Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

6

Старухи уже спали, когда в передней раздался звонок.

Лисицын долго ждал, потом услышал голос Варвары. Однако Варвара не сразу открыла ему: от испуга все никак не могла управиться с дверными запорами.

Но вот наконец он вошел, а Варвара попятилась куда-то.

Такой знакомый с детства запах – мяты и ванили. Прежним звуком при его шагах заскрипели половицы. В гостиной те же фикусы. Диван. «Полтавская битва» в позолоченной раме…

– Вовочка! – простонала тетка, выглядывая из соседней комнаты.

Она была в ночном чепце и фланелевом капоте. Казалась маленькой совсем и дряхлой. Протягивала перед собой трясущиеся руки.

Варвара за ее спиной бормотала несуразное:

– Ах-те… Слава тебе… Барыня… Владимир Михайлович…

– Ну, вот я и приехал, – сказал Лисицын, стараясь держаться как можно бодрее.

Тетка обняла его, заплакав. Целовала, гладила. Вся вздрагивала от рыданий.

– За что?… Уж думала я, думала… О боже мой милостивый!.. Вовочка… Ну, как же ты? У Миши сын – преступник! Каторжник простой! Голубчик, Вовочка!.. О господи!..

Тоже вытирая слезы, Варвара подала барыне стакан воды. Жалостно посматривая на Лисицына, вдруг сказала ему:

– А мы вас ожидать уже устали. Ждем почитай два месяца…

Лисицын вскинул на нее пронзительный взгляд. А Капитолина Андреевна сразу же перебила Варвару:

– Да, милый, приходил этот… страх какой, представь: из жандармского. Говорил, что ты, скорей всего, поедешь за границу, только зря поедешь – на границе-то тебя приготовились поймать. А если ты заедешь в Петербург, то, наверно, к нам зайдешь…

Рука Лисицына непроизвольно поднялась, чтобы потрогать бороду. Повисла в воздухе: бороды нет.

– Да ты сядь, голубчик, сядь… Ты что, не ужинал?… – продолжала Капитолина Андреевна. – Говорил, – воскликнула она, – дурак он этакий! – чтобы мы на тебя донесли! На случай, если ты заглянешь в Петербург, чтобы мы – по секрету от тебя живехонько в полицию… На все лады запугивал. К дворянской чести обращался! Что он понимает в чести?! Ах, уж вот – по правде негодяй!..

Лисицын озабоченно смотрел на тетку. А она спустя минуту опять всхлипнула. Лишь теперь заметила его убогую грязноватую поддевку. Ее пальцы ощупывали заношенную ткань.

– Другого у тебя и нет, поди?… Дружочек милый ты, бедняжка мой!..

Затем обе старухи ушли, оставив Лисицына в гостиной.

Вон как все сложилось: жандармы разгадали, куда он устремится. И Глебова потерян след. И паспорт ненадежен. И задерживаться в Петербурге даже лишний час нельзя – его именно здесь подстерегают и ищут.

Откуда-то запахло табаком и нафталином. В гостиную всунулся ворох одежды, за ворохом появилась несшая его Варвара. Потом – тетя Капочка, со вторым ворохом, полегче. Обе принялись раскладывать то, что принесли, по креслам и на ломберном столике.

Эти вещи полвека тому назад принадлежали Евгению Ивановичу Татарцеву. Они составляют одну из драгоценных реликвий тети Капочки. Лисицын помнит, как она их свято бережет.

– Он ростом был с тебя, – сказала она сейчас, чихнув от нафталина. – Выбирай что тебе подходит. Примерь!

Лисицына это растрогало. Брать любой лишний груз ему было не нужно и вовсе некстати. А гардероб покойного Евгения ему казался уж совершенно неподходящим. Но он почувствовал: нельзя пренебречь ее жертвой – тетка будет насмерть обижена.

Среди мундиров и халатов с брандебурами он увидел скромный старомодный пиджачок, отложил его. Кроме того, взял немного пожелтевшего от времени белья да теплую куртку, подбитую мехом.

