Текст книги "Танки повернули на запад"

Автор книги: Николай Попель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Насчет того, что сил недостаточно – верно. Но не всегда же числом воюем.

Ломчетов поднял брови. Пожал плечами – поступайте, мол, как знаете, мое дело сторона.

«На войне не без жертв… пожертвовать одними, чтобы потом овладеть городом». Эти будто бы разумные доводы казались мне опасными, как зараза. От них сейчас веяло ледяным равнодушием. Я, как Гетман и Гусаковский, считал, что мы должны выручать окруженных товарищей.

Решил сегодня же поговорить с политработниками бригады о помощи окруженной группе. Помощь эта имела, помимо всего прочего, большой политический смысл. В своей пропаганде мы настойчиво проводили одну мысль: тому, кто боится окружения, не место в танковых войсках; будешь в окружении, твердо знай – тебя выручат любой ценой.

И вот человек с генеральскими погонами советовал махнуть рукой на попавших в беду танкистов, списать их со счета как «неизбежную жертву» и неторопливо, по всем правилам заняться подготовкой солидного наступления.

Немного стоила бы наша пропаганда, если бы мы так легко отказывались от помощи тем, кто попал в беду! А главное – с каким бы чувством уходили танкисты в глубокий рейд?..

Возбужденный голос радиста прервал мои мысли:

– Орехова слышу! Орехова!

Гусаковский сунул радисту блокнот. Карандаш быстро забегал по желтоватому разлинованному листу.

Мы читали из-за плеча радиста.

«1.1. 8:14. Ночь прошла спокойно. Противник вел артиллерийско-минометный огонь. Семь раненых умерло.

Плохо водой. Связались местным населением. Боеприпасы на исходе. Жду указаний».

Я взял микрофон. Назвался и с помощью установившегося у нас нехитрого кода передал в эфир:

– Все сделаем, чтобы помочь. Постараемся переправить боеприпасы и медикаменты. Противнику не дадим покоя. Военный совет верит в вашу стойкость. Держитесь, товарищи. Мы придем на помощь…

Потом поднес к глазам отпечатанные на машинке и подписанные Гусаковским реляции:

– Вы, товарищ Орехов, и лейтенант Петровский представлены к званию Героя Советского Союза…

Дважды прочитал весь список представленных к наградам.

Едва я кончил, дверь летучки распахнулась. Начальник разведки бригады громко доложил:

– Прибыл человек от Орехова – старшина Голомзик. И пропустил вперед невысокого старшину с мятыми погонами на черной, туго перехваченной ремнем телогрейке. Из пропоротой на рукаве дыры лезла вата. Левая ладонь белела свежим, только что наложенным бинтом. Старшина окинул всех взглядом широко раскрытых серых глаз. Скуластое крестьянское лицо было обожжено ветром и зимним загаром.

4

Мы сидели с Голомзиком в углу летучки. Подходил то один офицер, то другой. Послушает молча и спешит по своим делам. Раза два останавливался возле старшины генерал Ломчетов. Не выпуская изо рта трубку, сверлил Голомзика острыми черными глазами. Но Голомзик, рассказывая, никого и ничего не замечал. Он жил там, с окруженными в Бердичеве, и все происходившее по эту сторону было для него чем-то далеким и не совсем реальным. Он принес донесение и поведет обратно в окруженный город группу солдат с боеприпасами и медикаментами.

– Отправляйтесь отдыхать, старшина, – встал я. – Впереди нелегкая ночь.

– Да, товарищ генерал, ночка предстоит веселая… Вытянулся и строго спросил:

– Разрешите быть свободным?..

С улицы доносилась крутая ругань Гетмана. Гусаковокий резко кричал в телефонную трубку. Начальник штаба чертил красно-синим карандашом на большом листе, что-то приговаривая себе под нос.

Бригада готовилась к очередной атаке.

Но и новая атака не принесла нам успеха. Танки и стрелковые подразделения вернулись на исходные позиции.

Под вечер меня остановил Ломчетов:

– Я остался при прежнем своем мнении, так же, вероятно, как и вы при своем. Считаю нужным незамедлительно доложить свою точку зрения командующему фронтом, о чем и ставлю вас в известность.

