Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

3

По утрам квартиранта надо будить, он велел раз навсегда, в половине восьмого. Обычно это так происходит: едва часы ударят половину, Настасья Лукинична, младшая из двух сестер – хозяек дома, озабоченно выходит из кухни. Порядка ради посмотрит на часы. Если правда уже половина восьмого, она засуетится. Быстро снимет с себя фартук; косясь на зеркало, проведет ладонью по седым кудряшкам. Примется искать: «Платок. Господи, где мой платок?» Накинет шаль на плечи и лишь тогда на цыпочках приблизится к дверям Зберовского. Начнет монотонно, вполголоса:

– Самовар уже вскипел, Григорий Иванович, пожалуйте, вставайте! – И долго повторяет то же самое: – Самовар вскипел. Пожалуйте, вставайте…

А сегодняшнее утро пошло кубарем. Еще не было семи часов, когда Настасья Лукинична стремглав подбежала к двери. Сразу – в дверь кулаком:

– Григорий Иванович! Депеша! Ах, боже мой, с телеграфа пришли! Вам!.. Ну, проснитесь же, господи… Григорий Иванович!

Она была растрепанная, в фартуке и без платка. Всполошилась за Григория Ивановича. Жилец хороший, молодой, приличный – всем соседям на зависть. С ним в доме, как он поселился, стало веселее, благороднее. А депеша не шуточная вещь. Кто знает, что там в ней еще написано!

Зберовский сорвался с постели:

– Телеграмма? Мне? – Он просунул руку за дверь. – Дайте же скорей!..

Вот и все. Как можно было сомневаться в Сапогове! Прощай, теперь, уездный Яропольск!

С торжествующей улыбкой он рвет пальцем бандероль, разворачивает телеграфный бланк. Еще секунда… Но…

Но нет, Сапогов тут ни при чем: не от него.

Сейчас лицо Зберовского напряжено до предела. Буквы прыгают перед глазами. А его сердце уже захлестнуло новой радостью – другой, вовсе неожиданной.

Он закричал хозяйке:

– Откройте ставни! Настасья Лукинична, я прошу рубашку – пожалуйста, чистую крахмальную рубашку! Погладьте только хорошо. Воды горячей для бритья! Мне приготовьте щетку и сапожный крем!

Никогда он этак торопливо не покрикивал. Ну, дело ясное: депеша не к добру. Млея от любопытства и волнения, Настасья Лукинична со всех ног кинулась в кухню. Зашипела на девчонку Глашку, сестрину племянницу, – погнала ставни открывать. Сама схватилась сыпать угли из печи в утюг.

Зберовский же, в спешке одеваясь, не расставался с телеграммой. Перечитывал ее в третий, пятый и десятый раз:

«Сегодня поездом номер одиннадцать буду Яропольске Прошу встретить. Зоя Терентьева».

Допустим, у нее пересадка с поезда на поезд. Вздор! Здесь не бывает пересадок. Отсюда только ветка на заводы. Так почему Зоя будет в Яропольске?

И Зберовский метался по комнате. Она у него большая, забитая всяческим хламом. В ней лишь полки с книгами принадлежат ему, а остальное все хозяйское.

Жил столько времени – не замечал, а теперь почти с ужасом увидел, до чего его жилище неприглядно.

Он представляет себе: вот Зоя входит сюда. Сразу против окна на стене, на обоях, огромное пятно. Облезлый, низкий потолок. Тот стул – со сломанной ножкой, этот – с продавленным сиденьем. Комод, о котором хозяйки говорили, что перешел им по наследству от их мамаши, покойной попадьи.

Зберовский удивленно смотрит на ворох бумажных цветов, стоящих в углу на комоде. Неужели они были у него в комнате всегда? Вообще бумажные цветы как бы символ яропольского мещанства. А эти вовсе скверны. Пыльные, засиженные мухами.

Подумав: он эти уберет, а надо бы найти живые хризантемы, – Зберовский бросился к столу, где бритвенный прибор. Нужно быстрее побриться, если он хочет хоть что-нибудь успеть!

Настасья Лукинична принесла ему горячую воду, ушла, но тотчас заглянула снова:

– Григорий Иванович, там вас допытывается человек один.

