Текст книги "Танки повернули на запад"

Автор книги: Николай Попель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

После того как Михаил Ефимович произнес «пятнадцать дней на все про все», я уже плохо слышу остальное. А он, взбудораженный, не умолкает ни на минуту:

– Десанты на Псков, Порхов, Лугу… Вместе с армией Толбухина составляем группу генерала Хозина. При окружении демянской группировки группа вводится в прорыв на Порхов, Псков, выходит к Луге, на тылы ленинградско-новгородской группировки немцев и участвует в деблокировании Ленинграда…

Есть от чего прийти в возбуждение. Есть от чего испытать тревогу. На переброску частей, на подготовку армии – две недели. А вдобавок ко всему еще и то, что мы с Катуковым никогда не возглавляли такие махины, не решали задач подобного масштаба.

– Не робей, Кириллыч! – ободряет меня Катуков. – Не боги горшки обжигают. Армейский приказ вроде корпусного, только подлиннее, пунктов побольше.

«Это ты, Михаил Ефимович, сам себя шутками успокаиваешь, – думаю я. Небось тоже екает ретивое».

– Да, чуть не забыл, – продолжает Катуков, – помпотехом назначен наш Дынер. А уж Пал Григорьевич в своем ремесле толк понимает. За технику можно не беспокоиться.

– Насчет Дынера, конечно, повезло, – соглашаюсь я.

– Полный порядочек будет, – обнадеживает себя и меня Катуков. – А заместителем моим назначен генерал Баранович. Золотой старик! Еще в русско-японскую батальон в атаку водил. Перед этой войной начальником кафедры был. Стратегию постиг и оперативное искусство превзошел. Голова!

Через час я познакомился с прилетевшим из Москвы генералом Барановичем сухим, деловито-спокойным стариком с гладко выбритым бледным лицом.

Наутро три «виллиса», два танка и машина с рацией миновали северную окраину деревни. Катуков, Баранович, Дынер и я отправлялись в пункт сбора армии.

Мы должны были двигаться впереди начавшего передислокацию корпуса Кривошеина, до вчерашнего дня нашего корпуса. Нанесенный на карту маршрут вился по лесным дорогам, пересекал голубые ниточки рек.

На трехсоткилометровый путь отведено было три дня. Над нами висел пятнадцатисуточный срок подготовки.

Однако в первый день вместо ста запланированных километров мы сделали ровно… семь.

Танковая армия жила только еще в приказах, а на ее части уже обрушились первые невзгоды.

Дороги, по которым мы так уверенно двинулись, существовали лишь на карте. Нам предстояло следовать дальше по нетронутой снежной целине, стиснутой с обеих сторон густым недвижным лесом. «Виллисы» застревали быстро и прочно. Натянутые на шины цепи выбрасывали снег, и колеса погружались все глубже.

Пустили вперед оба танка. Но, во-первых, танковая колея не соответствовала автомобильной, а во-вторых, танки, взбив перед собой горы снега, сами вскоре застряли, днищем легли на наст. Беспомощно крутились и гусеницы. Мы испытывали отчаяние. Стояли с лицами мокрыми от пота, от таявшего снега и угрюмо молчали.

– Семь километров! – сплюнул Дынер. – На ишаках и то быстрее.

– Целесообразно пустить вперед корпус, – тактично подсказал Баранович. Катуков обрадовался:

– Верно! Там люди, машины. А мы уж вместе с ними.

Ночью нас стали обгонять части корпуса: пехота, танки. Но темп от этого почти не увеличился. Чтобы пробить дорогу в целине, нужен был могучий таран, специальная техника. Мы ее не имели. Танки застревали в сугробах, пехотинцы, быстро выбившись из сил, валились на снег.

Накануне передислокации корпус получил наскоро обученное под Москвой пополнение. Слабая подготовка, недоедание в тылу и в запасном полку – все это сказалось в первые же сутки марша. Среди солдат были и такие, что, впервые в жизни держали лопаты. Молоденькие бойцы, сбросив с рук двупалые коричневые рукавицы, дули на покрывшиеся водяными волдырями ладони, жалобно смотрели на командиров.