Я пожал плечами. Говорить нам было не о чем.

Когда стемнело, группа Голомзика двинулась к передовой, чтобы пробраться в Бердичев. Со старшиной отправлялось десять бойцов и один фельдшер – все добровольцы. За плечами у них были вещмешки, набитые под завязку гранатами, бинтами, медикаментами. Голомзик получил также несколько свежих номеров армейской газеты.

Мы с Гусаковским стояли под запорошенной свежим снегом сосной. Мимо неторопливо, согнувшись под грузом «Сидоров», шли бойцы. Автоматы покачивались на груди в такт тяжелым шагам. Старшина Голомзик задержался около меня, кивнул головой и зашагал дальше в темень фронтовой ночи.

Неожиданно Гусаковский разговорился. До того он все время мотался по частям, а появившись ненадолго на КП, сразу хватал телефонную трубку.

Армейская судьба его складывалась негладко. В 1937 году он расстался с военной формой и лишь через два года, реабилитированный, вернулся в часть. Начал войну помощником начальника штаба танкового батальона, а вот теперь возглавил бригаду. Я чувствовал, что его несколько связывает присутствие начальства, особенно – молчаливо сосущего трубку Ломчетова. Гусаковский со своей сложной биографией воспринимал это по-своему.

– Из ума не идет давешний разговор с представителем штаба фронта, признался он. – Гоняешь круглые сутки туда-сюда, а в мозгу свербит одно – верно ли поступаем?..

Командование поддерживает, генерал Гетман согласен. Но и Ломчетов не вчера на свет белый появился, тоже понимает вроде. Откуда же у него такой ход мыслей? Не легко ли он чужими жизнями жертвует?.. Прежде думалось, для командира самое главное – верно оценить обстановку, оперативно принять решение и проводить его… Главное-то оно главное, да только это еще не все. Ломчетов не хуже других обстановку понимает, а вывод у него противоположный нашему… Не люблю, когда говорят: война без жертв не бывает. Кто же этого не знает? Зачем талдычить? Иной людей ни за грош уложит и спокоен: без жертв не бывает, для Родины ничего не жалеем… А жертва жертве рознь. Вот в чем суть…

Не впервой я наблюдал, как командир, получивший большую власть, начинает ломать голову над тем, что прежде представлялось совершенно ясным. В нем пробуждалась тревога за людей, идущих по его приказу на смерть.

К утру подтянулся артиллерийский полк и своим огнем дружно поддержал атаки танков и пехотинцев. Но и на этот раз кольцо прорвать не удалось. Немцы подбросили свежие силы, хотя значительную часть их вынуждены были использовать на отрывке новых траншей и отсечных позиций.

В тринадцать часов получили по радио короткое донесение от Орехова: «Голомзик прибыл. Огурцы на исходе. Питание для раций кончается».

Ломчетов уехал на КП Ватутина и не возвращался. Видимо, Военный совет фронта отклонил его доводы. Но то ли благодаря докладу Ломчетова, то ли в ответ на наши просьбы, над Бердичевом появились бомбардировщики. Огибая площадь, занятую батальонами Орехова и Карабанова, они сбрасывали бомбы на передний край немецкой обороны, на свежевырытые траншеи, на огневые позиции. В вечернем донесении Орехов благодарил летчиков.

Гетман усилил бригаду Гусаковского двадцатью танками, и атаки возобновились с новой яростью.

Мы понимали, во что обходится Орехову каждый час осады, представляли себе темный подвал под хлебозаводом, подбитые, но не сдающиеся танки, в которых уцелело по одному-два человека.

От осажденных пришла странная радиограмма: «Атакуют сверху». Попросили повторить, Орехов снова сообщил: «Атакуют сверху».

Все эти дни немецкая авиация не появлялась над Бердичевом, не было ее и сейчас. Что же значит «атакуют сверху».

Гусаковский молчал, уставившись на серый ящик рации словно она могла ответить на наш недоуменный вопрос. Те ребил редкие волосы, мял пальцами мясистую нижнюю губу.

– Кажется, догадываюсь. Их немцы с земли взять не могут. Решили пустить автоматчиков по крышам. В райое хлебозавода есть высокие здания. Вот и пользуются.

