табличку: «Адвокат».

Здесь поднялся на третий этаж. Оказалось – зря пришел. Адвокат сказал ему, что уголовные дела, гражданский иск – пожалуйста; а если речь идет о патентах и авторских правах, то следует поехать на Французскую набережную, к присяжному поверенному Воздвиженскому.

Извозчик привез Лисицына на Французскую набережную.

По тротуару двигалась процессия: двое городовых вели арестованного студента. Следом за арестованным тесной кучкой – не то из протеста, не то в качестве провожающих – шли еще студенты, человек пять. Городовой, оглядываясь, увещевал их:

– Разойдись, господа! По добру! По добру говорю: разойдись! Не позволено!

Арестованный тоже изредка оглядывался. Пытался даже улыбнуться; это ему плохо удавалось. Кое-где у домов начали останавливаться любопытные. И извозчик, хоть Лисицын его и торопил, теперь придержал свою лошадь – захотел посмотреть.

– Р-разойдись! – крикнул наконец зычным голосом второй полицейский.

А студенты шли по-прежнему упрямо и не расходились. Кто-то из них сыпал скороговоркой:

– Осадчий, ты не волнуйся. Вернешься – все будет хорошо. Место твое в мансарде сохраним. Все будет хорошо, недоразумение выяснится. Главное, не волнуйся!

Лисицын вдруг узнал: говорит тот голубоглазый, застенчивый, что приходил к нему недавно. Сейчас он в фуражке, сдвинутой на затылок, в распахнутой шинели. Идет за городовыми и, на ходу просовывая между ними руку, старается дотянуться до спины арестованного. В руке – пачка желтых бумажных рублей:

– Может, деньги тебе, Осадчий, надо? Вот возьми. Пожалуйста, прошу тебя. Получил сегодня, у меня много. У Обросимова как раз. Возьми, Осадчий!

Городовые, оба одновременно, оттолкнули его.

– Ну! – грубо рявкнул один.

– Господин студент, – сказал с укоризной другой. – Нельзя же так. Образование имеете, понимать должны. Я с вами по добру!

Подумав, что в России немало честных людей страдает за политические взгляды, что это возмутительно, Лисицын тронул извозчичий кафтан:

– Давай, поехали!

Извозчик подобрал вожжи. Пробормотал – неизвестно кому в осуждение:

– Публика! – И тут же, размахнувшись, хлестнул лошадь кнутом.

3

Наступали сумерки. Присяжный поверенный встретил клиента в пышно обставленной приемной. Клиент уселся в кресло и, вытирая платком бороду, начал говорить, что он деятель науки, работает над проблемой мирового значения. Злоумышленники пытаются похитить его ценные рецепты. Скорей всего, уже частично их похитили. Надо юридическим путем закрепить свои права. Оградить от возможных посягательств.

У Аполлона Захаровича Воздвиженского была изжога. Слушая, он прикидывал в уме, сейчас ли ему выпить содовой воды или чуть погодя.

Клиент продолжал – пространно, пока в общих чертах. Открытие-де, мол, его – большое. А из крупных предпосылок вытекают значительные следствия…

Аполлон Захарович подумал о себе: нет, ему не стоило есть маринованных грибов. «А выглядели, шельмы этакие, аппетитно!.. Что он так долго рассуждает? К делу, к делу!» И спросил:

– В России, значит, желаете оформить привилегию? Или и в других государствах?

– Во всех абсолютно государствах. Чтобы по закону – только я распоряжаться мог судьбой собственной работы. Чтобы никто не присвоил ее.

– Та-ак. А позвольте узнать («Нет, – решил Аполлон Захарович, – один глоток содовой сейчас»), – и, подняв руку, нажал кнопку звонка, – открытие ваше промышленный характер, вероятно, имеет?

– Совершенно верно, промышленный.

– К какому роду промышленности относится?

Клиент почему-то замялся.

– Химия… – объявил наконец, – химический синтез.

Воздвиженский выпил содовой – горничная принесла ему стакан на подносе, – потом мельком взглянул на часы.

– Паша! – крикнул он вдогонку уходящей горничной. – Передай барыне, через пять минут освобожусь.

Лисицын сидел теперь молча. Смотрел на присяжного поверенного. Округлые жесты этого человека, умное лицо с еле уловимыми следами заботы и усталости, непроницаемое и в то же время выражающее, будто он куда сильнее собеседника, но готов прийти на помощь, – все утверждало надежду на самый лучший исход. Действительно, стоит оформить патент, и нечего бояться нового Кардано. Слава богу, не средние века.

И Воздвиженский посмотрел на клиента. Кисло подумал: «Все они одним лыком шиты. Америку открыл! А вся его Америка – секрет варки какого-нибудь мыла».

– С юристом, как с врачом, – сказал он, – надо откровенно говорить. Вы точнее: какой синтез, чего?

Лисицын слегка придвинулся к нему:

– Мой синтез позволяет делать сколь угодно много пищи. Без особенных затрат.

– Как это? – опешил Воздвиженский.

– Хочу патент на синтез углеводов. У меня – дешевый способ получать крахмал и сахар, например, из воды и дыма.

– Из дыма? Что? Такой химический синтез?

– Из дыма и воды. Именно такой.

Аполлон Захарович прищурился. Вмиг оценил, до чего же колоссально выглядит изобретение. За тридцать лет практики ему не встречались дела подобного калибра!

Тут одно из двух: при неудаче замысла он как юрист ничего не потеряет, гонорар останется с ним; а если изобретение осуществится, то он возле золотого дна – первый юрисконсульт. Вот что ему в руки плывет. Быть может, он сейчас у колыбели неслыханно богатых предприятий…

В его лице уже нет чего-либо непроницаемого. Оживленный, розовый, весь – воплощенная доброжелательность, он заговорил, играя самыми обаятельными нотами своего голоса. Он очень, очень рад служить. У него такие прочные деловые связи с поверенными во всех странах мира. Не пройдет трех месяцев, как будут все патенты!..

Глядя на Лисицына, Аполлон Захарович теперь проникался почтением. Отметил про себя, будто тот похож на кого-то из древних философов. Голова мыслителя! А лично ему многого не надо: ну, конечно, заплатить свои долги, это прежде всего. Потом он купит в Петербурге два-три дома подоходнее… Неплохо и виллу построить в Крыму.

На пороге комнаты появилась горничная:

– Барыня оделись для театра. Ждут!

– Я – видишь – занят! – строго сказал Воздвиженский. – Через полчаса приду, минут через сорок, не раньше. Так барыне и передай… – И тотчас с любезной улыбкой – Лисицыну: – Как вам удобно, или я пришлю к вам своего чертежника, или вы сами привезете. Вот давайте обсудим…

– А что я должен привезти?

– Три вещи. Во-первых, описание промышленного способа. Словами, текстом. Чтобы понятно и коротко. Во-вторых… Позвольте я для памяти вам запишу все это. – Потянувшись к столику, Аполлон Захарович взял лист чистой бумаги, карандаш. – Во-вторых, чертежи, значит, заводских установок. Достаточно – в эскизах. Мой чертежник их перечертит, как надо для каждого государства в отдельности…

Лисицын сказал:

– Могу привезти теоретический расчет. И еще описание лабораторных опытов, подтверждающих правильность расчета.

– О-пы-тов? – переспросил Воздвиженский. Он положил карандаш на столик, посмотрел с нескрываемым разочарованием. – Зачем же опытов?

– Ну как – зачем? Опыты обосновывают принципы… так сказать, идею. Все то, что у меня есть. А заводской процесс еще неясен.

Глаза Аполлона Захаровича стали тусклыми. В них уже сразу – надменный холодок. Будто бы клиент перед ним выкинул неприличное коленце.

«Какой там греческий философ – на дворника Никифора похож! Подумаешь, что расставил: опыты, идею!» Молча поднявшись с кресла, Аполлон Захарович вышел в соседнюю комнату. Вернулся с раскрытой книгой в руке. Дал ее Лисицыну, ткнул пальцем в страницу:

– Прочитайте! В этом пункте сходится законодательство всех стран. «Патенты… – глядите тут, – выдаются на изобретения, допускающие промышленное использование». Так! А вот в другом месте: «Идея сама по себе или научные опыты, – Воздвиженский застучал ногтем по странице, – не-па-тен-то-спо-собны!» Вы поняли? Так что же вы имеете реально? Чем располагаете? Научным парадоксом?

Лисицын отодвинул книгу от себя и встал:

– Я реально получаю синтетические углеводы!

– А много, позвольте спросить? Крахмала, например?

– Пока – граммов двадцать в день. В лаборатории пока, при опытах.

– Только-то? – Воздвиженский обидно рассмеялся. – Вы простите меня, – он кивнул на часы, – я в театр сегодня…

– Но скоро, – Лисицын повысил голос, – буду получать сотни тысяч пудов.

– Сотни тысяч?

– Да.

Мысли Воздвиженского заметались. Из своей многолетней практики он знает: дело ненадежное. Мало ли встречается заманчивых фантазий! Однако здесь – он чувствует – есть все же шанс на выигрыш. И по векселям опять подходит срок. Долги растут. А где-то там и Крым, кипарисы у собственной виллы… Нет, надо быть весьма и весьма дальновидным.

– Итак, по совести: сумеете ли вы построить промышленный процесс?

– Я говорю, будут сотни тысяч пудов! Схему первой установки опыты подскажут мне через полгода, в крайнем случае через год.

– А выгодность, рентабельность процесса?

– Сахар выйдет вначале… ну раза в два дешевле нынешних цен.

«Ах, как надо быть дальновидным!..»

– Дорогой мой! Что вы встали? Вы присядьте! – Аполлон Захарович ласковым движением подталкивал Лисицына обратно к креслу. Усадив его, сам тоже сел. Помедлив несколько, вздохнул: – Я был бы счастлив, если мог бы завтра послужить вам. Но вот я даже и законы развернул перед вами. Вы прочитали, убедились. Опыты, к сожалению, это еще слишком мало. – Он скорбно закачал головой. – Нет, понимаете, как бы я ни старался, юридических оснований…

– Значит, нельзя тотчас получить патент?

Воздвиженский ответил жестом: что делать, невозможно!

У Лисицына сдвинулись брови, и на лбу легла суровая складка. Напрасный и ненужный разговор?

– Извините тогда за беспокойство.

А Воздвиженский на прощанье заговорил еще любезнее: через полгода или там когда случится, едва лишь идея дозреет до промышленной конкретности, – добро пожаловать к нему! Пусть хоть с самой приблизительной схемой заводского производства. Он будет ждать. При первом проблеске реального решения патенты быстро будут обеспечены. Он все, все предусмотрит. Оформит все безукоризненно!..

– Спасибо! Но это уже вряд ли потребуется.

Они стояли в передней. Горничная сняла с вешалки пальто, чтобы подать Лисицыну.

– Почему не потребуется? – спросил Воздвиженский.

Одеваясь, Лисицын сказал: он напишет о своих опытах брошюру. Напечатает ее недели через две. Таким путем тоже можно заявить, что он – автор своего открытия.

– Не смейте, боже сохрани! – испуганно воскликнул Аполлон Захарович. – Верный способ потерять права! Подхватят ваше же открытие, обгонят вас. Перелицуют что-нибудь в идее. Оставят вам разбитое корыто, патент возьмут себе. Мало ли мошенников на большой дороге… Я в ваших интересах говорю: ни в коем разе не пишите этаких брошюр!

4

Лошадь трусила мелкой рысцой, извозчик дремал на козлах. Мимо плыли то совсем темные, то с редкими освещенными окнами дома. Лисицын понуро сидел в экипаже. Думал о своем: заколдованный круг, лабиринт. Что теперь предпринять?

Когда он вошел в свой подъезд и стал подниматься по лестнице, ему встретились двое: домовладелец Бердников и некто незнакомый в шляпе-котелке, в не по погоде легком клетчатом костюме. С ног до головы – мелкая клеточка, черное с белым.

Увидев Лисицына, Бердников отчего-то заспешил.

– Доброго здоровья! – крикнул он и ринулся вниз по ступенькам.

Чуть отстав от Бердникова, сверху побежал и человек в клетчатом костюме. Лисицын посторонился. Заметил светлые усы этого человека, массивный неприятный подбородок, недобрые глаза.

Вдруг – как бы завеса разорвалась в памяти. Это длилось долю секунды. Весь внутренне съежившись, Лисицын словно почувствовал себя в огромном и холодном коридоре с гулким каменным полом. Будто он – маленький еще, ужасно одинокий – проходит возле спальни третьей роты. Мелькнула неизвестно откуда взявшаяся веревка. Ее сразу дернули. Он упал, больно ударился о пол, расшиб локоть до крови. Из спальни же смотрит Микульский, и его отвратительный, вот этот именно жирный подбородок трясется от смеха.

Сейчас Лисицын отступил к стене, сам не ощущая, что кулаки его подняты к груди, что он точно приготовился физически не дать себя в обиду.

А господин в клетчатом (так и осталось до конца неясно, был ли то Микульский или просто похожий на Микульского) несся вниз по лестнице между Лисицыным и перилами.

На мгновение он вскинул взгляд. Опять – наглая ухмылка серых ненавистных глаз. И вот его уже нет: только где-то внизу по ступенькам дробно постукивают каблуки.

Лисицын стоял, потрясенный. Внезапно понял: перед ним сейчас прошел тот самый, который пуговицы продавал с лотка, иголки, нитки…

«Да не может быть!»

Тот – черный, как цыган, с буйно заросшими щеками, у этого – светлые усики. И все-таки, вопреки всему…

«Нет, честное слово, Микульский!..»

Всю ночь ему не спалось. В квартире чудились тревожные шорохи, в кухне храпел Егор Егорыч, ворочалась и вздыхала в своем углу Нонна. Мысли шли вереницей, одна за другой, странные и страшные по-новому. Кажется, он совсем не спал, а вот приснилось: будто у Микульского – сын, пятилетний мальчик, и будто Микульский, рассвирепев, отсек ребенку уши длинным отточенным ножом. С ножом в руке трясся от мерзкого смеха. И был в кадетской рубашке с погонами, а поверх – мантия средневекового доктора наук. Только сам Микульский – как в тумане: не то – черноволосый и кругом заросший, не то – с закрученными залихватски соломенными усиками.

«Чертовщина какая!..» – думал Лисицын, глядел в темноту, перекладывал подушку – как ни переложишь, все было неудобно.

«А брошюру, это правильно, писать нельзя».

Наконец он встал с постели, включил свет. Прошелся по привычной линии – от кровати до дивана в кабинете. Походил туда-обратно и сел на диван.

На полу лежала связка книг, присланных вчера из магазина. До сих пор заняться ею было недосуг. Книги завернуты в печатную бумагу, в листы разорванных журналов или прошлогодних календарей. Один из листов – с чьей-то крупной фотографией. Точнее говоря, на обрывке бумаги уцелела только нижняя половина лица, небольшая аккуратная бородка и воротник, расшитый золотом.

Нагнувшись, он посмотрел на запакованные книги. Прочел под рисунком: «Его Императорское Высочество великий князь Константин Константинович. Родился 10 августа 1858 года. Второй сын Е.И.В. в.к. Константина Николаевича. С 1889 года бессменно президент Академии наук. Главный начальник военно-учебных заведений…»

Да, бородка именно такая, слегка разделенная надвое. Лисицыну случалось видеть Константина Константиновича. Великий князь однажды приезжал к ним в корпус.

Там это было целое событие. Офицеры задолго готовились к «высочайшему» приезду. В день приезда отменили уроки, кадет переодели в парадные мундиры, выстроили в зале. А было это, вероятно, еще в пору очень тесной дружбы с Глебовым…

Лисицын откинулся на спинку дивана. В мыслях – Глебов, курсовые сходки, Горный институт; проскользнул и какой-то женский образ из знакомств студенческих времен.

Между тем за закрытой дверью тихо звякнуло стекло.

Кто в лаборатории?! Сразу побледнев, он сорвался с места. Бросился за дверь. В темноте еле нащупал выключатель. Зажег одну, вторую, третью лампу. Задыхаясь от ударов собственного сердца, пробежал по всем углам. Распахнул шкафы.

В лаборатории нет никого!

Оказывается – фу ты, напугала как! – сама собой лопнула стеклянная трубка, на шнурах подвешенная к потолку, которая питает аппараты углекислым газом.

Он подобрал осколок. Трубка – пустяки. Сменить ее на новую – дело двадцати минут. Но сердце билось, и острая тревога, охватившая его теперь, не проходила.

Он облокотился о подставку аналитических весов и неподвижно простоял час-полтора. Глядел вглубь лаборатории. Чувствовал, что за стеной – передняя, а за передней – лестница. На лестнице – Микульский.

Лишь к утру он смог стряхнуть с себя ночной кошмар. И тут ему опять почему-то вспомнился Константин Константинович.

Из-за плотной черной шторы прорвался первый луч солнца. По дверце шкафа вытянулась золотистая полоска. Лисицын потушил все лампы, поднял шторы. Увидел за окном розовые облака.

Быть может, солнце принесло такую перемену: у него легко-легко стало на душе.

О великом князе говорят: среди царских родственников он самый просвещенный. Будто не сравнишь его с царем. Сочиняет и печатает стихи, подписывая их скромно буквами «К.Р.»; Лисицын, впрочем, не читал его стихов. Может статься, и хорошие стихи. И, как-никак, президент Академии наук. Деятель огромного влияния. Если показать ему все горизонты, весь размах идеи синтеза, он сумеет оценить ее не по-торгашески. Все же речь идет о благе русского народа. Великий князь обязательно возьмет идею под защиту!

Егор Егорыч давно не видел своего хозяина веселым. А сегодня с раннего утра барин вдруг чего-то разыгрался с Нонной. Собака взвизгивает, лает, прыгает, стучит хвостом; барин бегает с ней из комнаты в другую, бросает кусочки колбасы. Смеется. Заглянул мимоходом на кухню:

– Доброе утро, Егор Егорыч! Прости – разбудили мы тебя?

После завтрака он велел почистить фрак и позвать парикмахера.

День стоял на редкость пригожий. Солнечно и ни единой тучки; небо – голубая сияющая бездна. Совсем по-летнему тепло.

В Павловский дворец Лисицын отправился по железной дороге. Он был торжественно одет: в великолепной (правда, не очень модного покроя) фрачной паре, в манишке снежной белизны, с белым бантом на стоячем туго накрахмаленном воротнике. Бант прикрывала только что подстриженная строгой формы борода, отливающая яркой бронзой.

В Павловске с ним вместе из вагона вышли двое. Они были похожи на отставных военных. Следом за ним они прошли через здание вокзала. Видимо, оба приехали тоже во дворец: спешили по той же самой аллее, по которой устремился Лисицын.

Когда он уже начал подниматься на дворцовое крыльцо, его остановил как из-под земли взявшийся жандарм:

– Вы по какому поводу здесь?

– Я к великому князю. Имею важное дело.

– Нельзя к великому князю.

Лисицын принялся с наивностью настаивать:

– Да говорю, у меня срочное дело. Государственной важности.

– В письменном виде подайте. Лично нельзя. Проходите, освободите крыльцо. Прошу – во избежание недоразумений!

Пришлось вернуться на вокзал. И попутчики вернулись – значит, у дворца их постигла та же участь.

На вокзале, пока ждал поезда, он заметил небольшой книжный киоск. Рассеянным взглядом пробежал по прилавку. Вдруг купил одну из книг: «Стихотворения К.Р.» Ее ему завернули, завязали.

А два часа спустя он был уже в Петербурге, в своем кабинете. Едва приехав домой, взялся за бумагу и перо.

«Открытие мое касается химического получения пищи, – выписывал он каллиграфическим почерком. – Твердо надеюсь через небольшой срок получать как угодно много крахмала и сахара. Нужное мне сырье: дым, до сих пор бесполезно выбрасываемый из печей, и обыкновенная вода; стоимость готовых продуктов будет ничтожной. Покорнейше прошу ваше императорское высочество удостоить меня аудиенции. От августейшего вашего покровительства зависит исход предпринятого мною важного для России дела».

Он сам отнес свое прошение на почту. Почтовый чиновник, увидев адрес на конверте, принялся особенно усердно ставить сургучные печати. Стоявший за спиной Лисицына старик в подряснике, по всей вероятности – дьякон, вытянул шею, с жадным любопытством взглянул на конверт. Серые глаза дьякона вспыхнули и потухли; он опустил голову и отвернулся. Когда Лисицын получил квитанцию, позади него виднелись лишь по-немощному согнутые плечи, да ветхая скуфейка прикрывала желтоватые седины.

Возвращаясь с почты, он не торопился. Шел и чувствовал, как ароматен влажный ветер, веющий на город с моря, как прекрасен весь огромный мир под вечерним небом. Он смотрел на оранжевый закат, на первую яркую звезду в лучах заката, улыбался ей. Даже тихонько про себя насвистывал – пытался вспомнить какую-то давно забытую мелодию из музыки Бетховена.

Вскользь промелькнула мысль о тетке: нельзя так – не был у нее, наверно, с прошлой осени.

Но скоро все уладится. На днях великий князь его вызовет к себе. Потом со спокойным сердцем можно и к тетке… Одинокая она, привязана к нему, и надо быть к ней повнимательней.

…После ужина на столе шипел самовар. Егор Егорыч расположился возле самовара, перетирал тарелки полотенцем. А Лисицын, прихлебывая чай, развернул купленную сегодня на вокзале в Павловске книгу. Открыв ее, прочел:

 
Мы к небесам возводим очи,
Творя молитву дни и ночи,
Чтобы помиловал господь…
 

Брови его приподнялись и неодобрительно зашевелились. «М-да-а…» Он перелистнул страницу так, что она едва осталась целой, – мелкого полета ханжеские вирши, – еще раз перелистнул и отложил книгу в сторону. Снова взявшись за стакан, стал думать не об авторе стихов, а о другом Константине Константиновиче, об академике, образованном великом князе, который не царю чета, который и сумеет и, несомненно, пожелает взглянуть на синтез углеводов с общечеловеческих высот. Ну, а стихи – пусть стихи!.. Кому не простительны слабости?

На почте тем временем сидел жандармский офицер. Почтовый чиновник при нем распечатал пакет, адресованный в Павловский дворец. Офицер наспех списал копию с прошения Лисицына. Затем они оба – офицер и чиновник – вложили прошение обратно в конверт, заклеили и придали пакету прежний вид: на место сломанных поставили новые сургучные печати.

И пришли в движение скрытые от непосвященных жернова.

Одетый франтом молодой человек взбежал по лестнице, словно мчался на любовное свидание, нажал кнопку звонка у квартиры Бердникова, раскланялся, передал записку. Бердников сразу вышел из дому и вернулся только поздно вечером. А еще позже где-то по проспектам скакали взмыленные рысаки. Титову удалось сегодня же отыскать отца Викентия. Наутро почитаемый в великокняжеском дворце священник отправился к ректору Санкт-Петербургской духовной академии. Так потянулась цепь: люди в сюртуках и рясах, мундирах, придворных ливреях о чем-то шептались, предостерегая от каких-то неприятностей, что-то сулили друг другу, в каждом случае разное, чего-то друг от друга требовали.