355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Коротеев » Приключения 1975 » Текст книги (страница 17)
Приключения 1975
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 17:35

Текст книги "Приключения 1975"


Автор книги: Николай Коротеев


Соавторы: Игорь Подколзин,Борис Воробьев,Валерий Поволяев,Владимир Рыбин,Александр Козачинский,Владимир Караханов,Михаил Демиденко,Вадим Прокофьев,Юрий Юша,Геннадий Босов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

ОБЯЗАТЕЛЬНО ВСТРЕТИМСЯ

– Какую профессию вы бы выбрали, если условно повернуть время вспять?

– Инспектора уголовного розыска.

– Но в прошлый раз вы говорили…

– В прошлый раз преступление еще не было раскрыто.


– А ты что здесь делаешь? – вяло, чтобы что-то сказать, спросил я. Я знал, что здесь делает Алеша.

– Мне в ночную, вот решил помочь.

– На сегодня закончили, – сказал Сеид. – Ты что, не выспался?

Это не Наджафову, это мне. Верно заметил. У меня, когда я мысленно отвлекаюсь, почему-то вид сонный. Рухнула моя надежда на Егора Тимофеевича. Ошибся он. А ошибся сейчас – мог ошибиться и раньше. Затея с техосмотром держалась на уверенности в опознавателе, теперь она потеряла смысл не только на будущее, но и ретроспективно. Это я виноват: переоценил возможности старого человека, взвалил на него непосильную ношу. Он и не выдержал. Как говорят в таких случаях, добросовестно заблуждался.

Может показаться странным, почему я сразу ударился из одной крайности в другую, не поверил своему свидетелю. Ведь с точки зрения внешних обстоятельств Наджафов вполне отвечал нашему представлению о разыскиваемом. Значит, теоретически мог оказаться преступником. Однако между теоретически возможным и жизненно реальным существует такая же разница, как между детективом и милицейской практикой. Хороший детектив, как блестящая математическая задача с неожиданным финалом: искомой величиной вдруг оказывается не X, а известная с самого начала С. Я люблю детектив, но в жизни мне не приходилось встречаться с «неожиданными» преступниками. В жизни мы боремся не с абстракциями, а с людьми. Тут уж самые прочные логические построения не убедят меня в том, что Алеша Наджафов мог залезть в чужую квартиру. И не только потому, что он хороший производственник и дружинник. И в ряды дружинников проникают правонарушители, и хорошая работа не гарантирует от злого умысла. Тогда почему же? Я не могу объяснить. Я могу только предполагать, что в этом – феномен человеческого восприятия. Когда-нибудь наука разложит его по атомам и точно объяснит физический смысл, а мне добавить нечего.

Я вернулся к Егору Тимофеевичу и прямо сообщил об ошибке.

– Его голос. Уверен, его.

– Бывают, и очень похожие, Егор Тимофеевич. Тут легко ошибиться.

Старик расстроился. Совестно, что я втянул его в этот эксперимент, но теперь уж ничего не поделаешь.

«Уж лучше бы он и сегодня никого не узнал, – думал я, глядя вслед автомашине, увозившей домой Егора Тимофеевича, – с таким настроением и в Каспрыбстрое не много наработаешь».

Подошел Алеша Наджафов, улыбнулся – в глазах словно кофе разбавили молоком.

– О чем задумались? – И сам же отвечает: – Знаю о чем. Что за работа? Тяжелая работа. Дома, наверное, с Нового года не были?

– Ничего, Алеша, дом никуда не денется.

– Конечно, дом не человек, где стоял, там и будет стоять.

На мгновение его лицо темнеет, но тут же опять освещается белозубой улыбкой, будто облачко пробежало.

– Пойдемте к нам. Я вчера такой бозбаш сварил. Музыку послушаем. У вас же все равно перерыв.

«Может, действительно, чем в столовую идти? Отвлекусь…» А он, видя, что я раздумываю, продолжал уговаривать:

– Честное слово, пойдемте. Сегодня я, правда, без мотоцикла, но туда напрямик за семь минут дойти можно.

При дневном освещении домик Наджафовых выглядит гораздо хуже. На всем печать запустения, неухоженности; во дворе, видно на месте бывшего розария, пожухлые кусты приткнулись вкривь и вкось. В них копошится старик, что-то стрижет большими садовыми ножницами.