– Чем можем помочь Орехову? – спросил я.

– Ничем… Ровным счетом ничем…

Гусаковский вышел и с силой закрыл за собой дверью.

Наша артиллерия дала огневой налет по переднему краю немцев. В это время рация заработала на прием. Орехов просил огонь на себя. Все, кто был в штабной машине, понимали, что это значит.

Я приказал ударить шрапнелью по квадрату 13–85.

Радиостанция снова перешла на прием. Но Орехов молчал.

Я посмотрел на часы. С минуты на минуту должна была подойти стрелковая дивизия, переброшенная сюда по приказу Ватутина. Надо было встретить пехоту, помочь ей подготовиться к завтрашнему наступлению.

Лишь поздно вечером я вернулся в штабную летучку.

Начальник штаба, не дожидаясь расспросов, доложил:

– От Орехова никаких известий. Вызываем каждые полчаса.

– Вызывайте каждые пятнадцать минут…

Ночью в город отправились разведчики, чтобы выяснить судьбу окруженной группы. Но наскочили на засаду. На другом участке удалось захватить «языка». Это был смертельно испуганный пожилой немец, который ничего толком не знал и подобострастно повторял вопросы переводчика.

– Есть в городе русские солдаты?

– О да, есть.

– Они сражаются?

– О да, сражаются.

– Они погибли?

– О да, погибли.

– Когда они погибли?

– Давно погибли…

За всю ночь мы ничего не узнали об окруженной группе. Но перед рассветом вернулся с передового наблюдательного пункта Гусаковский и сообщил:

– Вроде бы стреляют у хлебозавода. Поручиться трудно, однако похоже…

Авиация помогла нам взломать «затвердевшую» оборону немцев. В тесный прорыв, насквозь простреливаемый пулеметами, потекли танки с десантами на броне, побежали, падая и снова поднимаясь, стрелки. Миновав первую линию, атакующие разделились на два рукава. Один охватывал город с севера, другой продолжал движение на юго-запад, к площади у хлебозавода.

Немцы держались стойко, пока не почувствовали угрозу окружения. Страх перед «котлом» сковывал немецких солдат, заставляя порой бросать отлично оборудованные позиции.

Транспортер мчится мимо бронированных колпаков, из амбразур которых торчат черные стволы пулеметов, мимо длинножерлых немецких пушек, мимо толстотрубых минометов. Левее извивается речушка, вдоль которой пробирался к нам старшина Голомзик, позади осталось рассеченное траншеями и ходами сообщения поле. Замелькали одноэтажные домики Комнезамовки.

Здесь нет противника. Танки идут не останавливаясь. Пехотинцы хоть и выбиваются из сил, но не отстают. Навстречу им бегут женщины, вылезшие из подвалов, бункерных ям, погребов.

Танкистам сейчас не до встреч. Быстрее пробиться к своим, быстрее на площадь!

Первый, кого я вижу на площади, Гусаковский. Пистолетом он указывает направление проносящимся танкам.

Я соскакиваю на землю.

– Где Орехов?

– Жив, во дворе.

Вот он – двор хлебозавода. Обгоревший кирпич, остатки толстых стен, черные захламленные четырехугольники следы некогда высившихся здесь домов. Под самый большой, заваленный кирпичом, балками, рваной арматурой четырехугольник ведет лаз. По нему, шатаясь, поддерживая друг друга, выползают раненые.

Прежде чем я успеваю приблизиться к подвалу, подъезжают санитарные машины. В суматохе наступления Гусаковский не забыл вызвать их.

Передо мной стоит офицер в замасленном полушубке, из дыр которого свешиваются завитки грязноватого меха.

– Не узнаете, товарищ член Военного совета?

– Помазнев?..

– Так точно. Он самый. Майора Орехова и вовсе не признаете. Товарищ Орехов! – зовет Помазнев.

Подходит невысокий командир в шинели, натянутой поверх ватника. Узкие раскосые глаза Орехова почти закрыты темными веками. Черная щетина, черные губы.

