Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

6

По натуре Зберовский был очень общительным человеком. Он нуждался в собеседниках, любил поспорить, посмеяться, поделиться мыслями. Правда, был у него в душе какой-то заповедничек, куда он никого не пускал: сюда относилось все, что касается Зои, что касается неудавшейся ему работы по гидролизу, да вот разве теперь – того, что связано с просьбой Осадчего. А остальное, его волнующее или тревожащее, он должен был обязательно кому-то рассказать. Для него это было потребностью. Любая мелочь, если он не поговорит о ней, его долго беспокоит и гнетет.

С тех пор как ему невыносима стала среда учителей гимназии, их склоки, картежная игра, он особенно остро почувствовал вокруг себя безлюдье. Но одиночества он переносить не мог. И ему случалось целые вечера просиживать в обществе старух – своих квартирных хозяек, пить с ними чай, выслушивать скучнейшие истории то о происшедшем три года назад ограблении кладбищенской церкви, то о свадьбе у соседей, где жениха обманули в приданом, то о роскошных именинах яропольского купца Пряхина…

Еще летом, когда у него прекратилась переписка, с Зоей и он не поехал на каникулы в Петербург, Зберовский начал изредка встречаться с группой гимназистов-семиклассников.

Однажды летним утром, отправившись на прогулку за город, он увидел на берегу Малахайки шалаш и костер, а перед костром сидели отчасти ему известные по гимназии почти уже взрослые мальчики. Они спорили о происхождении жизни на Земле. Один из них ссылался на «Мировые загадки» Геккеля, другой не читал этой книги, но высказывал собственные фантастические домыслы, третий брал под сомнение что угодно.

Незамеченным подойдя к костру, Зберовский сел и тотчас азартно вмешался в беседу. И сразу ощутил себя как бы в родной стихии.

Впоследствии встречи с ними за городом повторялись. А осенью, в дождливую, нудную погоду, эти гимназисты спросили у Зберовского, позволит ли он им время от времени заходить к нему в гости.

И поздняя осень и начало зимы шли для него в напряженном ожидании тех таинственных товарищей Осадчего, которые вдруг будут появляться у него в квартире. Скорей всего, он переоценивал свою роль в будущем их приезде в Яропольск, как и значение самого их приезда. А угадать, зачем они сюда приедут, он даже не пытался. От каких-нибудь определенных политических задач и целей он был далек. Но окружавшие его порядки вызывали в нем протест, а все, направленное против царского режима, ему казалось заслуживающим уважения. И если уж Осадчий, разыскав его, попросил о помощи, то он обязан проявить себя здесь человеком долга.

Прошли октябрь, ноябрь, декабрь. К Зберовскому не приехал никто. Теперь он мысленно упрекает Осадчего. Клянет себя за то, что принял записку всерьез.

Незадолго до рождественских каникул неприятности, начавшиеся у него в гимназии, достигли угрожающих размеров. В кабинете директора ему было устроено нечто вроде судилища. Директор – мягкий по характеру – сказал, что делает последнее предупреждение Инспектор же, перечисляя вины Зберовского, с ядом в голосе заявил:

– И более того! О вас есть сведения: вы позволяете себе ни с чем не совместимое. Под крышей собственного дома вы допускаете сомнительные сборища учащихся из старших классов! Вам не удастся это отрицать! А знаете ли вы, что факт внеклассного общения преподавателя с учащимися терпим не может быть? Надеюсь, вам это известно?…

Когда к Зберовскому на следующий день пришли его друзья-гимназисты, он попросил их больше к нему не ходить. В самых общих чертах объяснил им обстановку. Что касается его, то он – особь статья; но отблески неблагонамеренности могут падать и на каждого из них. Как ни хороши их задушевные беседы, а зря дразнить гусей не стоит.

Гости долго безмолвно смотрели один на другого. Строго говоря, это были не мальчики, а уже юноши, завтрашние студенты. Однако молчание их разрешилось совершенно мальчишеской вспышкой. Они заговорили все сразу. Наперебой закричали: кто – возмущаясь инспектором, кто – уверяя Зберовского, будто разговоры с ним для них важнее всякой мертвой латыни.

А один из гимназистов яростно вцепился в осенившую его идею:

– Григорий Иванович, зачем дразнить гусей! Мы будем приходить к вам так, что ни единая душа узнать не сможет. Мы будем называться: тайный естественно-научный кружок. Скажите только правду – вы сами по себе не хотите нас прогнать? Вы рады нам бываете или не рады?

– Нет, не надо тайного кружка, – сказал Зберовский. Он даже испугался этой мысли.

– Вы от нас избавиться хотите? Мы надоели?

– Милые друзья! Я вам всегда бываю рад. Но обещайте мне не делать глупостей. Не ставьте меня в неловкое положение!

Они хором обещали, что глупостей с их стороны не будет, и, возбужденно переглядываясь, ушли.

К концу идут зимние каникулы. Зберовский их проводит в унылом сидении дома. На Новый год ходил к знакомому врачу, тоже петербуржцу, преуспевающему и самодовольному, у которого он уже зарекался бывать, почувствовал себя там неуютно, а потом опять засел в своей комнате. Как раз пришли по почте выписанные им новые химические книги; у врача он взял годовой комплект журнала «Нива» с приложениями.

На столе горит лампа. За закрытыми ставнями – вьюга.

Часов в восемь вечера кто-то постучался в дверь. Зберовский перевернул страницу и, не поднимая головы, сказал:

– Пожалуйста!

– Григорий Иванович! – услышал он свистящий шепот.

В комнату всунулась чья-то фигура в тулупе, засыпанном снегом, в валенках, в шапке с опущенными меховыми ушами; даже лицо до самых глаз было обвязано шарфом.

Вошедший сдвинул шарф и оказался гимназистом-семиклассником из числа недавних собеседников и друзей Зберовского.

Еще с порога он зашептал о том, что Григорий Иванович может быть полностью спокоен: их никто не видел – сюда они шли не улицей, а задними дворами, пересекали напрямик сугробы, лезли через заборы. Сейчас все стоят здесь, возле крыльца. Все прочли «Минеральное царство» Гюнтера. Не разрешит ли Григорий Иванович им зайти к нему – поговорить? Непонятно, почему материя формируется в кристаллы…

– С ума сошли! – воскликнул Зберовский.

Гимназист сконфуженно покраснел.

Подумав несколько и поколебавшись внутренне, Зберовский будто рассердился пуще прежнего:

– Этакие конспираторы нашлись!.. Ну, что же ты? Топчутся там у крыльца… Пришли, так уж чего еще! Зови!.. – И крикнул, приподняв портьеру: – Настасья Лукинична, а нельзя ли нам с гостями самоварчик?

Вскоре они уже шумной оравой сидели за столом.

Именно тогда в дверь заглянули озабоченные глаза хозяйки. Видимо, она хотела о чем-то сказать. А из-за ее спины вдруг раздался мужской голос:

– Григорий, можно к тебе?

Так появился Осадчий.

Зберовский поднялся навстречу, подбежал – в порыве радости и какого-то растерянного смущения. Ему казалось, что это как на грех некстати: Осадчему не надо бы встречаться с посторонними, а в комнате полно гостей. Но наконец-то все-таки приехал!

Гимназисты притихли, словно пойманные с поличным.

Осадчий поставил на пол чемодан. Улыбаясь, обнял Зберовского. Молодцевато сбросил шубу. Веселым взглядом обвел молодежь. Представился всем: «Осадчий. Из Петербурга». И сказал:

– Вот как хорошо – с поезда, с морозца да к горячему чайку!

С точки зрения Зберовского он держал себя неосторожно. При гимназистах объяснил, что в Яропольске ему долго незачем задерживаться, а едет он по своим делам на казенные заводы. А сообщение с заводами из рук вон до чего плохое. Однако вряд ли он поедет лошадьми; есть ветка – он предпочтет отправиться товарным поездом.

Затем он придвинул свой стул поближе к Зберовскому:

– Почти шесть лет с тобой не виделись, Гриша!

Оставшиеся как бы в стороне, молодые гости начали благодарить и прощаться. Потянулись гуськом к выходу. Зберовский встал, пошел их провожать.

Когда же он вернулся в комнату, Осадчий его встретил восклицанием:

– Ну, слушай – расскажу про твоего Лисицына!

Зберовский так и остановился на половине шага.

Осадчий принялся повествовать в подробностях, образно рисуя таежную заимку, бродягу, заболевшего в тайге, и все, что было дальше.

Сперва он сидел за столом, но уже через минуту поднялся. Рассказ его принял взволнованный характер – и это не вязалось с памятным Зберовскому обликом Осадчего: в студенческое время он был всегда немного скептиком.

Сейчас Осадчий говорил о неожиданном исходе дела.

Бежав из ссылки в Петербург, он захотел узнать дальнейшую судьбу Лисицына. Однако след его опять потерян. Явочный адрес, куда Лисицын должен был обратиться, оказался провалившимся. Глебов, который непременно помог бы Лисицыну перейти за рубеж, и не слышал ничего о его приезде. А в начале этой зимы с Глебовым вдвоем Осадчий пытался законными и незаконными путями разыскивать Лисицына – точнее, по паспорту, мещанина Пояркова. Поиски ни к чему не привели. Доехал ли он с подложным паспортом до Петербурга, не сумел ли доехать – все это остается загадкой.

Зберовский смотрел на Осадчего в упор с выражением острого интереса.

Разговор продолжался до глубокой ночи. Осадчий уж давно исчерпал то, что мог сказать о Лисицыне, перешел на собственный побег из ссылки, потом вернулся к прошлому – к первым дням своей жизни в Сибири. Зберовский же нет-нет, да перебьет его каким-нибудь вопросом про Лисицына.

Легли в постели – один на диване, другой на кровати. Потушили лампу. Но и в темноте еще долго звучали их голоса.

– Григорий, ты не спишь? – спросил Осадчий.

– Нет пока. А что?

– Крестовников оказался сволочью.

– Скользкий человечек, – помедлив, отозвался Зберовский. – Последнее время в мансарде его все стали избегать. Да, впрочем, сам он как-то обособился…

– А я столкнулся с фактами, – сказал Осадчий. – Он с охранкой связан. Мой арест и ссылка были только по его доносу.

– Да что ты говоришь!

– Представь себе. Мне точно сообщили на этапе.

– Именно Крестовников донес? Ты не ошибаешься?

– Крестовников.

– Какая гадость!..

И замолчали оба.

Зберовский знал: за Крестовниковым еще в мансарде полз темный, отвратительный слушок. Однако раньше не хотелось верить этому. В уме не укладывалось чудовищное подозрение.

Слишком много новостей свалилось нынче на Зберовского!

После паузы Осадчий будто бы подумал вслух:

– А зря, пожалуй, я приехал в Яропольск. Разве с тобой вот повидались…

– Почему такое – зря? – с живостью спросил Зберовский.

– Да лучше было бы с соседней станции по тракту, лошадьми. Как многие из наших ездили.

Осадчий не придал значения тому, что на кровати Зберовского скрипнули пружины. А Зберовский приподнялся на локтях. Этого не было видно в темноте: он укоризненно и горько взглянул в сторону Осадчего.

Нет, он не скажет ни за что, какую жертву он принес во имя смутно понимаемых им, но высоких целей. Его жертва оказалась никому не нужной, и тем более теперь не надо о ней говорить!

Пусть где-то далеко, в несбывшемся – Казань. Откуда знать Осадчему, как все было непросто? Зачем Осадчему знать? Но если бы все даже повторилось, Зберовский снова поступил бы точно так же. Иначе ему поступить нельзя.

С улицы доносится: вьюга, воет ветер. Осадчий спит. Перед Зберовским – в зримых образах, как бывает в возбужденных мыслях ночью, – опять и опять перекатывается услышанное от Осадчего сегодня.

И кажется ему, будто на него дохнуло веяние настоящей жизни.

Сейчас он как бы видит и Сибирь, и тяжкие пути творцов, искателей человеческого блага. Случайно ли, что на большом пути – значительные встречи?

Проходит перед ним Осадчий, вот этот, спящий здесь, когда-то бывший его соседом в мансарде. Теперь он всюду окружен тайными друзьями. Проходит и Лисицын – уходит в неизвестность. Каждый из них со своим великим грузом на плечах.

Многое проходит мимо.

Мысли в сотый раз сегодня возвращаются к открытию Лисицына. Что бы ни было, но для человечества оно не потеряно. Лисицын еще бросит свой труд миру из-под спуда, потрясая всех! Как хочется, чтобы это случилось поскорей!

Зберовский и предполагать не может, что его личная судьба в будущем неотделима от судьбы открытия Лисицына.

Он удрученно думает: а его дорожки сомкнулись в Яропольске; тут его прежние порывы лишь без толку травой зарастут.

Глава IV. НОВОЕ НАЧАЛО
1

Все, точно сговорившись, построили одинаковые дома. Идешь по улице и видишь: потемневший от времени бревенчатый дом в три окошка, дощатый забор – иногда с гвоздями, натыканными остриями вверх, – ворота, скамеечка, снова бревенчатый дом в три окна, опять забор, ворота, и так – до самого края города, где начинается болотистый луг, летом служащий пастбищем для коров. За домами лежат огороды, редкие фруктовые сады. В другом конце улицы вздымается неуклюжая колокольня, выбеленная мелом, будто по ошибке пристроенная к темным деревянным стенам старинной церкви. Дальше, за церковью, видны кирпичные торговые ряды, особняки купцов, лабазы, а влево идет пыльная дорога к пристани.

По этой дороге Лисицын ходит почти каждый день.

Он любит часами молчаливо сидеть на берегу Волги. Весной он здесь смотрел, как взламывается, проплывает мимо лед. Летом смотрит на белые нарядные пароходы, на баржи с буксирами, на плоты и лодки, на зажженные еще засветло огоньки бакенов.

Повивальная бабка Марина Петровна, она же первая в городе сваха, женщина немолодая и дородная, сейчас довольна своим квартирантом. А в октябре прошлого года, когда Лисицын пришел снимать две пустовавшие в ее доме комнаты, она отнеслась к нему недоверчиво. Подумала: бог знает откуда взялся.

Тогда между ними был такой разговор:

– Ты, дружочек, что – заведение, видать, откроешь?

– Крохотная будет у меня мастерская. Очень маленькая.

– Сапожная?

– Нет, знаете, краски буду делать, – сказал Лисицын.

Он заранее решил: кто разберется, чем в действительности занят химик? А краски – дело людям доступное, понятное. Под предлогом производства красок можно скрыть любые опыты.

– Ну, то-то… Сапожников у нас своих… Постой, милый: краски?

– Краски обыкновенные. На продажу.

– Сообрази сам: да как тебе квартиру сдать? Ведь ты ролы изгадишь в доме! Жил на Покровской улице один красильщик…

Лисицыну понадобилось долго уверять, что полов он не запачкает, что вся его работа – только на столе в стеклянной посуде. И подмастерьев у него не будет, обходится без них.

Хозяйка обстоятельно допытывалась:

– Зовут тебя, милый, как?

– Поярков Владимир Михайлович.

– Семейство большое?

– Я холостой.

Вот это Марине Петровне понравилось. Невест на примете у нее хоть пруд пруди, и лишь бы не пьяницей оказался да не прощелыгой, а там – как бог даст. И она решила: не беда, что приезжий человек.

Квартирант оказался не пьяницей и не прощелыгой. Марина Петровна говорит теперь о нем с покровительственной благосклонностью. Рассказывает по всему городу: работящий, тихий, не буян. И доходы у него, надо думать, отменные, и скучает, видать, – угрюмый такой, замечтается – слова из него не вытянешь. Одно – молчит.

Осенью, тотчас как снял квартиру, Лисицын ездил в Казань и Нижний Новгород. Вернулся последним пароходом. На берегах уже лежал снег, в воде плавали льдинки.

Приехал он тогда с громоздким багажом. «Инструмент!» – догадалась Марина Петровна. Привез четыре ящика стеклянных приборов и банок с химическими веществами. Самое главное – среди всего необходимого привез и сложный пластинчатый фильтр, точь-в-точь похожий на бывшие у него прежде. В Казани отыскался умелый шлифовальщик-стеклодув, который сделал этот фильтр по эскизному наброску.

А в Нижнем Новгороде, покупая реактивы, Лисицын обнаружил страшное для себя: он почувствовал, что не может вспомнить всех подробностей своей работы.

Как он берег в памяти каждую деталь своих научных построений! На каторге – в часы, когда уже мог прилечь на нары, скошенный усталостью, – едва закрыв глаза, он неизменно погружался в мир прежних опытов. Шаг за шагом проходил в уме по всей цепи проделанного им, перебирал возможные догадки и мысленно вглядывался в то, что следовало бы делать дальше.

Но вот он накануне возвращения к работе. Наконец сбывается…

В руках у него список купленного: соли калия, кальция, лития, натрия, магния… Здесь угленикелевая соль. И что-то смутно брезжит в памяти. Будто рядом с угленикелевой солью он вводил в состав шестого цикла обработки зерен и какой-то усилитель. Какой же именно там усилитель был?

Пытаясь восстановить потерю, он опять отталкивался мыслями от своей первоосновы – от структурной формулы хлорофилла. Обдумывал все стадии приготовления активных зерен. Доходил до шестого цикла обработки. Тут его мысли снова путались. Забыл бесповоротно!

И Лисицын, со страдальческим, озабоченным лицом, стоял, прислонившись к ржавой чугунной ограде. Смотрел на ветхие стены нижегородского кремля.

Перед Лисицыным, спускаясь под гору, прошла босая женщина в лохмотьях. Он вдруг заметил ее изможденный вид. Трудно было сказать, старуха она или еще не старуха, только ясно, что вдосталь хватила нужды.

За ней бежали девочка и мальчик в рваных тряпках вместо одежды. Тряпки – цвета дорожной пыли.

– Мам, и-исть хочу… – тянула девочка.

– Хле-ебца… – просил мальчик.

– Погибели на вас нет! – крикнула женщина и, повернувшись с яростью, окинула детей затравленным взглядом.

Лисицын бросился за женщиной вдогонку. Достал из кармана рубль:

– Возьми, пожалуйста, купи им хлеба.

Посмотрел еще раз на детей. Они стоят босиком на смерзшейся острыми комьями глине. Синие оба от холода. Ножки у обоих – тонкие косточки, обтянутые кожей.

В этот миг он ощутил нечто, близкое к гневу. Вон как жизнь проклятая устроена. Сердце раздирало жалостью. Ведь нельзя же, нельзя: заболеют, умрут!

И промелькнуло тут же, что его открытие принадлежит вот только им – слабейшей половине человечества, – и что ему надо очень торопиться со своей работой. Долго ждать они не могут. Ох, как надо торопиться!

Женщина кланялась, униженно благодаря за рубль, который он ей дал.

– Откуда ты? – спросил ее Лисицын суровым голосом.

Она назвала незнакомую ему деревню. Принялась рассказывать о смерти мужа, о пожаре, уничтожившем ее убогое хозяйство, о том, как она пошла на заработки в город, но ничего не сумела заработать.

А он не слушал. Все время искоса поглядывал на жмущихся от холода детей.

В кармане у него осталось лишь три или четыре сторублевые ассигнации. Он вынул одну из них и протянул женщине:

– На! Зиму проживешь.

Она взяла бумажку, однако не поняла сразу, сколько это, и робко замолчала.

Кивнув ей, Лисицын пошел от нее по улице в гору.

Навстречу ему – вероятно, к пристани – вереницей спускались по-нищенски одетые люди. Их было много. Их лапти и дерюга и холщовые котомки напомнили Лисицыну о его недавнем пути через Сибирь. И он чувствовал, будто с каждым из этих проходящих его связывает что-то общее.

В тот же день он погрузил на пароход четыре ящика с надписью: «Осторожно. Не бросать». Себе взял билет для проезда на палубе. Волга была неприветливой, холодной; пароход рассекал отяжелевшую воду, и гладь ее не пенилась, а раздвигалась, словно неподвижными, точно вылитыми из темно-зеленого стекла валами.

Пронизывало ветром. Чтобы погреться, Лисицын зашел в коридор второго класса.

Дверь одной из кают была открыта. Оттуда плыл сигарный дым и слышен был разговор:

– Валет треф.

– А мы валета по усам.

– Вот тебе и без взятки.

– Чья, господа, сдача? Ну, сдавайте. И, значит, Терентьев этот, горный инженер, после взрыва год тюрьмы получил и церковное покаяние. Я ему говорю: «Иван Степанович, вам еще повезло…» Что, опять козыри пики? Ну, господа, проверим… Я – с туза!

– Нужно было с маленькой под играющего.

– Обойдется с большой… Так, значит, взрыв в шахте на этого Терентьева повлиял, что подал прошение прямо из тюрьмы…

– Бубну просят! Бубну! Не зевайте!

– Козырь!.. Газета «Южный край» тогда писала…

Лисицын понял, что говорят про Терентьева, с которым он учился. Незаметно для себя придвинулся к открытой двери.

Неожиданная новость. Оказывается, и Терентьев сиживал в тюрьме!

А главный смысл разговора был такой: после многих катастроф на рудниках, стоивших жизни тысячам рабочих, промышленники вынуждены были принять кое-какие меры. Под напором общественного мнения – как местами за границей уже сделано давно – и в Донецком бассейне наконец открыли несколько горноспасательных станций. Терентьев, отсидев в тюрьме, сам захотел стать начальником одной из этих станций. Там и работает сейчас. Если где-либо на шахте случается несчастье, он с обученной командой, снабженной кислородными аппаратами для дыхания, спускается под землю, чтобы оказывать помощь. И нет-нет, да спасет людей от гибели. Об этом тоже в газетах писали.

Лисицын с одобрением подумал о Терентьеве. Услышанное его приятно удивило. Терентьев ему помнился легкомысленным студентом, не то по беспринципности, не то по бедности обычно состоявшим возле какого-нибудь богатого сокурсника.

Он снова вышел на палубу. Ветер уже нес густые хлопья снега. Пароход вздрагивал, плицы били по воде частыми ударами, из трубы валил дым.

– Полна-ай! Самый полна-ай!.. – покрикивал капитан на мостике. И говорил кому-то: – Ты, чертяка, кожи грузил, копался до утра. Как зазимуем посеред реки, так я тебя с твоими кожами…