– Больной отец, совсем больной. Ножницы тупые, специально не точу: боюсь, порежется. Не может без работы, пусть, думаю, возится. Совсем как ребенок.

Потом мы ели янтарный бозбаш в опрятно убранной столовой, а с кухни доносилось посапывание чайника.

– А чай пойдемте сюда пить, – Алеша распахнул дверь в комнату поменьше, такую же уютную и чистенькую. – Музыку послушаем.

Он протянул мне транзисторный приемник:

– Японский. Любую станцию чисто берет.

Он ушел за стаканами и чайником, а я хотел присесть на кушетку и вдруг увидел на ней тигренка. Плюшевого, чернополосого тигренка с длинными усами.

Когда Алеша вернулся, я все еще стоял посередине комнаты с транзистором в руках.

– Зачем не включили? Вот смотрите, безмолвного места не будет, чуть повернешь, музыка. Не любите?

– Люблю, Алеша. Где ты такой купил?

Это уже не праздный вопрос. Я отчетливо вспомнил: японский транзистор фигурировал в списке украденных вещей по бакинской краже на 8-м километре.

– Измук, как увидел, тоже сразу спросил. Где мне достать? Нуришка купил в комиссионном, большие деньги стоит. Мне на время привез. «Пока послушай, – сказал он, – когда надоест, возьму». Добрый он.

– А тигренок тоже его?

– Как догадались? – искренне удивляется Алеша. – А-а-а… Просто шутите. Нури о машине мечтает. Когда будет, за стекло повесит. Игрушка есть, машины нету.

В Алешиных глазах точно всплеск молока. Он заглядывает мне в лицо, приглашая посмеяться над причудами своего мечтателя-брата. Но мне не до смеха.

– Значит, игрушку тоже на время, пока машины нет?

– Отчима стесняется. Смеяться будет: «Насос купил, на велосипед денег не хватило».

Вот оно как получилось!.. Я сам недавно в прихожей слышу голос зятя, выхожу навстречу, оказывается, пришел племянник. Четырнадцатилетний мальчуган, а бас отцовский. Не ошибся Егор Тимофеевич, голоса у братьев одинаковые.

Без труда выясняю остальное. Мотоцикл Нури подарил отчим, а тот продал его брату в рассрочку. На машину копит, а пока пользуется и проданным старшему брату мотоциклом. Редко, но берет, иногда на пару дней. И вчера мотоцикл у Нури остался; Алеша ездил мать навестить.

Вот такие пироги. Я, обжигаясь, пью чай. Красивый чай, вишневого цвета. И охотничий азарт пропал.

Что мне делать с тобой, Алеша? Как добавить к твоим несчастьям еще одно? Скоро все узнают, что вор и грабитель – твой брат. Не избежать и тебе злословия, каждому всего не объяснишь, рот не закроешь. А ты сидишь и доверчиво поглядываешь на меня своими кофейными глазищами. Если я промолчу, ты подумаешь потом, что я отнесся к тебе, как к Нури, усомнился в твоей честности, умышленно скрыл от тебя правду. Может быть, спросить напрямик: как бы ты поступил с человеком, который за кольцо и часы чуть не убил твоего товарища, к тому же предал отца и тебя, превратив отчий дом в место хранения краденого, который использовал проданный тебе же мотоцикл для преступлений? Я знаю, что ты ответишь, настоящий комсомолец, настоящий человек, славный Алеша, не бросивший неизлечимо больного отца, не соблазнившийся благами в новой материнской семье. Но имею ли я моральное право подвергать тебя такому испытанию? Какой бы он ни был, он твой родной брат, Нуришка. Тебе будет казаться, что ты предаешь его, а ведь порядочному человеку невыносимо трудно предать даже предателя.

Я понял, что уйду, ничего не сказав. Думай, Алеша, потом обо мне как угодно. Моя совесть чиста: я не поверил свидетелю, я не поверил своим глазам, но я никогда не скажу тебе об этом, так же как не скажу сейчас, что поеду за твоим братом, и вещи, которые я случайно увидел здесь, сегодня будут изъяты, станут уликами. Я сыщик, и для меня твой Нуришка – «полосатый», тот, кого я искал.

Он вышел меня проводить.