Сейчас не до расспросов. Надо скорее эвакуировать раненых. Отсюда, из подвала и из танков. Необходимо проверить каждый танк. С иными из них не было связи двоетрое суток.

Спускаюсь в подвал. Тесно, один подле другого, на тонко постеленной соломе, не покрывающей каменный пол, лежат раненые. Дальний угол теряется во мраке, который не под силу разогнать коптящим «катюшам».

После этого подвала морозный воздух кажется величайшим благом. Капитан Карабанов, шея которого обмотана побуревшей от крови тряпкой, стоит, опираясь на палку, и глубоко, захлебываясь, дышит.

Бой откатывался на западную окраину города, за речку Гнилопять. Здесь же, где еще недавно пылало побоище, где кирпич почернел от огня и крови, а убитых нельзя было похоронить, потому что снайперы и автоматчики караулили на крышах, вдруг стало тихо. Люди, не оглядываясь, ходят во весь рост. Женщины носят раненым воду, обмывают и поят их. Ребятишки собирают гильзы.

– …Политработа была простая, – рассказывал мне Помазнев, – возьмешь с собой для ребят кусок хлеба да фляжку с водой (если вода есть) и где на ногах, где на животе – пробираешься к какому-нибудь дальнему танку. У Орехова каждый на схеме был обозначен… А в танках всяко бывало. Добрался раз до младшего сержанта Беликова и узнаю: он один третьи сутки в машине сидит и здесь же с ним двое убитых. Представляете себе, какое состояние у человека? Сел я рядом. Он молчит. «Ты говорить разучился?» – спрашиваю. «Не разучился, товарищ подполковник, но те слова, что раньше знал, теперь не годятся». – «Тебе же майор Орехов передавал, чтобы уходил». – «Никуда я не уйду, покуда живой».

– А сейчас жив он? – перебил я Помазнева.

– Жив. Пятеро суток один отбивался. Я к нему дважды ходил. Когда второй раз пришел, обнял он меня, заплакал. Совсем пацан, двадцать шестого года, доброволец…

Помазнев перевел дух и продолжал:

– Из каждого такого похода приносил заявления в партию. В одном Т-70 никого в живых не застал. Днем-то они еще отбивались, а тут снаряд боковую броню пробил. Но один, видно, не сразу умер. Написал, чтобы весь экипаж считали партийным. Заявление орудийным замком прижал…

И, может быть, потому что рассказывал это человек прозаический, серьезный, не склонный драматизировать события, человек с обыденно простым лицом, деловито достававший из порыжевшей полевой сумки клочки бумаги, на которых писались заявления, мне становилось не по себе. А казалось, столько уже позади, что теперь ничем нельзя потрясти душу…

Помазнев кончил и вопросительно посмотрел на меня:

– Будут задания?

– Завтра проведем делегатское партийное собрание. Пока другие батальоны далеко не оторвались. Надо, чтобы вся бригада узнала об этом. Докладчик Орехов. Помогите ему и сами подготовьтесь…

– Верно. Партсобрание – это сейчас уместно…

Из остановившегося «виллиса», кряхтя, вылез Гетман.

– Бердичев – наш! Прищурился на небо.

– Ишь валит, опять без авиации наступать придется. На наших глазах преображалось все вокруг. Снег торопливо укрывал развалины, бесформенные груды битого кирпича, наспех отрытые мелкие траншеи, обожженный металл танков.

Глава пятая

1

Ненадежный украинский январь то трамбует дороги, то превращает их в студенистую кашу. Несостоявшаяся зима или предвосхитившая все сроки ростепель?

– У весны терпежа не хватает, – разглагольствует Михаил Михалыч. – Это потому, что на запад двигаемся, влияние Гольфштрема. Балыков любит делиться небогатым запасом знаний, полученных в десятилетке.

– Глядишь, и на Черчилля подействует Гольфштрем. Оттает старый барбос и откроет второй фронт… Хотя его Гольфштремом не проймешь…

Вслед за капитаном, комендантом штаба, мы перепрыгиваем через стянутые хрупким блестящим ледком лужи.

– Вот здесь, – показывает капитан на хату, белая стена которой мечена буквой «П» Едва входим, я оборачиваюсь к Балыкову:

– Возьмите, пожалуйста, у топографа листы «Липовец», «Гайсин», «Умань» и подклейте.