Когда он сел обратно на диван, Капитолину Андреевну осенило:

– Вовочка, живи у нас! Никуда не будешь выходить. Мы никому не скажем…

– Что вы! Нет, теперь мне в Петербурге – никак.

Уныло потускнев, она понимающе кивнула.

Спохватились, что он, наверно, голоден. Повели его в столовую.

Он неохотно ел, а тетка и Варвара глядели на него вздыхая.

Ударили часы – знакомым голосом, знакомые до каждого пятнышка на циферблате круглые стенные часы. На них уже половина второго.

– Ну, я поел, и надо в путь, – с налетом грусти проговорил Лисицын.

Старухи, обе сразу, заплакали навзрыд. Приговаривали, одна перебивая другую, что он мог бы у них побыть хоть три-четыре дня. Нельзя же так быстро: приехал, и сразу уезжать. Не к чужим пришел. Куда он ночью-то? На что глядя? В кои веки довелось повидаться…

Лисицын отрицательно качал головой.

– Ты что: так прямо – за границу? – спросила тетка.

– Да нет, – ответил он, – я в такое место заберусь, где меня с собаками не сыщешь. Только не тревожьтесь за меня. Все отлично будет!

Еще с мокрыми глазами Капитолина Андреевна принесла из своей спальни шкатулку.

– Возьми, дружок, – сказала она, – это твое. Кроме этого, у меня в банке счет. Останется тебе по завещанию.

В шкатулке были деньги – пачечка сторублевых ассигнаций.

Поблагодарив, он сказал, что здесь слишком много для него. Куда ему столько! И после ее настойчивых просьб согласился взять лишь половину:

– Мне вполне достаточно. Большое, тетя Капочка, спасибо!

Потом он заторопился. Наспех собрав ему чемодан, старухи проводили его до крыльца.

Светлая ночь перед утром стала розовой. Лисицын шел с чемоданом и почему-то ясно ощущал: больше им увидеться не суждено. Печально было на душе, тоскливо, неспокойно. По-настоящему, одна в мире у него родная – тетка. Он корил себя за то, что раньше был к ней невнимателен.

Забывал о ней – особенно в годы, которые он провел в своей лаборатории…

В своей лаборатории!.. Вчера, бродя по городу, он не решился даже и приблизиться к тому кварталу, где когда-то жил и работал. Его многие могли бы, встретив, узнать. А сейчас ему неудержимо захотелось все-таки пойти туда. Взглянуть на прежнее, что там теперь – хоть мельком.

Не взять ли извозчика? Нет, пешком лучше.

Мост с решетчатыми перилами. Как раз мост не разведен. Лисицын перешел через Неву и свернул за угол по знакомой дороге.

Городовой у перекрестка ощупал взглядом раннего прохожего, зевнул от скуки и принялся не спеша закуривать.

Шаги Лисицына все убыстрялись: его подстегивало нетерпение. Вот булочная; за булочной, наискосок, – облезлая вывеска кухмистерской. Все как будто и без перемен. А вот…

За поворотом перед ним открылся наконец тот самый, навсегда ему памятный дом.

Лисицын подбежал, опустил чемодан на тротуар.

В первую минуту ему стало неприятно: дом выглядит, словно здесь и не было пожара, – целехонький и новенький, а на фасаде появились каменные морды львов с кольцами в зубах. У ворот по-прежнему табличка: «Бердников». Бердникову и страховая премия, вероятно, послужила к выгоде.

Лаборатория была вон там, на третьем этаже… седьмое, восьмое и девятое окно от левого угла.

Чего здесь не пережито только! Бесчисленные опыты, бесчисленные месяцы напряжения всех душевных сил. Искания, заботы и тревоги. Муки неудач и радости находок. Мечты, надежды, вера в то, что он идет правильным путем. Горькое крушение надежд…

У Лисицына щемило сердце. Мысли громоздились, рвались на клочья, неслись. Незаметно для себя он начал шепотом разговаривать с собой. Возбужденный, он точно спорил с кем-то; помогал своему монологу жестами. Показывал куда-то вбок обеими руками.

