Текст книги "Поединок. Выпуск 14"
Автор книги: Николай Леонов
Соавторы: Николай Шпанов,Леонид Млечин,Аркадий Ваксберг,Петр Алешкин,Виктор Пшеничников,Евгений Богданов,И. Скорин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Запись в блокноте – о разговоре с Сашей Харламовой, той самой кареглазой девочкой из ПТУ, у которой было четыре друга.
«Спорим о «доказательствах» любви. Говорю Саше, что в любви нельзя ничего доказывать. Нельзя и не надо. Ни одно «доказательство» не покажется убедительным и бесспорным тому, кто его ожидает. Или двоим хорошо друг с другом, и тогда не нужны доказательства. Или нехорошо, и тогда они тем более не нужны. Саша внимательно слушает и, кажется, соглашается. Но вдруг произносит: «А если тебе хорошо, потому что обман принимаешь за правду? Как отличить?»
Над этим вопросом человечество бьется давно, но ответа все нет. «Вашу Светлану, – невпопад говорит Саша, отвечая на какие-то свои мысли, – мне жалко. По-моему, она металась, металась, чтобы ее кто-нибудь понял, а не понял никто. Хотя вы с этим не согласитесь».
Но я еще не был готов ни согласиться, ни возразить».
Из показаний Петрушина Б. В. (окончание)
«...Она предложила все забыть, начать жить по-хорошему, как когда-то. Долго уговаривать меня не пришлось, тем более что я вообще не понимал, из-за чего мы ссоримся. Все у нас имелось для нормальной жизни, а не получалось.
Я был, по правде, очень счастлив, что Светлана одумалась. Значит, все еще можно поправить! Но главное, она приготовила мне подарок. Сказала, что хочет настоящей семьи и чтобы мы жили отдельно от матери. Более веского доказательства для меня быть не могло.
Мой ответный подарок Светлане был гораздо скромнее. Я решил продать машину, раз она так нам мешала. Я уже договорился на следующий день сдать ее на комиссию, о чем Светлане и сообщил. Я думал этим обрадовать жену, а получилось наоборот. Она разволновалась, стала просить не делать глупости, прокатиться сначала по Чехословакии, провести там наш новый «медовый месяц», а уж потом продать. И что она это сделает лучше, чем я. Про Чехословакию я услышал впервые, но, кажется, в тот вечер был согласен на все, тем более что мне-то машина никак не мешала, это Светлана с мамашей заклинились на машинах, а не я.
Мы договорились по всем пунктам и скрепили наш уговор царским ужином, который жена приготовила. В холодильнике лежал свежий свиной окорок, мы нарубили топориком отбивные, Светлана их зажарила, и еще она достала из подвала, из неприкасаемого материнского запаса, старую домашнюю наливку, которую здесь подавали на стол в совершенно исключительных случаях, а точнее, вообще не подавали...
...Я давно не испытывал такого наслаждения, такого чувства уверенности в завтрашнем дне. И Светлану такой ласковой, заботливой, нежной еще не видел... С этим ощущением я и заснул. Сколько спал, сказать не могу, проснулся, может быть, от движения, шума или толчка, точно не знаю. Первое, что я спросонок увидел: Светлана стоит на коленях, возвышаясь надо мной с топориком в руках. Это теперь я знаю, что у нее был топорик, а тогда, в первое мгновенье, он показался мне огромным топором. Светившая в окно луна хорошо освещала комнату, все было отчетливо видно, я запомнил эту картину на всю жизнь.
Светлана не произнесла ни звука, и, по-моему, она сначала даже не осознала, что я открыл глаза. Занесла топор, но я шевельнулся, и удар пришелся плашмя по виску, причинив только царапину. Ужас сковал мою речь, иначе я не могу объяснить, почему не крикнул. Все вообще длилось считанные мгновенья и в полной тишине. Выражение глаз жены я не помню. Но мне хорошо запомнилось, как в лунном свете отливала матовым блеском ее ночная рубашка.
Светлана снова взмахнула топориком. Я инстинктивно заслонился левой рукой. На этот раз удар был точен...»
Следователь Ермаков, которого я разыскал, был уже не следователем, а юрисконсультом сельхозуправления в пригородном районе. Сказать, что он встретил меня без всякого энтузиазма, – значит не сказать ничего. Отчаяние и тоска отчетливо отразились на его лице, так и не исчезнув до конца нашей короткой встречи. Он замкнулся и на все мои вопросы отвечать отказался. «Что есть, все в деле», – повторял он, уставившись в пол. «Ничего не знаю», «Я теперь из другого ведомства», «Обращайтесь к прокурору»... Чтобы как-то разговорить его, я спросил про совсем уж невинные вещи, даже не очень-то мне интересные: как вели себя – тот ли, другой ли – на допросах и очных ставках. Ермаков отказался говорить даже об этом: «Тайна следствия». Наконец его прорвало – уже когда мы прощались: «Меня ушли, чего вам еще?» Я держался за ручку двери, но не уходил, ждал продолжения. Он тотчас развеял мою надежду: «Вы уедете, я останусь». Этим было сказано все. На том разговор и окончился.
Вадим позвонил мне в гостиницу, договорился о новой встрече.
– Я догадался, – сказал он прямо с порога, – зачем вы меня искали. Кассета?..
– Какая кассета? – лучезарно сфальшивил я. – Про что это вы, не понял...
Он поморщился:
– Перестаньте, у вас плохо получается. Я, конечно, дурак, но все-таки не настолько.
– Вы не дурак...
Вадим перебил:
– Я, конечно, дурак, коли связался с таким чудовищем, как Светлана. Но это, простите, факт моей биографии, и только моей. Теперь слушайте... – он вытащил из портфеля ветхий кассетник. – Всю целиком – не надейтесь... Я выбрал то, что действительно интересно. Чтобы вы не заблуждались, будто она давно замышляла убийство.
С хрипом и скрежетом заработал кассетник, послышался звук льющейся воды, стук посуды, привычная интонация диктора – где-то вдали работал телевизор. На этом фоне ясно различались голоса Светланы и Калерии Антоновны.
Вадим разрешил мне записать в блокнот их разговор. Предупредил:
– Пленку я сотру. Доказательств, что вы это слышали лично, у вас не будет. Прошу учесть.
– Я учту. Давайте по-честному... – мне показалось, что самое время спросить его прямо. – Вы почему в суд не явились? Не хотели расспросов про эту кассету?
– Да... – вздохнул он, одарив меня ироничной улыбкой. – Такой примитивности я от вас, признаться, не ожидал. Во-первых, про кассету никто не знал. Во-вторых, где доказательства?
– Тогда зачем же... – я ждал подтверждения того, в чем нисколько не сомневался. – Зачем же вы уклонялись?
Нарочитая пауза перед ответом должна была подчеркнуть всю меру его морального превосходства.
– Вы считаете... – он еще немного помедлил. – Вы считаете, это было бы пристойно? Что я должен был делать в суде? Уличать? Топтать? Злорадствовать?
У меня вертелся ответ: «Рассказать правду». Но я промолчал.
Когда точно состоялась беседа, что записана на кассете, при каких условиях сделана запись, почему вообще Вадим решился на столь необычный шаг, – ничего этого я не знаю: обладатель кассеты отказался сообщить подробности. С точки зрения криминалистики юридической силы эта запись не имеет. Голоса никто не идентифицировал. Вадим утверждает, что мать «беседует» с дочерью. Так и будем считать.
« Дочь.Вы мне все... Вот где... Все, все!.. Ты можешь это понять?
Мать.Глупости твои понимать...
Дочь.Чего ты вообще хочешь? Ну чего тебе от меня надо? Чего вы мне жизнь поломали?
Мать.Пошли эту жабу (следует непечатное выражение. – А. В.) и устрой наконец... как у людей... Пора, не девочка...
Дочь.Отлипни! Я в твою личную жизнь не вмешиваюсь.
Мать.У меня ее нет.
Дочь.Есть. Не строй из себя (следует не слишком печатное выражение. – А. В.).
Мать.Это, по-твоему, жизнь? Божье наказание, а не жизнь. Для тебя... (следует непечатное выражение. – А. В.).
Дочь.Для меня не надо. Я сама.
