Текст книги "Через все испытания"

Автор книги: Николай Сташек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава 44

Еще тогда, на второй день после вторжения фашистов в город, Штахель, представляясь в немецкой комендатуре, дал слово быть пунктуальным и решительным в исполнении любого приказа оккупационных властей.

«Можете на меня положиться, господин гауптман», – заверил он помощника коменданта.

Штахель был беспощаден: насиловал, убивал, вешал. Он вынюхивал и травил газами подпольщиков в катакомбах. Через год получил Железный крест.

При встрече с «дядей Васей» подтрунивал:

– Проявляете, господин прапорщик, джентльменство? Надеетесь остаться чистеньким?

– Какое джентльменство! Сердце разболелось, – пыхтел «дядя Вася», изображая приступ одышки.

После разгрома армии Паулюса под Сталинградом, Штахель стал подумывать о том, как бы удрать от надвигавшегося возмездия. И вскоре такая возможность представилась. Шеф удовлетворил его просьбу – сопровождать юношей и девушек в фашистскую неволю. А заодно попросил доставить своим награбленные ценности. Они были в обшитом кожей и опечатанном чемоданчике.

* * *

Тетушку, бежавшую в Германию из Петрограда во время революции, Штахель отыскал без особого труда. Коротая в одиночестве последние годы, холеная немка проживала оставшиеся после мужа миллионы в роскошном островерхом замке южнее Готы, рядом с полигоном. Пропитавшись с детства милитаристским духом в семье пруссака-генерала, она вот уже несколько лет восхищалась великими победами армии фюрера. Фрау всегда восторженно принимала у себя шефа полигона и прибывших вместе с ним генералов.

Племянника встретила испытующим взглядом и, без сентиментальности оценивая его манеры и взгляды на жизнь, пришла к заключению, что в его железном характере не ошиблась. В этом она еще больше убедилась, наблюдая, как он жесток в обращении со служанками-польками.

Признанный достойным рода, Курт был объявлен единственным наследником нежданно воспрянувшей и даже помолодевшей тетушки. Вскоре у нее состоялся пышный прием, после которого всего за несколько десятков тысяч рейхмарок, сунутых шефу гестапо, Штахель был зачислен рядовым в особую команду по охране военнопленных с обязательной перспективой продвижения по службе.

– Неважно, что мундир рядового, – наставляла его тетушка. – Важно, что ты признан арийцем и с этого времени будешь служить в ведомстве самого Генриха Гиммлера. Старайся!

И Штахель старался, дабы с первых дней службы доказать, что в его жилах течет кровь истого арийца, что и тетушка, и шеф полиции, оценивая его способности, не допустили ни малейшей ошибки.

Глава 45

После битвы за Днепр и проведения ряда наступательных операций по освобождению Украины наши фронты к весне сорок четвертого достигли ее юго-западных районов. В первых числах апреля краснозвездные самолеты появились и в небе Одессы. Когда все дороги, ведущие к городу, запрудили отступающие войска оккупантов, активизировали свои действия партизаны. Их удары обрушились на противника с тыла.

Люся была безгранично рада, что к тому времени, когда до слуха стал доноситься артиллерийский грохот, медпункт оказался пустым. Даже те раненые, которым надо бы еще лежать, поднялись, чтобы участвовать в разгроме саперных команд, готовивших подрыв Хаджибеевской дамбы.

Десятого апреля, как только в город вошли советские войска, Люся собралась домой.

– Все-таки в действующую армию решили, Людмила Антоновна? – спросил Дроздецкий, пожимая на прощание руку. – Дело хозяйское, но врачи и здесь нужны.

– Вам большое спасибо за все. Обязательно заходите к нам, к маме моей.

Она торопилась. Ведь почти два года не виделись. Бежала, не замечая огромного скопления людей, взволнованных и радостных, сосредоточенных и печальных.

Приблизившись к родному дому, почувствовала, как с каждым шагом тяжелеют, наливаются свинцом ноги и неистово бьется сердце.