Грохоча колесами, проехала телега: везли овощи в зеленную лавку. А Петербург пока не пробудился.

Всходило солнце. Красным светом озарились стены верхних этажей.

Человек в картузе и поддевке, одиноко стоявший посреди мостовой, опять посмотрел вверх, на окна высокого дома. И вдруг воскликнул:

– Ну нет, как мог ты думать – без разбора всем!.. Этого не будет!

Глава III. УЧИТЕЛЬ ГИМНАЗИИ
1

До рассвета казалось еще далеко. Тихо было, пусто. Ни души на улицах. Ставни на окнах закрыты, на ставнях железные скобы с болтами. Лишь изредка где-нибудь тявкнет проснувшийся пес, лай подхватят сотни других дворовых собак, он прокатится по всему Яропольску. Потом собаки затихнут, и снова уездный городок погрузится в сон.

Осенняя ночь. Дождь начал барабанить в ставни – перестал; слышно в тишине, как за версту от города прогудел паровоз: там станция, – это через Яропольск опять идет товарный поезд. Их здесь проходит много. Как правило – без остановки, словно тут не город и не станция, а какой-то маловажный разъезд.

Все в Яропольске спят: и недавно назначенный сюда инспектор гимназии, и в другом конце городка – молодой учитель Григорий Иванович Зберовский.

Инспектор уже три недели как приглядывается к здешним гимназическим порядкам. Он уже в дружбе с местным городским протопопом, который успел ему подробнейше аттестовать каждого из учителей гимназии.

А первая настоящая встреча между ним и Зберовским состоялась только вчера. Инспектор неожиданно нагрянул на урок Григория Ивановича.

Это было сделано без предупреждения. Открылась дверь – в класс вошел инспектор; за ним служитель Вахрамеич внес кожаное кресло. Гимназисты встали, откидывая с шумом крышки парт. Встал и Зберовский. Покраснел и почему-то смутился.

Кивнув: «Ну-с, можете продолжать урок!», инспектор показал, куда ему поставить кресло, сел в него. Взглянул оттуда, высохший, иссеченный жесткими морщинами, высокомерный.

Минута проходила за минутой. Зберовский молча стоял за учительским столом. Смущение его нарастало.

На лице инспектора дрогнула брезгливая усмешка.

– Ну, что же вы, молодой человек? Ведите ваши занятия!

До его прихода Зберовский просто беседовал с гимназистами, не ограничивая себя рамками учебника. Как некогда товарищам в мансарде, рассказывал об увлекательных научных горизонтах и возможностях.

А сейчас он должен резко изменить стиль и тему разговора. Класс почувствует крутой поворот: будто бы учитель, испугавшись, вильнул перед начальством, метнулся в сторону, перевел речь на узаконенное гимназической программой.

Как продолжать урок?

Гимназисты наблюдают с любопытством. Взгляд инспектора холоден, уничтожающе ядовит.

Встретив его взгляд, Зберовский понял, что действительно боится этого надменного чиновника, о котором ходят какие-то темные слухи. И тотчас же он рассердился на себя до крайности. Поднялось отвращение к самому себе.

В опостылевшем ему мещанском Яропольске он живет всего лишь года полтора. Но неужели он уж настолько пропитан мелкотравчатым духом, настолько уж погряз в обывательском болоте, что способен трепетать перед инспектором гимназии?

– Друзья мои, продолжим нашу беседу! – решительно заговорил он. – Мы с вами движемся по вершинам естественной науки. С каждой из таких проблем связано будущее всего человечества. Я рассказал вам про синтез углеводов. Это самый совершенный путь химического производства пищи. К несчастью, Лисицын со своим открытием загадочно исчез. Однако я замечу вам: кроме синтеза, возможны и другие способы достигнуть в том же направлении гигантских результатов. Способы – на абсолютно других принципах. Например, в начале прошлого века во Франции работал химик Браконно…

Голос Зберовского стал напряженным и высоким, чеканил фразы, звучал с такой энергией, как этого не было до появления инспектора. И глаза его вместо голубых стали темно-синими, с большими черными зрачками, и жесты его теперь свободны, быстры и легки.