Мать.У тебя не получается. Даже с этой шмакодявкой.
Дочь.Ничего, как-нибудь.
Мать.Три ха-ха!..
Дочь.Если ты не отлипнешь... И Димка, и вонючка этот... с гаремом и «мерседесом»... Я знаешь что сделаю? Всех, поняла?
Мать.Давай начинай. (Долгое молчание, стук посуды, голос диктора сменился музыкой.) Я тебе просто удивляюсь, Светлана: девка в соку, кровь с молоком, тебе мужика, чтобы жизнь понимал, а тянет на комарье. Хлопнуть, и то жалко.
Дочь.Я, кажется, сказала...
Мать.Это у тебя по отцовской линии. В нашем ролу сморчков не подбирали.
Дочь.Я, кажется, сказала... Сказала или нет? Ты русский язык понимаешь? Я сама хлопну, кого надо... (Срывается на крик.) Я для любви создана, понятно? Чтобы меня на руках носили. И будут носить, чтобы ты знала! А в Африку можешь сама. Там таких (следует полупечатное слово. – А. В.) дефицит. (В крике слышатся слезы.) Уйди! Уйди! Не трогай. Никого мне не надо. Одна буду жить.
Мать. Пять ха-ха!» (Здесь кассетник выключен.) Когда мы слушали запись, Вадим дал такой комментарий:
– Димка, жаба, шмакодявка, комарье и сморчок – это все я. Не сочтите за бахвальство. Кстати, вы писатель, у вас большой словарный запас, объясните, что такое шмакодявка? В энциклопедии я не нашел.
– Это что же, – в свою очередь, спросил я Вадима, – они всегда на таком жаргоне объяснялись?
– При мне никогда. Впрочем... Арго, просторечье, разговорный язык – это же клад для писателя. Скажите спасибо, что я дал вам возможность послушать.
Как мы помним, явившись с повинной, Светлана передала следствию письма, которые обнаружила у Бориса – в кармане его пиджака.
Вот текст этих писем, приобщенных к уголовному делу. Даты автором не проставлены, поэтому располагаю их по хронологии, вытекающей из содержания, не ручаясь за точность.
«Боря! Я все понимаю, не надо ничего объяснять. Так что напрасно ты скрываешься. Твоя мама говорит по телефону, что тебя нет дома, а я вижу, как ты вошел и как зажег в комнате свет. Я звоню из автомата напротив (ты знаешь). Твой выбор меня не удивляет, эта женщина тебе больше подходит. Желаю тебе с ней всего хорошего. Но объясниться мы все-таки можем? Или ты боишься? Мне от тебя ничего не нужно, так что можешь не бояться. Маша».
«Боря! Я сама виновата, что вызвала тебя на этот неприятный разговор. Ты все равно ничего не мог сказать. И я ничего не сказала. А я хотела сказать то, что Олеся Ивану Тимофеевичу, но не сказала. (Речь, очевидно, идет о повести Куприна. Возможно, автор имеет в виду записку, которую оставила Олеся, навсегда расставаясь со своим возлюбленным. – А. В.) Желаю тебе счастья в семейной жизни. Спасибо за то, что ты мне дал. Маша».
«Боря! Мне передали, что у тебя неприятности. Я дома по вечерам. Если могу помочь – позвони. Маша».
«Боря! В шесть часов я никак не могу, потом объясню. Если можешь, в восемь, на том же месте. Если не можешь, то завтра в любое время. Позвони. Я все тебе объясню. Маша».
«Дорогой мой, родной, любимый, не волнуйся, ни о чем не думай. Все будет в порядке. Я теперь точно знаю, что все будет в порядке. Только ты не волнуйся. Позвони, когда захочешь. Бесконечно преданная тебе Маша».
Вопреки моим ожиданиям встреча с Борисом Петрушиным оказалась самой короткой из всех, какие были у меня в этом городе. Даже короче, чем с Ермаковым. Он пришел, стыдливо пряча за спиной левую руку. Я успел, однако, заметить протез, к которому он, естественно, еще не привык, и это страшно мешало ему. Разговор не клеился, я быстро почувствовал, что любой вопрос его тяготит.
Худощавый, неловкий, застенчивый, весьма среднего, отнюдь не волейбольного роста, с тихим, почти неслышимым, голосом, он очень мало походил на того супермена, который штурмом взял неприступную «леди Макбет» – первую красавицу городского масштаба. Или таким его сделало это несчастье, а в лучшие свои времена он был совершенно иным? Узнать не составило бы труда, но – зачем? Он и так настрадался, новые «мемуары» причинили бы ему только лишнюю боль.
Не вдаваясь в подробности, он сухо заметил, что «руку назад не вернешь», что мщения он не жаждет, что «сам на все нарывался», никого не послушавшись, в том числе Тимаковых, которые знакомили его со Светланой «вовсе не для женитьбы, а для удовольствия». Узнав, что Борис намерен жениться, Леонид Тимаков сказал ему: «Ты входишь в опасную зону», но кто, на что-то решившись, принимает всерьез благоразумные предупреждения?
Эта встреча мало чем могла обогатить мои знания о деле, но документ, который мне показал Борис, существенно продвинул вперед предложенный жизнью сюжет. И внес в него новые яркие краски.
Исковое заявление (о расторжении брака и разделе имущества)
Истец:Горохова Светлана Артемовна, в настоящее время отбывающая наказание в исправительной колонии усиленного режима.
Ответчик:Петрушин Борис Валентинович, проживающий...
«Настоящим прошу расторгнуть наш брак с ответчиком... На всем протяжении семейной жизни ответчик не имел намерения жить по правилам советской семьи, унижал мое женское достоинство, уходил из дому, забирая вещи, нагло обманывал и изменял, подтверждением чего являются письма его любовницы, которые имеются в уголовном деле... Это поведение с его стороны приводило к постоянным конфликтам между нами, последний окончился для меня трагически, почему я нахожусь в колонии и оттуда вынуждена судиться со своим мужем.
Поэтому прошу брак расторгнуть по вине со стороны мужа, а меня освободить от уплаты за развод, потому что с моей стороны было желание построить семейную жизнь, и в развале семьи я совершенно не виновата.
Одновременно прошу разделить наше общее семейное имущество, оставив мне автомашину «Жигули» – ВАЗ-21011. Эта машина принадлежит мне лично по той причине, что куплена на деньги от продажи автомашины «Москвич», которая принадлежала мне лично до оформления брака с Петрушиным Б. В., поэтому, как мне объяснил мой юрист, она не является семейным имуществом, нажитым в браке, а только моей собственностью, хотя оформлена на его имя...»
Копию искового заявления, поступившего в суд, направил Петрушину судья Мастерков. К нему я и пошел – не столько за разъяснением, сколько за дополнительной информацией: в деле Светланы Гороховой открывалась как бы новая глава, сулившая самые нежданные повороты и продолжения.
Так оно и оказалось. Мастерков протянул мне письмо, только что пришедшее из колонии.
«Народному судье гр-ну Мастеркову... От Гороховой С. А., истицы по делу о расторжении брака и разделе имущества с Петрушиным Б. В.
Дополнение к исковому заявлению
Начальник колонии майор Синицын, где я по вашей милости отбываю наказание, вручил мне письмо из суда, где ответчик возражает на мой иск, то есть Петрушин требует оставить машину за ним. Думаю, теперь вам окончательно ясно лицо ответчика, в котором вы не разобрались, когда судили меня.
Мой муж подарил мне первую машину, копия дарственной есть в деле, теперь хочет взять подарок обратно. Почему он поступает так нечестно и некрасиво, вызовите его и спросите, только он правду все равно не скажет, потому что он умеет только нахально лгать. Я сейчас в таком состоянии, что просто в отчаянии, как же это можно: называет себя порядочным человеком и заставляет меня судиться из-за моих же денег. Это приносит мне огромную боль. Это просто подлость с его стороны, которую раньше я не сумела разглядеть...
Раз он такой стяжатель, то присудите ему три из пяти серебряных столовых ложек (нам на свадьбу подарили шесть, но одна потерялась или ее украли), это пункт 6 из списка-приложения к заявлению, мне не жалко, пусть раздел будет в его пользу, но с машиной я не могу согласиться, она и так мне жизнь поломала, и теперь еще, после всего, муж продолжает надо мной издеваться из-за этой машины...»