Мать увидела ее из окна и отчаянно закричала:

– Люся! Доченька!

Подхватив на руки двухгодовалую дочурку, Люся забежала в подъезд, а Серафима Филатовна уже спускалась по лестнице, говорила на ходу:

– Со вчерашнего дня от окна не отхожу. Родные мои, милые! – Серафима Филатовна прижала к себе внучку, залилась слезами. – Крошка моя… Бледненькая, как лепесток…

С первых же минут появления в доме Люся мучительно думала о том, как спросить о папе. Но сердце матери не выдержало. Заливаясь слезами, она рассказала, что замучили папу враги.

– И это еще не все, доченька, – продолжала Серафима Филатовна. – Нет больше наших Леночки и Танечки. В ту же ночь, когда их проводил Женя из порта, пароход был потоплен. Спаслись всего несколько человек.

Люся знала о гибели парохода, но до этой минуты все еще продолжала надеяться на чудо.

– Милая мамочка, – старалась она успокоить мать, – не к нам одним горе ворвалось. Много его теперь на земле. Надо крепиться. – Сказала, а у самой на душе кошки скребли: как же смягчит она удар по материнскому сердцу, как сообщит о предстоящей разлуке?

А разрешилось все неожиданно: на пятый день была получена повестка. Люсе надлежало срочно явиться в военкомат.

– Как же это, девочка моя? – с трудом проговорила Серафима Филатовна.

– Мамочка, не расстраивайся. Схожу, выясню и, глядишь, окажется, что твои тревоги напрасны.

– Не успокаивай. Раз вызывают, значит, отправят на фронт, – с грустью сказала Серафима Филатовна.

Люся подошла к матери, обняла за плечи, усадила за стол и сама села рядом.

– Мамочка! Ты не убивайся. Если даже пошлют на фронт, то ненадолго. По всему видно – врага осталось лишь добить.

– Добить, – горько усмехнулась Серафима Филатовна. – Еще сколько смертей будет.

– Чтобы их меньше было, врачам надо постараться, мамочка, а я – врач.

Из военкомата Люся пришла в форме офицера. На погонах поблескивали по три звездочки.

Серафима Филатовна, пошатнувшись, опустилась на стул:

– И ты и Женя – на фронт!

– Мамочка, не падай духом. Тетя Паша, Вера Платоновна помогут тебе. А мы вернемся, обязательно вернемся.

Люся старалась быть веселой, но разве скроешь от матери затаенную грусть. Да и Серафима Филатовна понимала, как трудно дочери. Поэтому держалась спокойно, даже пообещала:

– Буду ждать.

Послышался стук в дверь. Люся открыла ее и увидела восторженного брата:

– Красавица! Смотри-ка, мама, на пана-капитана! Да с такими гвардейцами всех врагов переколотим!

– Старший лейтенант, – поправила Люся, обнимая Женю.

– Будешь и капитаном, непременно. А я немного задержусь по делам подполья.

Серафима Филатовна несколько успокоилась, предложила:

– Ты, Женечка, пообедай. Мы только что из-за стола.

– Нет, нет, мамочка, я сыт. Разве чайку…

За столом говорили о многом, но ни слова об отце, Лене, о маленькой Танюше, чтобы не будить нестерпимую боль. Перед уходом Евгений спросил:

– А от Миши нет вестей? Наверное, ходит в полководцах.

Люся молчала, отозвалась мать:

– Может, и в полководцах. А вдруг…

– Никаких «вдруг», мама, – решительно прервал Женя. – Не имеет он права погибать. Правда, сестренка? Как в песне-то? «Жди меня, и я вернусь». А мы все его ждем. Не ты одна. Стало быть, вернется. Ну, побежал я. Завтра заскочу. А ты, сестричка, все-таки побереги себя, ладно?

Люся уткнулась брату в плечо, услышала, как бьется его сердце.

Глава 46

После успешно проведенных боев по освобождению Правобережной Украины дивизия генерала Костылева получила задачу сосредоточиться в лесах южнее Пинска.

С выходом частей в назначенные районы им была предоставлена передышка для пополнения личным составом, боевой техникой, вооружением и подготовки к наступательной операции в составе главной группировки. Генерал днем и ночью ездил из полка в полк, не пропуская ни одного учения. А начальник штаба дивизии полковник Горновой, недавно назначенный на эту должность, с таким же упорством занимался подготовкой штабов. И ждал с замиранием сердца ответа из Одессы, куда написал сразу, как только она была освобождена. Лишь в конце июня ординарец принес избитый штемпелями конверт, прошедший через многие полевые почты. Писала мать. «Милая мама! Сколько радости в каждой строчке, ожидания и гордости за сына, тревоги за его жизнь! Но почему молчит Люся? В ее верности сомнений быть не могло. Неужели погибла? А может, на другую квартиру перебрались?» – подумал Горновой и послал еще одно письмо, на этот раз в городское справочное бюро, с просьбой сообщить адрес Белецких.

С началом наступления у начальника штаба забот прибавилось, тем не менее тревога не улеглась и боль не притупилась. «Ничего, – успокаивал он себя, – завершим операцию, по-настоящему займусь розысками Белецких».

И вдруг почтальон принес ему вместе с газетами пухлый конверт.

Писала Серафима Филатовна. Извинялась, что долго не отвечала, потому что не знала адреса Люси, а теперь он известен и Миша может прочесть ее письмо, вложенное в конверт. Горновой тут же переключился на него. Люся писала о своей службе в военном госпитале, о том, что скучает по дому. «Очень хочется встретить Мишу, – читал он. – Нет ли от него весточки?»

Серафима Филатовна сообщила адрес дочери. Он тут же написал Люсе коротенькое письмо, а через неделю получил ответ: «Пишу тебе, мой родной…». «Мой родной, мой родной», – повторял он, а взгляд уже бежал, бежал по строкам: «Я всегда верила, что ты отобьешься от самой страшной смерти и мы обязательно встретимся. После всего пережитого за эти годы нас не разлучит никакая сила. Мне всегда страстно хотелось быть рядом с тобой, чувствовать твою защиту, слышать биение твоего сердца, смотреть в твои глаза. Родной мой, только твоя любовь помогла мне дожить до этих счастливых дней. Пиши скорее. Я хочу быть с тобой и рассказать тебе все. Жду твоего письма. Ты слышишь? Я жду! Целую тебя крепко-крепко!»

Только сейчас Михаил догадался взглянуть на адрес и увидел штамп с номером знакомой полевой почты. «Да это же наша, армейская. Значит, Люся рядом! – воскликнул он. – Разве это не чудо?!»

Михаил тотчас написал Люсе ответ, объяснив, что, как только представится возможность, примчится к ней.

На завершающем этапе успешно проведенной наступательной операции дивизия генерала Костылева получила задачу закрепиться на выгодном рубеже, чтобы не допустить прорыва контрударной группировки противника с юга. И когда частям были поставлены боевые задачи на переход к обороне, комдив и его заместители поспешили на передний край – помочь подчиненным командирам разобраться в обстановке, побыстрее организовать систему огня.

Горновой весь день пробыл на левом фланге дивизии, в своем бывшем полку, а возвращаясь в сумерках на командный пункт, чуть ли не лицом к лицу столкнулся с коренастым майором в замусоленном комбинезоне. Чем-то знакомым повеяло от него. Он напомнил брата Сашу, с которым так и не удалось встретиться. Перед самой войной мама писала, что он где-то там, на дальневосточных рыбных промыслах. Михаил спросил оператора, идущего к штабу:

– Кто этот офицер?

– Не знаю, товарищ полковник. Догнать?

– Давай, – согласился Горновой.

Офицер побежал в сторону озерка, где располагались саперы, а возвратившись, доложил:

– Этот майор работает у зампотеха. Сюда приходил к саперам. Говорят, был около двух лет в фашистском плену. Бежал. Танкист он, кажись, Сурмин его…

– Сурмин? Разыщи майора – и ко мне, – приказал Горновой оператору.

Майора нашли на рембазе. При свете фонаря он проверял отремонтированные солдатами танковые двигатели, но, услышав приказание явиться к Горновому, поспешил на трофейном мотоцикле в штаб. Встреченный адъютантом, шагнул через порог и, неуклюже вскинув замасленную руку под козырек, стал докладывать:

– Товар… Товарищ полковник! Майор Сурмин… – Поднятая к танкошлему рука заметно ослабела и опустилась. – Михаил! Мишка! Ты, чертяка!

Горновой, не сказав ни слова, сжал танкиста в своих объятиях и, забыв о мазуте, стал крепко целовать его, хлопая широкой ладонью по спине.

– Верно говорят, что мир тесен! – прокричал он. – Ну садись, Коля, рассказывай.

Сурмин провел по вспотевшему лицу грязной, замасленной ладонью, тяжело вздохнул:

– Не знаю, товарищ полковник, о чем и говорить…

– Ну-ну, – перебил Горновой, – что еще за полковник? Для тебя я, товарищ комсорг, был и остался Мишкой.

– Хочу уточнить: докладывать, как для протокола, или по-дружески рассказывать?

– Да ты что? Давай, как раньше, когда грелись в вагончике под одним полушубком. Между прочим, время ужина. Так что пойдем помоем руки да и совместим приятное с полезным.

– Как же я рад, дружище, нашей встрече! Теперь вот думаю, с чего начать.

– С чего бы ни начал – пойму.

– Если так – слушай. Служба у меня не ахти какая. Из трех лет войны два года плена. Как тебе нравится?

– Приятного мало, но уверен, что ты туда попал не по доброй воле.

– Само собой. Перебило ногу в августе сорок первого под Киевом. Через люк горящего танка выбрался да тут же и свалился, потерял сознание. А потом и пошло. Лагерь, госпиталь, а после выздоровления – шахта в южных районах Польши. Принудили ковырять руду. Там из наших подобралась небольшая антифашистская группа, договорились, подготовились бежать, да нашелся изменник, выдал. Начались порки, пытки, а потом угнали в Германию, в лагерь усиленного режима, на юге Тюрингии. Ходили слухи, что там готовилось для Гитлера запасное убежище. Было это уже осенью сорок третьего.

Дошло известие о разгроме фашистов под Курском и до нас. Мы радовались, но только так, чтобы фашисты не замечали нашего ликования. Они все больше свирепели и без того. Заставляли нас таскать булыжники в каменоломнях по восемнадцать часов в сутки, а на ночь загоняли за проволоку, в дырявые, как решето, бараки. Холод, голод, непрерывный свист хлыста. На каждом шагу рычащие псы. Не одному впились в горло.

– Зверье! – вздохнул Горновой.

– Это еще только цветочки. Ягодки – потом, когда в лагере появился, кто ты думаешь?

Горновой вытянул шею:

– Кто?

– Курт Штахель.

– Не обознался ли?

– Ну нет! И сейчас вижу гада. В черном френче, затянутом ремнями, со свастикой на рукаве и хлыстом со свинцовым наконечником. В первые же дни он застрелил нескольких человек. Меня, конечно, узнать не мог. А узнал бы – конец.

– Мысль о побеге не покидала нас ни на минуту, – продолжал Сур мин. – Счастливый случай подвернулся лишь в конце марта. В тот день к вечеру разразилась гроза. Фашисты напугались, что ли, решили нас сгонять со скалы вниз. И среди грома расслышал я: «Николай, дави!» Понял, что подал команду член нашего подпольного комитета, а оглянувшись, увидел рядом скользившего по глине вниз Штахеля. Ну и ломом его наповал. Начал стягивать с него френч. Наши, убив еще двух охранников, посыпались с кручи как горох и побежали в лес. Я перевалил через лесистую горку. Вижу – речка. Побежал вниз по течению да наткнулся в воде на каменюку, поскользнулся и так ударился коленом, что потемнело в глазах. Упал в воду. Так и лежал головой к берегу. Смутно слышал доносившийся из-за горы собачий лай и выстрелы. Хорошо, что ливень и гроза не кончились, а то нашли бы. Стало холодно. Выбрался из воды – и опять свалился. К рассвету дождь перестал. Надо уходить подальше. С километр прополз. На опушке увидел одинокий островерхий домишко, рядом – сарай и другие надворные постройки. Как быть? Сразу-то не решился туда. От холода аж посинел. Хоть закурить бы. И тут в нагрудном кармане френча обнаружил вот это. – Сурмин показал массивный золотой портсигар. – Зажигалка оказалась в нижнем кармане. Схватил сигарету, прикурил, наглотался дыма, согрелся немного. Решил переждать, а к ночи пробраться к дому. Вдруг слышу треск лозняка и шорох листвы. Мимо проходил пожилой мужчина с мальчиком лет восьми-девяти. У меня непроизвольно вырвалось: «Камрад!» Он приблизился и спросил: «Рус-сиш?» Я кивнул: «Да». Мужчина вежливо так произнес: «Немношко ждай. Сейчаса». И оба побежали к дому. Можешь представить мое состояние в эти минуты. Но немец вернулся. Однако поднять меня не смог. Нога моя распухла и блестела, как синее стекло. Немец ушел и возвратился примерно через час с котелком супа и ломтиком черного хлеба. Вечером, когда стемнело, он унес меня на чердак своего сарая. Одиннадцать суток пролежал я там. Немец делал компрессы, чем-то мазал ногу. И помогло. Удручало лишь то, что молчал он все время. Но на двенадцатые сутки, когда я стал чуть ли не свободно расхаживать по чердаку, поднялся ко мне позже обычного с узелком в руках, лег на сено рядом, сказал, что немного понимает по-русски. Оказывается, он с шестнадцатого по восемнадцатый был в России в плену, вступил в компартию, участвовал в Октябрьских боях, а в конце восемнадцатого попал на родину. Теперь с ним здесь был его младший внук, а единственный сын Вилли в сорок втором отправлен на восточный фронт. Далее из рассказа стало ясно, что самого старика на фронт не отправили по возрасту, но призвали на работы – обслуживать полигон. Он электрик, а там такие нужны. Мне он рассказал, что на полигоне много пленных русских, французов, поляков. «Полигона – смерть. Много погибайт». На полигоне испытывались противотанковые орудия разных систем, всевозможные осколочные и бронебойные снаряды, некоторые виды бомб. Все пленные, доведенные в каменоломнях и на других каторжных работах до полного истощения, в дальнейшем использовались в качестве подопытного материала. Так, их сажали в окопы и, заломив руки за спину, привязывали к кольям. После артиллерийской и авиационной подготовки фашисты подводили итоги «научных» исследований. Всех погибших зарывали в траншеи, на западных скатах высоты, оставшихся в живых принуждали рыть траншеи на новых рубежах. Так продолжалось месяцами. От немца узнал я о подвиге нашего танкиста. Весной сорок третьего на полигоне появился советский танк. На высоте установили, хорошо окопали и замаскировали наиболее подготовленную шестиорудийную батарею противотанковых пушек. Для наблюдения за испытаниями припожаловал фашистский генерал. Советскому офицеру-танкисту, доставленному из фашистского концентрационного лагеря Бухенвальд, генерал поставил условие: «Если проведешь танк через полигон, прикажу самолетом отправить тебя за линию фронта и выбросить с парашютом к русским. Если танк сожгут – ты плохой танкист и получишь по заслугам».

Танкист согласился сесть в танк, если баки наполнят горючим. Вначале генерал отказал, но когда пленный заявил, что с пустыми баками в атаку не ходят, счел его требования законными. Танк заправили. Дав с места полный газ и маневрируя, танкист через несколько минут под шквальным пушечным огнем ворвался на позицию батареи и, не имея снарядов, без единого выстрела, несколькими крутыми разворотами тридцатьчетверки раздавил все до единого орудия вместе с прислугой. Развернувшись, капитан повел танк на бешеной скорости на восток. Фашисты тут же организовали погоню, но танк, сметая все, что вставало на его отчаянном пути, не сдавался. Остановился лишь после того, как двигатель, израсходовав горючее, заглох.

Генерал приказал доставить к нему дерзкого танкиста. И когда избитого, окровавленного офицера выбросили из машины со связанными руками, генерал надменно заявил: «Такого танкиста, как ты, я никогда не встречал. Ты – лучший. Но лучшие должны быть в армии фюрера». Все окружавшие генерала даже теперь трусливо поглядывали на мужественного танкиста, а тот, вскинув голову, смотрел на восток. Генерал-палач чуть ли не в упор восемь раз подряд выстрелил из парабеллума. Наш танкист в последние секунды жизни шагнул вперед и, прежде чем упасть, выкрикнул: «Мы, коммунист…»

– Разве такое можно забыть? – тяжело вздохнул Горновой.

– Не уморил я тебя? – спросил Сурмин, взглянув на утомленное лицо Горнового. – Кончаю… Поднялся немец, дал мне узелок с продуктами. Потом, уже в лесу, пожал руку, указал, какого направления придерживаться, и, утирая глаза, попросил: «Искай мой зон, Вилли Вайнер».

– Постой! Сын, Вилли Вайнер, из Тюрингии?

– Из Тюрингии. Вилли Вайнер, – повторил Николай.

– Да вот послушай. – И Горновой рассказал о поиске разведчиков и о том, как немец вынес из-под огня раненого разведчика.

– Вполне возможно, что ты встретился с сыном Вайнера. Когда мне удалось попасть к своим, я рассказал о просьбе отца. Вилли разыскали. Вскоре он стал сотрудником Национального комитета «Свободная Германия». Хотелось с ним встретиться, но не удалось. Как только очухался, так и попросился воевать. Побыстрее бы прорваться туда, к лагерю.

Глава 47

– Наша это полевая почта. Армейский госпиталь, в Сосновице, совсем рядом, – весело доложил Горновому начальник связи.

Горновой поспешил к Костылеву. Нужно было доложить срочные шифровки, поступившие ночью из штаба армии, и, конечно, поделиться радостью.

– А-а! Легок на помине. Хотел звать. Не все могу разобрать в этих простынях. – Комдив кивнул на сводные ведомости. – Минометы, которые в ремонте, указал?

– Так точно. Все, подлежащее возвращению в подразделения в ближайшие дни, значится в наличии.

– Добре. Так и считай, но мы это вооружение пока придержим на складе, так сказать в загашнике. Сейчас подбрасывают все такое новое, надежное, да и не сравнить автомат с винтовкой. Нам потребуется масса огня. Вон видишь, – генерал посмотрел на разостланную карту, кивнул в сторону Берлина, – гитлеровцы туда все стягивают. – Помолчав, спросил: – Что у нас сегодня кроме смотра артиллеристов?

– После обеда встреча с комсомольским активом.

– О комсомолии помню. Вечером еще и концерт армейского ансамбля. Так что давай послушаем. Совсем одичали.

– Хотелось бы, товарищ генерал, но…

– Что – но?

– Собирался вечером в госпиталь. В Сосновицу.

– Приболел? – лукаво усмехнулся комдив.

– Да нет… – Горновой сконфузился, покраснел, но стараясь скрыть смущение, поспешил доложить шифровки.

– Так там, в Сосновицах, дивчина, что ли?

– Угадали, товарищ генерал. Война разлучила, а теперь получил письмо. Оказались рядом.

– Так что ж тянешь? Поезжай. Дело молодое. А я вот остался один. Потерял своих в первую ночь войны по Львове. Так ничего и не знаю. – Генерал с минуту молчал, задумавшись, а потом резко проговорил: – Сейчас же поезжай. Ведь мы не на прогулке, а на войне. Секунда встречи тут годам равна, а может, и вечности.

Вскочив на переднее сиденье открытого виллиса, Горновой бросил курносому, веснушчатому шоферу:

– Жми на большак, а там налево.

Машина понеслась стрелой, высоко подскакивая на выбоинах. Поглощенный мыслями о предстоящей встрече, Горновой не ощущал ни скорости, ни толчков.

Резко затормозив, машина остановилась. Горновой поднял голову. Дорогу перед самым радиатором преградило нетесаное бревно-шлагбаум.

– Видали такого дуралея? – скривился шофер. – Чуть не разбил своим бревном.

Подошел пожилой солдат, несший службу на КП:

– Вам куда, товарищ полковник? Здесь госпиталь. Ежели к начальству, то аккурат попали, а приемное отделение за поворотом, Там, в деревне, и доктора.

– Давай, Гриша, вперед, к докторам.

Придерживаясь за поручень на ухабах, Горновой внимательно осматривал негустой лес, а как только за опушкой показались отдельные домики, понял, что часовой говорил именно об этой деревне. И не успела машина остановиться, как из домика выбежала Люся.

– Миша! Приехал!

Нежно прижимая Люсю к себе, Михаил спросил:

– Родная, откуда ж ты узнала, что нагряну?

– Как получила твое письмо, ждала каждую минуту. – Утирая слезы, Люся смотрела Михаилу в глаза. – Желанный мой! Вот мы и встретились!

Трудно описать встречу влюбленных, прошедших сквозь адские муки войны. И казалось, не будет конца их рассказам, воспоминаниям. Но ярким лучиком во всем том, о чем говорилось, светило неумирающее, нежное чувство, пронесенное обоими через все испытания.

Люся уткнулась в его грудь лицом:

– Ничего не хочу, только быть с тобой…

– Теперь уже не расстанемся, – сказал Михаил и пообещал поговорить со своим комдивом о том, чтобы перевести Люсю в медсанбат дивизии.

А когда забрезжил рассвет, Люся протянула Михаилу фотокарточку:

– Вот наша дочка.

– Да ты что, решила подшутить надо мной? Это ты в детстве. Когда-то я уже видел эту фотографию.

– Нет, Миша. Прислала мама. Юленьке пошел третий годик.

– Похожа на тебя, как две капли воды, – с волнением сказал Михаил, присмотревшись к изображению на фотоснимке.

– И на тебя, – прошептала Люся со слезами на глазах.

Уже на второй день в сумерки рядом с ее домом появился юркий виллис. Выпрыгнув из машины, тот же курносый паренек стеснительно протянул записку:

– Вам, Людмила Антоновна.

Не мешкая, Люся собралась и уже через час переступила порог небольшой рубленой избы, находившейся в начале лесной деревушки, занятой под штаб дивизии.

Люся огляделась. В комнате было пусто. Пол чисто вымыт, постель убрана, на столе полный порядок.

Михаил ворвался неожиданно, расцеловал ее, потом спросил:

– Не голодна ли? Сейчас мы закатим пирушку!

– Ой, Мишенька, зачем? Ведь я… – Она оглядела себя. – Я во всем походном.

– Не волнуйся. Принесут из столовой поужинать. Зайдет один офицер – друг комсомольской юности. Вот и все. А уж пир мы обязательно закатим. До Берлина рукой подать. И сразу же после победы рванем в Одессу. Там и сыграем отложенную свадьбу.

– Да, Мишенька, поедем в Одессу, пойдем к морю…