Кое-кто из гимназистов озадаченно смотрел на Григория Ивановича. На задней парте мальчик в куртке, запачканной чернилами, шепотом спросил у своего соседа:

– Чего он так это, а?

– Погоди! – отмахнулся сосед.

А Григорий Иванович говорил о коренном различии между синтезом углеводов и гидролизом углеводов: синтез – это путь созидания из простейших веществ, а гидролиз – путь разрушения чрезмерно сложных веществ, такого осторожного разрушения, в результате которого могут быть получены ценные продукты. Сто лет тому назад Браконно и в Петербургской Академии наук Кирхгоф обнаружили удивительный эффект гидролиза.

По классу между тем пронесся сдержанный смешок. Один из гимназистов, прячась за спины товарищей, принялся передразнивать Зберовского – очень похоже на него выкидывал перед собой руку.

И вдруг всякий смех как ножом обрезало. Стало интересно и понятно. Григорий Иванович сказал, будто из тряпок и даже из обыкновенных древесных опилок можно делать сахар. А сделать это – пустяк: лишь стоит положить, например, опилки в простую воду с кислотой. Невероятным кажется, не правда ли?

– Я, господа, могу вам процитировать по памяти! – с горячностью бросил Зберовский. – Вот что писал в свое время Браконно: «Превращение дерева в сахар есть, без сомнения, достопримечательное явление, и если людям, мало сведущим в химии, говорить о сущности моего опыта, именно, что из фунта тряпок можно сделать более фунта сахару, то они почитают таковое утверждение нелепым и издеваются над оным…»

В классе очень тихо. Инспектор всем своим видом выражает недовольство. Сверкнув глазами в его сторону, Зберовский запальчиво повторил:

– «И издеваются над оным!..»

Затем он начал объяснять, какого изобилия достигнут государства, богатые лесами – в первую очередь, Россия, – если люди с помощью гидролиза станут превращать хотя бы и часть добытой древесины в сахар.

Но договорить ему не удалось: урок окончился. Из-за двери донесся гул, шум, грохот наступившей перемены. Инспектор поднялся с кресла. Ни слова не сказав, ушел.

После урока Зберовский долго не мог успокоиться. До позднего вечера думал о случившемся. Пытался убедить себя, что ничего особенного не произошло, однако продолжал волноваться.

Сперва он ощущал нечто вроде торжества. Вот-де не заробел в присутствии инспектора, не прекратил своей внепрограммной беседы. На смену торжеству пришло сомнение: а кому она нужна, беседа о гидролизе? Разве себе самому? Для гимназистов слишком сложно. Зря. Они все равно не понимают. Главным образом напрасна демонстрация перед инспектором. Об инспекторе идет дурная слава: якобы доносчик, черносотенец и мракобес. И настроение Зберовского испортилось.

Вечером он уже предчувствовал близость крупных неприятностей.

Но не проглядывает ли здесь просто его душевная слабость? Упрекая себя в этом, он заснул.

Во сне, на всякие лады, ему снова мерещился инспектор. Зберовский спал, и ему было совершенно невдомек, что где-то, версты за три от города, из-за него замедлил ход товарный поезд. Это было возле будки путевого сторожа. Фонарь сторожа ясно светил зеленым огнем, а поезд все-таки приостановился.

– Захар Пантелеймонович, ты? – окликнул с паровоза машинист.

– Покамест я, – ответил сторож.

– Поди сюда поближе.

Нагнувшись сверху, всматриваясь в ночную темень, машинист передал сторожу запечатанный конверт. Сказал полушепотом:

– В Яропольск снесешь. Там учитель Григорий Зберовский. Понятно все? Исполнишь?

– Исполню. Все понятно.

– Будь здоров! – и машинист тотчас же взялся за регулятор.

Глухая осенняя ночь. Под окнами Зберовского залаяли собаки, две – злобно и визгливо, одна – как бы нехотя, басом. Издалека опять донесся гудок паровоза. Зберовский услышал гудок. Подумал сквозь сон: по рельсам, по которым он приехал в Яропольск, идут поезда. Мчаться бы сейчас по этим рельсам прочь отсюда – забыть инспектора и яропольскую гимназию!

2

С тех пор, как он был на Харитоновском руднике, прошло уже четыре года с небольшим.

Тогда, вернувшись в Петербург, он ждал – не мог дождаться осени. Мечтал о встрече с Зоей. Наверно, ей пришлось так много пережить после страшной катастрофы в шахте! А думает ли она о нем? Зберовский верил: конечно, думает – как он о ней. Она же знает, что он ее поймет, как никто не способен понять, что она для него – единственная в мире…

Но плохая встреча у них вышла в Петербурге после Харитоновки.

Зоя удивилась: «А, это вы, оказывается? Ну, заходите, заходите!..» От ее первых слов на него сразу повеяло холодом.

У нее была большая, хорошо обставленная комната, вовсе не похожая на студенческие кельи мансарды. А сама она выглядела не такой, как он представлял ее себе все лето: вместо гладкой прически у нее коротко остриженные волосы; на ней теперь нарядная блузка и юбка и лакированный кожаный пояс.

Он сидел молча – она сидела и молчала. Смотрела на него отчужденно.

Наконец он взмолился:

– Ну, что вы так, Зоечка?!

Она повела плечами, отвернулась. Начала рассказывать каким-то равнодушным тоном, глядя в сторону: свои медицинские курсы она оставила, но принята уже на Бестужевские, на словесно-исторический факультет. По правилам Бестужевских курсов, ей надо жить или в общежитии курсов или у родственников. В Петербурге у нее родственников нет. Придется неизбежно – в пансион Бестужевки. А жаль. Вот эту меблированную комнату она снимает с прошлого года. Очень к ней уже привыкла…

– Почему вы ушли с медицинских?

– Так, – ответила она и снова замолчала.

Зберовский еще не чувствовал безвозвратной потери, но был встревожен. Зою точно подменили. Он недоумевал: что могло случиться с ней, что повлияло на ее отношение к нему?

– А что теперь на руднике? – спросил он. – Как Иван Степанович?

С этого момента, собственно, между ними и произошел разрыв.

Зоя сказала – не повышая голоса, с каменным лицом: ей вообще удивительно, зачем он к ней явился. А про Ивана Степановича ему не следовало бы спрашивать. Какое ему дело до Ивана Степановича!..

Зберовский встал. Побледнел.

– Зоечка! – спустя несколько секунд воскликнул он испуганно и с укоризной. – Подумайте: вам не стыдно это говорить?

– Вам должно быть стыдно! – Зоя тоже поднялась. – Вы знали, какой тяжкий крест нес Иван Степанович на руднике. Жизни не жалея, бросился в удушливые газы для спасения рабочих. Сейчас Иван Степанович под судом. Тюрьма ему грозит. И когда он был отравлен, без сознания – в день, когда разразилось несчастье, – что вы нашли в своей душе, кроме осуждающих, враждебных слов? Этого я никогда вам не прощу!

Много времени продолжалась мучительная для него немая сцена: они стояли оба и глядели друг на друга, Зоя – в недобром порыве, Зберовский – ошеломленный услышанным.

Чуть-чуть придя в себя, он начал:

– Да вы хоть постарайтесь вникнуть. Ведь это же не просто – я хочу вам объяснить все по порядку…

– И не намерена вникать! И не желаю ваших объяснений! И разговаривать нам с вами не о чем!..

С непереносимой горечью на сердце он взялся за фуражку:

– Ну что ж, пойду.

Сперва он был уверен, что она скажет: «Гриша, погодите!» Вышел из комнаты, брел через переднюю – все пока надеялся: она догонит, позовет. Но вот и дверь за ним захлопнулась. Он уже спускается по лестнице…

Нет, она не догнала, не позвала его!

Казалось – кончено: надо отрезать и забыть. Однако всю зиму после этого Зберовский был болен мыслью о Зое.

Чего только он не передумал о ней! Порой страдал от ревности. Но сильнее ревности была обида. Ей ничего не стоило растоптать его мечты, его тоску, его любовь. Ей не нужна его любовь! Она не пожелала посмотреть на мир его глазами. Поведение Терентьева ей близко и понятно, потому что и сама она такая же.