В приговоре по делу Гороховой написано, что, решая вопрос о мере наказания, суд учел «данные о личности подсудимой, а также конкретные обстоятельства» и поэтому определил ей шесть лет лишения свободы с отбыванием в колонии усиленного режима. Эту ватную (а если проще и откровенней: совершенно бессмысленную) формулу употребляют в тех случаях, когда что-то толковое написать невозможно. Что конкретно суд учел и как он учитывал – все это тайна, покрытая мраком.
Часть первая статьи 108 Уголовного кодекса, по которой судили Светлану, определяет минимум наказания – лишение свободы на три месяца, а максимум – на восемь лет. Почему же на сей раз вышло не пять лет, не семь, не восемь? Есть ли логика в этом? Есть ли точный расчет? По читательской почте знаю, с какой дотошностью ищут ответа на эти вопросы, каждый вольно или невольно мысленно ставит себя на место судьи. И выносит свой приговор. А он не всегда совпадает с тем, который вынесли судьи. Не на воображаемом, а на реальном процессе.
Мастерков удивился: любой приговор всегда субъективен, решают люди, а не машины. Вина Гороховой очевидна, но и чувствами ее нельзя пренебречь. Обида, волнение, ревность – все это тоже имеет какой-то вес. И даже немалый. Ранее не судима, характеристика положительная. Импульсивна, утверждают врачи. Можно это не принять во внимание? Гирька на одну чашу весов, гирька на другую, еще гирька туда, еще гирька сюда, ну и выходит в итоге некий средний баланс.
– Значит, все-таки вы решили, – подбираюсь я наконец к вопросу, на который не в силах найти ответ, – что преступление заранее задумано не было? Что умысел пришел внезапно, под влиянием найденных писем? А зачем полезла в пиджак? Что искала? Не документы ли на машину? Сначала, считаете вы, был поиск в карманах, а потом покушение. Почему не наоборот?
– У вас есть ответы? – Мастерков не скрывает иронии. – Или только вопросы?
– У меня есть сомнение, – уточняю я.
– Ну и в чью же пользу оно толкуется, это сомнение?
Из постановления пленума Верховного Суда СССР
«На основании закона обязанность доказывания обвинения лежит на обвинителе... Обвинительный приговор не может быть основан на предположениях. Все сомнения, которые не представляется возможным устранить, должны толковаться в пользу обвиняемого (подсудимого)».
Из протокола допроса в суде свидетеля Беляк Марии Сергеевны, 22 лет, студентки последнего курса педагогического института
« Вопрос суда.Вам предъявляются приобщенные к делу пять писем за подписью «Маша». Известно ли вам, кем написаны эти письма и кому они адресованы?
Ответ.Эти письма написаны мною и адресованы Петрушину Борису Валентиновичу.
Вопрос суда.В каких отношениях состоите вы с потерпевшим Петрушиным?
Ответ.Борис Валентинович – мой друг.
Вопрос суда.Какие отношения вы поддерживали с ним во время его брака с Гороховой Светланой?
Ответ.Дружеские.
Вопрос адвоката.Какой смысл вы вкладываете в слово «дружеские»?
Ответ.У этого слова есть только один смысл.
Вопрос прокурора.Вы поддерживали с потерпевшим интимные отношения?
Ответ.Эти отношения не поддерживают. Они или есть, или нет.
Вопрос прокурора.Уточняю: изменял ли потерпевший с вами своей жене?
Ответ.Борис Валентинович глубоко порядочный человек.
Вопрос прокурора.Вы не ответили на вопрос.
Ответ.Я на него ответила.
Вопрос адвоката.Собираетесь ли вы с Петрушиным установить семейные отношения? (Вопрос снят председательствующим как не имеющий отношения к делу.)»
По моей просьбе меня принял председатель горисполкома. Ему было, думаю, чуть за сорок, но непомерная полнота не столько старила его, сколько стирала признаки возраста. В течение всего разговора он мучительно ловил воздух ртом, то и дело прикладывая платок к взмокшему лбу.