– Как – допытывается? Кто?

– Прислуга Расторгуевых замужем за ним… Мужик обыкновенный. Стрелочник, что ли, с железной дороги.

– Чего ему надо?

– Вас видеть самолично требует.

– Ну, сюда позовите его!

Когда посетитель вошел в комнату, Зберовский извинился перед ним за то, что принимает во время бритья, предложил сесть и спросил, чем может быть полезен.

А путевой сторож, поздоровавшись, но ничего не объясняя, достал из-за пазухи смятый, слегка замасленный конверт. Подал его. Сам попятился к двери.

Зберовский сказал: «Погодите немного» и, как был, с одной щекой намыленной, с другой побритой, небрежно оторвал кромку от конверта. Короткая записка. Почерк он будто бы видел когда-то…

Внизу: «Н. Осадчий».

Осадчий! Боже мой! Какими судьбами?!

«Дорогой Гриша! Сейчас я недалеко от нашей прежней мансарды. Живу без адреса. Пользуюсь внезапной оказией, поэтому тороплюсь. Пишу о главном.

Я с большой просьбой. Если к тебе в ближайшие месяцы обратятся порознь два-три моих товарища, сославшись на меня, то приюти каждого из них у себя в квартире. На сутки или на двое – там сколько понадобится. Выдавай их за своих петербургских друзей. Они тебя не обременят. А меня этим очень, очень обяжешь. Необходимо крайне.

Тебе понятно, что их визит не должен привлечь к себе чьего-нибудь ненужного внимания.

Может статься, и я чуть попозже заеду. Тоже попрошу приюта у тебя. Расскажу кое-что интересное. Сейчас некогда писать.

Я на тебя твердо полагаюсь, Гриша. Верю тебе.

Цидульку эту, прочитав, сожги».

Взгляд Зберовского вскинулся от записки к человеку, принесшему ее. Но его в комнате уже не оказалось.

В какой-то момент промелькнуло смутное ощущение тревоги. Однако тут и радость; и даже сам оттенок тревоги будто поднимает Зберовского в собственных глазах. Он возбужден. Мысли вьются, сталкиваются друг с другом.

Вот телеграмма Зои.

Как же они с Зоей будут: кстати ли им – конспиративная квартира? Ничего, Зоя не станет возражать…

Ведь она же едет! Подъезжает к Яропольску!

Нынче у него в гимназии лишь один урок. К черту всякие уроки! До уроков ли сегодня!..

И вдруг снова стук в дверь. Голос Настасьи Лукиничны:

– Григорий Иванович, к вам опять!

Вытирая шею и лицо одеколоном, Зберовский выглянул из комнаты. У кухни стоит Вахрамеич, гимназический служитель. Держит шапку в руке.

– Зачем пришел? – спросил Зберовский с досадой.

– Вас господин инспектор велели позвать. Чтобы вы к ним – к девяти часам. Они уже в гимназию прибыть изволили…

– Пусть он убирается куда угодно! – неожиданно крикнул Зберовский. – Так ему и передай! Ясно тебе?…

4

Туман такой густой – домов на другой стороне улицы не видно. Позднее утро, но, словно в сумерки, темно.

До прихода Зоиного поезда осталось сорок пять минут.

Зберовскому хотелось бы приехать на вокзал на паре лошадей, в хорошем экипаже. Однако все попытки наспех где-нибудь нанять их оказались бесполезными. Не удалось найти даже обыкновенной извозчичьей пролетки.

А времени уже – в обрез. И вот он пробирается по городу пешком. Торопится. Под ногами слякоть. Ни мостовых, ни тротуаров в Яропольске нет. Надо то прыгать через лужи, то описывать зигзаги по едва протоптанным среди вязкого месива тропинкам.

Чем ближе миг приезда Зои, тем томительнее нарастает на душе волнение.

Из молочной мглы, окутывающей город, проглядывают отдельные дома, заборы, крыши. Слева выступило двухэтажное здание гимназии. Зберовский прошел мимо. Вскользь мелькнула мысль об инспекторе. Но теперь это не было даже неприятно: это казалось чем-то посторонним, будто вовсе и не относящимся к нему.