А когда Зберовский пытался мысленно ее перед собой чернить, никакая сажа к ней не приставала. Ее образ снова поднимался перед ним в прежнем светлом ореоле. И он опять тянулся к ней, перебирал в памяти все между ними бывшее. И опять его обжигало обидой.

Быть может, все-таки еще не поздно сделать отчаянный шаг – попросить у нее последнего свидания и объясниться?

Раза два он даже подходил к пансиону Бестужевских курсов. Колеблясь, в нерешительности стоял у пансиона на углу. Оба раза это кончалось внутренней вспышкой: он ощутит себя хлипким, нетвердым в принципах, просящим снисхождения – самолюбие взовьется. Ненавидя себя и пуще прежнего страдая, каждый раз он с угла возвращался домой…

Та зима запомнилась Зберовскому еще и по другим событиям. Профессор Сапогов пригласил его в свой кабинет, завел с ним речь о Лисицыне.

Оказывается, Георгий Евгеньевич обращался за справками даже в жандармское управление. В жандармском ответили: судьба Лисицына совершенно неизвестна. Надо думать, он погиб при пожаре.

Сапогов теперь считает возможным – не возлагая на это, впрочем, особенных надежд – попробовать воспроизвести в своей лаборатории, в университете, хоть что-нибудь, пусть отдаленно похожее на опыты Лисицына. И здесь без помощи Зберовского не обойтись:

– Вам посчастливилось видеть приборы, быть очевидцем всего процесса синтеза!

Едва профессор отпустил его, Зберовский побежал по коридору, подхваченный таким восторгом, будто тайна синтеза уже полностью разгадана. С кем поделиться, кому рассказать об их необычайных замыслах?

Было отчего тут закружиться голове.

Построили подобие лисицынских приборов-фильтров, поместили их на столе среди самых ярких ламп. Вводили в фильтры разные зеленые красители. Пропускали воду с углекислым газом. Делали точнейшие анализы: не возникнут ли в воде хотя бы десятитысячные доли процента какого-нибудь сахара.

Сапогов довольно долго толковал о границах лабораторных ошибок, пытался вглядываться в миллионные доли процента – в количества, как он думал сперва, вероятные, но скрытые за пределами точности анализа. А Зберовский, разочарованно увидев, что опыты не удались, очень скоро впал в уныние.

В конце зимы Сапогов велел прекратить работу. Попытка подражать Лисицыну потерпела крах. И тем более странным показалось, что именно тогда Зберовский, по внешним признакам охладевший к опытам, вдруг пришел к профессору просить совета. Он неожиданно почувствовал, что потеряет уважение к себе, если распишется в собственном бессилии. Он хочет продолжить искания, хотя бы исподволь. Как это сделать?

Георгий Евгеньевич смотрел на него печально и ласково. Сказал ему:

– Я старше вас, мой друг, а тоже, видите, поддался на соблазн. Однако в небе журавли слишком высоко летают!

Во взгляде Зберовского словно застыл беспокойный вопрос.

– Не осуждайте раньше времени: я не призываю вас довольствоваться малым, – с полуулыбкой добавил Георгий Евгеньевич.

И он заговорил о вещах, Зберовскому не новых, но повернул их так, что они засверкали новыми гранями.

Важен практический результат: найти фабричный способ вырабатывать дешевые пищевые сахара. Этот результат заманчиво достигнуть путем промышленного синтеза. Но разве нет других путей, способных привести к тому же результату? И почему мы забываем, что древесная клетчатка состоит из сахара, по частицам связанного в цепи, и что такие цепи в нашей власти развязать? Позор! Сто лет прошло после Браконно, огромные возможности в руках, а человечество и посейчас не знает совершенной техники гидролиза!

– Вы мне советуете взяться за гидролиз? – спросил Зберовский.

А мысли его уже помчались вперед: теперь ему кажется, будто он давным-давно решил заняться именно гидролизом клетчатки, будто Сапогов лишь с редкой проницательностью угадал его заветное, выношенное в глубине души. Действительно, разве не волшебство – взять бревно и рассыпать древесину грудой сахара?

Сапогов говорил о пользе отечеству, и что он верит в Зберовского, считает его способным химиком, и что, если удастся сделать в области гидролиза какие-то реальные шаги, возникнут многие заводы – быть может, даже русский лесосахарный концерн. Лес – национальное богатство наше.

– И великое спасибо вам скажут русские промышленники!

Зберовский слушал, но все это неслось теперь мимо него. Он нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Его раздирали два желания: кинуться в лабораторию – тотчас же проделать опыт Браконно – Кирхгофа и кинуться в библиотеку – подбирать литературу о гидролизе.

В мансарде на Французской набережной жизнь шла своим чередом. Весной, вскоре после разговора Сапогова со Зберовским о проблеме превращения дерева в сахар, четверо нижегородцев-земляков – Матвеев, Кожемякин, Крестовников и Анатолий, – окончив курс, уехали из Петербурга. Их место в мансарде заняли другие, тоже из Нижнего Новгорода. Эти оказались не похожими на прежних жителей мансарды. На Зберовского они смотрели, как на старшего и чужого им, – да оно так было и на самом деле.

Занятый сначала безуспешной работой по синтезу углеводов, потом увлеченный идеей гидролиза древесины, он продолжал числиться студентом-старшекурсником. А сверстники по университету между тем опередили его. И он как-то вдруг обнаружил, что прежних приятелей и вообще прежних студентов вокруг него не осталось.

Особенно тяжелой для Зберовского была самая последняя зима, проведенная им в Петербурге. Вконец разорвались ботинки – купить целые взамен было не на что. На брюках стало слишком много заплат. Он жил неделями впроголодь, обходясь только хлебом и водой. Но со всем этим он мог бы мириться; главное было в душевной неустроенности и трудностях научного порядка – в чувстве отчаяния, которое у него теперь возникло, в чувстве тупика, из которого ему не видно выхода.

Давно миновали блаженные месяцы, когда он, уверовав в гидролиз древесины, ясно ощущал перед собой простор будущих открытий. Сейчас он в совершенстве знает все, что было сделано в этой области наукой за прошедшие сто лет. С упоением работая, он повторил в профессорской лаборатории каждый описанный в литературе вариант гидролиза. Надо бы уж самому начать прокладывать новые пути. Однако стоило ему взяться улучшать и перестраивать процесс по-своему – вместо дальних горизонтов перед ним внезапно выросла глухая каменная стенка. И кажется, будто эту стенку не пробьешь.

Сапогов подбадривал: «Ищите!» А Зберовский чем дальше, тем больше терял веру в собственные силы. В состоянии до крайности подавленном он сделал вывод, что он человек никчемный, что никакого ученого из него не получится. Презирая себя, он наконец отказался от опытов по гидролизу. Наспех, кое-как принялся сдавать зачеты и экзамены. К лету университет окончил. Куда теперь идти? В младшие акцизные чиновники? Кто-то предложил ему поехать учителем в Яропольск. Ну, в Яропольск так в Яропольск! Ему все равно!

Прощаясь с ним, Сапогов сказал: он сожалеет, что ничего не может сделать для него сейчас. В принципе он был бы рад видеть Зберовского своим ассистентом. Как только при кафедре освободится штатная вакансия, он об этом даст знать – пошлет в Яропольск ему приглашение по телеграфу.

– А впрочем, дай вам бог и в Яропольске удачи и здоровья!

Наступил канун отъезда.

Зберовский захотел пройтись по улицам. Окидывая Петербург последним взглядом, вышел на Невский проспект.

Здесь-то его и подстерегала неожиданность.

– Гриша, это вы? – услышал он знакомый голос.

Он обомлел. Откуда-то сбоку, наперерез прохожим, к нему бежала Зоя. Вот она уже притронулась к его руке. Стоит рядом с ним и смеется, смотрит на него:

– Куда же вы делись, негодный! Ах вы какой… – И Зоя взяла его под руку.

Они пошли вдвоем по Невскому. Накрапывал дождь, теплый по-летнему, реденький; что дождь, казалось приятно – пусть он идет: под таким дождем еще лучше.

Будто вовсе не было этих трудных лет, промелькнувших после Харитоновки. Точно не было между ними ссоры и разрыва. Словно они расстались вчера, а сегодня снова встретились.

Идут – улыбаются оба.

Не то молчат, не то говорят. Не разговор у них, а полуфразы, намеки, неведомо о чем. Но каждая минута для Зберовского теперь наполнена огромным по своей значительности содержанием.

– Смотрите, солнце видно сквозь тучи, – щурясь, заметила Зоя.

Он в ответ только пожимает ее пальцы локтем.

Ничего путного, серьезного – да вообще абсолютно ничего еще толком не сказано, а Зберовский чувствует: в его жизни не было такого счастливого дня, как сегодня. Он смотрит ей в лицо. Время от времени оглядывается по сторонам. Ему хочется навсегда запомнить и эту вот ее улыбку, и ласковый дождик вокруг, и даже этих спешащих прохожих с зонтами.

На Аничковом мосту они остановились. Оперлись о мокрые перила.

Потупившись, Зберовский тихо и как бы виновато сообщил:

– Знаете, я завтра уезжаю. На целый год, быть может.

– Да что вы! Уезжаете? Куда? – спросила Зоя.

– Учителем в один уездный городок…

Вода в Фонтанке, серая и мутная, была взлохмачена – вся в мелких всплесках от дождя.

В Зоиных глазах едва ли не тревога.

– Гриша, мы будем переписываться. Часто-часто. Хотите, я помногу стану вам писать?

– Зоя, а вы скоро кончите Бестужевку?

– Бестужевку?

И вмиг ее лицо заискрилось лукавым озорством: нет, она не намерена кончать Бестужевские курсы. Она уже подала прошение – переходит с Бестужевских на Юридические.

Зберовский тоже рассмеялся. Все в ней ему казалось милым.

…А теперь это вспоминается, как далекий сон. Теперь он в Яропольске. Мучительно тянутся будни. Прошел первый год его работы здесь и начался второй.

Почти весь прошлый год они с Зоей часто обменивались письмами. Он ей писал буквально обо всем: о городе и гимназических порядках, о том, как многие учителя гимназии его приглашали в гости, как он сперва ходил к ним, а потом перестал ходить, потому что опротивело смотреть на мелочные склоки между ними, на пьянство их и ежедневную картежную игру. В письмах Зое он жаловался на самого себя за то, что в Петербурге смалодушничал, – нельзя было ему так просто отказаться от пусть нелегкого и неудачно начатого, но потрясающего по скрытым в нем возможностям научного труда…

Он снова очень тосковал о Зое. Однажды – в порыве тоски и надежд и безудержной нежности к ней – он ей решился написать, что просит быть его женой. Это было за месяц до летних каникул. А на каникулах они могли бы встретиться: он собирался на все лето приехать из Яропольска в Петербург.

Она ответила коротким, расстроенным письмом. Упрекнула его: как ему не жаль их дружбы! Зачем он придал их хорошим отношениям такой непоправимый поворот!

На другие его письма она уже не отвечала.

Лето он провел в Яропольске. Потом в гимназии начались занятия.

Пришла глубокая осень.

Единственное, что сейчас поддерживает Зберовского, – это обещание профессора Сапогова пригласить его ассистентом на кафедру. Ему необходимо продолжать работу по гидролизу, иначе для него жизнь пуста. По временам он еще твердо верит в сказанное Сапоговым, ждет. Другого же пути вернуться в мир больших лабораторий он пока не видит.

Быть может, как-нибудь напомнить о себе Георгию Евгеньевичу?

Зберовский думает об этом, колеблясь, каждый день.

Нет, напоминать не надо. Некрасиво было бы. Напрашиваться – унизительно.

Но Сапогов словно вовсе позабыл о нем.

И иногда Зберовскому становится страшно: неужели Яропольск для него – на десятки лет?