Одышка и тучность не лишили его, однако, ни живости, ни умения выстреливать в нужный момент убойные формулировки. Он сказал, что наслышан о моем приезде, что вполне разделяет мой справедливый гнев (который я, кстати замечу, нигде ни малейшим образом не успел еще выказать), что «за такие дела – извините: плохой каламбур – надо публично давать по рукам, чтобы другим не повадно...». Увы, «каламбур» был не только плох, но и груб: откровенный намек на отрубленную руку покоробил бы, наверно, любого. Но я заставил себя пропустить его мимо ушей.
За этим, однако, ничего не последовало: показав свою гражданскую зрелость, мэр настороженно ждал вопросов. Играть в кошки-мышки не имело ни малейшего смысла: я прямо спросил, откуда у Калерии Антоновны такая самоуверенность, откуда это чувство надежности, защищенности, не покинувшее ее даже сейчас – после всего, что случилось. И наконец, это высокомерие: не в директорском кресле – на следствии, где сникают и не такие спесивцы!.. Мэр убедительно разъяснил мне, что самоуверенность и уверенность в себе далеко не одно и то же, что за спесь я принял твердость характера и силу духа, не сломленного бедой.
– Хозяйственник! – воскликнул мэр, стараясь компенсировать значительной интонацией чрезмерную сжатость фразы. – Кто он? Бог! Царь! Всё! – Мэр отдышался, вытер лоб. – План... Качество... Коллектив... Прогулы... Текучесть... У всех прогулы – у Гороховой нет. У всех текучесть – у Гороховой нет. Почему? Авторитет... Переходящее знамя... Два ордена... На ком держится город? Область?.. Можно сказать, регион?.. Теперь – дочь... Наказание божье... Не уследила? Верно! Взгрели! Работает еще лучше. Замаливает грехи. – Что-то похожее на смех прозвучало в его свистящем хрипе. – Кристально честный человек! Кристально...
Все смешалось в доме Облонских... Кристально честный?! А машины? А – ты мне дыни, я тебе трюфеля?
Мэр задышал еще чаще, еще мучительней:
– Вы?! С вашим... Пониманием... Жизни... Острота взгляда... Без догматизма... Таким мы вас знаем... – Лесть, демагогия, набор расхожих приемов – к этому не привыкать, на такого тощего червячка я не клюну. А мэр продолжал наступление: – Как вы можете?! Она... Командир производства... Ворочает миллионами... Вожак коллектива... Нужна машина? Пусть покупает. Что прикажете: ездить на старой? А где сервис? Использовать... Для починки... Служебное положение?.. Пойдем навстречу... Не обеднеем... Лишь бы работала... Продовольственная программа... Надо? Надо! И я так считаю... Спекуляция? Клевета! Поклеп! Все чисто... Проверяли... Поменяли следователя? Всех меняют... Незаменимых нет... Хотел раздуть громкое дело... Карьерист... Типичный... А Горохову жаль... Такая дочь... Видели? Нет? За ней любой побежит... Втюрилась, дура...
Интересно: мэр искренне верил во всю эту чушь или она служила наспех сработанной ширмой, скрывавшей банальную круговую поруку?
Он порылся в папке, достал несколько писем. Прокомментировал сразу, упреждая вопросы:
– Завистники... Склочники... А что делать? Надо воспитывать. Верно? Верно! Прочтите...
Я прочел. Работницы кондитерской фабрики писали в городские организации. Под одним обращением подписалось человек тридцать, под двумя другими – чуть меньше. Несколько мест было отчеркнуто красным карандашом.
«Сама ли дочь стала такой или мамаша потрудилась?.. В этом надо хорошо разобраться, но никто не хочет... Почему Горохову защищают и кто ее покровители?.. (Рядом с этой фразой на полях две птички и три вопросительных знака. – А. В.) Где справедливость?.. Можно ли при директорской зарплате жить на такую широкую ногу?.. Каким образом дочь, не работая на фабрике, получила машину по фабричному списку? И на какие доходы?.. Не грех бы директору рассказать коллективу про себя, про семью, как дошла до жизни такой...»
Я вспомнил речь Калерии Антоновны на рабочем собрании. Похоже, она отвечала тогда – вполне недвусмысленно – своим критикам. Отвечала, но все-таки не ответила. Набор штампованных фраз, привычная демагогия, неприкрытая угроза вперемежку с посулами... Разве это ответ?
– Жалобы проверяла комиссия, – тяжело дыша, мэр разглядывал меня в упор. – На строгих все жалуются. А добреньких хвалят... Вот где проблемка, товарищ писатель!
Мое пребывание в городе уже завершалось. Не хватало, правда, еще разговора с основным персонажем. (Пользуюсь этим корявым термином, чтобы избежать слова «герой». У нас привыкли его понимать только в смысле первичном, буквальном: герой значит Герой. Если же герой отрицательный, его обязательно следует закавычить. От газетных и журнальных, а то и книжных кавычек пестрит в глазах.) Но я заранее рассчитал, что поеду в колонию под самый, конец.
Конца у истории, однако, все не было видно. За каждым новым пластом открывались другие. Я, кажется, уже начинал понимать, почему прекратили розыск тех, кто участвовал в спекуляции автомашинами. Почему Ермакова заменили Матвеевым. Кто дирижировал следствием. По какой причине и с какой целью. Понимание между тем нуждается в доказательствах. Чтобы это все размотать, впору было начать новое «следствие». (Здесь кавычки вполне уместны, ибо проводить следствие в его истинном смысле – таким полномочием закон писателя не наделил.)
Накануне отъезда я нанес прощальный визит Калерии Антоновне в ее директорском кабинете. Не кривя душой, признался, что окончательных выводов пока не сделал, что поездка в колонию многое прояснит, но остались такие вопросы, на которые никто, кроме нее, ответить не может.
Эта часть разговора с Калерией Антоновной в моем блокноте записана так:
«...Спросил в лоб: почему замяли дело? К вопросу готова. Объясняет: после ареста дочери город полнился слухами, один фантастичней другого, работать в такой обстановке было нельзя, она «не тетя с улицы, а руководитель крупного предприятия, депутат горсовета, дважды орденоносец за безупречный труд», обратилась «куда следует» и нашла полное понимание. «Дочь оправдать не могу. Даже подлецов в частном порядке казнить не положено. Для этого суд есть. Хотя сами видите, какой у нас суд: во внимание ничего не принял... Посмотрим, как с машиной решат». Про иск знает, говорит неохотно. «Мы живем скромно и всем довольны. Чужого нам не надо. Но зачем отдавать свое?» Замолкает. Я не мешаю ей высказать то, что кажется важным. И она высказывает: «Вы знаете, что это был за водитель? Я про зятя... Лихач! Два прокола в талоне, был бы третий, да я, дура, спасла, сидел бы сейчас без прав и не чирикал. А у Светланы – ни одного замечания. В нашей семье закон уважают».
Дополнение к исковому заявлению
«...Оставление машины бывшему мужу явится грубым нарушением правил дорожного вождения, так как, согласно правилам, водить машину может только здоровый человек, без физических недостатков, прошедший специальную медкомиссию. Пусть Петрушин снова пройдет медкомиссию, тогда посмотрим, кому положено пользоваться машиной, а кому нет. Я являюсь здоровой молодой женщиной, тогда как ответчик не имеет одной руки, ему не может быть доверено управление автотранспортом, что приведет к опасности для жизни людей. Он может ставить вопрос о выделении ему инвалидной коляски, и то в порядке общей очереди, а не как он приобрел автомашину ВАЗ-21011. Через 6 лет (а точнее, гораздо раньше, так как... я твердо встала на путь исправления) я выйду на свободу и буду иметь возможность пользоваться автомашиной, тогда как ответчик не сможет пользоваться ею уже никогда...
Истица Горохова С. А.».
С этим документом меня познакомил не судья Мастерков, а сам автор – истица Горохова. В кабинете начальника колонии майора Синицына, который деликатно оставил нас наедине.
За то время, пока я занимался делом Светланы, я успел уже, видимо, настолько сжиться с «материалом», что образ реальный и образ воображаемый стали единым целым. Когда Светлана вошла в кабинет, мне показалось, что мы знакомы давным-давно: какой я себе ее представлял, такой я ее и увидел.
Запись в блокноте:
«Чистый, высокий лоб и стальной блеск глаз – первое, на что обращаешь внимание. И туго заплетенная коса, перекинутая через плечо. Светлана, не дожидаясь вопроса: «Косу оставлять не положено, но для меня сделали исключение». Почему сделали, я не знаю, но поступили, думаю, правильно: красоту надо беречь. Все время жует жевательную резинку: «Это успокаивает». И здесь – исключение? «В правилах про жвачку не говорится вообще. Раз не запрещено, значит, разрешено. Я правильно понимаю?» Она все понимает правильно.
О моем интересе к своему делу знает из писем матери. Ждала. Просьб не имеет. «Мужчине женщину не понять». А если я постараюсь? «Все равно. Женщине хочется, чтобы ее на руках носили, а не по судам таскали». – «Разве вас кто-то таскает?» Долго смотрит на меня стальными своими глазами. Перестает жевать. Подбородок становится вдруг квадратным и начинает дрожать. Усилием воли гасит в себе проявление слабости. «Я же сказала: мужчине женщину не понять». Решаюсь робко спросить, что же все-таки она думает не про машину и не про обиды, а про отрубленную руку. Неужели не жалко? «Жалко. Что не добила. Дали бы от силы червонец, зато одним подлецом стало бы меньше». Плачет. По-моему, искренне. Или я просто сентиментален? Мне больно, когда женщина плачет. Какой бы она ни была. Впрочем, плачущий мужчина – это, пожалуй, еще страшнее. Но я отвлекся...
Опять усилие над собой. Вытерла слезы. Не желает меня разжалобить. «Гордость во мне еще не убили».
Объясняю: намерен об этой истории написать. Не пугает? «Мне пугаться нечего. Если правду напишете, любой будет на моей стороне. Только правду вы не напишете. У вас другой подход. За мать боюсь, не за себя. У нее столько завистников!» Большой монолог о матери. Какой это замечательный человек. «Я всем ей обязана. Чему она меня учила, с тем я в жизнь и вошла: скромность, достоинство и честность. И еще – женская гордость. Но теперь это не в моде. Кто гордость имеет, того затопчут». На прощанье – опять: «Мужчина женщину не поймет».
Из читательской почты
«...Куда девалась мужская гордость?.. Судятся из-за вилок и ножей, чашек и табуреток. Делили бы и керосинки: ей конфорку, ему фитиль, – да жаль, больше нет керосинок... Разве это пристало мужчине? Уж если семья распалась – уйди достойно... Женщине и без того тяжело, а тут еще унижаться, отсуживать коврик, изъеденный молью, который и трех копеек не стоит, но дорог как память о лучших годах...» (В. А., служащая, Минск.)
«...Утверждаю со всей ответственностью как психолог: развод никогда не бывает по вине женщины. Если даже женщина сама уходит, значит, или муж ее вынудил, или не смог создать семейный очаг. Ни одна женщина не уйдет по своей воле... Поэтому французскую пословицу «Ищите женщину» я переделала бы на более точную и больше отвечающую нашим условиям: «Ищите мужчину»...» (З. У., Московская область.)
«В целях укрепления семьи вносим следующие предложения: если брак расторгается по вине мужа (пьянство, скандалы в семье, супружеская неверность, ушел к другой, бросив жену, тем более с ребенком): 1) запретить регистрацию повторного брака, 2) запретить раздел общей жилплощади, 3) не ставить в очередь на получение новой квартиры, 4) не допускать до руководящей работы любого уровня...» (Супруги К., пенсионеры, Ростов-на-Дону.)
Неутомимая Галина Ивановна Дудко заставила меня побывать в ПТУ и на «вечере взрослых» (так называют здесь родительские собрания).
Вечер изобиловал острыми столкновениями мнений. Едва ли не все знали о деле Гороховой и оживленно его комментировали, особенно женщины. Одна мама настаивала: «Родители не должны отвечать за своих взрослых детей». Другая воинственно ей возражала: «На то ты и родитель, чтобы всю жизнь за них отвечать». Мы, возможно, никогда бы не выбрались из этого лабиринта, но вмешалась женщина с очень усталым, рано увядшим лицом:
