Текст книги "Через все испытания"

Автор книги: Николай Сташек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Вот где смерть его подкараулила, – простонал он, увидев хлеставшую из груди кровь. – В самое сердце…

Глава 42

К середине дня на плацдарме сосредоточился весь полк, за исключением автотранспорта, приданного артиллерийского дивизиона и дивизиона иптап. Доложив комдиву о выполнении задачи и оценив обстановку (можно было сделать вывод, что перед фронтом полка находится не более усиленного пехотного батальона) Горновой решил атакой с двух сторон уничтожить противника и овладеть Комариным. «Село на пригорке, и с овладением им можно будет организовать круговую оборону и надежное наблюдение. К тому же недалеко от его западной окраины мелиорационный канал», – рассуждал он.

Атака оказалась успешной. Противнику, понесшему большие потери, удалось отвести в леса только небольшие группы.

– Может, преследовать начнем, плацдарм расширим? – обратился к Горновому начальник штаба.

– А может, и в самом деле? – поддержал замполит.

– Думал, братцы. Но получилось бы, как в той поговорке: «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь». Потери у нас немалые, артиллерии и боеприпасов – с гулькин нос.

Кротов согласился с командиром:

– Вы правы. Надо срочно закрепляться на занятых позициях. – Подумав, попросил: – Прикажите комбатам выделить людей, захоронить погибших товарищей.

– Да, да, – спохватился Горновой. – Лучше бы здесь, в Комарине, на площади.

Захваченный в плен офицер-пехотинец показал, что появление русских для немцев явилось неожиданным, в начале боя они приняли появившиеся на восточном берегу подразделения за партизанские группы. Гауптман также показал, что всему личному составу объявлен приказ Гитлера, согласно которому каждый, кто отступит от Днепра, считается изменником великой Германии и должен быть расстрелян.

– Пусть считает, что ему повезло. Теперь он останется в живых, – сказал Горновой.

Соловей перевел. Гитлеровец закивал, повторяя:

– Ганц рихтиг! Ганц рихтиг! [6]6
  Совершенно верно (нем.).


[Закрыть] Криг не ест корошо!

– Спроси, где их ближайшие части.

Соловей спросил. Гауптман сказал, что весь их полк обороняется южнее – там ожидается главный удар русских.

Как раз в это время с той стороны донеслась канонада. Пленный, указав рукой, пролепетал:

– Дорт шиссен. Хиер геленде ист нихт гут, болёто.

Соловей перевел:

– Там стреляют. Здесь плохая местность.

– Ишь как залебезил, – усмехнулся Горновой.

– Яволь, яволь! – повторил пленный, кисло улыбаясь.

Во второй половине дня немного распогодилось. И как только в разъемы туч начало проглядывать солнце, в небе послышался шум мотора.

– «Рама», – проговорил Соловей.

– Сигнал «Воздух»! – прокричал Зинкевич помощнику.

Самолет-разведчик несколько раз прошел вдоль поймы реки, не обращая внимания на проносившиеся в его сторону осветительные трассы, осмотрел подступы к Днепру с востока и улетел, а через час в воздухе послышался гул перегруженных бомбардировщиков.

– Десяток, – доложил Соловей, продолжая наблюдать в бинокль. Большая часть самолетов сбросила груз на плацдарм, захваченный передовым отрядом соседней дивизии, а три – по Комарину. Заполыхало несколько домов. Правда, пламя не перекинулось на соседние постройки, но райцентр заволокло дымом.

От высланных вперед, к Припяти, разведывательных групп сведений не поступало. Только вечером лейтенант Лунев доложил: «В восемнадцать тридцать втянулись в лес севернее Ясногор две колонны пехоты, по тридцать машин каждая. Там и остановились. Продолжаю вести наблюдение».

– Значит, с утра жди атаку, – догадался Горновой и обратился к Зинкевичу: – Так что ли, Семеныч?

– Похоже, – вздохнул майор.

До середины ночи Лунев и другие разведчики докладывали, что к ранее прибывшим колоннам противник подтянул десятка полтора танков и до полка артиллерии, а часа за три до рассвета разведчики начали докладывать, что из районов сосредоточения началось движение небольших колонн на Комарин. Отмечалось выдвижение вражеских колонн и к плацдарму, захваченному соседним полком.

В районе Караваева грохот канонады не прекращался всю ночь.

Батальоны, выставив боевое охранение, зарывались в землю. Каждый воин знал, что в предстоящем бою следует больше всего надеяться на мать-землицу да на друга-товарища. Особенно хорошо эту простую истину усвоили те, кто участвовал в боях на Курской дуге.

Проходя перед рассветом по переднему краю, Горновой натыкался на солдат, засыпавших с лопатой в руках. «Измотались люди. Две ночи без сна», – думал он, чувствуя, как у самого слипались глаза. У последнего окопа услышал выкрики:

«После боя отоспишься! Кто за тебя копать будет? Да не ямка нужна, окоп в полный рост, чтобы вся фигура умещалась. Тогда и смерть не достанет».

Поняв, что солдату делает внушение его непосредственный начальник-сержант, Горновой прошел незаметно сторонкой: «Сами разберутся. Сержант не желает подчиненному лиха».

К себе на НП Горновой возвратился, когда вдали над лесом подслеповато щурилась утренняя заря. Но вскоре-днепровскую пойму затянуло промозглым туманом.

– Что у нас нового? – спросил Горновой у начальника штаба, стоявшего на коленях у радиостанции.

– Пока ничего утешительного. Разведчики подтверждают начало выдвижения противника. Хотел доложить обстановку в дивизию, но бьюсь четыре часа, а они как оглохли. Ни звука.

Подошел майор Чернов.

– Дивизион замаскирован в засаде недалеко от дороги, как приказывали, – доложил майор и поспешил к себе.

– Добро. Тут, скорее всего, пойдут танки.

Появился и Кротов, тяжело опустился на земляной приступок.

– Дыхание перехватило. Спешил. Думаю побывать у Чернова, потолковать с расчетами. Им особо надо внушить, как дорог нам этот пятачок.

– Только сейчас Чернов был здесь. Но почему-то хмурый. Пытался выяснить у него причину – молчит. Загляни в дивизион. Поговори. Пусть все знают: не удержим плацдарм – будет вода в Днепре красной от кровушки людской. А тут еще беда. Связи с дивизией нет.

– Хорошо бы авиацией помогли, если, конечно, будет летная погода, – продолжил мысль командира замполит. – Побегу, пока совсем не рассвело.

День настал, но туман так и не рассеивался. Сырость въедалась в душу. Глядя на Зинкевича, Горновой обратил внимание на выступившие у майора на почерневшем лице багровые пятна, синие пятаки под глазами, подумал: «На пределе человек. Более двух лет изо дня в день нервы натянуты, как струны. Дважды ранен, контужен. Хорошо хоть заикается реже».

Видно, нелетная погода сдерживала и противника. Вытянув свои подразделения на подступы к Комарину, с атакой воздержался. Вел разведку, пытаясь уточнить начертание нашего переднего края. Кое-где вспыхивала пулеметная перестрелка, но тут же обрывалась. И тем не менее напряжение с каждой минутой усиливалось.

Стоя в ячейке на НП, Горновой уточнял задачи артиллеристам, выслушивал доклады командиров батальонов. Принимая доклад полкового врача о том, что медпункт развернут в подвале бывшего молочного завода, увидел рядом с НП сержанта, сопровождавшего немца.

– Откуда появился? – вырвалось у него.

Немец, небритый, с запавшими щеками, мокрый, весь в грязи, щелкнул каблуками и с радостью выкрикнул:

– Рот фронт! Эс лебе геноссе Тельман!

– Сам переполз по болоту. Что-то кричит по-своему, а не понять. Отправил ротный к вам, – доложил сержант.

Горновой почувствовал, как что-то брызнуло свежим лучиком в душу.

– Очень кстати! – вырвалось у него. – Давай Соловья. Где он там?

Появился разведчик, за ним Зинкевич.

– Срочно допроси, – указал Горновой на перебежчика.

Сообщив, что он родился в Гамбурге в 1921 году, где часто видел Тельмана, немец добавил, что в направлении Комарина выдвинут только один их полк, остальные части дивизии получили задачу ликвидировать плацдармы русских где-то южнее. Наступать они не могут из-за нехватки артиллерии, удары авиации невозможны из-за плохой видимости.

Полученные сведения представляли большую ценность, но для полка наиболее важным было то, что Курт – так звали немца – указал, где кончается фланг выдвинутого полка, и был готов проводить в тыл наших разведчиков.

– Хорошо, Курт, ты будешь нам очень нужен, – сказал Горновой, торопливо набрасывая в уме план дальнейших действий полка с учетом сведений, полученных от перебежчика.

Подошел радист, сообщил, что связь с дивизией установлена.

– Беги, Семеныч, доложи обстановку и узнай, когда подойдут, – приказал Горновой, а сам опять задумался о своем: «Задача, поставленная полку, выполнена, но можно ли этим довольствоваться? Пожалуй, самым верным было бы сейчас вырвать у противника инициативу. Если «н намеревается атаковать, то почему этого не можем сделать мы? Равенство сил? Кроме сил требуется искусство – умение вести бой, навязывать противнику свою волю. Нельзя не учитывать и того, что мы воюем на своей земле и что уже одно это умножает наши силы». Подбежал Зинкевич с сияющими глазами:

– Доложил. Спешат к нам. Будут к утру.

– Ну вот! – воскликнул Горновой. – Все одно к одному. Думаю, что раз так удачно складывается обстановка, – мы не смеем сидеть и ждать, пока нас здесь накроют. Надо переходить в наступление.

– Не совсем понимаю.

– А вот слушай, как оно мне представляется. – И Горновой кратко изложил свой план.

Главные надежды командир полка возлагал на внезапные удары по флангам и тылу противника.

– Активности с нашей стороны враг не ожидает, чем мы и воспользуемся.

Третий батальон, находившийся во втором эшелоне полка, был скрытно выведен по зарослям к правому, открытому флангу противника для удара с тыла, а роте Боброва, занимавшей вторую позицию батальонного района обороны, было приказано нанести удар по левому флангу. В своем резерве Горновой оставил роту автоматчиков.

Принимая это дерзкое решение, Горновой рассуждал так: «Дивизия, которую противник подтянул сюда в пожарном порядке, полностью задействована. Резервом в ближайшей глубине он не располагает. Если и сумеет подтянуть сюда какие-то части, то ввести их в бой сможет не раньше чем завтра с утра. Следовательно, полк должен нанести противнику ощутимые потери, захватить более глубокий плацдарм и удержать его до подхода главных сил нашей дивизии. Именно маневренным, смелым и решительным действиям учили в академии, учила и сама война вот уже в течение двух с половиной лет. Надо же приближать тот праздник, который должен быть на нашей улице».

Почти так и развивались события с переходом полка в атаку. Третьему батальону удалось кроме нанесения ударов по пехоте противника чуть ли не полностью разгромить артиллерию на огневых позициях.

Героически действовала и рота Боброва. Ударив во фланг, она прорвалась в тыл противника, где захватила транспорт с боеприпасами и горючим. Ротный был тяжело ранен в обе ноги, но воины, воодушевленные его мужеством, выполнили задачу. Истекая кровью, Бобров продолжал командовать. На медпункт его доставили без сознания.

– Должен выздороветь. Такой офицер! – с болью произнес Горновой.

Успеху полка немало способствовали сведения, полученные от перебежчика, а также его участие в выводе батальона во вражеский тыл.

Гитлеровцы, застигнутые врасплох, были отброшены еще на три километра и сумели зацепиться только на противоположном берегу канала.

В течение всей ночи продолжался огневой бой.

Перед рассветом, после переправы на плацдарм еще одного усиленного стрелкового полка, на НП Горнового прибыл генерал Костылев.

За героизм, проявленный при форсировании Днепра и прочное закрепление на плацдарме, семнадцати воинам полка, в том числе его командиру было присвоено звание Героя Советского Союза. Почти весь личный состав полка был отмечен наградами. Многие – посмертно.

Глава 43

Бывший беляк, скрывавшийся в военном санатории под личиной садовника дяди Васи, с началом войны наводил вражеские самолеты на объекты в морском порту, а с первых дней оккупации города участвовал в налетах на квартиры граждан и даже конвоировал вывозимых на расстрел людей. Бывал он и в доме Белецких, а находясь на посту в комендатуре, видел, как Антона Ефимовича водили на допросы.

Изо всех сил тянулся перед оккупантами сын бывшего владельца небольшой аптеки. Однажды ночью он стоял на посту во дворе комендатуры и видел, как охранники то и дело выводили несчастных, изможденных, со связанными руками, и, затолкнув в крытый грузовик, куда-то увозили. Он увидел свое отражение в освещенной слабым лунным светом луже и – напугался. Ему показалось, что сам он висит на веревке, не доставая босыми ногами до земли. Вспомнил тех двоих, которых гитлеровцы на днях повесили, обвинив в пособничестве партизанам. А ведь они не совершили никаких преступлений. Мужик привез в катакомбы для умирающих от жажды детей бочку воды, а девчонка – два кувшина молока. Вот и все преступления. С каких же пор помощь невинным детишкам стала тяжким злодеянием? Ну а за что должен будет висеть на перекладине он, Василий Кудрин, прапорщик деникинской армии, фашистский полицай? За то, что против народа пошел. Из-за чего? Из-за отнятого богатства? Его было с гулькин нос. За родителей мстил? Их никто не трогал, не принуждал бежать. Сами бросили единственное чадо на произвол судьбы. Мстил за погубленную молодость? Не было никакой нужды ее губить. Кто посылал к белякам, к Деникину на Дон? Вот же Сашка Сухомлин, сын полковника царской армии, такой же прапорщик, служил в гвардии, а с первых дней революции перешел на сторону красных и, пожалуйста тебе, теперь большой чин, в газетах мелькают портреты. А ты, Кудрин, кому служишь и каково твое будущее? Лизать сапоги какому-нибудь гитлеровскому ефрейтору? К чему бессмысленная жестокость?

Такие мысли навязчиво лезли ему в голову. Наверное, потому и сделал вид, что не заметил тогда дочку Белецких, одетую старухой. Потому и не дал Штахелю застрелить ее, когда она пырнула его ножом, потому и сам рискнул жизнью – пришлось тогда сделать два выстрела в воздух, чтобы имитировать ее убийство.

Он все чаще думал о том, что в конце концов Родина – одна. Землю, где ты родился и вырос, тот воздух, которым дышишь, то солнце и звезды, которые тебе светили с колыбели, – не заменит ничто. Не может быть чувства глубже и горячее, чем чувство к ней – единственно священной. Важно не забыть, что ты русский, ты сын Руси. А стало быть, иди к ней, стань на колени и проси у нее, как у матери, прощения. А если не простит, то и кару принять все же легче от нее. «Иди в катакомбы!» – сказал он себе и уже от этого, пока не исполненного решения, почувствовал облегчение на душе.

Сырая мартовская ночь опустилась на землю совсем незаметно и на этот раз казалась Кудрину особенно таинственной. И хотя он был уверен, что дорогу на Куяльник знает хорошо, ему было боязно: а вдруг пройдет мимо того перекрестка, который отделяет его сегодняшнюю жизнь от тревожного, совсем неизвестного завтра? Он шел к партизанам, а возможно, и к своей смерти. Пробиваясь сквозь густой туман, он забыл обо всем на свете и с облегчением вздохнул лишь после того, как несколько пар сильных рук схватили его и крепко прижали к земле.

…В глубоком, тусклом подземелье двое сидели друг перед другом за выложенным из ракушечника столом. Наконец тот, который мял в руках полицейскую фуражку, чуть слышно сказал:

– Знал, что не поверите, мне понятны ваши сомнения. Поручите что-нибудь самое трудное, постараюсь выполнить.

– Попробуем, – ответил Дроздецкий. Он не решался сказать Кудрину, что недавно схвачен фашистами Евгений Белецкий, и если бы Кудрин помог его освободить… – Посоветуюсь, и дадим поручение. Но учтите, мы вас и под землей найдем, если обманете.

Принимая решение, командир отряда шел на риск. Вместе с тем он учитывал, что Кудрин дважды спас Люсю от неминуемой гибели. Да и не видел Дроздецкий другого выхода.

Ночью Кудрин ушел из катакомб, пообещав выполнить задание в ближайшие десять дней. Но прошло три недели, а он не возвращался. Хотя каких-то секретов о подполье Кудрин и не получил, но Петр Порфирьевич в последние дни все больше думал о том, что вот-вот фашисты совершат налет и отряд вступит в неравный бой. Конечно же его совесть мучительно страдала и потому, что он не помог Белецкому, так много сделавшему для партийного подполья и партизанского движения. «Конечно, погиб он, но Людмиле об этом ни слова. Она вообще пока ничего не должна знать о появлении Кудрина в отряде. Неужели обвел вокруг пальца, как мальчишку?» – ругал себя Дроздецкий. На всякий случай усилил наружную охрану, чаще, чем обычно, проверял, как несут ее партизаны. И вдруг в одну из ночей, миновав передовой наружный пост, Петр Порфирьевич услышал тихий говорок. Приближались двое. «Они», – мелькнуло в сознании. Через несколько мгновений его крепко обнял Белецкий, прошептав в самое ухо:

– Спасибо, друг!

Когда вошли в катакомбы, Дроздецкий посмотрел на Кудрина. Тот осунулся, оброс седеющими волосами.

– Почему так долго? Тридцать двое суток!

– Пока людей нашел. Начали подкоп делать, на канализацию наткнулись, нечаянно повредили трубу, залило нас. Пришлось делать подход с другой стороны. У самого душа переболела.

Поверив Кудрину, Дроздецкий тем не менее тревожился – главным образом потому, что боялся, как бы партизаны, узнав, кто такой пришелец, не учинили самосуд. А ведь он сделал доброе дело, за которое пока следует пощадить. Во всем можно будет разобраться позже.

После некоторого затишья партизаны совершили несколько налетов на фашистов, охранявших выходы из катакомб, распространяли среди населения листовки, выводили из строя оборудование восстановленных оккупантами предприятий. Срывая работу водного и железнодорожного транспорта, препятствовали вывозу награбленного.

Кудрина на задания не посылали, это тяготило его. Он изменился до неузнаваемости: похудел, осунулся, курил не переставая, хотя раньше не прикасался к табаку. Об этом партизаны доложили командиру отряда, он вызвал Кудрина на беседу. Тот с обидой проговорил:

– Вижу, как меня опекаете. Только напрасно все это. Если задумают порешить – не убережете.

– О вашем прошлом никто в отряде не знает.

– Вот и напрасно держите в секрете! Позовите людей да расскажите все. Пусть сами решат. Хуже будет, если узнают от кого-то другого. Вам перестанут верить.

Всех партизан Дроздецкий собирать не стал, но в конце ближайшего командирского совещания позвал Кудрина и сообщил в его присутствии, как он служил немцам и как, прибыв с повинной к партизанам, выполнил редкое по трудности задание. Партизаны то переглядывались, то косились на Кудрина. Он попросил слова. Говорил долго, сбивчиво, а в заключение сказал:

– Вот я весь перед вами. Не прошу пощады. Молю об одном: решите прикончить – не тяните, а помилуете – дайте возможность смыть позор. Я не боюсь опасных заданий. Мне бы по-человечески умереть.

– Ишь как! – Один из партизан шагнул к нему.

– Не смей, Тимоха! Нечего горячку пороть! – крикнул Дроздецкий.

Когда все разошлись, сказал Кудрину:

– Как поступить, подскажут обстоятельства, а пока возьми себя в руки.

Последние слова Дроздецкого Кудрин воспринял с облегчением: «Неужели простят?»

Когда фашисты начали наиболее активные действия по уничтожению партизанского подполья и райкомы партии подняли все силы на отпор врагу, отряд Дроздецкого был в числе первых мстителей. Устраивая засады в хорошо освоенных районах, он вступал в бои с превосходящим по численности противником. Заканчивалось чаще всего тем, что фашисты, неся потери, отступали. Но однажды им удалось, окружив вход в катакомбы, отрезать несколько групп партизан от главных сил. Они торжествовали. Неожиданно в тылу гитлеровцев застучал пулемет. Воспользовавшись замешательством противника, партизаны перешли в атаку. А «новичок» – это был Кудрин, – обливаясь кровью, продолжал косить врага.

Подлечившись у Людмилы Антоновны, при встрече с которой принимал все меры, чтобы не быть опознанным, Кудрин стал смелее общаться с партизанами. Брал на себя выполнение наиболее опасных заданий, чтобы побыстрее смыть кровью позор, искупить перед соотечественниками вину.

Дроздецкий понимал его желание и, не вступая в излишние объяснения, старался щадить. Делал все, чтобы помочь Кудрину, когда тот задумал притащить к партизанам живьем одного из самых лютых врагов – полицая Штахеля (не знал он, что Штахеля к тому времени в Одессе уже не было).

Свою последнюю вылазку Кудрин совершил, когда партизаны наносили удар по противнику, пытавшемуся преградить движение советских частей по дамбе. Тяжело раненный в живот, он умирал в полном сознании, с последним выдохом прошептал лишь одно слово:

– Простите.