Текст книги "Судьба открытия. Роман"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

2

Проснулся он на рассвете. Небо только-только посветлело, на востоке еще не померкла утренняя звезда.

Танцюра спит на матраце, постеленном на полу. Легонько похрапывает. Подложил под щеку кулак.

Осторожно обойдя его, чтобы зря не разбудить, Шаповалов взял свою одежду и ушел одеваться на кухню. Потом разыскал в Танцюрином кухонном шкафчике краюху хлеба. Отрезал ломоть – съел, запивая водой. Второй ломоть сунул в карман. Тихо распахнул окно, выпрыгнул во двор. Возле сарая нашел лопату, вскинул ее на плечо. С ней вышел на улицу. По кратчайшему пути достиг окраины поселка.

И вот он идет по степи. Чуть улыбается, дышит глубоко и ровно: четыре шага – вдох, четыре шага – выдох. Заря все ярче, шире, выше – оранжевым сиянием до половины небосвода. Роса на траве. С юга ветерок. Воздух влажный, свежий и кажется соленым, словно сию лишь секунду принесся сюда с просторов Азовского моря.

Шаповалов идет напрямик, без дороги. Немного поодаль от него темнеет небольшая рощица из молодых, рядами расположенных дубков; их насадили комсомольцы лет пять-шесть назад, и Петька, как и все, копал здесь ямы для деревьев. Лесок с тех пор называется: посадка.

За посадкой виднеются новые шиферные кровли. Еще дальше – вправо, в стороне, едва отсюда можно разглядеть, – вершина холма, на котором питерский отряд когда-то принял бой и где убили Глебова.

Замедлив шаг, Шаповалов смотрит на холм. Невысокая гряда еле возвышается над степью. Он не туда сейчас собрался, но ему вдруг неудержимо захотелось побыть на памятном месте хоть несколько минут. Если сделать крюк, пойти направо, это займет час-полтора лишнего времени.

Подумав, он повернул к Русско-Бельгийскому руднику.

Пустынная высотка в степи, возле Русско-Бельгийского, для Шаповалова давно имеет какую-то особую, притягательную силу.

Когда шла гражданская война, он в питерском отряде пробыл только трое суток. Потапов тогда вопреки Петькиной воле выхватил его из отряда, отправил на спасательную к дяде Черепанову.

Худо было, тяжело в Донбассе: то немцы, то гайдамаки, то Деникин. А в ту пору, как Донбасс стал уже окончательно советским, на рудниках снова увидели Потапова. Удивительно, что он, будучи проездом, о Петьке не забыл. Командир полка Красной Армии, он специально явился на спасательную станцию и строго-настрого потребовал, чтобы Петьку отдали в школу.

Его ученье в школе продолжалось до третьего класса. Тут, внезапно заболев, умер дядя Черепанов; тетки давно не было в живых; Потапов – неизвестно где. Все клонилось к тому, чтобы пойти работать на шахту. Да и совестно стало шестнадцатилетнему учиться среди маленьких ребят.

В шестнадцать и семнадцать лет, в периоды по-юношески беспокойных размышлений, Шаповалов начал часто заходить на святую для него, овеянную памятью о Глебове высотку. Поднимется на холм – посидит, притихнет. И в мыслях у него будто становилось путаницы меньше, и сам он словно утверждался в уважении к себе.

А как ему тогда случалось спотыкаться!

Скажем, поступив на шахту, он в получку увязался за старыми шахтерами из числа известных бесшабашными проделками озорников. Ему хотелось быть самостоятельным и взрослым, а дело обернулось скверно. Они пили самогон – он пил самогон; они орали мерзкие песни – он вместе с ними орал; они напились до драки – он тоже полез в драку.

На следующий день после этого его жег невыносимый стыд. Точно всю жизнь уже не смоешь этой грязи.

Подавленный морально, отвратительный в собственных глазах, он тогда, не думая о том, куда идет, забрел за поселок Русско-Бельгийского, на вершину холма. Вернулся же оттуда с ощущением чистоты на сердце. Стоя там, почувствовал, что вчерашняя история – чужое для него, что она – лишь жестокий урок, который никогда больше не повторится.

В шахте он работал лесогоном, затем подручным у крепильщика. Ему шел двадцатый год, когда он неожиданно ясно представил себе, какое множество вагонов леса на рудниках Донбасса спускают под землю. Все это остается и гибнет зря в шахтных крепях! Разве это не граничит с разором, с общественным бедствием?

И Шаповалов начал изобретать. А что, если вместо истребления миллионов бревен сделать стальные разборные стойки – переносить их из забоя в забой, убирать оттуда, где в них миновала надобность?

Он долго мучился, рисовал свою стальную стойку. Показывал рисунок друзьям по комсомолу – комсомольцы его замысел очень одобряли. Наконец пошел к главному инженеру рудника. А главным инженером был Митрофан Викторович Дубяго – тот самый, что до революции служил на «Магдалине».

В молодом шахтере Дубяго не узнал прежнего мальчика из сычуговской лавки. К изобретению же его отнесся отрицательно.

Дубяго взял двумя пальцами рисунок, миг поглядел на него и с брезгливым выражением лица отдал обратно. Сказал нечто в таком роде: не за свое, мол, дело ты, братец, принялся. Металлические крепи – вещь давно известная. У нас не Англия и не Германия – чего нам лес жалеть! А нарисованная здесь штуковина вообще никуда не годится. Тут нужны знания, технический расчет.

– Ты лучше купи гармошку да гуляй с девицами, чем понапрасну утруждать себя…

От обиды Шаповалов света не взвидел. Точно кнутом его хлестнули.

– Может, стойка не годится никуда, а вы – буржуйский прихвостень! – крикнул он инженеру.

Скомкав свой рисунок, он выбежал из конторы.

Возмущенный, негодующий, он пересказал этот разговор в комсомольской ячейке. Товарищи его едва утихомирили. Но настоящее душевное равновесие к нему вернулось лишь дня два спустя – и опять-таки оно пришло, когда, отправившись в степь, он поднялся на холм и там как следует подумал.

На высоте холма мысль о Дубяго выглядела уже не такой обидной. Дубяго еще раз показал свое лицо, и в этом нет ничего принципиально нового. Стойка, вероятно, на самом деле неудачна. А главный вывод вот в чем состоит: пора серьезно взяться за учебу.

…С тех пор много воды утекло – теперь рабфак позади.

У горизонта, точно ковш с расплавленным металлом, чуть высунулся, засиял ослепляюще ярким огнем краешек солнца.

После трех лет, что Шаповалов не был в Донбассе, теперь он снова подходит к холму.

Бросил лопату на землю, всходя по пологому склону. Взошел. Остановился на вершине.

Перед ним – серый каменный обелиск. Никаких надписей на камне, только высечена пятиконечная звезда. К подножию обелиска кем-то положен венок из живых, очевидно прошлым вечером сорванных цветов. Цветы еще нисколько не увяли.

Сначала Шаповалов постоял в не то торжественной, не то задумчивой неподвижности. Потом с интересом огляделся. Отсюда видно далеко. Знакомые поселки. Городок, где он еще не успел побывать, где строят новую шахту. Свежие доски копров и бараков сверкают, уже освещенные солнцем. Стройка огромна. Будет эта, Семь-бис, не старым шахтам ровня!

А внизу, у самого холма, сгрудившись в небольшой ложбинке, куда сейчас протянулась тень, давно, в восемнадцатом году, стояли сани – обоз красногвардейского отряда…

Шаповалов опять повернулся к обелиску. Смотрит пристально. Ветерок скользнул по его щекам, пошевелил волосы – скинул на лоб черную прядь.

Голова Шаповалова все ниже и ниже. И вдруг он негромко сказал:

– Товарищ Глебов, у нас пятилетка. Я рабфак окончил нынешней весной.

Помолчав, он шепотом добавил:

– Я кандидат партии, товарищ Глебов…

Солнце между тем поднялось над остриями террикоников. Оно уже пригревает.

Поправив какие-то стебли цветов на венке, Шаповалов пошел, спускаясь с холма. Степная трава шелестела под его ногами.

На склоне он поднял свою лопату.

Началось утро; с рудников разноголосым хором доносятся протяжные, очень знакомого тембра гудки. А до того пустынного места, где надо искать закопанные вещи из лаборатории Пояркова, отсюда не так-то уж близко.

3

Утро следующего дня у Шаповалова прошло в многочисленных хлопотах. Кое-как он выпросил на конном дворе телегу и лошадь. Танцюра занят, а Захарченко с охотой согласился ехать в степь. Конечно, интересно извлечь из земли что-то старинное, загадочное и имеющее отношение к науке. Где это зарыто, Шаповалов вчера точно нащупал. Но вот беда: они оба, Шаповалов и Захарченко, слишком плохо знают предметы лабораторного обихода. Нужно пригласить с собой кого-нибудь, сведущего в химии. И, посоветовавшись, они вдвоем отправились к мужу Лельки Крутоверхой.

Первые пробы воздуха на спасательную станцию приносят только в десять или в одиннадцать часов утра. В ожидании проб, лаборанты мыли под краном бюретки, а Федор Николаевич сидел за маленьким столиком и переписывал ноты для гитары.

Когда пришли Шаповалов и Захарченко, он, смутившись, захлопнул нотную тетрадь.

Шаповалов кратко рассказал, что до революции здесь жил такой штейгер – Поярков – и что принадлежавшие ему лабораторные приборы и поныне зарыты в степи. Через час они поедут туда с целью предпринять небольшую раскопку. Они попытаются выяснить, чем Поярков в свое время занимался. Не пожелает ли Федор Николаевич поехать вместе с ними?

Глаза Федора Николаевича забегали. Он и оживился, и было видно – не может решиться ни на что определенное. Даже его оттопыренные уши порозовели.

– Удивительно, как вы говорите это! – пожав плечами, сказал он наконец. – У меня рабочий день идет. Анализы! Разве я могу манкировать работой?

– Братва! – гаркнул Захарченко, обращаясь к лаборантам. – Вы, случайно, без заведующего сегодня не управитесь?

Лаборанты ответили: управятся.

Федор Николаевич смотрел с явным страданием во взгляде. Потом он поднялся, куда-то молча ушел.

А через пять минут он вернулся повеселевший, едва ли не прищелкивал пальцами. Дело необычное; и, оказывается, он ходил сейчас с докладом к начальнику спасательной станции Белоусову. Белоусов же на него сегодня косо не взглянул, был в хорошем настроении. Даже больше – похвалил за находку. Дал указание: следует поехать.

– Знаете, как я Белоусову докладывал? – возбужденным тоном сыпал Федор Николаевич, вернувшись. – Я доложил: все лабораторное имущество, которое мы откопаем, я возьму сюда и распоряжусь им… Экономия у нас в расходах будет, если там отыщется что-либо пригодное… – И вдруг осекся. Укоризненно смотря на Шаповалова, спросил: – Ну, на что вам оно, скажите, а?

Шаповалов слушал с ощущением досады – будто его вынуждают принизить какую-то высокую мечту, разменять ее на обыденные мелочи. Но что возразить, он не нашел. Лабораторное имущество – в лабораторию.

– Только важно, чтобы вы определили каждый из предметов, – подумав, сказал он. – Вы сумеете это? Надо самым точным образом узнать, чем занимался Поярков!

Захарченко кивал головой в знак поддержки: так, именно так.

– Определить-то – разберемся! – воскликнул Федор Николаевич.

Они втроем вышли на крыльцо. Не понадобилось и идти за обещанной подводой на рудничный конный двор: на спасательной для них уже запрягли пару лошадей. Незнакомый Шаповалову кучер положил в телегу несколько лопат.

Тотчас же сели, поехали. За «Магдалиной» свернули с дороги, и колеса мягко покатились по неезженой степи.

Жара, что ли, навеяла такое или запахи степной травы разнежили: Захарченко пустился в воспоминания. Он наклонился к Шаповалову, заговорил вполголоса, интимно. А помнит ли Петька, как они в инженерский садик лазили через забор? А как казачью шашку у Сычугова унесли? Как в шахте работали в одной смене? Как десятник Кирдяга учил их нюхать табак? Ай-яй-яй, черт знает, сколько они вместе в жизни прошагали!

И теперь Захарченко вздохнул:

– Отпуск, Петя, у меня кончается… – Помедлив, он прищурил один глаз: – Так что, подадимся вместе на море? Ты не надумал? Для дружбы!..

– Послушай, чего ты меня так агитируешь? – улыбнулся Шаповалов.

– Да ведь тебе только осенью на комиссию! Ты рассуди. А если до осени тебе поплавать? Ну, хоть два месяца?

Шаповалов не ответил. Его рука тронула плечо кучера, показала: держи левее. Лошади бежали рысью. До ложбины, где он вчера провел почти целый день, езды осталось не более четверти часа.

Действительно, скоро приехали. В ложбине много ям, подле них кучи свежераскопанной земли; это – следы вчерашних трудных поисков.

Когда все подошли к краю самой большой ямы, под ногами захрустели осколки стекла.

Клочьями лежали истлевшие мешки, и не только колбы, но даже фарфоровые тигли, грубые склянки, эксикаторы, толстостенные мензурки – все превратилось в смесь ни к чему не годных обломков.

– Н-ну, куда это? – протянул Федор Николаевич разочарованно.

Ничего не сказав, Шаповалов спрыгнул в яму, стал разгребать глину рукой. Теперь все заметили крышку ящика, рядом – другую. Быть может, и дальше есть еще ящики в земле, пока этого не видно.

Захарченко бегом принес лопаты. Взялись за них. Кучер помогал. И в результате дружных усилий первый ящик был поднят, поставлен на траву.

Поддели крышку лопатой – гнилое дерево трухляво сломалось. Но вот крышка сорвана с гвоздей. Все сразу заглянули в ящик. Там оказались бесчисленные банки, каждая с притертой пробкой; в банках – белые, желтые, зеленые, кое-где слипшиеся в сплошную массу порошки.

Отталкивая всех, Федор Николаевич принялся перебирать добычу. Наклеек с надписями на большей части банок не было вообще, а если где даже виднелись остатки бумаги, они побурели, выцвели и, сгнившие, сползали бесполезной чешуей. Ни на одной наклейке прочесть ничего не удалось.

Шаповалов рассматривал какой-то ярко-желтый порошок.

– Что это? – спросил он у Федора Николаевича.

Федор Николаевич замялся.

– М-да, – сказал он. – Сера, может… Серный цвет. Или пикриновая кислота, скорее.

– А для чего она?

Лицо Федора Николаевича стало глубокомысленным.

– Для разных нужд! Взрывчатка, что ли, – я не помню точно. Либо как лекарство, вероятно, применяется…

Снова начали копать. Постепенно достали из земли еще три ящика. В них были странной формы толстые куски стекла. Стекло хорошее – по-видимому, оптическое. Из одного ящика извлекли прозрачные плиты с волнистой поверхностью, изогнутые, как стенки цилиндра; из других выкладывали то массивные шаровые сегменты, то стеклянные кольца, шлифованные по окружности.

Шаповалов требовал ответов на вопросы: что это? зачем?

Федор Николаевич отмалчивался и отводил взгляд в сторону. Наконец сказал, что врать не хочет – не знает он такого стекла. И оно ему не нужно вовсе. Ну, мало ли, подумаешь – стеклянные круги и плиты! Нет смысла голову ломать над ними. Кинуть надо здесь, и только!

– То есть как это – кинуть? – возмутился Шаповалов.

Сошлись на том, что непонятные плиты и круги повезут на спасательную станцию. Уступая Шаповалову, Федор Николаевич дал обещание непременно выяснить, для чего они могли быть предназначены. Федор Николаевич сказал: ладно, он напишет в техникум, где учился, спросит. И банки с реактивами он тоже, конечно, возьмет. Но в содержимом их сумеет разобраться сам.

Все это сложили на телегу.

Полуденный жар схлынул. От лошадей, телеги, от человеческих фигур на степь падают уже довольно длинные тени.

– Едем, товарищи! – заторопился Федор Николаевич.

А Шаповалов опять проявил какое-то упрямство. Он намерен был еще пересмотреть груду обломков, которые вчера высыпал из одного совсем распавшегося ящика и из сгнивших мешков. Эти обломки и осколки лежат кучей недалеко от края ямы. Они где облеплены глиной, где поблескивают на солнце; видно, что там нет ни единого целого предмета.

Терпение Федора Николаевича лопнуло.

– Да зачем вам рухлядь сдалась! – принялся ругаться он. – Хлам всякий!

– Не хлам, а раз взялись раскапывать, нужно по порядку!..

– Смешно! Что вы тут отыщете?

– Послушайте, Федор Николаевич…

– Вы понимаете – некогда мне из-за вашего хлама…

Но Шаповалов настоял на своем. Он вынул из кармана карандаш, блокнот и стал записывать. Федор Николаевич по виду обломков называл ему, какие здесь примерно когда-то были посуда и приборы. Захарченко по штуке перекладывал битое стекло…

Тут все оказалось обыкновенное лабораторное: остатки колб, воронок, трубок, шары от аппаратов Киппа, раздавленный фарфор тиглей. Кроме того, среди стекла нашлись разобранные очень ржавые лабораторные весы, медный трехходовой кран, погнутые колпаки из жестяных пластин и, вдобавок, изуродованные части явно самодельных электрических устройств – вероятно, дуговых ламп для освещения.

Наконец все примостились на телеге возле ящиков и поехали домой.

Когда телега тронулась, кучер сказал:

– Буржуи, что ли, прятали? Добра-то погубили, чтоб им провалиться!

Захарченко вытер руки носовым платком. Улыбнулся Шаповалову:

– Ну вот, раскопали, говоришь? – И, стряхивая пыль со своих матросских брюк, будто вскользь заметил: – Гляди, чего только не сделаешь для дружбы! Петька, а?…

Шаповалов же, в свою очередь, испытующим взглядом посмотрел на Федора Николаевича.

– Так чем был занят Поярков? – спросил он. – Вы в этом разберетесь? На вас можно положиться?

– Пустяки! – легкомысленно воскликнул Федор Николаевич. – Погодите, вот составим список реактивов, которые тут в банках. По списку вам отвечу без ошибки. Не академия была у штейгера, подумаешь!

С тех пор почти неделю Шаповалов каждый день ходил в лабораторию на спасательную станцию. Федор Николаевич встречал его с каждым разом все более сердито.

– Смысла не было выкапывать, – ворчал он, поднимая голову от линеек нотной тетради. – Да на что вам это, объясните мне, пожалуйста? Плюньте – я советую.

Дело кончилось тем, что Федор Николаевич признался: определить содержимое банок ему никак не удается. Но он тотчас успокоил Шаповалова, пообещав послать образцы всех реактивов вместе с образцами фасонного стекла на экспертизу в техникум, где все выяснится сразу – там очень опытные химики. Только теперь время неудачное: каникулы, люди отдыхают. Придется подождать до сентября, до октября. Пока он велит вынести эти ящики в сарай, а осенью из них отправит в техникум посылку. Не такая-то уж срочная задача – не правда ли?

– Ну, подождем до осени! – согласился Шаповалов.

А жить в праздности на руднике, когда его друзья заняты работой, для Шаповалова уже становилось тягостно. И он решил послушаться Захарченко: уехать с ним, проплавать свои два свободных месяца на море.

4

Так, без особых размышлений, Шаповалов приехал в Мариуполь и поступил в матросы.

Их судно называлось «Таврида». Это было небольшое судно, возившее донецкий уголь из Мариуполя в Керчь; впрочем, иногда «Тавриду» посылали в рейсы более далекие: в Севастополь, Новороссийск, изредка даже в Батум или в Одессу.

Море встретило его ласково. В первые недели плавания Шаповалова не покидало чувство праздничной приподнятости. Он приглядывался вокруг и не раз удивлялся тому, как продуманно, как остроумно устроена каждая мелочь на судне. Ему приятна была и работа, приятно и после работы. Сменившись с вахты, он любил сидеть на палубе, на свернутом канате либо крышке люка. Любил часами всматриваться в даль – в изменчивый и прекрасный, то синий, то зеленый, то в словно трепещущий от миллионов солнечных бликов, сияющий морской простор.

Он был человеком вообще не избалованным удобствами. Поэтому и тесный кубрик «Тавриды» ему пришелся по сердцу. Хорошо казалось лежать на койке, ощущая, как она покачивается вместе с судном; внизу – другая койка, где Захарченко. В кубрике кто разговаривает, кто смеется, кто спит, не замечая шума, а рядом, за железной стенкой, звонко плещется вода.

В конце августа налетел норд-вест, как говорили, в девять-десять баллов. Впервые Шаповалову пришлось увидеть море вздыбленное, страшное, какое раньше он лишь по картинкам мог себе представить. Судно валилось на борт, потом вздрагивало от удара – над ним нависала огромная волна, и тут же вся эта громада пены и воды сверху рушилась на палубу.

Едва шторм начался, Шаповалову было приказано дежурить для поручений возле капитана. А капитан стоял в штурвальной рубке рядом с рулевым.

Вода хлестала в стекла рубки. Приспособившись к размаху и крену судна на волне, Шаповалов уже ловко балансировал всем телом, побледневший, возбужденный. Так глядел на бушующее море, будто прикидывает расстояние, готовый прыгнуть, побороться, помериться силами со стихией.

Капитан не случайно вызвал нового матроса в рубку: он исподволь присматривался к новичку. И Шаповалов оправдывал его надежды. В виде поощрения он даже позволил Шаповалову в шторм стать за рулевое колесо.

Впоследствии их отношения вдруг приобрели какую-то особенную сложность. Произошло это в сентябре. «Таврида» ходила почти с половинным составом команды: группа матросов, как на грех заболев, разом списалась на берег, в больницу. Рабочих рук тогда не только в Мариупольском порту – вообще не хватало в Советском Союзе. Все поглощали стройки пятилетки.

Захарченко передал Шаповалову:

– Иди, капитан тебя зовет.

Капитан был в своей каюте. Он пригласил Шаповалова сесть. Потом как-то странно сказал:

– Вот, говоришь, – ты в летную школу?

– Через десять дней, да.

– Будь добр, ты мне вот что ответь: там много ли желающих учиться на пилота? Например, меня бы приняли?

– Вы по возрасту не подойдете, – улыбнулся Шаповалов.

– Значит, молодых достаточно?

– Двое на вакансию!

– Скажи на милость! У нас-то на «Тавриде» дело несколько похуже!..

Взгляд капитана был умный, с дружеской хитринкой, спрашивающий. Шаповалов смотрел с веселым упрямством. Тотчас же поднялся на ноги. Он ясно понимает, куда клонится беседа. Но, что бы тут ни было, он явится в школу в назначенный срок. Его не свернешь с пути никакими уговорами!

– Вижу: очень хочется поехать! – сказал капитан, искренне вздохнув. – А может быть, потерпишь до будущего года?

Шаповалов перестал улыбаться. Они заранее условились, что он поработает матросом на «Тавриде» лишь два месяца. А теперь ему подумалось, будто с ним затеяли нечестную игру. Ну, он тем более поставит на своем, если капитан не хозяин собственному слову! Шаповалов здесь – временный гость.

Капитан же, доверительно притронувшись к его руке, проговорил:

– «Тавриду» нам хоть завтра ставить на прикол. Давай решим, что будем делать. Я член партии, ты кандидат. Оба мы с тобой большевики.

Внезапно в памяти Шаповалова мелькнуло: степь, покрытая снегом; длинной вереницей, еле видной в сумраке, тянется красногвардейская колонна. «Крепись, крепись, сыночек – мы с тобой большевики!»

– Я совета прошу, – продолжал капитан. – Как считаешь, можно ли сегодня отпустить хоть одного матроса? Сколько у нас в команде людей?

Шаповалов глядел почти исподлобья.

– Совета? – переспросил он и помедлил. – Чего ж… совет единственный: пока нельзя никого увольнять. Ни одного человека.

– И тебя нельзя увольнять?

– И меня нельзя увольнять.

– Ты на меня не сердишься?

– Нет, не сержусь, – ответил Шаповалов без улыбки.

А в кубрике он оживленно, подшучивая над собой, рассказывал товарищам о разговоре с капитаном. Будто он и так и этак изворачивался, а капитан – хитрый старый запорожец – припер его к стене. Что поделаешь? Лопнула нынешней осенью для него летная школа. Но в будущем году – уж черта с два! В будущем году он все равно туда пойдет учиться, какие бы ни были обстоятельства.

Незаметно приблизилась зима. В мыслях Шаповалова нет-нет, да промелькнет забота о судьбе вещей из лаборатории Пояркова. Быть может, фасонное стекло и банки, раскопанные им, до сих пор лежат без движения. Уж очень этот Федор Николаевич легковесный человек.

Чувствуя себя за это ответственным, и чтобы подтолкнуть его, напомнить об обещанной посылке образцов в техникум на экспертизу, Шаповалов отправил Федору Николаевичу письмо.

Оно вернулось на «Тавриду» с пометкой на конверте: адресат на руднике не проживает, выбыл неизвестно куда.

Обеспокоенный новым осложнением, Шаповалов тотчас написал Танцюре. Попросил узнать, как обстоит дело с выкопанными лабораторными предметами.

А Азовское море в декабре покрывается льдом. На зимний период – до февраля – «Таврида» вышла за Керченский пролив, чтобы перевозить грузы только между черноморскими портами. Погода стояла штормовая. Малочисленной команде было тяжело работать.

Ответное письмо Танцюры Шаповалов получил в Новороссийске. Он распечатал его негнущимися от холода пальцами и прочитал на палубе во время погрузки цемента – под поскрипывание блоков, под возгласы «вира» и «майна».

Оказывается, Федор Николаевич подлым образом покинул Лельку Крутоверхую и сбежал с рудника, заметая за собой следы. А ящики с имуществом Пояркова тоже куда-то исчезли. Танцюра ходил на спасательную станцию, спрашивал у лаборантов. Лаборанты не знают ничего. Вместе с Танцюрой они искали эти ящики в сараях, добросовестно искали – и признаков их не нашли.

Именно в тот день в Новороссийске, когда закончилась погрузка судна, вдруг выпал свободный часок. Шаповалов и Захарченко отправились вдвоем побродить по городу.

Пронизывал ветер. Дома будто нахохлились, местами снегом облепило стены. Скользко – на тротуарах лед.

– Черт его возьми, – возмущался Шаповалов. – Я думал, он все-таки порядочнее человек!

– Это химик-то? Тю! – воскликнул Захарченко. – Пиши пропало! Одно слово – химик свинячий. Недаром пословица есть. – И он усмехнулся озябшими губами. Начал утешать: – Послушай, Петя, да толк же все равно один, что так, что этак. Не кто-нибудь, это говорю тебе я! Чего там. Ну, порошки устаревшие… кому они нужны? Выкинь ты из головы, а то икота в гроб беднягу вгонит – Федора твоего Николаевича.

Неуютно было на улице. Они шли мимо витрин магазинов. Остановились перед книгами. Захарченко со свойственной ему живостью обрадовался:

– Вон – Чехов, забавные рассказики. Петя, давай зайдем, купим!

В магазине Захарченко облокотился о прилавок и, молниеносно познакомившись, уже перешептывался о чем-то с девушкой-продавщицей. Девушка тихонько захихикала. Второй продавец, старичок, искоса наблюдал за обоими матросами.

А Шаповалов, передвигаясь вдоль прилавков, разглядывал книги. Брал в руки то одну из них, то другую. Задержится, посмотрит – положит книгу на место.

В «Основах химии» Менделеева он увидел рисунки химических приборов. Многое здесь оказалось удивительно похожим на приборы из лаборатории Пояркова. Будто бы осколки, что брошены в степи, склеились и ожили на этих мало для него понятных страницах.

Теперь он взволновался как-то. Торопясь, перелистал первый том, перелистал второй.

– Вот это я возьму! – сказал он продавцу.

– Менделеева?… – недоверчиво протянул старичок. Ощупал взглядом чернявого матроса. – А может, вас тогда новинка привлечет? – И вынул из-под прилавка толстую книжищу – Меншуткин, «Курс общей химии», для высших учебных заведений.

Шаповалов прикинул на ладони, сколько она весит, раскрыл наугад. Повеселев, захлопнул и прижал ее к себе:

– Да, да, вот эта книга тоже мне необходима!