– Будь здоров, Алеша. Хочу, чтобы ты знал: всегда к тебе будут относиться с уважением и Кямиль, и другие товарищи с комбината, и мы все твои друзья из милиции.

Миную заборы и на первом же перекрестке чуть не попадаю под мотоцикл. Родной мотоцикл с синей каймой по бокам и Эдиком в седле.

– Своих не давлю! – кричит он, резко затормозив. Я с удовольствием плюхаюсь в люльку, спрашиваю: – Куда это ты разогнался?

– Вышел на одного типа. Видели его на этой улице, но приезжал он, оказывается, на Вторую Поперечную. Сегодня я адрес раздобыл.

Я взглянул на табличку. Ну да, Апшеронская.

– Поехали в отдел, Эдик. По твоему адресу я только что побывал.

– Да ну?! Старик сработал?

– Не обижайся, дважды рассказывать сил не хватит. Потерпи пару минут.

Потом мы ехали уже в машине по бакинской магистрали. Впереди сутулился Рат.

– Какой подлец, – кажется, в пятый раз повторил он. – Дома не будет, весь город переверну, а возьму его сегодня.

Переворачивать город не понадобилось. Не пришлось даже проехать полдороги к Баку. Наджафов-младший сам торопился нам навстречу.

Все произошло неожиданно и быстро. Увидев мотоцикл с коляской, Рат сбросил газ. В поравнявшемся с нами мотоциклисте я узнал его. И никаких погонь с глубокими виражами на поворотах. По нашему сигналу он тут же остановился, верно, принял нас за работников ГАИ. Когда же понял, кто перед ним, бежать не имело смысла. Он быстро понял и другое: о нем уже знают все.

Обыск прямо на обочине принес поразительный результат… В карманах куртки – бешбармак и женские золотые часы.

– Самедовой, – определил Эдик. – Даже ремешок не снял.

«Неужели и их хотел отдать на хранение брату? – подумал я. – Мол, для будущей жены купил, пока пусть у тебя полежат, а то отчим смеяться будет».

– Опять к нам на дело навострился? – спросил Рат.

Нури вскинулся, уколол ненавидящим взглядом:

– Сами же знаете, зачем еду. По телефону одно говорил, а сам продал.

Абракадабра какая-то получается, но пусть думает, что нам все понятно. Несколько наводящих вопросов, полунамеков, и, пока едем обратно, выясняется причина нашей неожиданной встречи. Ему позвонил Хабибов, сказал, что узнал его, но пока никому не сообщил об этом. Нури, конечно, перепугался, предложил встретиться, «потолковать»; место встречи – наш городской пляж. Туда Нури и спешил, приготовив для объяснений два аргумента: золотую подачку и кастет. По мысли этого негодяя, ход переговоров должен был показать, какой из них придется пустить в ход. Всего этого он нам, естественно, не объяснял, но догадаться было нетрудно.

Значит, и Измуку каким-то образом удалось отыскать настоящего виновника. «Каким-то», потому что узнать его он не мог. Скорее всего с помощью все того же ничего не подозревавшего Алеши. Тут Измуку было гораздо легче, чем нам: они с Алешей друзья, он знал о существовании Нури и раньше, оставалось сопоставить уже известные факты и уточнить детали.

Наш торжественный въезд – автомашина с задержанным в сопровождении Эдика на наджафовском мотоцикле – взбудоражил горотдел. В окнах и здесь, во дворе, знакомые лица.

– Как насчет Алеши, не забыл? – Я напоминаю Рату на ходу.

– Конечно, нет. Шахинов специально попросит Зонина, чтобы произвел обыск только в Баку; здесь Алеша сам передаст ему вещи брата.

– Я за Хабибовым.

– Поедем вместе.

Этого у Рата не отнимешь: когда чувствует себя виноватым, стремится загладить вину сам и как можно скорее.

При виде одинокой фигуры на огромном пустынном пляже у меня щемит под ложечкой. Ведь он бы его убил. Не остановился в тот вечер, не остановился бы сегодня.

– Садись, мушкетер, он не приедет, – говорит Рат. – Ну вот, опять кипит. Перестань, а то шапка начнет подпрыгивать.

Он обнимает его за плечи, ведет к машине.

Оказывается, у Измука не было окончательной уверенности, просто сильно его подозревал.

– Если б он на меня бросился, значит…

– Эх, Измук, Измук… Разве так можно? Он и бросился бы, а что это для тебя означало, для безоружного?

Мысленно я добавил еще: «такого щупленького, с маленькими смешными кулачками».

– Я самбо знаю. Среди ночи разбудите, любой прием сработаю. – И понизив голос: – А в тот вечер я… Когда Кямиль сразу упал… я… растерялся я… Сам не знаю, как получилось… Потом я…

– Ну, раз и самбо знаешь, – перебил Рат, – берем тебя в уголовный розыск на штатную работу.

А что, может быть, и всерьез стоит задуматься Измуку, поступить в нашу школу?.. Сыщик из него наверняка получится.

Рат развалился на сиденье огромным сытым котом, только что не мурлычет. Когда проезжали по Морской, оборачивается всем корпусом к нам:

– К Кямилю не сегодня-завтра пускать начнут. Сейчас заранее расскажу, какой у нас с ним разговор получится. «Ну вот, Кямиль, ты жив, здоров, скоро на свадьбе гулять будем. А мы уж думали, табличку на Морской менять придется», – скажу я. «Какую такую табличку?»– удивится он. «С названием. На твое имя переделывать». – «Ты мне такую судьбу желаешь, да? Ты мне такой враг, да?» – «Ну не сердись, Кямиль, пошутил». – «Ай, Кунгаров, совсем большой вырос, а шутишь как ребенок». Сами убедитесь, слово в слово угадал. Ну что, по домам?

Нет, я сейчас домой не поеду. За мной еще один долг. Мне надо к Егору Тимофеевичу. Сегодня же.

М. ДЕМИДЕНКО
Дневник Пройдохи Ке
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1

Я, Артур Кинг, родился в 1930 году в Шанхае. Отец мой, Джеральд Кинг, больше двадцати лет представлял в Китае известную торговую фирму «Краун колониэл энд К°». Это был человек, весьма далекий от политики. Быть может, поэтому семья наша уехала из Шанхая только в ноябре 1950 года; мы могли бы, вероятно, жить там и дальше – новые власти относились к отцу корректно и не спешили причислить его к списку «нежелательных» иностранцев. Насколько я помню, дела «Краун колониэл» шли в то время совсем неплохо, новые китайские власти закупили у фирмы несколько крупных партий дорогостоящего радиотехнического оборудования. Впрочем, все это не столь уж важно.

Я окончил в Шанхае американский колледж, проявив, как меня уверяли, явную склонность к математическим наукам. Это радовало отца, который хотел, чтобы я поступил в Высшую коммерческую школу в Лондоне. Но мои собственные желания не соответствовали желаниям отца. Карьера коммерсанта не привлекала меня – она представлялась мне слишком скучной. Во мне бродили недостаточно еще осознанные, но неодолимые стремления жить независимо, не пребывать долго на одном месте, не обременять себя грузом прочных привязанностей, столь свойственных натуре англичанина даже в наше время.

Моя мать – дочь русского офицера, бежавшего из России в 1920 году. До сих пор я не пойму, что легло в основу странного брака моих родителей. Это были на редкость разные люди. Отец являл собой воплощение достоинства и хладнокровия – ничто на свете, кажется, не могло поколебать его твердых принципов, приобретенных еще в юности. Мать, напротив, отличалась характером неровным, была вспыльчивой, порывистой. Говорят, это типичный русский характер. Не знаю, так ли оно, но от матери во мне гораздо больше, чем от отца. Иными словами, я больше, наверное, русский, чем англичанин…

Как бы там ни было, в Высшую коммерческую школу я не поступил. В 1952 году, спустя год с небольшим после возвращения из Шанхая на Британские острова, отец мой скончался, и мне, по существу, была предоставлена полная самостоятельность в выборе жизненного пути. Имея средства, я мог бы окончить Оксфорд или, скажем, уехать в Австралию и заняться там каким-нибудь небольшим, но прибыльным бизнесом. Но вместо этого я направился в Гонконг и стал репортером в «Гонконг стандард».

В этой проклятой газете я сделал себе имя. Впрочем, что тут удивительного? Я молод, не обременен семьей, довольно бегло говорю на шести языках, не считая, разумеется, английского и русского. Туда, где пахло сенсацией или паленым – уверяю вас, это почти одно и то же, – редакция неизменно направляла именно меня. За шестнадцать лет я исколесил добрую половину нашей удивительной планеты. Мне есть что рассказать…

Ну хотя бы эту историю. В моей судьбе она сыграла совершенно особую роль.


2

Началась она с того момента, когда я познакомился с молодым вьетнамцем и через несколько минут понял, что влип. Глупейшее положение: я сидел на его тетрадях и не знал, что делать.

Во мне боролись два человека – один хотел встать и уйти, а второму очень не хотелось расставаться с тетрадями. Встать и уйти было просто. Те, за стеклом веранды, не задержали бы. Пока я не вызвал у них интереса. Тетради… Они не видели, что я сел на них. Руки мои лежали на столе, я вертел зажигалку.

Мы одновременно с парнем поглядели на окно веранды. Он умел владеть собой – удивительно в его годы. У него лишь побелели мочки ушей.

Он вдруг поднялся. И, не прощаясь, пошел к выходу. Он шел не спеша, огибая столики. Никто не обращал на него внимания. Люди пили пиво, какая-то американка лет под тридцать в обществе троих солдат морской пехоты призывно хохотала, два невозмутимых голландца пожирали омара, какой-то парень в яркой рубашке тряс музыкальный автомат. По-видимому, автомат был сломан и он хотел получить монету назад. Я действовал машинально. Уронил зажигалку, нагнулся и с ловкостью, которой никогда не ожидал от себя, сунул тетради под полу пиджака.

Я услышал выстрел, когда подходил к портье. Звук был слабый. Пистолет был с глушителем. Американка перестала смеяться и вскрикнула. Послышался стук упавшего кресла. Голландцы наверняка лишь на минуту перестали жевать, да парень у автомата грязно выругался по-испански. И все! Здесь Макао! Здесь главная заповедь – занимайся своим делом и не суйся в чужие, если не хочешь принести в жертву богу Любопытства собственную жизнь.

Я знал гостиницу. Я не поднялся вверх по лестнице, устланной красным синтетическим ковром, а рванул боковую низкую дверь и выскочил в коридор. Черным ходом, перепрыгивая через корзины с овощами, я выбежал в переулок.

На тротуаре, усыпанном шкурками бананов и мандаринов, обрывками бумаги, два велорикши играли в карты. Один проигрывал – это было ясно по хмурому выражению его лица.

– Чья очередь? Поехали! – крикнул я. – Быстрее!

Но они не обратили на мои слова внимания. Тот, кто проигрывал, взял колоду, разделил на две части, привычным точным движением загнул края карт, потом отпустил, и карты веером легли друг на друга.

– Поехали! – опять крикнул я: если он начнет сдавать, их не поднимешь с места лебедкой. – Второй пусть едет следом, – сказал я и прыгнул в коляску. Рикши поднялись и неохотно сели в свои седла.

Хорошо, что я нанял их обоих, – второй не наведет на след погоню. Что может быть интересного в этих тетрадях? Опять что-нибудь про воровство военного имущества в Сайгоне? Или свидетельские показания о крупной взятке? Мне не хотелось возвращаться к подобной теме. Я и так нажил себе врагов среди американцев. Два года назад я расшевелил муравейник.

Мне открыла служанка – новенькая, скорее всего малайка. Я прошел в холл.

– Клер! – крикнул я. – Добрый вечер!

Клер вышла с сигаретой в руке. Мы поцеловались. У нас с ней были странные отношения. Когда-то я присылал ей по утрам цветы. А теперь мы слишком долго знали друг друга.

– Опять? – спросила она.

– Да, – ответил я. – И, кажется, задержусь. Мне хотелось бы несколько дней никуда не выходить.

– Я сварю тебе кофе, – сказала она и вышла. Она удивительно меня понимала.

Тетради жгли мне руки, я бросил их в кресло. Нужно было обдумать, что же произошло. Вчера позвонила Дженни. Она сообщила, что хочет меня познакомить с интересным человеком. Дженни… На ней стоит остановиться особо. Она сама по себе была любопытным явлением – так сказать, яркая представительница «золотой молодежи» района Южно-Китайского моря. Это особый район нашей старушки Земли, своего рода разросшийся до гигантского масштаба Шанхай начала тридцатых годов, прозванный в то смутное время «клоакой мира». Мекка авантюристов всех мастей и национальностей. Здесь умирали с голода и от обжорства, от неудачной любви и венерических болезней, выигрывали в карты за ночь состояние и из-за трех пиастров расставались в туалете с жизнью; здесь ты мог поздороваться за руку с человеком, а через минуту узнать, что он прокаженный; рассуждать целый вечер о поэзии с профессиональным сутенером и дать чаевые министру. Здесь бесчисленное количество ресторанов, сомнительных кабачков, открытых притонов и одна-единственная библиотека в Гонконге – у английского губернатора. Безалаберное, жадное, безжалостное, скупое, пьяное и безответственное сборище бизнесменов, искателей приключений, мужественных рыбаков и не менее отчаянных контрабандистов, сборище людей, где удел честных тружеников – беспросветная нищета, а за богатство приходится расплачиваться собственным «я», привязанностями, не говоря уже об идеалах юности.

Дженни по национальности китаянка. Отец ее был уроженцем одной из южных китайских провинций, мать наверняка северянкой. Северяне отличаются от южан не только языком и обычаями, у северян слишком много примеси маньчжурской и монгольской крови. Отец Дженни был дельцом. Звали его господином Фу. Я не хочу называть его подлинного имени, потому что «подлинных» имен и фамилий у него было не меньше десятка. Официально господин Фу занимался перепродажей антикварных вещей.

С Дженни мы познакомились в самолете английской авиакомпании. Она возвращалась из Калифорнии домой. В Штатах она училась: окончила какой-то университет, получила диплом, который потеряла на первой же пирушке. Откровенно говоря, меня всегда интересовали подобные «модернизированные» молодые люди, которых в Америке открыто называют «цветными». Вернувшись из-за океана, они отказываются подчиняться родителям, не признают обычаев предков, хотя зов крови у них необыкновенно силен. Не один ростовщик из Сингапура или Манилы проклял тот момент, когда послал своего отпрыска набираться ума-разума к проклятым «заморским чертям». «Модернизированных» юнцов куда больше интересовали проблемы секса, чем цены на бананы, чем разработка ценных пород древесины в малярийных болотах Суматры. Дженни (ее настоящее имя было, конечно, иным) лепетала что-то о поп-искусстве, каких-то нелепых, лишенных элементарного смысла пьесах студенческой группы любителей театра…

Потом мы встретились в Гонконге. Она завизжала и бросилась мне на шею. Возможно, это считалось хорошим тоном там, в Калифорнии. Целый вечер она жаловалась, что умирает от скуки, а потом зверски напилась.

Вообще-то, к Дженни следовало относиться осторожно. Вполне возможно, что разговор по телефону был подстроен ее отцом. И все же я, как бабочка на свет, полетел в Макао. В таких случаях я уже ничего не мог с собой поделать. Когда парень сунул мне под столом тетради, первое, что пришло в голову, – это провокация. Но потом я увидел за окном людей. Но ведь я видел и Дженни. Я не мог ошибиться. А может быть, это была не она? Нет, все-таки это была Дженни! Правда, девушка стояла в тени. Зачем она пришла сюда? Если бы хотела предупредить об опасности, она нашла бы способ.

И все-таки парня убили. Скорее всего он знал что-то.

Ладно, как-нибудь разберусь, что там написано.

Вошла Клер. Служанка вкатила вслед за ней столик.

Что больше всего мне нравилось в доме у Клер – отсутствие тяжеловесной старинной мебели. Такая мебель загромождает квартиры европейцев в Гонконге и Макао – своего рода атавизм, в здешнем климате огромное трюмо и серванты быстро гниют и превращаются в ужасную рухлядь, в комнатах с вечно опущенными жалюзи стоит прочный запах плесени. А у Клер было светло и просторно.

– Ну что ты будешь врать на этот раз Павиану? – спросила Клер.

Павианом мы называли моего шефа. Шеф в самом деле походил на павиана – вытянутая вперед нижняя челюсть, спутанная грива волос. Сходство усиливала его речь: когда он злится – а это было его обычным состоянием, – он выкрикивал какие-то нечленораздельные фразы, как будто рычал павиан.

– Что-нибудь придумаем, – сказал я.

Я хотел было рассказать ей о том, как полчаса назад убили парня, но решил, что она будет уже в который раз упрекать меня в легкомыслии. Женщины так устроены, что, если с мужчиной случается несчастье, они считают, что в нем прежде всего виноват он сам. Может, поэтому я и не женился. Трудно даже представить, как бы я жил, будучи женатым.

– А что ты ему скажешь?

– Что женюсь на тебе. И у нас уже началось свадебное путешествие.

– Не валяй дурака. Я спрашиваю серьезно.

– Скажу, что есть дело. Кажется, что-то интересное.

Соединили довольно быстро, быстрее, чем я предполагал. В трубке вначале треснуло, потом раздался хриплый голос Павиана.

– Шеф, – сказал я, – как вы себя чувствуете?

– С каких это пор вы стали интересоваться моим самочувствием? Что там у вас, выкладывайте.

– Я задержусь на неделю.

– Что там?

– Объясню, когда приеду, – сказал я.

Павиан буркнул что-то, в трубке опять щелкнуло, разговор кончился. Я мог считать, что разрешение получено.

– Полдела сделано, – сказал я. – Прикажи, чтоб постелили. Спокойной ночи, Клер! Не знаю, что бы я делал, если бы не ты. Ты молодец!

Я пошел наверх в свою комнату, которую всегда мне отводили, когда я приезжал в этот дом.


3

А тетради все-таки стоили риска. Это стало ясно после первых же страниц – кое-что, правда, я перефразирую, домысливаю, некоторые имена сознательно опускаю. У меня для этого есть основания плюс неточности, которые бывают при всяком переводе, тем более с такого текста, который попался мне, – сплошная головоломка. Конечно, мой перевод дневника, тем более те места, которые я восстанавливаю по памяти, стилизован, но я думаю, читатель от этого не будет в обиде…

…Я засел за тетради. Из-за них убили человека?

Я читал первую тетрадь.

Т е т р а д ь

«…Два дня не работаем. Наш сброд перепился… Так хочется увидеть Балерину… Но почему-то около столовой появились охранники во главе с Комацу. Проклятый японец! Он требует, чтобы его величали Комацу-сан, не хватало еще прибавлять к его имени «сейсан», я с удовольствием прибавил бы – «бака».[12]12
  Бака – дурак (японск.).


[Закрыть]
Комацу-бака. Охранники не разговаривают. Хотя бы теперь нас не охраняли как пленных! Мы сами согласились сюда ехать. Работу сделали. Давай гони доллары на бочку, и гуд бай.

Вообще-то я ловкач. Сейчас, вспоминая, как обвел джи-ай,[13]13
  Джи-ай – прозвище американских солдат.


[Закрыть]
смеюсь до икоты. Нашли дурака! Правда, когда проглотишь горячее, забываешь, как было горячо. Кто-то погорел… Говорят, какой-то журналист из Гонконга тиснул статью о медикаментах. В Шолоне все воровали. И в Сайгоне тоже. Янки тащили все, что под руку попадет. Гнилушка Тхе был лишь подставным лицом. Откуда у него могут быть медикаменты? Американский полковник ему продавал. Целый пароход растащили, а на мне захотели поехать охотиться на тигров. Пройдоха Ке не такой дурак, как они думали. Пройдоха Ке смылся. Что я заработал на медикаментах? Ничего. Все матери отдавал, да старший брат требовал денег. Он «сидит на игле». Ему морфия нужно все больше и больше. Он сумасшедшим становится, если с утра не «ширнется». Убить может. Это американцы его приучили «ширяться». Вначале он курил марихуану. Потом она на него перестала действовать. На героин у него денег нет… Какой только дрянью он не кололся! Страшно смотреть было, когда его ломало. Ненавижу наркоманов!

Американец и Гнилушка Тхе выкрутились. Меня хотели засудить. А теперь ищите птицу… Пройдоха Ке улетел туда, где отцветает заря и расцветает лотос.

Теперь через три дня я буду на материке. Надо проститься с Толстым Хуаном. Он у нас повар. Тоже ворюга.

И все-таки обидно до слез, что охранники щелкают затворами, как совы клювами. Утром и вечером рассаживаются за запретной чертой и в карты режутся, а ты не смей к черте подойти. Куда отсюда убежишь? Кругом море. Правда, на юге и на востоке темнеет земля. Может, и там острова? На карте здесь островов тьма, мы даже не знаем, на каком из них находимся. Запрятались, как змеи в камни, в десяти метрах от берега не найдешь входа в бухту. Кругом джунгли. Отсюда бежать некуда. А у катеров тоже охрана.

Я пришел в гараж, простился с самосвалом. Сколько я на нем земли вывез! Джунгли, как тигр – голыми руками клочка земли не вырвешь. Они дикие и непобедимые, джунгли. Они вызывают уважение. Их здесь называют по-малайски – римба. Мы проложили дорогу, забетонировали ее. Но вскоре через бетон пробились побеги бамбука…

…Почему я стал писать дневник? Потому что мне попалась красная тетрадь, изготовленная где-то на Тайване. На каждой странице тетради стоит иероглиф жи – дня, юэ – месяца и нянь – года. Это дневник. На первой странице портрет тощего Чан Кай-ши в генеральском, или кто он там – фельдмаршал? А, вспомнил, генералиссимус, так вот, в мундире генералиссимуса. Красуется как попугай! И чего вырядился? Я пишу дневник и потому, что мне скучно. Третий день ничего не делаем, пора сматываться. Мне что-то не нравится затишье. От таких, как Комацу-бака, всего можно ожидать. Я видел, как они сбросили со скалы Маленького Малайца – не того, что сейчас дрыхнет в бараке на нарах, накурился «дури» и дрыхнет, А другого. И что хорошего в наркотиках? Откровенно говоря, я никогда не пробовал даже марихуаны. У нас на улице многие мальчишки и девчонки курят. Правда, те, кто сочувствует партизанам, те не курят, курят те, кто связан с американцами.

Так вот, про моего брата… Он калека. Партизаны ему ногу оторвали: нет, его не привязывали к танку, как это делают янки с пленными, – он попал под минометный обстрел. Старший брат обслуживал американские турбинные многоцелевые вертолеты «Белл Н-1». Сильная машина! Еще есть «ганшипс» – «пушечные корабли», бронированные вертолеты «боинг-вертол». Они начинены боеприпасами, как креветка икрой. Восемь пулеметов или автоматических пушек, управляемые ракеты-минометы… У этих машин задача – кружить над джунглями и стрелять по всему, что движется. Представляю, как по тебе шарахнет из шестиствольного электрического пулемета! Он выпускает в минуту шесть тысяч пуль, я сам читал в рекламном проспекте. Я видел однажды, как бьет электрический пулемет. Он сжирает около двух киловатт, что-то вроде трех лошадиных сил. Когда красные захватили американское посольство в Сайгоне, контрразведка арестовала жителей ближайших кварталов. Я случайно попал в облаву – шел за товаром к Гнилушке Тхе. У нас в городе привыкли к выстрелам, ночью лучше не выходи – патрульные с перепугу перестреляют. Офицер узнал меня (они вместе с братом служили где-то) и отпустил. Да я бы и сам выкрутился – Гнилушка Тхе выручил бы… Или откупился бы, нашел бы выход – не раз попадал в облавы. Самое страшное – попасть в облаву в джунглях. Тогда все – считай, ушел к предкам; еще повезет, если сразу пристрелят, а то назовут партизаном и будут пытать. Старший брат рассказывал, как пытают партизан или тех, кого подозревают в связи с партизанами. Даже со скотиной такого не делают! И вот, когда я пробирался домой, я видел, как палят из шестиствольного пулемета. Выстрелов не слышно, вроде турбина ревет.

Расскажу про брата. Он тоже попал в облаву, еще до Ки.[14]14
  Ки – один из ставленников американцев.


[Закрыть]
Брата схватили и загнали в казарму, напялили форму. Он попал на плато где-то около Камбоджи. Ему надо было сразу дезертировать, а он замешкался. Однажды ночью партизаны обстреляли аэродром – пожгли самолеты, ударили и по казармам, и старшему брату оторвало ногу. Он уже тогда курил марихуану. Там все курят марихуану. А когда вернулся домой, злой, как демон темноты, меня отлупил костылем… Самые злые калеки, у кого нет руки или ноги. Когда он вернулся домой, то «сел на иглу». Это смерть. Лет восемь, не больше, живут такие».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю