Текст книги "Танки повернули на запад"

Автор книги: Николай Попель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Самоходка ухнула, выбросив длинный лоскут пламеии. Дым не успел рассеяться – новый столб огня. В сыром воздухе запахло едучей гарью.

«Тридцатьчетверка» рванулась вперед. И тут я услышал в шлемофоне голос Бурды. Комбриг спрашивал, чей танк идет за ним.

– Спасибо, товарищ Кириллов. Берите вправо, меняйте позицию.

Коровкин выполнил команду.

Танк, покачиваясь, шел по пахоте, на которой сохранились еще не стаявшие белые плешины снега.

Немецкие машины, прикрываясь огнем, откатывались к югу, надеялись укрыться в роще между Цыбулевом и Монастырищем.

Я поднес ко рту микрофон и с неожиданно охвативт шей меня радостью крикнул:

– Добро, Александр Федорович. Не дал в обиду свой капэ.

Ответа не было. Танк Бурды, не отвечая, мчался впереди. Вдруг резко затормозил. Я приказал Коровкииу приблизиться, прикрывая огнем «тридцатьчетверку» командира бригады.

Из переднего люка машины Бурды вывалился механик-водитель. Размахивая руками, он бежал нам навстречу.

Я отбросил верхний люк и услышал:

– Батьку убили!..

На поле рвались редкие снаряды. Но их никто не замечал. Когда мы с Коровкиным поднялись на «тридцатьчетверку» Бурды, из Цыбулева уже подбежали к нам артиллеристы.

Через верхний люк мы осторожно поднимали обмякшее тело командира бригады. Бурда едва слышно хрипло стонал, закусив нижнюю губу. Руки поднимавших его снизу радиста и командира орудия были в крови. Кровь заливала располосованную на животе шинель Бурды.

Откуда-то прибежала медсестра, появились носилки. Их поставили на снег, и снег вокруг стал рыхлым, багровым. Бурда лежал на спине. Изо рта по бледным, утратившим смуглость щекам тоже струилась кровь. Глаза, подернутые влагой, неподвижно смотрели в небо.

Я опустился на колени в тщетном желании что-то услышать от умирающего.

Бурда молчал. И я увидел, как стекленеет на его глазах влага, как сомкнулись губы, намертво спаянные застывшей кровью…

Произошло это через четверть часа после того, как истек срок ультиматума, предъявленного нашим командова– нием окруженным гитлеровским войскам – в одиннадцать пятнадцать 9 февраля 1944 года.

А еще через несколько дней, когда кольцо окружения сжалось, группа Гетмана вслед за другими частями нашей армии начала передислокацию.

Уже без нас пленили остатки сопротивлявшихся близ Корсунь-Шевченковского немецких полков. Без нас подсчитывали потери и трофеи.

Наш маршрут лежал на северо-запад, к Шепетовке, на рубеж, с которого должна была начаться новая наступательная операция. По пути мы миновали ничем для нас прежде не примечательное местечко Ружин.

На площади, в центре местечка, стояла «тридцатьчетверка» с глубокой вмятиной на башне. Танк командира бригады подполковника Бурды застыл памятником на его могиле…

Глава шестая

1

Казалось, зима продолжается. Все так же валил снег, а ночами сквозь холодный туман матово желтела луна. Но снежинки стали тяжелее, будто набрякли влагой, почернели ветки яблонь, и, если утром возьмешь такую ветку, чувствуешь под рукой скользкий ледок. Навстречу и во фланг наступающим войскам задували южные ветры, солдаты вытирали мокрые от талого снега лица.

Кончалась еще одна военная зима. Не последняя ли? Позади Днепр, сотни городов и тысячи сел Украины. Насколько еще хватит фашистского сопротивления после разгромов под Киевом, Житомиром, Корсунь-Шевченковским, Ровно, Кривым Рогом?

Сейчас бы передохнуть, отоспаться, получить пополнение, а потом снова нажать, чтобы затрещал, расползся по швам вражеский фронт… Так примерно рассуждали все мы, и солдаты и командиры, в начале марта сорок четвертого года. В этих рассуждениях сказалась наша усталость от боев, рейдов, от каждодневной близости к смерти.

И нам, особенно в первый момент, показалось странным, что может быть совсем иной ход мыслей.

Верно, наши войска устали, но ведь не меньше устал и противник, который откатывался от самого Днепра, терял живую силу и технику на бесчисленных дорогах, безымянных высотах, ничем не отмеченных рубежах, в больших и малых «котлах». Если наши войска мечтают об отдыхе, то противник мечтает о нем во сто крат сильнее!

Верно, оперативная пауза помогла бы нам пополнить измотанные полки и дивизии. Но и гитлеровцы не будут сидеть сложа руки. Они не только приведут в порядок свои части, но и создадут прочную оборону. Не окажется ли тогда наше свежее пополнение ценой, какую придется заплатить за прорыв глубоко эшелонированной вражеской обороны?

Верно, войска наши сейчас физически и материально не готовы к новому рывку. Об этом знает и противник. А раз он знает, то не рассчитывает на советское наступление. Не рассчитывает еще и потому, что вот-вот начнется распутица, и вязкая грязь засосет боевую технику.

Все это верно. Но что может быть эффективнее удара, нанесенного в минуту, когда, казалось бы, он немыслим, когда враг менее всего ждет его! Ради перспектив, которые открывает такой удар, можно пренебречь некоторыми вроде бы очевидными истинами военного искусства.

Ставка решила: не давая ни противнику, ни своим войскам передышки, начать новое наступление.

Части будут пополняться в ходе его. Горючее, снаряды, мины будут подбрасываться во время боев.

Инициатива в наших руках. Мы можем производить перегруппировку. Чтобы противник не догадался об истинном ее характере и не определил направление главного удара, на левом крыле 1-го Украинского фронта имитировалась концентрация крупных сил пехоты и танков, среди местных жителей распространялись слухи о готовящемся наступлении.

А в туманные дни и по ночам соединения перебрасывались на правый фланг фронта. В небе стрекотали У-2. Они следили, не просматриваются ли колонны с воздуха.

За несколько дней до нового наступления, 29 февраля, командующий 1-м Украинским фронтом генерал армии Ватутин был смертельно ранен бандеровской пулей. Командование принял маршал Жуков.

Утром 4 марта 1944 года 1-й Украинский фронт перешел в наступление, 5 марта поднялись в атаку войска 2-го, а 6 марта – 3-го Украинских фронтов.

Первые же дни подтвердили правильность замысла Ставки. Неожиданность и мощь удара сотрясли немецкую оборону, нарушили ее цельность, раздробили ее на отдельные узлы и очаги сопротивления. Сопротивление это было порой отчаянно яростным. Гитлеровское командование отдавало себе отчет в политических и военных последствиях потери Правобережной Украины, выхода наших войск в Карпаты, к государственной границе с Румынией, Венгрией, Польшей. Оно предпринимало бешеные усилия для того, чтобы сорвать или хотя бы приостановить советский натиск. Особенно упорно дрались подтянутые в район Тернополя-Проскурова шестнадцать танковых и пехотных немецких дивизий.

Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн в своей книге «Утерянные победы» пишет:

«Распутица началась в начале марта, хотя она и преывалась иногда наступлением морозов. Однако она была для нас вначале гораздо более неблагоприятной, чем для русских. Я уже упоминал, что русские танки благодаря своим широким гусеницам превосходили наши танки в маневренности при движении по снегу и во время распутицы. В то же время на стороне противника появилось большое количество американских грузовиков. Они могли ездить по пересеченной местности, без дорог, в то время как наши машины в этот период были привязаны к дорогам с твердым покрытием. Ввиду этого противнику удавалось быстро перебрасывать и пехоту из его танковых и механизированных корпусов. К тому же на нашей стороне с усилением распутицы выходило из строя все больше тягачей. В результате этого наши подвижные соединения могли передвигаться на большие расстояния лишь с большой потерей во времени, а при столкновении их с противником последний имел большие преимущества».

Если бы Манштейну не сопутствовала характеристика, данная ему Лиддел Гартом (Манштейн, по авторитетному; мнению Лиддел Гарта, человек, сочетавший «современные взгляды на маневренный характер боевых действий с класическими представлениями об искусстве маневрирования, детальное знание военной техники с большим искусством полководца»), то, может быть, не следовало бы говорить о преднамеренной лжи. Но Манштейн – действительно знающий и опытный военачальник. Он отлично понимал: распутица особенно трудна для наступающего, коммуникации которого все более растягиваются по мере продвижения.

Слов нет, наши танки обладали лучшей проходимостью, чем германские. И грех жаловаться на «студебеккеры» и «доджи», присланные нам из США. Но немецкая разведка не была настолько беспомощна, чтобы не знать, что даже советские танки и американские грузовики далеко не всегда в состоянии преодолеть разливанные моря весенней грязи, что и у нас вышли из строя почти все тягачи, безнадежно застряли сотни «зисов» и «полуторок».

Правда, которой так боится кичащийся своей солдатско-прусской прямотой Манштейн, состоит в том, что обстановка была крайне трудна для обеих сторон. Но в этой неблагоприятной обстановке советские войска решали более сложные оперативные и тактические задачи, нежели противник, и проявляли более высокие боевые качества. Несмотря на распутицу, на отставание тылов, на нехватку горючего и боеприпасов, несмотря на неистовое противодействие гитлеровцев, наступление трех Украинских фронтов продолжалось.

Тем временем наша танковая армия завершала перегруппировку. Заляпанные грязью до самых башен танки выходили в район сосредоточения. На прицепленных к ним самодельных волокушах громоздились тюки с продовольствием, ящики со снарядами, свернутые госпитальные палатки. А рядом, на лошадях, тряслась наша мотопехота. Южнее Казатина танкисты отбили у немцев около трех тысяч лошадей. Они-то и стали главным транспортным средством танковой армии, которой по штатам «не положено» ни одной лошади и, конечно же, ни одного седла. Что и говорить, вид у «мотокавалерии» был не бравый. Подушки, сложенные половики, а то и немецкие шинели заменяли седла. С помощью прутьев и крепких слов люди заставляли своих одров вытаскивать из грязи ноги.

Уже на марше мы получили небольшое пополнение. На недолгих привалах проходили партийные и комсомольские собрания. Почти все коммунисты из тыловых подразделений были переведены в роты и батальоны. Каждый понимал, какого нечеловеческого напряжения потребует новое наступление, и внутренне готовил себя к нему.

А вдоль дороги тут и там чернели коробки подбитых и сожженных танков. В сорок первом году здесь отступала танковая дивизия, встретившая войну в Станиславе. Кое-кто из Станиславских танкистов служил сейчас в нашей армии. И хотя приказ строго требовал соблюдать дисциплину марша, около каждой такой коробки собирались бойцы, молча осматривали ее, заглядывали внутрь, трогали руками мокрый, покрытый окалиной металл…

На рассвете 21 марта после пятнадцатиминутной артподготовки ударная группировка 1-го Украинского фронта, в которую входила и наша танковая армия, начала новый тур наступления.

Как топор, разваливающий полено, танковый таран вклинился в немецкую оборону.

Через сутки в смотровых щелях мелькнули чистенькие домики Трембовли, гусеницы лязгнули о рельсы и замерли, будто от неожиданности. Под ними был скрытый тонким слоем грязи не привычный для танкистов асфальт. Горелов выпрыгнул из «тридцатьчетверки» и, разминая затекшие ноги, чуть приплясывая, словно проверяя прочность твердого покрытия, сделал несколько шагов, подмигнул высунувшемуся из переднего люка механику-водителю и полез обратно.

Танки шли широким шоссе. По сторонам его почетным караулом вытянулись тополя. Над их вершинами вспыхивали и гасли черные и белые дымки пристрелочных снарядов. Но танки шли и шли вперед мимо обнесенных заборами хуторов, нацеленных в небо островерхих костелов, мимо бесчисленных придорожных крестов, с которых Христос страдальчески свешивал голову.

Азарт заставлял забыть об усталости.

Впереди лежал Чертков – городок, лепившийся по обе стороны реки Серет. Танк старшего лейтенанта Кульдина первым выскочил к берегу. На мосту дрожащим прозрачным пламенем пылали бочки с бензином. Но прежде чем успел загореться настил, прежде чем мы успели что-либо сообразить, танк Кульдина рванул вперед, развернулся на мосту раз, другой – горящие бочки полетели в реку.

– Да что там Серет, – возбужденно махнул рукой Катуков. – Днестр впереди, Днестр!.. Понимаете?..

Только что за поворотом скрылись замыкающие машины передового отряда Горелова. С Катуковым и группой офицеров я остался на площади в центре Черткова. Из домов выходили люди, тревожно смотрели на небо, прислушивались, бросали взгляды в нашу сторону. От толпы отделилась женщина в сапожках и темном платке. Она уверенно направилась к нам. Толпа следила за ней. Мы с Катуковым замолчали. Только Балыков не выдержал:

– Ох ты, вылитая святая Мария! Женщина остановилась перед нами:

– Проше, панове, юш Советы?

– Советы, милая, отныне и навеки, – весело ответил Катуков.

– О-о! – многозначительно произнесла женщина, – Вы есть пан генерал?

– Я есть товарищ генерал.

– О-о, товарищ, – восхищенно повторила женщина, – я тоже есть товарищ.

Подошла и протянула руку. За моей спиной шумно вздохнул Балыков.

Вокруг нас сбилось плотное кольцо жителей. Начались расспросы. Катуков толкнул меня в бок:

– Давай несколько слов. Я толкнул его:

– Давай-ка сам, не всегда мне.

– Что ж, – он сбил на затылок папаху, потом вовсе снял ее. – Поздравляю вас, дорогие товарищи, с освобождением от оккупации… Живите спокойно, работайте на благо Советской Родины и помогайте Красной Армии добить фашистское зверье… – Катуков в нерешительности остановился. Речь показалась ему слишком короткой для такого торжественного случая. – По всем вопросам пока что обращайтесь к коменданту, а меня прошу сейчас извинить…

Площадь снова задрожала от танков. В башне головного улыбался Бойко. И люди, собравшиеся на площади, приветственно махали ему руками.

Бойко недавно принял бригаду, находившуюся в резерве. Сейчас бригаде предстояло выполнить боевую задачу.

Бойко слушает Катукова, машинально кивает головой:

– Есть… понятно… будет выполнено.

– Не спеши со своим «будет выполнено»… Днестр идешь форсировать первым в армии. Пока другие бои ведут, фланги обеспечивают, ты с той стороны должен привет прислать, и с включенными фарами на Черновцы.

– Будет выполнено! – упрямо повторяет Бойко. – И насчет включенных фар тоже.

На лице его хитроватая улыбка сменяется задумчивостью, а задумчивость снова улыбкой. Глядя на Бойко, я никогда не могу понять, серьезен ли он, весел ли, насмешлив. Одно знаю: если немногословен, если отвечает «есть», «понятно», значит, волнуется.

Хотя Михаил Ефимович предупреждал Бойко о трудности задачи, но и он сам и я не отдавали себе отчета о степени этой трудности. У нас еще не было опыта форсирования крупных водных рубежей, а азарт успешного наступления все облегчал и, казалось, делал невозможное возможным.

Адъютант доложил Катукову о том, что радист перехватил донесение начальника штаба корпуса Дремова, адресованное Шалину. В донесении речь шла о выходе Горелова к Днестру и о захвате в Устечке моста через Днестр.

– Мост, это тебе не цибербульбер, – радостно хлопал себя по бокам Катуков, – определенно не цибербульбер… Поехали к Дремову.

За стеклами «хорьха» развертывалась панорама вражеского отступления. К Днестру были прижаты многие немецкие части. Бросая технику, обрекая арьергарды на смерть или плен, они катились к югу. После Тлусте «хорьх» едва двигался по узкому коридору между трофейными пушками, автомашинами, штабными и санитарными автобусами. Когда он застревал, встречные пленные с готовностью бросались на помощь, дружно упирались плечами, подбадривая себя непривычными для нашего уха выкриками, вероятно, соответствующими русскому: «Раз, два – взяли!».

Дремов развернул корпусной командный пункт в редком лиственном лесочке, неподалеку от Днестра. Человек простой и прямой, он не признавал никакой дипломатии, держался свободно, независимо. Жидкие русые волосы на голове его были растрепаны, чистосердечная улыбка не сходила с губ.

– Не худо получается, Михаил Ефимыч?

– Не худо, Иван Федорыч, – соглашался Катуков. Командарм и комкор дружили с тех далеких времен, когда оба были взводными. – План форсирования у тебя есть?

– Чего нет, того нет. Не успели подготовить. Не ждал, по совести сказать, что Горелов так быстро к Днестру выскочит…

– Головы у нас с тобой не закружились? Мост-то цел?

– Чего не знаю, того еще не знаю. Приказал выяснить. Катуков сообщил о перехваченной телеграмме.

– Помимо меня шло. Может, в штабе сведения имеются, – Дремов вдруг насупился. – Не верится, чтобы немцы мост в целости оставили. Не похоже на них…

Радостное возбуждение постепенно уступало место тревоге. Мы с Катуковым решили немедленно ехать к Днестру.

Но не успел я сесть в машину, появился «дедушка» Ружин. Он хмурился, исподлобья поглядывал на меня, на Катукова.

– Как же так получается, бригада первой вышла к Днестру, а форсировать запретили?

– Запретили? – изумился я.

– Подполковник Бойко сказал, что ему приказано первым форсировать… Однако бригада наша, считаю, заслужила большего доверия.

– Ей никто в доверии и не отказывал. Командование полагало, что Бойко раньше выйдет к Днестру, так как он не связан боями, идет напрямую. Торговаться сейчас не время. На всех славы хватит.

– Мы и не торгуемся, – впервые с начала нашего разговора Ружин вскинул голову. – Помогите нам дополнительно получить бочку солидола и спирт.

– Зачем?

– Готовимся форсировать по дну… А вода ледяная. Ружин уже повернулся, когда я вспомнил:

– Мост-то цел?

– Взорван.

– Взорван? Ведь донесли…

– Когда доносили, был цел.

Я привык к тому, что от Ружина трудно добиться обстоятельного доклада, в лучшем случае можно получить ответы на вопросы.

Оказывается, вместе с первыми танкистами к берегу вышло несколько наших «конных» пехотинцев. С ними каким-то образом был начфин, старший лейтенант Чернышев. Недолго раздумывая, Чернышев скомандовал: «За мной!» – и на галопе устремился к мосту. Шестеро смельчаков проскочили на правый берег. После этого немцы взорвали заранее заминированный пролет моста…

Западный берег Днестра скрыт предвечерним сумраком. Я лежал на влажном песке у самой кромки темной, по-весеннему говорливой воды. Правее уходили в темень полукруглые фермы моста. Где-то впереди рухнул один из его пролетов. Я уже знаю, что правый берег здесь крут, обрывист, скалист. Мне даже чудится, будто в бинокль видно отвесную стену, нависшую над рекой.

Бригада Горелова форсирует Днестр у южной окраины Устечко. На том берегу уже замполит мотострелкового батальона с группой автоматчиков, два телефониста (но связь почему-то еще не действует), один танк, первым прошедший по неровному каменистому дну.

Захватить плацдарм помогла группа бесстрашного начфина. Она приковала к себе огонь и внимание немецко-румынского гарнизона. Но связи с «начфиновцами» нет. Живы ли они, сейчас неизвестно.

Из мрака с перерывами доносятся очереди пулеметов и автоматов. Напряжения не чувствуется: либо у гитлеровцев здесь мало сил, либо они задумали пустить наши десанты, а потом расправиться с ними, утопить в быстром Днестре. Плохо, что мы толком не знаем о противнике, о численности его и намерениях. Катуков лежит рядом и тихо сквозь зубы ругается. Он уже забыл про цибербульбер… Настроение у него круто меняется.

Нам уже ясно: даже если форсирование пройдет успешно, в этом нет заслуги командования армии. Мы не помогли войскам подготовиться к рывку через Днестр.

Знаменитое «всего не предусмотришь» – слабое утешение.

– Командир бригады должен мыслить в масштабах корпуса, – говорю я, – а командир корпуса – в масштабах армии… Ну а разве мы перед Днестром думали в масштабах фронта?!

Катуков молча лежит на холодном песке. Закрыл глаза, закусил губу.

– Мы легко поучаем других, а сами не всегда придерживаемся собственных советов. Будто эти советы пригодны только для подчиненных… Понтонно-мостовой батальон застрял за тридевять земель – это, согласен, не наша вина. Но вот части вышли к Днестру и тычутся, как слепые котята. Разведать берег, реку, противника мы должны были?

Михаил Ефимович поворачивается на бок, испытующе смотрит на меня. Его полушубок потемнел на животе от влажного песка, на котором мы лежим.

– Долго ты еще будешь жилы тянуть?

– Я из себя не меньше тяну, чем из тебя.

– Мне от того не легче.

– Уверен, что Горелов и Бойко сумеют выполнить задачу и без наших указаний… Форсируем Днестр, начальство благодарность пришлет, награды даст. А надо бы…

– Ну, говори, что надо бы? Снять, да? Тебя хлебом не корми, дай позаниматься этой самой самокритикой. Любишь ты ее…

– Кто ее любит! – вздыхаю я.

– Хватит, – встает Катуков, отряхивая полушубок. – На началах взаимности отпустим друг другу грехи и пойдем, как говорит ваш брат политработник, учиться у масс.

Несмотря на шутливый тон Катукова, я вижу, он остро переживает все, о чем мы сейчас говорили. Переживает потери, за которые вроде бы и не спрашивают, промахи, которые никому почти незаметны на фоне общего успеха.

«Форсирование на подручных средствах» – это звучит так натурально, привычно. И возможно, неискушенный человек посчитает такой вид переправы мало чем отличным от всякого другого.

Но форсируют на подручных средствах не от хорощей жизни, а по фронтовой необходимости. Отстали переправочные средства, застряли понтоны, саперы не успели или не сумели навести даже штурмового мостика. А пехотинец всем своим солдатским существом чувствует цену минуты. Он видит на берегу бревно, на котором женщины складывают белье после полоскания, сталкивает его в воду, ложится на него и гребет руками. На ногах мокрые сапоги; за спиной вещмешок, на шее автомат. А впереди – исходящий огнем берег. Зацепит пуля, разорвется вблизи мина и – «Прощайте, братцы!» Поплывет вниз по реке одно мокрое бревно.

На утлом, уходящем из-под ног куске плетня размещаются по несколько человек. На сорванных с петель воротах переправляют пулеметы, а то и сорокапятимиллиметровые пушки. На самодельных плотах, которые обладают удивительной способностью перевертываться без всякой видимой причины, устанавливают семидесятишестимиллиметровые орудия.

На таких вот подручных средствах форсировал Днестр мотострелковый батальон из бригады Горелова.

Но танк на плетне или дюжине разнокалиберных бревен не переправишь.

Горелов – единственный в армии – исподволь готовился к форсированию Днестра. Он загодя велел сделать десяток труб, наподобие самоварных, только подлиннее. Теперь на берегу они крепились проволокой за кронштейны к выхлопным трубам.

Если вода попадет в мотор, мотор заглохнет и танк застрянет на дне речном, как затонувшая подводная лодка.

На пологом берегу возле Устечко танкисты паклей и солидолом заделывали все щели. Закупоренный слепой танк спускался к воде и медленно, будто щупая дно, скрывался в ней. В ту секунду, когда исчезала в быстром пото– ке башня и только штырь антенны да удлиненная выхлопная труба покачивались над рекой, каждый на берегу ощущал толчок в сердце. Как ни задраен танк, вода в конце концов проникнет в него, а воздух не попадает. Стоит угодить в яму, застрять, упершись в валун, и… тут уж бабушка надвое сказала, сумеет экипаж спастись или нет.

Горелов ничего не видит, кроме режущей барашки антенны. Не отводит ото рта микрофон.

– Бери правее… Прямо, прямо!.. Снова правее… Молодец! Спасибо за службу!

Мокрый танк, с фонтанами, бьющими из жалюзи, стремительно идет к западному берегу, сотрясая воздух пробными очередями курсового пулемета.

В кустах продрогший экипаж получает сухое обмундирование и порцию водки, которая лишь условно называется «ста граммами».

Когда я похвалил Горелова за предусмотрительность – ведь надо же было догадаться с первой группой пехоты перебросить через Днестр сухое обмундирование! – он пожал плечами:

– Не смею примазываться к чужой славе.

– Кто это?

– Медики.

– Лариса?

Горелов опять неопределенно пожал плечами.

– Где она? – спросил я.

Он кивнул в сторону уже скрытого теменью западного берега. Кивнул как-то смущенно и, мне показалось, даже растерянно…

Ночью начался снегопад. Над рекой вспыхивали, рассыпались искрами и медленно гасли ракеты. В их трепетном свете крутились снежные хлопья и тонули в переливающейся цветными бликами воде. Но никому не дано было насладиться этой воистину феерической картиной. Война лишает небо и землю природной красоты, превращает их в разбитое на квадраты пространство, в высоты, складки местности и водные рубежи. Преимущество ночи в том лишь, что она обеспечивает скрытые действия войск, а достоинство дня в том, что он благоприятствует наблюдению за противником.

Бойко для форсирования облюбовал место несколько южнее, там, где Днестр петлей огибает поросший деревьями холм. Ему удалось разыскать брод. Помощь пришласовершенно неожиданно.

Когда офицеры исследовали спуск к реке, до них. с противоположного берега донеслись голоса. Какие-то люди в незнакомом обмундировании кричали им что-то на незнакомом языке и азартно жестикулировали. Не приходилось сомневаться, что эти люди, во-первых, держали в руках винтовки, а во-вторых, советовали именно здесь форсировать Днестр.

Посланная на правый берег рыбачья лодка с автоматчик ками привезла оттуда лейтенанта-венгра, который вместе со своим взводом ждал прихода русских, чтобы сдаться в плен.

Бойко уже разжился несколькими лодками, и теперь они курсировали через Днестр. На правый берег везли наших автоматчиков, на левый – пленных венгров.

Хотя пленные утверждали, что именно здесь наиболее мелкое место (и сюда впрямь вели дороги), Бойко не был бы Бойко, если бы семь раз не отмерил, прежде чем отрезать. Он вызвал из близлежащей деревушки Иване Злоте рыбаков и выяснил у них все, что относилось к берегу, дну и течению Днестра.

И когда было уже окончательно определено место форсирования, Бойко спросил, кто желает провесить трассу. Вызвался сержант Харцизин. Трижды он переплыл, ныряя до дна, ледяной Днестр. После каждого возвращения его поили горячим молоком и спиртом. Зарядившись этой адской смесью, он снова шел в воду. Когда Харцизин вернулся в третий раз, Бойко распахнул полушубок, свинтил с кителя свой орден Красного Знамени и прикрутил к гимнастерке дрожавшего от озноба сержанта. Потом набросил на него и свой полушубок.

Когда танки были готовы к форсированию, несколько рыбаков из Иване Злоте попросили, чтобы им разрешили сесть на башни.

Первым устремился в воду танк любимца Бойко лейтенанта Никитина, за ним танк лейтенанта Шкиля.

Когда мы с Катуковым прибыли к Бойко, несколько «тридцатьчетверок» находилось уже на том берегу. Но не все шло ладно. В брод севернее Иване Злоте телеги переезжали в летние месяцы, а сейчас, когда тающий снег поднял уровень воды, стоило танку чуть сойти с провешенной Хар-цизиным трассы, как он «захлебывался». Три машины, «наглотавшись воды», ждали, пока их отбуксируют на берег.

К утру и бригада Горелова целиком переправилась на западный берег.

– Не так уж, пожалуй, плохо, как кажется некоторым, – искоса глянул на меня Катуков.

– Мы могли форсировать на несколько часов быстрее, – ответил я.

– Могли, – миролюбиво согласился Катуков. Им снова овладевало азартное возбуждение. Но вдруг тень прошла по его лицу.

– Жаль Чернышева. Бывают же такие начфины… И еще трое солдат с ним погибло.

Фронт форсирования расширялся. Новые и новые части выходили к Днестру и, преодолев его, вступали в бой за освобождение Буковины. Надвое рассеченный немецкий фронт был бессилен перед танковым натиском.

27 марта Горелов вступил в Коломыю и захватил мост через Прут. Впереди синели вершины Карпат.

Двигавшийся на юг Бойко приближался к Черновцам.

2

Нас охватила лихорадка наступления. Танки заправляются трофейным горючим, бойцы питаются чем бог пошлет. А бог не нормирует паек. Иной экипаж, обедая, уминает доброго кабана, которого немецкий повар разделал бы для целого взвода. Но потом те же люди сутками жуют пресные галеты, запивая холодной водой.

Надо собраться с мыслями, сосредоточиться. Мы вступили на земли Западной Украины. Из памяти не идет встреча в Черткове: в первые минуты жители настороженно рассматривали наших офицеров.

В 1939–1940 годах нас здесь еще не успели как следует узнать, а потом немецкая оккупация, фашистская пропаганда, разгул бандеровщины…

На недолгую ночевку фронтовая дорожная судьба занесла меня в поповский дом. Большая комната уставлена книжными шкафами. На полках украинские, польскиенемецкие книги. Русских мало. Но попадаются и они: Пушкин, Гоголь, Толстой. И все время, пока рассматриваю корешки, я чувствую на себе пристальный взгляд хозяина больного сгорбленного старика, с отвислыми полукружьями под глазами.

– Может быть, имеются книги, которые нельзя хранить? Тут много богословских трудов. А большевики, насколько мне ведомо, не очень жалуют церковь.

– Да, не очень, – говорю я, не отходя от шкафов. – А что хранить и что не хранить – решать вам самим.

Электричества нет. Экономка поставила желтые свечи в двойные медные подсвечники, которые, как видно, давно служили лишь украшением массивного стола с распятием.

Я продолжаю рассматривать книги, хозяин – следить за мной. Он опустился в кресло с резной спинкой, поигрывает пальцами по полированной крышке стола. Мы словно бы исподволь изучаем друг друга, готовясь к неизбежному разговору.

У меня сперва было впечатление, будто священник забился в этой комнате, устранившись от мирских забот. Но когда разговор завязался, я понял свою ошибку. Нет, старик не был безразличен к происходящему вокруг.

– Мы как горох при дороге. Каждый, кому не лень, рвет… Вот, господин генерал, прошу поглядеть.

Он торопливо достал из кармана связку ключей, выбрал один из них, открыл шкатулку с гуцульским резным орнаментом.

– Посмотрите, посмотрите…

И выбросил на полированный стол стопку тонких книжечек в разноцветных корках.

– То паспорта и удостоверения, какие я получил за свою семидесятитрехлетнюю жизнь. Австро-венгерский, польский, русский, прошу прощения, советский… А это вот германский. Только одного нет.

Я вопросительно посмотрел на старика.

– Украинского… Мой народ измучен иноземными постояльцами.

– Советскую власть вы тоже относите к иноземным постояльцам?

– Советы здесь были менее двух лет, но при них в селе выстроили школу. Я не принадлежу к числу священнослужителей, пугающихся света знаний. Однако я бы не решился сделать вывод, что моей пастве для земного преуспеяния нужна именно та власть, какую именуют советской. То русская форма государственности. А украинцы имеют свою культуру и свою историю. Они способны создать собственные национальные формы государственного управления.