Адъютанту «не положено» удивляться, задавать вопросы. Однако Балыков недоверчиво переспрашивает:

– Умань?

Поворачивается через левое плечо, так что разлетаются полы шинели.

До чего же удивятся люди в полках, батальонах, экипажах, когда к ним поступит приказ повернуть на юг. Мы привыкли к непредвиденностям в ходе наступления, к неожиданным, трудно поначалу объяснимым маневрам. Но все-таки вместо запада на юг… Я и сам до конца еще не разбираюсь в новом приказе. Надежда на Шалина.

А Шалин такой же невозмутимый, спокойно сосредоточенный, всем своим видом показывающий: это вам внове, а я всегда знал…

Военный совет собрался в его клетушке, отделенной от горницы пятнистой немецкой плащ-палаткой. Эта клетушка с расстеленной на столе картой, с коричневым кожаным ящиком телефона – мозговой центр танковой армии, круто поворачивающей сейчас на юг.

В части поступило только предварительное распоряжение. Траншеи и блиндажи сдаются пехоте. Танки по возможности незаметно оттягиваются в тыл и поворачивают на рокадные дороги. Точнее, сами их прокладывают. Начинается передвижение вдоль не всегда существующей линии фронта. Кое-где противник откатился, а наша пехота еще не подошла или закрепилась в редких опорных пунктах.

Один из батальонов корпуса Гетмана получил неожиданный танковый удар с открытого фланга.

В штабе армии встревожились. В этом месте не должно было быть немцев.

Шалин потребовал номер немецкой дивизии. В корпусе не знали. Запросили бригаду. Та ответила: дивизия новая, номер не установлен.

Передали сведения в штаб фронта. И через полчаса Шалин услышал в трубке голос командующего:

– Сомневаюсь. Не может здесь быть новой. Проверьте, тщательно проверьте…

Генерал Ватутин чуток к любым данным о противнике, о новой немецкой части ему всякий раз докладывают немедленно.

Шалин послал на У-2 начальника разведки армии полковника Соболева, офицера, отличающегося от иных своих коллег щепетильной правдивостью.

Вернувшийся из корпуса Соболев доложил, что это никакая не новая, а давно нам знакомая 25-я дивизия.

Четыре ее танка, пользуясь победной беспечностью наших командиров, сожгли две «тридцатьчетверки», потом подбили еще две.

– Генерал Гетман поначалу выгораживал своих. Меньше чем на новую дивизию не соглашался, – рассказывает Соболев. – Но в конце концов пришлось…

Катуков терпеливо выслушал Соболева и кивнул Шалину:

– Продолжайте, Михаил Алексеевич.

Шалин негромким глуховатым голосом докладывает обстановку в полосе армии. Катуков вертит в руках огрызок карандаша («С таким не обюрократишься – подпись поставишь, и ладно»). Человек живой, непоседливый, он заставляет себя следить за обстоятельными рассуждениями начальника штаба. Шалину Михаил Ефимович доверяет абсолютно, безоговорочно.

– Надо полагать, дело идет об окружении немецкой группировки, вернее, 8-й армии в районе к запасу от Черкасс. Второй Украинский вышел к Кировограду…

Шалин снимает одни очки, надевает другие, черной ручкой массивной лупы обводит предполагаемый район окружения. Потом дышит на толстые стекла очков, тщательно протирает их.

– Идея крупного блокирования – заманчивая идея… По всей видимости, нам придется расширять внешнее кольцо, а может быть, частью сил сужать внутреннее. Это пока что перспективы. Но, думаю, реальные. Вполне реальные. Теперь это нам по плечу.

Невозмутимость на минуту оставляет Шалина, улыбка разглаживает две глубокие вертикальные складки, рассекающие лоб. Хитро прищурившись, он чешет бритый затылок.

Катуков азартно бросает огрызок карандаша, возбужденно трет руки:

– Здесь бы второй Сталинград устроить!..

Оживляется даже молодой начальник оперативного отдела подполковник Никитин, не позволяющий себе никаких эмоций в присутствии генералов. Он отложил в сторону планшет с листком бумаги, на который привычно заносил «выводы из обстановки», и с острым любопытством впился в место на карте, отмеченное начальником штаба.

Но Шалин снова сдержан, деловит. Он формулирует задачи частей. Никитин схватил планшет и торопливо записывает. Катуков машинально щелкает замысловатой зажигалкой, прикуривая сигарету.

Идея окружения – самая привлекательная для командиров и войск. Если бы можно было всем сообщить о ней! Но она – тайна, строгая тайна войны. Даже на нашем заседании Катуков считает нужным напомнить об этом. Значит, войска, поворачивая на юг, не будут понимать смысла совершаемого маневра. Это затруднит политическую работу.

Разумеется, сейчас, после стольких побед, авторитет командования достаточно высок. И все-таки одно дело выполнять приказ, ясно зная цель, другое – не догадываясь о ней.

На совещании командиров частей и начальников политотделов речь будет идти лишь о непосредственных задачах: сосредоточение, параллельное преследование откатывающейся на юг 17-й танковой дивизии, выход на коммуникации врага. Мы не можем упоминать об окружении, но можем говорить о воспитании наступательного порыва, о мерах боевого обеспечения. Надо увлечь войска идеей стремительного продвижения на юг, рассечения вражеского фронта. Эти шаги послужат надежной подготовкой к следующему этапу, на котором в ходе межфронтовой операции замкнется кольцо вокруг 8-й немецкой армии.

Командирам корпусов и начальникам политотделов, напряженно слушающим Катукова, чутьё подсказывает: начинается нечто серьезное. Посерьезнее, пожалуй, боев за Казатин, Попельню и Бердичев…

17-й танковой дивизии, бросающей на дорогах свои машины, клейменные стоящим на задних лапах львом, не под силу сдержать наш натиск, заткнуть все дыры. Трещит, рвется немецкая оборона. Арьергарды цепляются за высотки, села, пытаются седлать магистрали. На дорогах – следы этих тщетных попыток. Длинный гитлеровец в огромных соломенных ботах, надетых на сапоги, распластался в кювете. Другой успел сделать десяток шагов к кустарнику и упал как бежал поджаты согнутые в локтях руки. Я поднял черный с пластмассовой рукояткой автомат. В магазине ни одного патрона.

На опушке леса двенадцать грузовиков с тем же дрессированным львом на бортах. Около них хлопочут наши шоферы.

Круглолицый солдат, ковыряющийся в моторе, объясняет:

– Та полный порядок. Горючего тильки нема…

У гитлеровцев плохо с горючим. Вчера наши захватили несколько совершенно исправных Т-Ш. А когда у противника перебои с бензином, он теряет не только мобильность, но и боевой дух. Обычно арьергарды упрямо дерутся, рассчитывая в последнюю минуту вскочить на машину и скрыться. Но если единственная надежда собственные ноги, тут уж не так легко биться до последнего патрона. Хотя все же и сейчас, получая удар за ударом, немцы не впадают, как правило, в панику, стойко выполняют приказы.

По опыту знаю: не следует уповать на то, что у противника иссякло горючее; не сегодня-завтра подбросят. К контратакам надо быть готовыми постоянно, ежечасно.

Порыв и настороженность нам приходится воспитывать одновременно.

Когда я приехал в полк Бойко, уже вечерело. Закатное солнце блеснуло на ветровых стеклах, на низких окнах хат.

Бойко ставил командирам задачу. Он нервничал – был малословен и скуп на жесты.

– Одна рота обходит западнее, другая восточнее. Поняли? Нехай немец к северу отступает. Тут мы ему дадим прикурить. А у Жорнища – по-тихому.

Он замолчал, оглядел офицеров и добавил:

– Скажите своим орлам, пусть понапрасну пальбы не затевают. Мол, командир полка просил.

– Да вы не беспокойтесь, – сказал майор в защитной телогрейке. – Все в лучшем виде исполним. И от имени всех спросил:

– Разрешите выполнять?

Мы остались вдвоем в горнице. Бойко сел на лавку, не торопясь оторвал край газеты, скрутил «козью ножку», из круглой пластмассовой банки с привинчивающейся крышкой – немцы в таких держат масло – зачерпнул горстью крупно нарубленный самосад и аккуратно всыпал его в раструб самокрутки.