В пору фронтового бездорожья обычно на помощь войскам приходило местное население. Женщины, ребятишки, старики гатили болота, строили мосты, рыли канавы, очищали проселки. Но здесь поблизости не осталось деревень: немцы сожгли дома и прогнали колхозников. Мы могли надеяться лишь на собственные покрывшиеся мозолями руки.

Тут-то я и оценил организаторский напор начальника политотдела корпуса полковника Лесковского. Он правильно понял: в такое время все до единого командиры и политработники, писаря и медики, штабники и ординарцы – должны взяться за лопаты. Поменьше суетни, болтовни, общих разговоров. Побольше работы! Одна смена отдыхает, другая трудится. В каждой – коммунисты, комсомольцы, агитаторы.

Метр за метром белую толщу раздваивал узкий коридор. В иных местах стены его были выше человеческого роста. Бороться приходилось не только с этим плотно спрессовавшимся под собственной тяжестью снегом, но и с тем, который беспрерывно сыпался с неба. Неутихающая февральская вьюга заметала только что очищенную дорогу, укрывала бойцов, прилегших отдохнуть. Специальные команды бродили вокруг трассы, залезали под каждую сосну и ель, щупали каждый бугорок – не уснул ли под снегом кто-нибудь из солдат.

В разгар снежной эпопеи на меня обрушилась беда. И, как всегда, с непредвиденной стороны.

Наконец-то нам попался домик. Неказистый, с окнами, до половины забитыми досками, с черным мокрым полом, истоптанным многими десятками солдатских сапог. Летом сорок первого года здесь, как видно, стояла редакция дивизионной газеты: сохранилась банка типографской краски, которую недоуменно нюхал всякий входивший, и немудреная печатная машина – «бостонка» со сломанной рукояткой.

Я только прилег на бурку, брошенную в углу поверх свежих еловых лап, как почувствовал боль, от которой потемнело в глазах. Сквозь полубеспамятство слышал спор двух врачей. Один говорил – острый аппендицит, другой – приступ печени. Вмешался Катуков:

– Прекратить прения. Что делать? Оба медика молчали.

– Надо бы эвакуировать, – неуверенно посоветовал один.

– На чем прикажете, коллега? – ехидно поинтересовался другой.

Мне было не до спора. Меня мало трогала истина, которой предстояло в нем родиться. Я закусил губы, чтобы не стонать, зажмурил глаза, ставшие вдруг горячими.

Боль не ослабевала. Балыков налил в бутылку кипяток и сунул ее мне под шинель. Потом он ушел куда-то и, вернувшись, доложил:

– Товарищ генерал, вот привел к вам… Я поднял отяжелевшие веки: около меня стояла девушка лет восемнадцати. Маленькая, непомерно толстая в полушубке и торчащих из-под него ватных брюках. Она склонила надо мной конопатое широконосое лицо и с полным пренебрежением к моему возрасту и званию приговаривала:

– Сейчас, миленочек, потерпи, родненький… Не спрашивая согласия, засучила мой правый рукав и, прежде чем я опомнился, вогнала повыше локтя иглу шприца. Игла торчала в руке долго. Девушка снова и снова наполняла шприц.

– Это Яшка-солдат, – шептал Балыков. – Так ее народ называет. Дар у нее врачебный, хоть образование сестринское…

«Яшка-солдат» не обращала на эти слова ни малейшего внимания. Она деловито занималась моей рукой и по-старушечьи повторяла:

– Теперь, миленочек, заснешь, а назавтра здоров будешь.

Как в воду глядела! Только проснулся я послезавтра. Долго не мог понять, где нахожусь, зачем под боком холодная бутыль с водой.

Потом услышал тихий голос.

– Ну вот, миленочек, жив-здоров. И вдруг совершенно неожиданно:

– Товарищ генерал, разрешите быть свободной, вернуться в свой батальон.

Я сразу все вспомнил, поднялся, чуть пошатываясь от непонятной слабости, подошел к «Яшке», вытянувшейся в струнку насколько позволяло ей громоздкое обмундирование:

– Спасибо вам.

Веснушки на строгом девичьем лице слились с пунцовым фоном. Она приложила ладошку к ушанке и деловито прошагала к двери.

Я подошел к окну, сбросил маскировавшую его плащ-палатку, открыл примерзшую форточку. В сером утреннем свете, залившем избу, растаял широкий оранжевый язык коптилки.

Метель наконец-то стихла. За окнами не спеша, устало шла пехота: молодые бойцы и старослужащие. Молодых можно было отличить по раздувшимся сидрам, по рукавицам, подложенным под непривычно впившиеся в плечи мешки.

Позади меня скрипнула дверь, кто-то грузно ступил на половицы. Я обернулся: посредине комнаты расстегивал полушубок Горелов.

– Как здоровье?

– Как на дороге? – вместо ответа спросил я. Мы присели к столу.

– Передовой отряд вышел к Андреаполю, – вздохнув, сказал Горелов.

Но я обрадовался и этому. Значит, дорожные мучения остались позади. От Андреаполя до Соблаго можно двигаться по налаженной коммуникации.

А Горелов, уже запахивая полушубок, продолжал:

– Я тут вам, Николай Кириллыч, летучку пригнал. В ней раскладушка укреплена. То, что для вас сейчас нужно. Мне Яшка-солдат специальное донесение прислала. А уж коль Яшка сказала, для всех закон…

В Андреаполе я нагнал Катукова.

– Как на том свете обстановочка? – пошутил он.

– При всех неприятностях предпочитаю этот.

– Тогда поехали к Хозину. Неприятности впереди. Генерал Хозин, прищурившись и склонив набок голову, окинул нас внимательным взглядом, неторопливо пожал руки:

– Где части?

Катуков звякнул застежкой «министерского» портфеля, извлек исписанный сверху донизу лист плотной бумаги:

– Вот, товарищ генерал.

Хозин внимательно прочитал список, поднял на нас глаза:

– Перечень солидный. А как бы в натуре всю мощь увидеть? На подходе? Вам предстоит этот громкий список превратить в реальную силу первой танковой армии. Объяснять сложность задачи, думаю, нет нужды. Вы, товарищ Попель, свяжитесь с членом Военного совета группы генералом Штыковым. И приступайте. Немедля приступайте. Позволю себе напомнить срок готовности – 17 февраля.

5

– Лучше всего, если ты тоже здесь поселишься, – гостеприимно предлагает генерал Штыков в первую же минуту нашего знакомства. – Связь сюда уже подана. Народу известно, где политначальство обитает…

Штыков сидит в красном углу под темноликой иконой. Длинный стол прикрыт исчерченными газетами. И сейчас, разговаривая со мной, он не перестает рисовать ромбики, поочередно заштриховывая их.

– Второй стол можно у того окна поставить. А спальня – вон за плащ-палаткой. Вторая постель ни к чему. Тут не понежишься. Один отдыхает, другой работает. Со всех точек зрения правильно.

Довод насчет кровати кажется мне особенно убедительным, и я соглашаюсь.

– Тогда лады, – хлопает Штыков ладонью по разрисованной газете и достает из груды бумаг карту. – Обстановочка любопытная. В Демянске давно прищучили немцев. Но пуповину откусить не сумели. С ноября прошлого года четыре раза наступали, а так и не перерезали, хоть сил бросили немало и людей уложили сказать страшно. Коридорчик узенький, соблазн пробить его велик. Вот и лупим в одно место. Упрямства хватает, а чего прочего, видимо, недостает… Дороги не налажены, станция снабжения не организована. Наступали по принципу «давай, давай!» Сейчас Ставка вмешалась, создала нашу группу, предложила разработать новый план операции. Мы с тобой перво-наперво за снабжение отвечаем.

После двухчасового разговора со Штыковым выхожу на улицу. Она начинается сразу за порогом комнаты, там, где когда-то были сени. Крыша свешивается над обломанными бревнами.

От белой легковой машины, остановившейся напротив, к нашему домику шагает высокий полковник с пухлыми добродушными губами, готовыми, кажется, в любую минуту радостно расползтись в улыбку.

Полковник подходит ко мне, здоровается:

– Хотелось бы видеть генерала Попеля.

– Я – Попель.

– Полковник Журавлев, начальник политотдела первой танковой армии.