Главную улицу города пересекает река – небольшая речонка, единственная, к слову говоря, на весь здешний уезд. И название как бы соответствует ее масштабу. Речку называют: Малахайка. Через Малахайку ведет достаточно ветхий уже бревенчатый мост.

На мосту Зберовскому пришлось посторониться. Навстречу ехала телега, и жидкая грязь, покрывавшая середину моста, брызгала из-под копыт при каждом шаге лошади.

Он шел, почти прижимаясь к перилам. За перилами внизу – серое зеркало воды.

Именно сейчас его остро охватило чувство счастья. Вспомнился Аничков мост в Петербурге. Та Зоя, с которой они стояли под дождем, недосягаемая, милая, бесконечно дорогая, будет тут, с ним рядом, вопреки всему!

Теперь он кинулся вперед еще быстрее. За мостом через квартал – направо в переулок. Отсюда на версту до станции тянется пустырь.

Вокруг точно белая вата. Чернеет лишь дорога с глубоко вдавленными колеями, да и она где-то близко тонет в облачной мгле.

Из тумана донеслось: у вокзала ударили в колокол. Раздался один гулкий удар, потом частая, тихая, будто шепотом, дробь.

Выход поезда с соседнего разъезда! Поезд вот-вот появится на станции!

Зберовский побежал. Пробежав половину пустыря, увидел наконец вокзальные постройки, обогнул их. Тяжело дыша, остановился на мокром дощатом перроне.

Однако долго еще надо было ждать – ходить туда-обратно по перрону, всматриваться в туман за семафором.

А когда поезд пришел, Зберовский уже не выглядел сияющим от счастья. Скорей он был осунувшимся от волнения.

Зою он заметил как-то вдруг. Она уже спустилась с подножки вагона. Она – в распахнутом модном пальто шоколадного цвета, без шляпы, с открытой головой. Волосы ее собраны в пышную прическу. Стоит, вся прежняя и в то же время совершенно новая. Красивая как никогда. Непонятно улыбается. Смотрит в его сторону.

Поцеловать ли ее сразу или это будет слишком дерзко?

Страшась своего душевного движения и изнемогая от него, Зберовский очутился возле Зои. А она протянула руку:

– Ну, здравствуйте же, Гриша!

Он схватил ее руку в обе свои.

Зоя сказала:

– Вы не сердитесь на меня за телеграмму? Я подумала: уж если проезжаю мимо, мы можем повидаться. Поезд стоит здесь целых четверть часа.

– Зоечка, так вы… не в Яропольск?

– Нет, зачем. Я – в Казань.

Зберовский словно стал пониже ростом. Вмиг потускнел. Кивнул – будто соглашается:

– Конечно, я так именно и понял с самого начала. – И голос его дрогнул: – Конечно, что вам делать в Яропольске!..

Она глядела на него внимательно.

– Ну, я прошу вас, Гриша: не надо! – сказала она, немного помолчав, с какой-то особенной сердечностью. – От меня не укроетесь же… я насквозь вас вижу. Только зря это. Напрасно. Честное слово, прошу, очень прошу! Хороший мой, ну – оставьте!

Он продолжал стоять – не то страдающий, не то кажущийся совсем бесчувственным. Зоя взяла его под локоть. Повела вдоль линии вагонов. Говорила:

– Лучше вы послушайте, о чем я буду вам рассказывать. Ради этого я, собственно, и послала вам телеграмму. На Юридических курсах у меня есть близкая подруга Аннушка Благовещенская. Отец ее – профессор в Казани. Может, знаете такого?

Зберовский буркнул:

– Читал его труды. Известный химик.

Зоя объяснила, что Аннушку еще летом постигла беда – сломала себе ногу. Все обошлось благополучно. Аннушка выздоравливает. Живет пока у родителей.

Несколько дней тому назад Зоя получила от нее большое письмо. Теперь она едет к ней погостить в Казань, а затем они вместе вернутся в Петербург. А в письме Аннушки речь шла и о нем, о Грише.

Громко прозвучал удар в колокол: поезду – первый звонок.

– Слушайте же, Гриша, – сказала Зоя. – Мы с Аннушкой давно озабочены вашими делами. Теперь при кафедре ее отца вакантна должность ассистента. По Аннушкиной просьбе профессор Благовещенский согласен взять на эту должность вас. К работе по гидролизу он в принципе доброжелательно относится. Только ждать не может. Если вы – как крайний срок – через неделю не приедете к нему, он будет вынужден пригласить кого-то другого… А Сапогов обещания не сдержит. И Аннушка в этом тоже уверена!

Зберовский шел с низко опущенной головой. Потом вскинул на Зою какой-то странный взгляд. Порозовел, чуть оживившись. Слегка прищурился. На его лбу обозначилась резкая складочка.

Тут и обида, и любовная тоска, и гордость, которая ему не позволяет взять подачку из оттолкнувших его рук.

На тебе и отступись! Нет, не то: она его все же не считает чужим. По-настоящему хочет добра. Или просто жалеет его? Через приятельницу, по знакомству… Как тяжело на душе!..

– Когда вы сможете отсюда выехать? – спросила Зоя.

– Не знаю… – протянул Зберовский.

– Что задерживает вас – гимназия?

– Ну, гимназия-то – черт с ней, предположим!

– Работа с Благовещенским вас не устраивает?

– Наоборот. Очень даже устраивает.

– Так когда вас ждать в Казани?

– Не знаю…

Зоя покосилась на него:

– Вам не хочется там встретиться со мной?

Вот это было главное, что сейчас могло решить колебания Зберовского. Зоя зовет ехать следом за ней! Ничто еще не потеряно!

Мысль о том, будто место ассистента он получит как подачку, по протекции и, может быть, из жалости, у него теперь сама собой отошла на задний план.

Да, он бросит Яропольск и поедет к Благовещенскому! Завтра же сделает это. Университет в Казани – великолепная химическая школа!

Беспокойным движением он зачем-то сунул руки в карманы. Наткнулся на смятый конверт. Не сжег записку. Нужно было сжечь…

«Я на тебя твердо полагаюсь, Гриша…»

А поезду ударили второй звонок.

Они остановились у ее вагона. Зберовский упорно молчал. Зоя почувствовала: он смотрит на нее грустными-грустными глазами.

– Не капризничайте, милый. Поезжайте! – тихо сказала она.

Голова его медленно качнулась: нет.

– Ну почему?

– Я не могу пока покинуть Яропольск, – прошептал он. – Это было бы ужасно с моей стороны!

– Гриша, почему – ужасно?

– Получится, будто я испугался, скрылся… Мерзко получится. Да просто подведу. Нельзя. Вы не знаете, Зоечка…

Он закусил губу и отвернулся.

Она легонько толкнула его:

– Гриша! О чем вы говорите?

Он – глядя себе под ноги:

– Вопрос чести. Дело политическое, нелегальное…

– Вы разве связаны с политикой?…

Снова бьют в колокол: раз, два и три. Уже третий звонок!

Разговор оборвался. Она вздохнула.

Зберовский, весь подавшись к ней, умоляющим голосом воскликнул:

– Зоечка!..

Свисток кондуктора. С чайником в руке к вагонам пробежал последний пассажир. Впереди загудел паровоз.

Взгляд Зои ясно ответил: опять вы за свое! Ведь я просила вас – оставьте, не касайтесь этого, пожалуйста.

Один уже, он понуро стоял возле самого поезда.

Зоя свесилась с вагонной подножки и поцеловала его в лоб.

А вагон вместе с ней уже тронулся с места – скрипя, поворачиваются под ним стальные колеса. Быстрее, еще быстрее. Перед Зберовским прошел ее вагон, прошел другой вагон…

И тут он ринулся за поездом вдогонку. Надо крикнуть ей, как ему одиноко без нее, до чего холодно на сердце и что он понять не может, какая страшная ошибка мешает ей увидеть всю глубину его любви.

Но поезд обогнал его.

Промелькнула и последняя площадка с традиционным красным огоньком.

Огонек уплыл куда-то вдаль и уже растворился в сизом тумане.

5

Инспектор поднялся из-за стола. Заговорил, раздражаясь все сильнее:

– За сим вашим сумбурнейшим уроком проглядывает не только сумбур в голове. Здесь больше того! Вы толкуете о собственных идейках преднамеренно и вызывающе. Посмотрите теперь на такую подробность: я приглашаю вас к себе. Уж не говорю, что вы не подумали явиться к назначенному времени. Вы гоните служителя, посланного мной, едва ли не площадной бранью! Стыдно, молодой человек!..

Зберовский как пришел к инспектору в угнетенном состоянии, так и слушал – совершенно безучастный.

– Вы должны служить примером юношеству! А какой вы воспитатель? К религии вы неприлежны. К старшим непочтительны. Уроки заполняете праздной болтовней о сомнительных предметах, подчеркнуто пренебрегая свыше вам преподанной программой. И более того! Располагаю данными о вас: уроки ваши изобилуют показом опытов, по программе не рекомендованных… Вы знаете, чем это вам грозит? Вы читали циркуляры министерства?

Поглядев на Зберовского, инспектор окончательно вышел из себя:

– Смотрите, в случае чего на себя пеняйте! В дальнейшем спросится с вас беспощадно! – Не подав руки, он кивнул на дверь: – Можете идти.

Зберовский продолжал сидеть. Немного погодя как бы с удивлением поднял глаза:

– Простите, вы сказали, на уроках опыты делать не надо?

Инспектор заломил перед собой костлявые пальцы. Негодующе крикнул:

– Дан вам учебник, вот и потрудитесь придерживаться!..

Когда Зберовский брел потом по коридору, он мысленно все еще был на перроне, и последняя вагонная площадка еще будто маячила перед ним, уходя в непроницаемый туман.

За душным, темным коридором – рекреационный зал.

Тут в углу, от потолка до пола, позолоченный киот с иконами. Напротив, на стене, – портрет царя.

Откуда-то взялся Вахрамеич. Идет своей обычной крадущейся походкой. Держит наготове колокольчик с деревянной ручкой. Издалека наблюдая за Зберовским, подобострастно кланяется.

Спустя секунду он задребезжал колокольчиком, и почти сразу из классов в коридор и зал хлынула толпа гимназистов. Гам и крик заполнили все здание. Мелькают серые костюмы. Одни бегут, толкаясь, другие жмутся к стенам, третьи чехарду затеяли, там – драку.

Зберовский пробирался сквозь этот мальчишеский водоворот. Дорогу ему загородили двое:

– Григорий Иванович, вас можно спросить?

– Что, Васильев, тебе?

У Васильева на куртке знакомое чернильное пятно. Он угловатый, но шустрый подросток. Фантазер и выдумщик. Способностями же не отличается.

Сейчас он начал говорить, точно посыпал горохом, быстро и невнятно. Из-за шума в коридоре Зберовский расслышал лишь одно: «Не сахар никакой, а черные стали, как уголь».

– Повтори: кто – черные стали?

– Да опилки, которые в стакане. С кислотой стакан, Григорий Иванович…

Оказалось так: у него дома готовятся к зиме, вставляют в окна вторые рамы. На подоконниках опилки, прикрытые ватой, и понемногу серной кислоты в стаканах, чтобы не запотевали стекла. На вчерашнем уроке Васильев узнал, будто опилки, если их бросить в кислоту, могут превратиться в сахар. Он захотел проверить это. Насыпал опилок в стакан, а сахар у него не получился.

– Мать увидела, что он в окне устроил, – подзатыльника ему дала, – с серьезным видом добавил другой гимназист, до сих пор молчавший.

Зберовский чуть-чуть улыбнулся:

– За науку пострадал, брат? Ничего, терпи. Не ты один!

– Почему не вышло все-таки? – приставал Васильев. – Григорий Иванович, а вы правду говорили – сахар можно из опилок?…

– Конечно, правду. Виноградный сахар, скажем.

– Его можно есть? Он сладкий?

– Сладкий. Полезный даже очень.

Перемена между тем закончилась. Зал опустел. Васильев и его товарищ кинулись бегом к своему классу, куда уже вошел преподаватель латинского языка.

А у Зберовского урок будет только через час. Он не спеша отправился в учительскую.

В учительской – никого. Посередине длинный стол и стулья, а возле стен, перемежаясь с жесткими диванчиками, шкафы.

Душу гложет лютая тоска. Остановившись у окошка, Зберовский смотрит на улицу, в туман.

Он понимает, насколько все это несбыточно, однако если бы суметь найти Осадчего, объяснить, какие важные причины ему не позволяют остаться в Яропольске… Осадчий ответил бы: «Поезжай». И тогда – телеграмму Зое вдогонку, и сам в Казань – следом за ней!

Нет, ничто положения не спасет. Как ни объяснишь причину своего отъезда – все равно: уедешь, а останется нехороший привкус. Словно уклонился от опасности, под каким бы ни было предлогом.

Ужасный Яропольск!

А вдруг дело еще повернется по-иному? Вдруг Зоя сообщит, что Благовещенский согласен подождать? Просьба Осадчего требует только нескольких месяцев.

Зоя, милая…

За окошком туман.

«Оставьте, я просила вас, не касайтесь этого, пожалуйста…»

Между двойными рамами на подоконнике опилки, вата и кислота в стакане.

Он начал ходить по учительской. Остановится, постучит пальцами по спинке стула, пройдет мимо шкафов, снова остановится где-нибудь в раздумье.

За стеклянными дверцами шкафов видны кучи гимназических тетрадей, глобус, свертки карт, наклеенных на коленкор. А в дальнем, самом маленьком шкафу – пособия по физике и убогие химические принадлежности.

Содержимое этого маленького шкафа Зберовскому наперечет известно. Однако он теперь взглянул в ту сторону с новым, неожиданным вниманием. Внезапно подошел, открыл дверцу. Присел перед шкафом на корточки.

Двухдюймовый тигель. Толстостенный. Давление выдержит. Но чем закроешь тигель плотно? Чем поднять давление хоть на две, на три атмосферы?

Черт побрал бы яропольскую гимназию!

Вынув из шкафа, он сердитым броском поставил на пол железный штатив с набором разных колец. Туда же – обрезок асбеста. Туда же – спиртовую лампочку. Стал отвязывать от какого-то громоздкого устройства с блоками свинцовые брусочки и пластины; среди них нашел один брусок достаточно тяжелый.

Он вот что сейчас сделает: он нагреет тигель в пламени и прижмет накаленным краем к пластиночке свинца. В свинце отпечатается круг по форме тигля. Выйдет массивная, плотная крышка. Потом крышку – на остывший тигель, а сверху – тяжелый брусок. Снизу крышку надо защитить шайбой из асбеста. В таком приборе уже можно будет кипятить жидкость под давлением.

Зберовский поднял и быстро разложил все нужные предметы на столе. Зажег огонь. Раздвинул кольца штатива. Ожесточенно, с хмурым выражением лица принялся работать.

…К концу перемены инспектор вышел в коридор.

Колокольчик Вахрамеича уже оповестил о начале последнего урока. Сутолока шла на убыль. Классные наставники загоняли своих воспитанников в классы.

И инспектор увидел: из учительской появился Зберовский в сопровождении целой вереницы гимназистов. Кто несет штатив с кольцами, кто – спиртовую лампочку, кто – пробирки. А руки самого Зберовского до отказа заняты. В них две обыкновенные бутылки, фарфоровая чашка и тигель под неуклюжей серой крышкой.

Перед Зберовским идет гимназист, торжественно несущий, как свечу или какой-то жезл, нелегкий, надо думать, металлический брусок.

Вся процессия направляется к двери пятого класса.

На миг инспектор даже потерял высокомерную осанку. Его фигура изогнулась и застыла. Взгляд возмущенно впился в принадлежности для опыта.

А тот, что нес штатив и кольца, в куртке с чернильным пятном, забежав вперед, кому-то крикнул:

– Принеси опилок горсть! Живо!

– Зачем они? – откликнулся голос за дверью.

– Беги, сказано тебе! Под лестницей лежат… Из них Григорий Иванович будет сейчас сахар делать!..