– Вот такая история. Жорнище – родина моя. Отец с матерью там. Я еще с Киева прикидываю, чтобы в Жорнище попасть…

«Козья ножка» освещала темное с широким носом и узкими губами лицо подполковника.

– На войне всяко случается. Может, и правда своих освобожу. В газетах про такой случай писали.

И добавил, уже надевая замасленный полушубок:

– Если живы…

Мы пошли к танкистам.

Машины заправлялись горючим. С полуторок и «зисов» сгружали снаряды. Старшины покрикивали у батальонных кухонь.

Подполковник подходил то к одному, то к другому командиру и недоверчиво спрашивал:

– Задачу понял? Смотри!.. Потом подозвал замполита Ищенко:

– Слушай, комиссар, вот чего я надумал: не взять ли на танки колхозников проводниками?

– Идея неплохая. Только найдем ли добровольцев?

– А поглядим.

Желающих оказалось куда больше, чем требовалось.

В двадцать два часа танк Бойко, а за ним и остальные тронулись вперед.

Мне надо было встретиться с подполковником Бурдой, побеседовать с политработниками бригады, проверить состояние тылов. Лишь к полудню следующего дня я попал в Жорнище.

Село праздновало освобождение. На площади, где скрещивались дороги, висел полинялый красный плакат, при– зывавший колхозников удвоить урожай. Плакат этот был написан в предвоенную весну, спрятан в дни оккупации, а сейчас занял прежнее место. На броне окруженного девчатами Т-34 чернявый боец, самозабвенно зажмурив глаза, играл на трофейном аккордеоне.

В доме Бойко дым коромыслом. Бородатый старик выделывает кренделя тонкими, как спички, ногами, не обращая внимания на песню, которую тянут сбившиеся в угол женщины в цветастых хустках.

Бойко сидит за столом, красный, размягченный, улыбающийся. По лицу его струится пот, он то и дело вытирается расшитым полотенцем.

– Вот, товарищ генерал, – нетвердо поднялся подполковник, – вызволил-таки своих. Прошу познакомиться – батько мой, а то – мамо.

С меня стащили шинель, усадили за стол.

В горнице тесно, жарко, сизый слоистый дым подпирает потолок. Хлопают двери, люди приходят, уходят. Худенькая сгорбленная мать Бойко суетится у стола, бегает к печи, осторожно обходя пляшущих, носит чугунки, сковородки.

К столу протискиваются трое с красными бантами на пиджаках. Церемонно здороваются за руку со мной и Бойко. Один из них, широкий в плечах, с волнистым льняным чубом, стараясь перекричать шум, растолковывает:

– Здешние партизаны мы. Из окруженцев. В армию просимся.

– Тут теперь советская власть будет, – отвечаю я, – военкомат мобилизацию проведет.

– А сами вы не можете? – вмешивается в разговор второй. – Ждать неохота.

– Что же, – соглашаюсь я. – Если так, поговорим в отделе укомплектования.

Трое благодарят и выходят.

– Посидим на улице, подымим… Старик Бойко что-то нашептывает на ухо сыну. Тот вначале улыбается. Но вдруг настораживается:

– Да что вы, папаша? Теперь Бойко шепчет мне:

– Батька говорит, вроде тот, с чубом, в полиции служил. Когда к волостному старосте за меня тягали, там его как будто видел. В точности признать не может – чубатый тогда усы носил. Я подзываю Балыкова.

– Поедете сейчас в село, где у немцев была волостная комендатура. Туда уже прибыли местные партийные работники. Спросите у них, кто тут с немцами сотрудничал. Постарайтесь привезти кого-нибудь из людей, знающих здешние партизанские дела.

Нет, старик Бойко не обознался. Все трое служили гестапо, двое следователями, третий – начальником тюрьмы. Вместе с Балыковым приехали старик, сидевший в тюрьме, и женщина, которую допрашивали «добровольцы». То, что рассказывала женщина и задыхавшийся на каждом слове старик, трудно передать. Дьявольски изощренные пытки, тонкое изуверство, грубое насилие. Особенно зверствовал чубатый.

Мы порой вместо слова «фашист» говорили «немец». Иные недалекие политработники, не мудрствуя лукаво, считали фашизм чем-то национальным.

Перед нами сейчас стояли три изменника, ставшие фашистами. Русские, учившиеся в советской школе (все трое имели среднее образование), служившие в Красной Армии (насчет окружения мерзавцы не соврали).

На сельской площади, где скрещиваются дороги и полощется на ветру вылинялый плакат, зовущий собрать двойной урожай, саперы сколотили виселицу. Председатель трибунала прочитал приговор, и три пары сапог закачались над дощатым помостом…

Наша танковая разведка приближалась к Гайсину и Умани. На дорожных столбах регулировщики приколачивали указатели, обращенные на юг. Впереди не было противника. Остатки 17-й немецкой дивизии откатились на юго-восток. Наши танки вышли на оперативный простор.

И вдруг приказ: повернуть на запад, освободить Винницу и Жмеринку, перерезать железную и шоссейную дороги, питающие 8-ю и 6-ю армии немцев.

Пущенная на полный ход машина наступления должна резко изменить курс.

Радисты вызывают батальоны, вырвавшиеся вперед, и тылы, отставшие на десятки километров: «Слушайте приказ»… Но рации «достают» не всех. Офицеры связи, проклиная все на свете, мчат на трясучих «виллисах» по разбитым дорогам.

Бригадам Горелова и Моргунова приказано двигаться на Жмеринку.

– Вы поймите, Кириллыч, – возбужденно доказывает Горелов, – не могу я ждать Моргунова! Время на вес золота. Сил будет, конечно, больше, но упустим момент. На риск прошусь, а не на авантюру. Мы с начальником штаба все прикинули. Южный Буг форсируем у Тыврова, выйдем на территорию, оккупированную румынами. Это одно. Румыны воюют послабее немцев. Им война вовсе ни к чему. Да и нас не ждут там. А во-вторых, Южным Бугом прикроем свой правый фланг…

Горелов надвигает фуражку, принимает по возможности официальный вид.

– Жду вашего решения, товарищ член Военного совета. Не надеясь все же на мое согласие, прибегает к «запрещенному приему».

– Уверен, командующий поддержал бы…

Мне по душе и план Горелова и его горячность. Но, прежде чем дать разрешение, вызываю начальника штаба и замполита.

Горелов тактично прохаживается в стороне, скосив глаза, следит за нашим разговором. Он не хочет влиять на своих заместителей. Пусть, дескать, член Военного совета убедится.

Я по рации прошу Шалина ускорить выдвижение бригады Моргунова и решаю сам двигаться с Гореловым на Жмеринку.

На мосту у Тыврова дремлют румынские пограничники. Им известно, что где-то севернее русские бьют немцев. Но здесь, на земле «Великой Транснистрии», пока, слава богу, все спокойно.

Когда головной танк подошел к мосту, офицер, выскочивший из прижавшегося к реке домика, что-то закричал солдатам. Но те, вместо того чтобы броситься к укрытому в бетонном капонире пулемету, нерешительно подняли руки. Головной танк дал очередь в воздух.

Машины шли по мосту, а сбоку в ожидании своей участи стояли румынские солдаты, удивленно задравшие руки в толстых меховых варежках.

Небольшой гарнизон Тыврова тоже не склонен был проливать кровь за «Великую Румынию». В двух-трех местах затарахтели автоматы и, поперхнувшись, замолчали.

В кабинете коменданта висели написанные в рост маслом портреты Гитлера и Антонеску. Оба смазливы, как модные киноактеры.

Коменданта извлекли из подвала. Он был бледен до синевы, держался за левый нагрудный карман. Румынского языка наш переводчик не знал, а комендант плохо понимал по-немецки. С грехом пополам объяснил, что на побережье Южного Буга до Жмеринки гарнизонов нет. Но в Жмеринке вермахт.

Я связался по радио с Катуковым. Он остался доволен началом операции. «Передай мою благодарность Горелову, а сам возвращайся в Бороковицу. Туда должен подойти Гетман. Он и возглавит группу».