Мы прогуливаемся по улице, беседуем, прощупываем друг друга. Я кошусь на пехотинские петлицы Журавлева. Он перехватывает мой взгляд:

– В танковых частях служить не приходилось. Но надеюсь освоить боевую технику.

Говорит он твердо, часто канцелярскими словами. Но точно и немногословно. Если бы не постоянная готовность к улыбке, Алексея Егоровича Журавлева при первой встрече можно было бы принять за сухаря. Однако чем дольше мы разговариваем, тем очевиднее для меня его нелицеприятная, не безразличная к людям прямота и живой интерес к делу.

– Где остановились?

– В восьми с половиной километрах к юго-западу.

– Сейчас подъедем.

В машине Журавлев дает характеристики политотдельцам. Пользуется аттестационными определениями, сдержан, но неизменно определенен:

– Помощник по комсомолу майор Кузнецов. Грамотен, повышает идейный уровень. Опыт оргработы недостаточен. Смел, может увлечь личным примером и боевым словом. Работник перспективный… Начальник отделения агитации и пропаганды майор Хомский – кандидат наук. Имеет три книги по политической экономии. Трудолю– бив, исполнителен. Пользуется авторитетом среди офицерского состава. Военная подготовка недостаточна…

Вопреки обычной в таких случаях последовательности, Журавлев пропустил своего заместителя.

– Зама нет?

Журавлев пожевал мясистую нижнюю губу, посмотрел на дорогу:

– Есть. Полковник Покидаев.

– Покидаев? – недоуменно переспросил я. – Иван Семенович?

– Он самый.

– Почему полковник? Почему замнач политотдела? Ведь он в дивизионных комиссарах ходил, членом Военного совета был?

– То наверху известно, – пожал плечами Журавлев. – Вы с ним давно знакомы?

– Лет пять, как не более.

В 1937 году Покидаев блестяще окончил Военно-политическую академию, работал короткое время в ней, потом в Киеве начальником политуправления округа. Перед войной служил в Ленинграде. Товарищи любили и уважали Покидаева, человека незаурядного ума, принципиального, бескомпромиссного. Однако году в сороковом до меня дошли слухи, будто Покидаев выпивает сверх меры. Я был крайне удивлен. Покидаев решительно выступал против пьянства. «Он и сейчас выступает, – рассказывали товарищи. – Сам выступает и сам же втихую закладывает». Но до войны грех этот наружу не вылез. Как сложилась судьба Покидаева на фронте, я узнал только сейчас, от Журавлева.

– Назначили членом Военного совета армии. По деловым качествам неплохо показал себя. Пока в штабе – ничего. А поедет в часть – неприятность. До передовой не доберется. Где-нибудь по пути обязательно спиртные напитки употребит. В результате потеря лица. До Москвы дошло. А там такие отрицательные явления не любят.

– Сейчас как он?

– По наклонной движется. Смотреть больно. Большого ума работник. И руководящий опыт имеет. У него поучиться иной раз не стыдно…

В просторной горнице с закопченным потолком и тусклыми, покрытыми пушистым инеем окнами тесно. Первый из пришедших получил разрешение курить, и теперь не продохнешь от махорочного дыма. Журавлев заметил, что я ищу глазами Покидаева.

– Полковник Покидаев плохо себя чувствует… В самых общих чертах я знакомлю политотдельцев со структурой и возможным применением танковой армии. Для них все это в новинку. Задумчиво слушают, удивленно качают головами.

– Кто-нибудь служил в танковых частях?

Ни один.

После совещания я остаюсь с Журавлевым и майором Хомским, высоким белобрысым человеком с ясными глазами на безбровом лице. Хомский старается казаться сугубо военным. Отвечает как автомат: «Так точно», «Никак нет», «Слушаюсь». Раскладывает передо мной отпечатанные на машинке разработки, тезисы лекций: «Великая победа Александра Невского», «Куликовская битва», «Переход Суворова через Альпы», «Русские прусских всегда бивали».

Отодвигаю в сторону папиросные листки машинописи:

– Товарищ Хомский, я не охотник до эффектных экзаменов. Но хотел бы задать вам пару частных вопросов. Отвечайте по совести, проверять не стану.

Хомский поднимается из-за стола, одергивает гимнастерку.

– Нет, садитесь, пожалуйста. У вас ТТ? Могли бы разобрать его?

– Пожалуй, мог бы.

– А собрать?

– Вряд ли.

– Какими-нибудь сведениями о наших и вражеских танках располагаете?

– Никак нет.

– Давайте отложим Александра Невского, повернем всю пропаганду, как говорится, лицом к танку. С завтрашнего дня политотдел и редакция начинают специальную учебу. Пришлю лучших командиров из танкового корпуса. Тема первой лекции: «Боевые свойства советских танков».

Читает помпотех командующего армией полковник Дынер. Последующие занятия наметим завтра же…

Мы расстались затемно. Я попросил секретаря политотдела проводить меня к дому, где остановился Покидаев.

В узких сенях задел ногой пустое ведро. Но на грохот никто не обратил внимания. Из комнаты доносился грудной женский голос:

 
Твоя рубашка сохнет на заборе,
Качает ветер рукава слегка.
 

Я прислушался:

 
Ты защищать страну уедешь вскоре,
Пойдешь в атаку впереди полка.
 

Может быть, секретарь политотдела ошибся? Я неуверенно постучал в дверь. Откликнулись одновременно два голоса. Мужской:

– Заходите!

И женский, тот, что пел:

– Кого еще надо?

Дернул на себя ременную петлю, заменявшую ручку. В комнате темно, пахнет табаком, щами, овчиной.

– Здесь остановился полковник Покидаев?

– Угадали. Ната, завесь-ка окошко да зажги свет. Поищи свечу. Так кому это полковник Покидаев требуется?

– Мне, Попелю, Покидаев требуется.

– Николай! Зашел-таки, не забыл старую дружбу. Тапочки прошлепали по полу. Мы обнялись.

– Ну, когда же там свечка будет? – нетерпеливо крикнул в темноту Покидаев.

– Не запряг, не нукай. Я тебе не ординарец, – скороговоркой отозвался уже знакомый мне женский голос.

Но свечка все же загорелась. Осветила стол с двумя мисками, кусками хлеба, мятой алюминиевой флягой, зеленым телефонным ящиком, беспорядочной стопкой газет.

– Так и живем, – неопределенно произнес Покидаев. – Живем – хлеб жуем.

Он не мог решить, как знакомить меня с женщиной и знакомить ли вообще. Но она сама подошла и протянула руку:

– Наталья.

Покидаев нечленораздельно объяснил:

– Наша официантка… военторговская… Такая рекомендация, видно, не понравилась женщине. Она недобро прищурилась на Покидаева, солдатским движением расправила складки на гимнастерке, сразу обтянувшей высокую грудь:

– Старые дружки встречаются, женщине тут делать нечего.

Накинула ушитую в талии шинель, надела офицерскую ушанку и сильно хлопнула дверью.

Покидаев прошелся по комнате, не находя начала разговору.

Он заметно постарел. Седовато-серая щетина покрывала морщинистые щеки, отвисшую складку второго подбородка.

Заговорил с наигранной мужской бравадой:

– Испошлился, думаешь, Покидаев?.. Ничего подобного. Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Помолчав, продолжал:

– Я к ней сначала не только как к женщине, но и как к дочери… Без меня бы по рукам пошла. Долго ли среди нашего брата… Ну, чего глядишь, будто не узнаешь? Я это, Иван Покидаев. Бывшая краса и гордость Военно-политической академии, начальник политуправления, член Военного совета и прочая, прочая…

– Нет, не тот Иван.

– А ты того знал? По речам, по совещаниям? А в душу заглядывал?

– Что ж там у тебя происходило?

– Всякое. Не едиными речами жив человек. В какое время выходили в руководители? Понимать надо. Ты не думай, будто я двоедушничал когда-нибудь. Но тяжко было. Тоска наваливалась. А с кем поделишься? Попробовал раз выпить. Гляжу, отлегло. И ведь вы, дружки, знали, что Иван втихую насасывается, а молчали. При встречах руку жали.

– Может, справедливо бранить меня. Только зря вокруг виноватых ищешь.

– С себя ничего не снимаю.

Вдруг с тревогой, с комком, застрявшим в горле:

– Коля, дружок, не могу я на ноги встать! Народ кровью обливается, Родину отстаивает… Погибнуть бы и мне с честью – лучшей доли не надо. И сыны гордиться будут, и жена все простит… Слушай, Николай, в твоей ведь власти, переведите куда-нибудь Наташку.

– Любит она тебя?

– Бог знает. Переживет. Двадцать один год, а мне сорок три. Все равно каша не сварится. О своих былых чинах-званьях я не жалею. Хочу себя человеком почувствовать, политработником, большевиком…

Я уехал от Покидаева в третьем часу ночи. Откомандировать Наташу оказалось делом нехитрым. Остальное же складывалось не особенно удачно. Летом я вызвал к Покидаеву жену. Но он не пожелал ее видеть: «Не могу, пока не стану прежним. Она меня не таким знавала».

Несколько раз из частей его привозили пьяным. На политработе такого больше нельзя было оставлять. Направили в Москву, в распоряжение начальника тыла. И там он продолжал катиться все по той же наклонной…

Порой утверждают, что война отлично воспитывает и закаляет характеры.

Не всегда и не все. Многих война действительно выпрямила, сделала, как мы говорим, настоящими людьми.

Но были и такие, как Покидаев. Если случалась трещина, война своим острием расширяла ее, ломала человека…

В телефонных звонках, в торопливых встречах, в табачно-дымных совещаниях, срочных отъездах и приездах смешались дни и ночи.

– Лыжная бригада прибыла…

– Начальник политотдела воздушно-десантной дивизии…

– Командир танкового батальона по вашему приказанию…

Каждая дивизия, бригада, полк – это тонны продовольствия, цистерны горючего, вагоны боеприпасов.

Метель продолжает свое злое дело. Единственная узкая дорога, с трудом проложенная от станции снабжения, тонет в белом мареве. Снег высокими буграми обложил каждую машину, придавил сверху кузов. Задремал шофер в кабине – теплее все же, чем на ветру, – а потом еле открывает дверцу.

На десятки, когда не на сотни километров стоят машины. Ждут бензина, ждут дороги.

Подходит, наконец, эшелон, и вдруг выясняется: горючее прибыло, а вот масло не погрузили. Но даже когда на станции снабжения есть и горючее, и масло – как доставишь его к каждой автомашине? Сами-то машины недвижны.

Политотдел армии переместился на дорогу. Журавлев пробирается в небольшие лесные деревушки, население которых не угнано немцами:

– Помогите, товарищи…

Постепенно на трассе появляются пункты обогрева (шалаши, землянки с раскаленными печурками). Стрелковые батальоны превращаются в дорожные.

Тронулись машины. И снова замерли: пробки, двум полуторкам не разойтись на дороге, подобной траншее между высокими сугробами.

Журавлев подпирает красными обмороженными руками голову:

– Надо делать кольцевую, пустить все движение в одну сторону. Иначе не выполним поставленную задачу. Прошу дать санкцию.

– Санкцию легко дать. А вот дорогу кольцевую построить – дело куда более трудное.

– В противном случае не обеспечим выполнение задачи, – упрямо повторяет Журавлев.

Из-за соседнего стола, не отрывая от уха телефонную трубку, Штыков поддерживает Журавлева:

– Прав полковник!

Прижав плечом трубку, пишет записку:

– Товарищ Журавлев, передайте, пожалуйста, секретарю Военного совета. Обеспечит вам людей и горючее…

Когда дверь за Журавлевым захлопывается. Штыков кивает ему вслед:

– Люблю таких… Пробьет кольцевую дорогу. Один останется – возьмет лопату и будет шуровать.

Поныне с благодарностью вспоминаю я тогдашнюю инициативу Алексея Егоровича, его умение собрать весь политотдел в кулак и бить, бить, бить.

Кольцевая дорога решала проблему снабжения войск, находившихся уже в районе сосредоточения. Но не все части успели подтянуться.

Приходили телеграммы из-под Торжка, из-под Калинина, чуть ли не из-под Москвы: стоим без горючего и продовольствия, ждем указаний.

Требовались, конечно, не указания, а именно горючее и продовольствие. Но как их подбросишь за многие сотни километров?

Куда сунешься? Хозин, Катуков, штабы группы и армии заняты разработкой операции. Снабженцы сами взывают о помощи. Фронт отмахивается: вы самостоятельная группа, ну и действуйте.

Когда все обычные в таких случаях тропки исхожены, обычные проклятия произнесены, Штыков поднимается над столом, берет трубку ВЧ.

– Других путей не остается… И вызывает Центральный Комитет партии. В самых исключительных и отчаянных случаях прибегали мы к помощи ЦК и немедленно получали ее. Строптивый интендант из «не нашего» фронта больше не делит на своих и чужих. Сразу появившийся автобат подвозит бензин, хлеб, концентраты. Совсем было отчаявшийся командир возбужденно телеграфирует: «Получил три заправки, продуктов на семь суток. Продолжаю марш».

Но случалось, части застревали где-то неподалеку. Кончилось горючее, съеден НЗ, дорогу перемело. Положение как на необитаемом острове.

После долгих колебаний мы с Катуковым решили посылать танки с волокушами. Кухни, и те цепляли за танки, чтобы поддержать проголодавшихся, мерзнущих в открытом поле или заснеженном лесу людей. И тут новая напасть. Рывшаяся в штабных бумагах комиссия узнала о нашем решении.

– Вам известно, что подобное использование боевой техники категорически запрещено? – спрашивает комиссия нас с Катуковым.

– Известно, – отвечаем мы.

– Как вы смели умышленно пойти на нарушение инструкции номер?..спрашивает комиссия. – Подпишите акт.

Акт пестрит страшными словами: «самоуправство», «пагубное решение», «подрыв боеспособности».

Председатель комиссии прикладывает руку к виску, вежливо прощается и с гордым сознанием исполненного долга (зло пресечено в корне!) вылетает в Москву. Катуков хмуро чешет затылок:

– Влетит по первое число.

– Проще простого, – соглашаюсь я, – отдерут в назидание внукам и правнукам нашим.

Но мрачные предчувствия не оправдались. Через два дня позвонил командующий бронетанковыми войсками генерал-полковник Федоренко:

– Вы, может, на танках и туда отправитесь, куда сам царь пешком ходит? Объясните-ка.

Катуков доложил обстановку и замолчал, сосредоточенно прижав к уху трубку. По его лицу ничего нельзя было понять. А на моем он, видимо, прочитал тревожное недоумение и сжалился, поманил пальцем, на пару секунд поднес трубку. Я услышал увлеченную брань командующего.

– Нас? – одними губами спросил я.

– Комиссию! – весело подмигнул Катуков. Но приезжали на командный пункт представители и поавторитетнее. Претензии у них были куда более обоснованные.

Появлению маршала Жукова предшествовала волна нервозности. Оперативники сбились с ног. Они знали беспощадную требовательность маршала Жукова и чувствовали свою уязвимость. Начальник штаба армии генерал Дронов, посвященный в тайны руководства общевойсковыми соединениями, с танками дела почти не имел. А тут не просто танки, а огромное войсковое объединение, впервые создавшееся в Советской Армии. Да еще совместная операция с воздушными десантами.

Когда я заходил в увешанную схемами, таблицами и картами избу Дронова, то в глазах его видел усталое отчаяние и смиренную просьбу: «Если ты не можешь ничем помочь, уходи скорее».

Помочь я, конечно, не мог и осторожно уходил, стараясь не задеть за разложенные по всем табуретам и подоконникам бумаги.

Катуков, будучи человеком от природы не способным предаваться длительному унынию, держался бодрее: он все повторял поговорку о горшках, которые не боги обжигают. Но насчет того, что армейский приказ вроде корпусного, только пунктов побольше, – уже помалкивал.

Маршал Жуков, назначенный представителем Ставки, приехал мрачный, раздраженный. Он видел на дорогах застрявшие машины, черных от копоти и масла водителей, по двое суток ежившихся у костров, снежные заносы, пробки. Он знал о незаводящихся моторах, о нехватке горючего, об отсутствии запасных частей, о недоедании и обморожениях.

Молча выслушивал доклады; тяжело всматриваясь в лицо говорившего.

Мы чувствовали: завтра, на совещании, быть грозе. И не ошиблись.

В школьном спортивном зале, заднюю стену которого занимала шведская лестница с поломанными перекладинами, собралось командование Северо-Западного фронта, частей, обложивших Демянское логово гитлеровцев, и свежих войск, подтянутых для прорыва и его развития.

– …Полтора года сидим и местность толком не знаем! О коммуникациях как следует не позаботились! – массивный, раздвоенный посредине подбородок маршала как бы припечатывал каждое слово. – Штаб фронта в двух сотнях километров от войск, штаб армии – в шестидесяти, от штаба дивизии, чтобы дойти до передовой, чуть не целый день нужен… К наступлению готовимся, а сами больше в тыл глядим, глаза на заднице держим… В районе Дно – партизанский край, а связи с ним не имеем, данных от него не получаем… О противнике что известно? Что в газетах пишут: «Пленный обер-ефрейтор показал…»

После Жуковского разноса наступила гнетущая тишина. Вдруг поднялся во весь свой великанский рост прибывший с ним маршал артиллерии Воронов и как ни в чем не бывало предложил:

– Товарищу Дронову пособить надо. Я поработаю с ним.

Это была разрядка. Жуков глянул на Воронова и сдержанно усмехнулся:

– Помочь так помочь. А Хозин пусть с Катуковым посидит… С завтрашнего дня в ваше, Катуков, распоряжение поступает полк У-2. Используйте для связи с частями. Какую еще от меня помощь хотите?

– Дронова надо бы заменить, – произнес Катуков, – общевойсковик он, не тянет танкового штаба.

– Кто на примете?

– Генерал Шалин – начальник штаба соседней армии.

– Шалин тоже общевойсковик.

– Так-то – Шалин…

Жуков больше ни о чем не спрашивал, достал сунутый было в карман блокнот, написал на листке несколько слов и передал его моментально исчезнувшему адъютанту.

А утром в этой же избе, за тем же столом уже сидел генерал Шалин.

Мы доложили о готовности и в ответ получили приказ выдвигаться на исходные позиции.

Штыков находился в войсках, и я под утро прилег на «нашу» постель, с тем чтобы в шесть расстаться с этой наполовину разрушенной избой, где пришлось провести две сумасшедшие недели. Но едва задремал, услышал за дверью шум, перебранку. Один голос был явно знакомый. Так и есть – Подгорбунский.

– Пустите! – крикнул я часовому, а сам включил лампочку, натянул пять минут назад сброшенные сапоги.

В комнату от невидимого мне толчка влетел невысокий офицер без шапки, упал на пол и остался лежать. Руки у него были связаны за спиной. Появившийся следом Подгорбунский за ворот рваного маскхалата грубо приподнял лежавшего:

– Товарищ генерал, прошу не любить и не жаловать – младший лейтенант. Хоценко, предатель Родины, фашистский шпион, последняя тварь на белом свете.

– Объясните толково.

– А чего ж, никогда не отказываюсь, если дают слово. Мне стало ясно, что случай не простой, и три часа вожделенного отдыха откладываются до лучших времен. Зачерпнул кружку холодной воды и залпом выпил ее, чтобы прогнать сонливость.

– Раздевайтесь, товарищ Подгорбунский, и садитесь за соседний стол. И вы, младший лейтенант…

– Какой он… младший лейтенант? – взорвался Подгорбунский. – Гад он ползучий!

Как обычно, пришлось утихомирить старшего сержанта, не очень-то привыкшего к дисциплине и субординации. Я приказал развязать младшему лейтенанту руки.

– Вы, товарищ генерал, не думайте, будто я так просто приволок сюда эту гниду. Здесь дело политическое… Потом – ночь сегодня колготная. Все на колесах. Передашь его, – Подгорбунский кивнул на младшего лейтенанта, кому-нибудь, а он удерет запросто. Ловок, ничего не скажешь, ловок… Да и не то чтобы трусоват…

Я посмотрел на младшего лейтенанта. Парень невысокий, коренастый, лет двадцати пяти. Длинные руки, ладони сжаты в тяжелые кулаки. От этих кулаков взгляд невольно переходит на синяк под левым глазом Подгорбунского. Как видно, история его ночного появления в моей избе не из мирных.