Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

Пока он говорил по телефону, пришедшие из лаборатории Зберовского уселись на стулья. Вид у них был такой, будто они сели прочно и не намерены уйти ни с чем.

Положив трубку, секретарь придвинул к себе разбросанные по столу бумаги. Склонился над ними. Однако явно не читал сейчас, а просто щурился, разглядывая буквы. Сотрудники лаборатории снова принялись – наперебой, в три голоса – с упорством требовать, чтобы партком пересмотрел свою позицию в отношении к Зберовскому, чтобы были срочно вызваны эксперты из Академии наук. А секретарь, во внезапной вспышке приподнявшись, замахал на них руками. Жест этот мог означать: отстаньте, отвяжитесь, замолчите. Лидия Романовна гневно на него взглянула. Секретарь же спросил, чуть помедлив:

– Знаете, о чем по телефону сообщили?…

То, что он сказал теперь, произвело на всех ошеломляющее впечатление. Речь шла о Зберовском. Зберовский отправился купить билет на самолет в Москву и в кассе Аэрофлота упал: у него отказало сердце. Оттуда его привезли домой. Затем вызвали врачей из городской больницы. И врачи говорят, что это тяжкий разрыв сердечных сосудов, что в лучшем случае Зберовский надолго вышел из строя, но только очень сомнительно, выживет ли. В данный момент он почти безнадежно плох.

2

На двери висит ящик для газет и писем. На ящике наклеена бумажная полоска с надписью: «Зберовский Г.И.» Дверь обита потертой местами клеенкой. Сбоку – пуговка звонка.

Не решаясь позвонить вторично, Шаповалов и Лидия Романовна долго простояли перед этой дверью. Наконец дверная створка как-то особенно тихо приоткрылась, и из-за нее выглянула Зоя Степановна Зберовская.

– А, это вы, здравствуйте, – сказала она и, не приглашая в квартиру и в то же время не выходя на площадку лестницы, остановилась у порога. – Положение без перемен, – добавила она немного погодя.

– Какая помощь возможна с нашей стороны? – спросил Шаповалов.

– Спасибо, никакая.

Он встретился с ее глазами. Они показались ему почти даже спокойными, но одухотворенными до высочайшего накала. В их блеске он почувствовал, что все ее силы, вся ее воля сейчас сосредоточены в едином – в готовности к нечеловеческой борьбе.

– Если что нужно, имейте в виду: мы будем наведываться раза три в день, – по-деловому сообщил он.

– Хорошо, – сказала Зоя Степановна.

Вдруг Черкашина, шагнув, схватила ее за руку.

– Я умоляю вас, – заговорила она шепотом, прерывающимся от волнения. – Вы устанете, измучитесь. Наконец вам спать захочется. Где доглядеть одной… Разрешите мне, сменяясь с вами, быть у постели Григория Ивановича!..

Зоя Степановна смотрела пронзительно и суховато. Ответила:

– Нет, благодарю, зачем. Кроме меня, дежурят медицинские сестры. А посторонних – главное, связанных с его работой, – к Григорию Ивановичу пускать категорически запрещено.

Когда щелкнул замок в закрывшейся двери и они с Шаповаловым уже спустились на один этаж по лестнице, Лидия Романовна отстала. Отвернувшись, она оперлась о стену локтями и ладонями, уткнулась в них лицом. И Шаповалов услышал: она плачет навзрыд. Он подошел к ней, попытался успокаивать. Но в ее слезах теперь, видимо, прорвалось такое огромное горе, о котором он и предполагать не мог. «Не трогайте, Петя, уйдите»,– задыхаясь от слез, говорила она и плакала, и плакала, беззвучно повторяя: «Посторонняя!..»

Между тем не прошло и недели, как место Григория Ивановича в университете занял доцент Марков. Пока – в качестве временно исполняющего обязанности. Многие, издали косясь, присматривались к нему: уже сидит, сверкает лысиной за профессорским столом. Рядом с ним Коваль пощипывает клинышек своей бородки.

Первый удар, с которого начался разгром трудов Зберовского, пришелся именно на Шаповалова. Марков вызвал его и сказал, что человек, не имеющий ученой степени, нежелателен на должности старшего научного сотрудника. Поэтому как Шаповалову угодно: либо он может уволиться, либо будет оставлен только старшим лаборантом. Шаповалов без колебаний выбрал последнее. Злой и мрачно возбужденный, вышел он из профессорского кабинета.

Второй ход Маркова был, если можно выразиться так, уже генеральным ходом. Игорь Федорович Марков письменно распорядился прекратить в лаборатории все экспериментальные работы – впредь до утверждения новой тематики. Большая часть штата в связи с этим досрочно получает отпуск на каникулы, а те сотрудники и лаборанты, которые не будут находиться в отпуске, должны приняться за подготовку к литографскому изданию курса органической химии для студентов по лекциям, читанным кандидатом наук И.Ф. Марковым.

Казалось, остановка опытов при данной ситуации была закономерна, ее можно было заранее предугадать. Однако же в тот день, когда, придя в лабораторию, все воочию увидели конспекты лекции Маркова на рабочих столах, большинство людей ощутило себя внезапно обиженными. Многие едва ли не полдня простояли перед бездействующими аппаратами, пожимали плечами, переглядывались с растерянным недоумением.

Трое коммунистов – научные сотрудники Черкашина, Свиягин и старший лаборант Шаповалов – опять отправились в свой партийный комитет. Оттуда пошли в горком партии. Они говорили о прекращении прогрессивных работ, возмущались, требовали энергичного вмешательства. Однако же распутаться в этом кляузном вопросе сразу было крайне трудно: в нем имелась узко специальная сторона; кроме того, руководство университета вправе определять само, какие темы следует вести, какие надо прекратить, где нужно приглашать экспертов, где не нужно.

Вскоре лаборатория опустела. Даже Свиягин, с виноватым видом объяснив, что вынужден везти детей на юг, уехал в Крым. Но Шаповалов, старшая лаборантка Люба, один сотрудник из группы Коваля да сам Коваль (как наблюдающий за всеми) остались на все лето приводить в порядок конспекты лекций Маркова. Между Шаповаловым и Ковалем установился тон враждебный – каждый разговор об очередном листке конспекта Шаповалов обязательно заканчивал издевкой.

Лидия Романовна тоже предпочла взять отпуск. Впрочем, из города она не уехала и ежедневно заходила в лабораторию. Была она теперь осунувшаяся, постаревшая. Появилась в каком-то затрапезном платье, с пятнами полусъеденной помады на губах. Садилась перед Шаповаловым. Если не было никого поблизости, спрашивала:

– Ну, Петя, что же мы с вами будем делать?

И они обсуждали меры, которые еще можно предпринять для восстановления прежних работ лаборатории, обдумывали, к кому обратиться в Москве, пытались разобраться в причинах происшедшего. От медицинских сестер Лидия Романовна знала все последние новости о здоровье Григория Ивановича. Когда она выкладывала их, лицо ее становилось строгим и скорбным, а Шаповалов молча вспоминал, как она плакала на лестнице.

– Биться надо за его работы не на жизнь, а на смерть, – сурово говорила она. – А вы, Петя, не теряйте времени. Вас, если не получите ученой степени, затопчут. Нынешней зимой вы обязаны – для начала – сдать кандидатские экзамены!

…Деревянный домик, в котором Шаповаловы снимают комнату, стоит на самом краю города. Односторонняя улица: дома, окруженные нехитрыми угодьями, палисадники, перед палисадниками – шоссе, а дальше, почти до горизонта, расстилается картофельное поле.

Сегодня, как и всегда по вечерам, Шаповалов сидит на крыльце, читая. Возле него набросано до десятка книг. Из дому вышла Вера Павловна, присела рядом на ступеньку.

За полем закатывается солнце. По шоссе, поднимая пыль, проехал автобус. На соседнем дворе замычала корова. Через открытое окно из комнаты доносится голос Сережи: Сережа похныкивает, его кусают комары. Веру Павловну они тоже не щадят – она в сарафане и тапочках на босу ногу. Однако она сидит неподвижно, облокотившись на колени.

Она знает, какой Петя увлекающийся человек. Здесь он попал в водоворот отвратительной склоки, весь охвачен азартом борьбы, а водоворот втягивает, засасывает вглубь. У Пети нет уже прежнего положения, нет реальных перспектив, нет твердой точки опоры. И Вера Павловна ломает голову: что делать? Ей больно и страшно за Петю. А себя она чувствует ответственной за его судьбу.

Из окна опять доносится нытье Сережи – никак сегодня не заснет:

– Мам, комары-ы…

Солнце скрылось. Над полем стелется дымка. В сиянии заката вспыхнула звезда. Читать уже темно.

Отложив книгу, Шаповалов вглядывается в переливы красок на вечернем небе. Вера подсела ближе, притронулась ладонью к его спине. Ее волосы щекочут ему ухо.

– Петя, а может, нам уехать? – спросила она озабоченным шепотом. – Давай, миленький, плюнем, поищем другое место, где твою идею синтеза опять оценят и поддержат! Ты начал бы снова, в здоровой атмосфере. Ну, где угодно: допустим, в Москве, в Ленинграде…

Шаповалов медленно повернулся к ней.

– Предлагаешь мне капитулировать, оставить всех и смыться втихомолку? Нет, Веруся, – сказал он, – это совершенно невозможно. Ты просто не подумала как следует!

4

Стояло жаркое лето. По ночам мерцали зарницы, освещая вспышками и тучи в небе и дома, деревья у домов, и картофельное поле перед окном у Шаповаловых. Пейзаж, вырванный вспышкой из тьмы, долго сохранялся в памяти – голубоватый, недвижимый, странный. Казалось, будто из-за тысяч километров сюда доносятся отблески далекого боя.

Шедшая тогда в Испании война накладывала тревожный отпечаток на настроения и мысли Шаповалова. Он следил за каждым шагом этой схватки. Радовался поражению фашистов под Гвадалахарой, страдал при известии о падении Бильбао. В героическом отпоре силам зла оя видел не только надежды и трагедию испанского народа, но ясно чувствовал преддверие гигантской битвы, которая вот-вот разгорится на весь мир.

Ночью мерцали зарницы, а днем ветер нес по улицам знойную сухую пыль.

Принявшись писать заявление в Москву, Шаповалов и Лидия Романовна решили изложить историю событий, развернувшихся вокруг трудов Зберовского. В цепи событий крупное место занимала ревизия, бывшая еще до приезда Шаповалова из Донбасса. И получилось так: в чем именно состояли выводы ревизии, не только он – и Лидия Романовна не знает досконально.

В университете есть копия акта ревизии; однако из канцелярии ее передали в отдел кадров, в личное дело Зберовского, где она хранится за семью печатями. Шаповалову подумалось, что увидеть этот акт будет легче в Комиссии советского контроля. Он пошел туда, обратился прямо к областному уполномоченному.

Уполномоченный оказался болезненного вида стариком, худым и нервным, с угловатыми движениями. Посмотрев на Шаповалова, он как-то чудно покрутил головой и спросил:

– А что вас, друг мой, так волнует? Зачем вам акт? Признайтесь откровенно: ущемили ваши собственные интересы?

– Отчасти – да.

– Ну, все понятно, стало быть.

– Ничего еще не понятно! – сказал Шаповалов, повышая голос.

Искоса взглянув, уполномоченный без надобности отодвинул от себя на сантиметр настольный календарь. Потом быстро нажал кнопку звонка.

Вошла молодая женщина, остановилась перед его столом. Он начал задавать ей вопросы. Ему было неизвестно, о какой ревизии идет речь, чем вызвана проверка деятельности университетских лабораторий, кто участвовал в ревизии. Да и вообще по характеру его вопросов тотчас обнаружилось, что он работает здесь лишь несколько дней и вникнуть в дела еще не успел. Нечеткие ответы секретарши теперь его сердили.

– Чего вы путаете профсоюз с облисполкомом! – воскликнул он. – А ну-ка, принесите эту переписку!

Когда секретарша вышла и вернулась, он взял у нее папку, стал перелистывать бумаги. Это заняло много времени. Тянуло сквозняком, взлетали шторы на окнах. С улицы доносились гудки автомобилей. Выражая неодобрение, уполномоченный фыркал, хмыкал. Наконец поднял взгляд на секретаршу:

– У вас и в других случаях такое допускали?

– Что – допускали, простите? – спросила она.

– Да вот, как можно: ревизия шла под флагом Комиссии советского контроля, а в бригаде не было представителя советского контроля. Все передоверили общественности. И общественность-то однобокая. Темна вода во облацех! – Он рывком, с треском перебросил страницу. Проворчал: – Три года надо разбираться… Черт ногу сломит…

Спустя минуту он захлопнул папку. Оживленно на него смотревший Шаповалов напомнил о себе:

– Позвольте мне тоже акт пробежать.

– Ах, вы еще тут? – уполномоченный пожал плечами, словно его крайне изумляет неприличная назойливость. – Друг мой, я русским языком битый час толкую: не дам вам акта! Что вы ловите в этой мутной воде? Вы – с позиций ваших интересиков, а здесь дело государственное! И давайте без дискуссий. Вопрос исчерпан? До свиданья!

Глаза Шаповалова помрачнели.

– Нет, не исчерпан, – встав, сказал он. – Я заявляю от имени большей части коммунистов лаборатории Зберовского: такая ревизия служит скрытым врагам и нанесла ущерб прежде всего интересам нашей страны!

Уполномоченный кинул секретарше:

– Запишите, как зовут его и адрес.

Прошло несколько недель. Хотя еще были каникулы, в университете кончилось затишье. В аудиториях и коридорах, в парке на любой аллее – всюду звонко зазвучали голоса. Эти девушки и молодые люди тут впервые. У них экзамены. Они волнуются, зубрят по учебникам. Пока они еще не студенты, но скоро многие из них найдут свои фамилии в списке принятых.

Внутренняя жизнь университета для них пока – закрытая книга. Каждого из преподавателей, из здешних служащих они провожают почтительным взглядом. И когда через парк прошел бородатый Коваль, кто-то вслед ему шепнул: «Смотри, – наверно, профессор».

За Ковалем прошла Лидия Романовна, потом – Марков, лаборантка Люба, Шаповалов, затем – позавчера вернувшийся из Крыма Свиягин и еще семь-восемь человек.

В лаборатории начался рабочий день.

Новая тематика, намеченная Марковым, уже утверждена. Она направлена на решение мелких практических задач, которые завтра же найдут приложение в хозяйстве, и она не потребует таких больших расходов, как было при Григории Ивановиче. Все связанное с прежними проблемами дальнего прицела из плана вычеркнуто начисто. Штат лаборатории сокращается на тридцать процентов. С первого числа следующего месяца Люба будет уволена, потому что у нее нет законченного высшего образования, Свиягин переводится на смежную кафедру, где нужен преподаватель-химик, а старший лаборант Шаповалов назначен старшим лаборантом в одну из университетских же лабораторий, только на другой – на биологический факультет. К удивлению многих, кандидат наук Черкашина оставлена на своем месте. Марков по этому поводу сказал: Черкашина относится к нему оскорбительно, но он ни с кем не сводит личных счетов, им руководят лишь соображения делового порядка; сама Черкашина – тому пример.

До последнего дня, пока Шаповалову еще можно было не бывать на биологическом факультете, он продолжал работать с Лидией Романовной. А работа казалась тяжкой для обоих: они разбирали на составные части те именно лабораторные приборы, которые им так были бы нужны сейчас для опытов по углеводам, – приборы, создание которых у них еще недавно отняло так много сил.

Они послали в Москву, в два адреса по разным линиям, обстоятельные заявления, требующие вмешательства в судьбу трудов Зберовского. С тех пор прошел уже порядочный срок, но ответа еще не было.

Марков и Коваль сидели запершись в кабинете. Оформляя свой уход, Люба отправилась к ним с увольнительным листком. Задержалась там немного и, едва вышла оттуда, тотчас кинулась к Лидии Романовне и Шаповалову. Возбужденно принялась рассказывать: она видела собственными глазами, что Марков пишет какую-то бумагу в Комиссию советского контроля, и, кажется, речь идет о Григории Ивановиче.

Между тем в общей ситуации никаких перемен и сдвигов не было заметно. Вынужденный подчиниться приказу, Шаповалов наконец начал работать в биологической лаборатории. Свои новые обязанности он выполняет быстро, добросовестно, но с недовольным лицом. Они его злят, они ему неприятны. Рядом с ним теперь работает ученый-ихтиолог, а Шаповалов для него делает химический анализ веществ, извлеченных из внутренностей рыб.

В последнее время случается, что незнакомые Шаповалову люди, встретившись с ним в каком-либо из коридоров, сочувственно расспрашивают о Зберовском, о том, что происходит в лаборатории Зберовского, и с осуждением качают головой. Однажды, увидев Шаповалова в вестибюле главного корпуса, его остановил пожилой доцент-географ, который состоит членом университетского партийного бюро. Остановив, сказал:

– Ничего, вы не падайте духом. Еще может повернуться по-всякому!

А уже наступила осень.

В середине октября Шаповалова внезапно вызвали в городской партийный комитет, в комнату номер такую-то. Кроме двух работников горкома, там оказались этот самый географ, начальник отдела кадров и секретарь парторганизации университета. Цель и смысл всего разговора в целом Шаповалову остались непонятны. Ему предложили снова высказать соображения в защиту трудов Зберовского, и едва он кончил говорить, его тотчас же выдворили:

– Можете идти, товарищ.

Уходя, он услышал фразу, брошенную секретарем университетской парторганизации:

– Черт знает, я начинаю колебаться…

Когда Шаповалов был уже на улице, мимо него к зданию городского комитета, запыхавшись, пробежал Марков.

Спустя месяц, в ноябре, между ним и Марковым произошло новое столкновение. Свои первые кандидатские экзамены – философию и иностранный язык – Шаповалов сдал с легкостью в самом начале учебного года. А по специальному предмету ему надо было экзаменоваться на комиссии при кафедре Маркова. Он записался в группу экстернов, но Марков его фамилию вычеркнул, объяснив, что не может допустить к экзамену по формальным мотивам и мотивы назвал смехотворные. Чтобы не вносить в большой, принципиальный спор привкуса личных обид, Шаповалов только молча стиснул зубы, не подал жалобы и с отказом Маркова как бы примирился.

Лидия Романовна выходила из себя: из Москвы на заявления их до сих пор ответы не приходили – если не считать коротких извещений, подтверждающих, что заявления получены.

Был еще один крупный резерв. Посоветовавшись, Шаповалов и Лидия Романовна решили пойти на прием к секретарю обкома. После двух неудачных попыток они наконец были приняты.

Секретарь – чуть косоглазый, жизнерадостный человек – улыбнулся:

– Информирован немного, как же… Это вы – про того очковтирателя, которого разоблачила газета?

– Мы – про того ученого, которого оклеветала газета, – ответил Шаповалов.

– Ну-те, ну-те… – сказал секретарь, перестав улыбаться. И добавил: – Я из солидных источников информацию имею!

Пока они объясняли суть трудов лаборатории, растолковывали, на чем построены обвинения, говорили о разгроме и всех сопутствующих обстоятельствах, о том, что экспертизы не было, секретарь слушал их, казалось, недоверчиво. Зрачки его теперь смотрели совсем в разные стороны. Он уже не выглядел жизнерадостным.

Выслушав, он поднялся:

– Дело сугубо специальное, запутанное очень, и в тонкостях сейчас я все равно не разберусь. Вы набросайте письменно на мое имя, а я кое с кем попытаюсь проветрить вопрос. Но только смотрите!.. – воскликнул он, погрозив пальцем.

Лидия Романовна, уходя, обернулась к нему. Попросила, чтобы в этом деле он не искал советчиков среди руководителей университета, потому что те введут его в заблуждение. Секретарь оборвал ее:

– Предоставьте уж мне выбирать.

Через три дня они передали в обком подробную записку, где было сказано обо всем случившемся и даже было упомянуто, в какие московские инстанции посланы заявления. Затем, спустя еще неделю, Лидия Романовна установила, что Марков в своем кабинете, в лаборатории, сочиняет такую же пространную записку о порочности трудов Зберовского и записка его адресована тоже в обком партии.

Сотрудники бывшей лаборатории Зберовского, возглавляемые Марковым, теперь заняты приготовлением простейшей пластмассы из древесных опилок. Коваль уже штампует из этой массы мелкие колодки для тормозов подъемников, долженствующие заменить собой вырезанные из дерева колодки.

– Скоро он лапти будет штамповать, – ехидствует Шаповалов.

И сам Шаповалов делает анализы солей, извлеченных из рыбьего желудка. На душе у него скверно.

Одним морозным утром, когда он спрыгнул с подножки автобуса и заторопился к зданию биологического факультета, по тротуару мимо проходил географ, член партбюро. Шаповалов поздоровался с ним, посмотрел вопросительно. А географ махнул рукой («Нет ничего хорошего!») и, насупившись, ушел своей дорогой следом за вереницей студентов.