Текст книги "Приключения 1975"

Автор книги: Николай Коротеев

Соавторы: Игорь Подколзин,Борис Воробьев,Валерий Поволяев,Владимир Рыбин,Александр Козачинский,Владимир Караханов,Михаил Демиденко,Вадим Прокофьев,Юрий Юша,Геннадий Босов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

V

– Где это вы пропадали? – спросила Стеша, когда Зимогоров и Антон вернулись к костру у балагана.

– Да вот Комолов исповедовался… – ответил Федор.

Стеша увидела связанные руки Антона и возмутилась:

– Зачем это? Безобразил Антон?

– Так надо, – не глядя жене инспектора в глаза, пробурчал Федор. – Потраву зверю бессмысленную делал.

– А когда Семен сюда вернется?

– Не знает Антон. Ничего он толком не знает, черт его побери. Вы не… не особо того… переживайте. Тайга…

«Конечно, тайга… – подумала Стеша. – Вернется Семен, коль вещи его здесь. Подождем. Разберется с безобразиями Антона и придет».

Антон выглядел, словно двоечник, бравирующий своим незнанием, и лишь поэтому Стеша решила пока не спорить с Зимогоровым, искренне считая, что связал он Комолова сгоряча.

– Давайте чай пить, – предложила Степанида Кондратьевна: не оставит же Федор за ужином Комолова со связанными руками.

И Антон словно понял ее:

– Не убегу я, Федор Фаддеевич. Честное слово, не удеру.

Что-то очень не нравилось егерю в тоне Комолова. Бесшабашность ли, бездумие, но очень не нравилось. Скрепя сердце, впервые за много лет уступая женской, конечно же, просьбе, егерь снял путы с Антоновых рук.

Глянув на Зимогорова, Стеша приметила, что тот спал с лица, меж бровей и у губ просеклись морщины. Она подумала: «Как же глубоко переживает егерь всякий случай в тайге!»

– Ведь я тоже виновата в происшедшем, – вслушиваясь в слова, которые сама произносила, сказала Стеша.

Поперхнувшись горячим чаем, Федор поставил кружку на землю:

– Уф ты… горяч…

– Да, да. Я тоже виновата. Понимаешь?

– Трудно мне понять такое… – сказал Федор и подумал: пусть говорит, лишь бы не замыкалась, не считала, сколько дней Семен Васильевич в тайге, не приходило бы ей на ум самое плохое. В молчании могло таиться все что угодно, даже догадка. Ведь бабы, они верхним чутьем берут.

– Чего ж тут понимать? Разве трудно сообразить, что часть вины Комолова лежит и на мне, на его педагоге?

– Вот вы о чем, – закивал Федор. – Тогда всех учителей надо к ответу тянуть. Мол, не умеешь воспитывать – не берись.

Егерь нарочно высказался очень общо, чтоб учительница могла возразить на огульную хулу.

– Но ведь не все ученики безобразят.

– Тогда виноваты не учителя.

– Нельзя так рассуждать, Федор Фаддеевич.

«Оно само собой нельзя, – подумал Федор. – Да что поделаешь… Приходится». И упрямо продолжил:

– Значит, он сам виноват… Слишком общо все у вас, ученых.

– Э-э, – протянул Комолов. – Просто человек животное. Млекопитающееся из породы узконосых обезьян.

– Во-первых, Антон, млекопитающе-е. Во-вторых, не из породы, а из семейства.

«А возможно, и хорошо, что учительница села на своего конька? – спросил себя Федор. – Она признала в нем ученика… Ладно, ладно, поглядим-посмотрим, как дальше пойдет. Мне главное – доставить этого в район. Там уж Стеша не вольна будет распоряжаться этой узконосой обезьяной, и я тоже».

– И давно ты спиртом балуешься?

– Так… попробовал дареный…

Лицо Шуховой опять очерствело:

– Кто подарил тебе эту гадость, Комолов?

– Ошибся – маманя и положила. На случай. И не ученик я, так нечего мою жизнь экзаменовать. Понятно? Сам отвечу. Сам. Захочу – корень квадратный из минус единицы извлеку. И число положительное получу, а?

– Помолчал бы… – проворчал Федор.

– А ты опять ударь! Чего боишься? Боишься!

– Как это «опять ударь»? – встрепенулась Стеша. И приглядевшись к сидящему в тени Антону, увидела ранку в углу его рта. – Это самосуд!

Стеша поднялась и, глядя в сторону, добавила:

– Семен был бы недоволен вашим поведением, Федор. Мы не имеем права так с ним обращаться. – Губы ее дрожали.

– Плевать мне, как вы со мной обращаетесь, – Комолов сел на землю. – А тронете – ответите. И за это ответите!

– Законник! – покосился на него Федор.

– Он прав, – кивнула Стеша. – Мы должны сохранить свое достоинство. Не опускаться. Иначе наказание, которого он заслуживает, будет просто местью. Не помню точно, но об этом тоже говорил Семен.

Залпом выпив чай из кружки, Федор, сдерживая гнев, проговорил:

– Нам ничего больше не остается, как сохранять свое достоинство. Черт его побери.

– Достоинство – самое высокое качество в человеке. Воспитание и состоит в том, чтобы привить его.

«Говори, говори, – сказал про себя Федор. – Хоть о достоинстве, хоть о терпении… Терпение, выдержка нам нужнее, чем какое-то достоинство. Убеждай, убеждай себя, Стеша, иначе здесь произойдет черт те что. Убеждай!»

– В детстве, – продолжала учительница, – человек, приспосабливаясь к окружающей жизни, использует всю гамму порывов, заложенных в него природой… И тогда, в детстве, – ровно продолжала учительница, – он не выбирает средств в достижении цели. Вот в детстве его и приучают к такому отбору.

– Дрессировочка… Это точно.

– Маленького человека убеждают…

– Ремнем…

– …что цель, к которой он стремится, не всегда необходимость. Ни луна с неба, ни целый лоток мороженого, ни все игрушки с прилавка магазина не принесут ему удовлетворения. Дайте одному человеку всю Землю. Зачем она ему? Что он с ней станет делать? Любое богатство – духовное и материальное – имеет смысл лишь тогда, когда человек волен поделиться с другими.

– А если я вот не желаю? А?

– Твое богатство – твои способности математика… Для одного тебя, без людей, и они теряют смысл.

Стеша была ошеломлена поведением Комолова.

«Но ведь я и не предполагала, что Антон окажется браконьером! – сказала она сама себе. – И потом могло здесь, в тайге, произойти нечто такое, чего мы еще не знаем».

– Неча ему язык распускать! Будет! – гаркнул Федор.

Стеша схватила Зимогорова за руку:

– Нет, нет! Прошу тебя. Не надо. С ним что-то случилось. Он не понимает, что говорит. Он не в себе.

– Это э т о т – т о? Как бы не так…

– Я знаю его. Знаю другим. Совсем другим. Хотя, конечно… Никакое образование воспитания не определяет. Разные вещи… Но достоинство, достоинство человека пятнать нельзя.

А Антон Комолов думал:

«Никто и никогда не разберется в моем деле. А что вот так с ними говорю… Откуда я знаю, как говорят люди, которые убивают? Наверно, так говорят. И достоинство тут ни при чем!»

На небе, которое сделалось серым, проступили клокастые очертания крон. Потянуло сыростью. Огонь костра побагровел.

– Достоинство… Достоинство! – выкрикнул вдруг Антон. – Что, оно залечит мне губу, которую разбил Федор?

– Но и не достоинство ударило тебя. Не оно! Вот в чем дело. Разве это не понятно? – сказала Стеша.

– Если оно ничего не может сделать… – ухмыльнулся Антон. – Если оно ничего не может, чего о нем говорить? А достоинство не может ни-че-го.

– Значит, ты ничего не понял! – удивилась Стеша. – Как же так – «ничего»!

«Ничего, – подумал Федор. – Ни тютельки! Оно не воскресит Семена Васильевича, твоего мужа. Не воскресит».

– Оно не позволяет нам совершить поступок, унижающий человека. Достоинство убережет от подлости, низости, преступления. Этого мало? Так ли мало? Федор вел себя недостойно. Согласна. Но ведь и ты, Комолов, тоже! Если Федор, возмущенный твоим преступлением, ударил тебя, то совершил справедливое, с его точки зрения, насилие. Кто виноват? Кто прав? Ты, убийца, или ты, Федор, ударивший убийцу? Выходит, нет правых, но нет и виноватых?

– Человек – млекопитающееся из семейства узконосых обезьян, – упрямо твердил Антон.

– Млекопитающее, во-первых, а не млекопитающееся. Не сами себя питающие, а питающие других, – снова поправила его Стеша.

– «Слова, слова, слова», – так говорил еще Гамлет. – Они не исцелят моей пострадавшей губы.

Федор взъерошился:

– А… того… воскресят? Да? Пойди, воскреси. И я тогда в минуту исцелю твою губу.

– Сначала губу.

Стеша сказала:

– Если меру за меру, то не губу разбивать, а пулю за пулю. Око за око? И за зуб всю челюсть? Или, не зная, как решить это чудовищное противоречие между вооруженными дубиной или винтовкой и беззащитным миром тайги, егерь Зимогоров, влюбленный в тайгу, должен был дать тебе свой карабин и сказать: «Раз ты убил зверя, то убей и меня!»

И, не выдержав напряжения, Комолов вдруг истерично расхохотался.

– Да что с тобой! – удивилась Стеша. – Мы же просто разбирали случай!

– Отстаньте, Степанида Кондратьевна! Я не хочу воды. Прошло… прошло… – говорил Антон, глядя в лицо учительницы, такое привычное, с поднятыми при объяснении бровями, отчего оно выглядело простоватым.

– Случай… Случай… – пробурчал Федор тихо, снова устраиваясь на земле у костра. – Случай, он что яблоко – пока по башке не тяпнул тебя, не созрел, значит. А потом остается только шишак на голове чесать… жалеть, мол, не на то место сел, да плодом зрелым закусывать…

А Стеша суетилась около Антона, поила его водой.

– Какой ты впечатлительный, Комолов. Поверь, я не сравнивала тебя с теми… Ну, понимаешь. Мы же рассуждали, до чего можно дойти, если не соблюдать…

– Оставьте меня. Оставьте, – Антон неожиданно для себя разобрался, что для Степаниды Кондратьевны мало значит: кто именно убил ее мужа, старшего лейтенанта милиции Шухова, – то ли Комолов, го ли Шалашов… Это одинаково безвозвратно. К ней не вернется муж, как не вернулся к его матери его отец, пропавший в тайге. Однако и помочь ей он, Антон, был не в силах.

Отодвинувшись от костра, Комолов хмуро попросил:

– Я, может быть, спать хочу… Утро уже.

«Утро?» – удивился Федор. И только тут обратил внимание, что карабин Комолова стоит, как и стоял, у входа в балаган.

– Надо оружие твое осмотреть, – сказал Федор, поднимаясь. – Совсем все из головы вон…

Федор достал папиросы и, взяв из костра обуглившуюся веточку, прикурил. Он поражался Стеше: «Сразу видно – учителька! Дело не в словах, что она говорит. Они известны. Только как она выкрутится? Коли зло совершено, то при чем здесь достоинство? Антошка убийца, а ударив его, я сам подвел себя… Хорош егерь и общественный инспектор РОВД. Конечно, Семену Васильевичу куда легче о достоинстве помнить – форма на нем как влитая…»

– Можно убить Федора, который помешал тебе убивать, – сказала Стеша, гордо подняв подбородок. – Меня. Дай ему карабин, Федор, пусть стреляет. – И Стеша протянула руку за оружием. – Дай карабин, пусть.

Егерь заметил шалый огонек в глазах Антона. Тот, взвинченный словами Стеши, раскраснелся и готов был выпалить ей в лицо страшное известие. Федор швырнул папиросу в огонь и сел. Он клацнул затвором, чтоб привлечь внимание парня. Федор хотел предупредить его: коли проговоришься – конец.

Антон, увидев угрюмые глаза егеря, понял, что ему угрожает: дуло карабина, направленное на него, не угроза, а приговор. И его возмутило это насилие смертью. Как смели угрожать ему! Ему, человеку, уже пожертвовавшему собой ради друга, попавшего случайно в страшную беду! И если они, эти люди, не знают ничего и понять поэтому ничего не могут, какой он, Антон, человек, пусть егерь стреляет. Тогда Антон сказал:

– Мне не надо карабина… Я скажу…

– Ну! Еще слово!.. – вскочил на ноги Федор, готовый к выстрелу. Он понимал, что совершает отчаянную попытку: Антону достаточно сказать два слова, и Стеша все, все поймет, поймет, почему Комолову не надо карабина, достаточно двух слов!

Подняв голову вверх, Антон увидел рыжие, освещенные пламенем костра листья, а меж ними синее небо и играющие светом звезды. Услышал тишину, в которой щелкали в огне сучья, накатами шумели вершины, стучало сердце, сотрясая его грудь ударами, сдавленными, как рыданья… И Антон вдруг осознал, что одного его слова достаточно – и все исчезнет, пропадет, и его друг будет страдать без него…

«А вдруг нет? – обожгла тут Антона мысль. – А вдруг не будет. И даже этого я не узнаю!»

Федор начал осмотр карабина.

– Чего его осматривать? – вдруг взволновался парень. – Я во всем признался… И больше ни одного выстрела не сделал! Нечего смотреть!

Егерь странновато глянул на Комолова, а тому было муторно, тошно оттого, что вот сейчас Федор увидит в магазине карабина обойму, которую Антон стащил у него из стола. И не героем, спасающим друга от гибели, а мелким воришкой окажется он в глазах всех. Ведь не хотел, не думал брать Антон и эту проклятую обойму. Стол был открыт, в ящике они валялись, эти чертовы убойные патроны, необыкновенные, с синей головкой. Взял посмотреть только, а тут егерь. Ну и сунул обойму в карман: неловко без разрешения по чужим столам лазить, а выходит – украл. И ничего уж теперь не объяснишь.

Подойдя к балагану, Федор увидел в открытую дверь разошедшиеся по шву олочи, чужие – больше, чем Антоновы, чуток, но побольше.

«Ладно, потом спрошу, откуда взялись, – решил Зимогоров. – Сначала карабин. Как это я забыл о нем… Да и не мудрено!»

Привычным движением схватив ложу карабина, Федор другой рукой стукнул по стеблю и открыл затвор. Из магазина поднялся готовый к подаче патрон с синим оголовьем.

Егерь онемел…

VI

Семен очнулся.

Он задыхался под навалившейся на него какой-то грубой тяжестью. Он был стиснут и не мог шевельнуться. Голова трещала. Мелкие камни впились в лицо, терзали спину.

Инспектор не сразу сообразил, что лежит ничком.

Никогда не испытанная в жизни глухая тишь заткнула уши и сковала даже тело, тело, которое чувствует не звуки, а окружающий простор, было сдавлено, оглушено. Тогда до Семена дошло – он под землей. Он закопан.

Дикость этой мысли была ошеломляюща. Он хотел вскочить, поднатужился. Ему почудилось, будто груз наваленной сверху земли поддался. Но тут же удушье перехватило глотку, замолотило ударами крови в голове. Он опять дернулся: судорожно, отчаянно.

Напрасно…

Багровые круги поплыли перед глазами Семена. С каждым мгновением они светлели, словно раскалявшееся железо, заискрились. В ушах стоял уже не гул, а звон, тонкий, раздирающий мозг.

«Рывком – нет. Не выйдет. Не скину, задохнусь. Медленным, медленным усили-ем… Спиной… Грудью… Плечами… Все-ем ту-ло-ви-щем…» – И, подчиняясь команде своих мыслей, инспектор напрягся всем телом, почуял: едва приподнял тяжесть земли, взваленной на него.

Он уже мог чуток подтянуть к груди руки, придавленные к телу. Какая-то толика воздуха почувствовалась в могиле. И это слово, сверкнувшее в сознании, словно бич, подхлестнуло его силы.

Тогда он рывком, отталкиваясь руками, сбросил тяжесть со спины. Сел. Но оставался слеп от сверкающих радужных кругов перед взором.

Инспектор дышал. Дышал глубоко, взахлеб, не чувствуя ни ночной прохлады воздуха, ни его аромата и густоты. Ощущения он осознал через несколько секунд. Взгляд уперся в кромешную темь, огненные круги растаяли.

Стих звон в голове. Семен услышал ручей.

Пошарил ладонями во тьме, нащупал твердый край ямы. Он поднялся легко и удивился. Сел на жесткий каменистый край. Потянулся к поясу. Пистолет на месте. Движение это подсказал какой-то инстинкт. И то, что пистолет оказался в кобуре, окончательно его убедило, что он действительно жив, видит тьму ночи, слышит ручей.

«Карабин… Он, наверное, где-то тут, – подумал инспектор, но лезть обратно, опускаться в яму тотчас ему очень не хотелось. – Подожду. Отдышусь. Потом».

И Семен вспомнил: тупой удар в спину, звук выстрела и медленное сползание вниз по крутому склону распадка…

Дальше была тьма, не такая, полная простора темнота, в которой есть влажность, лепетанье воды и запах земли, а пустая тьма, и все.

Он чувствовал себя опоенным. Инспектор удивился лености своих мыслей. Каждая существовала как бы сама по себе. Всплывала на поверхность сознания и сразу же исчезала в глубине, и инспектор был не в силах задержать ее, сосредоточиться на ней.

Сначала он объяснил свое состояние необычностью условий, в которых оказался. Однако, вспомнив об ударе в лопатку, о выстреле, Семен пошевелил мышцами спины, но не ощутил сильной боли. Место ранения онемело, словно десна после укола перед удалением зуба.

«Это ли важно? – спросил он себя. – Нет. Конечно, нет! Главное в другом. Если тебе посчастливилось выжить, иди той же дорогой. И будь рад, что можешь идти и можешь делать свое дело. Дисанги прав, жизнь нужна прежде всего для дела. Вот и у тебя, Семен, есть возможность доказать это. Рана раной, и о ней потом, а сейчас дело… Ты жив, пистолет при тебе… Значит, тебя не обезоружили? А карабин?»

Инспектор спустился в неглубокую, очевидно, вырытую на скорую руку яму и, покопавшись в песке и гальке, нащупал карабин. Потом фуражку.

«Очень важно, что тебя старались убить, а не завладеть оружием, – подумал инспектор. – А бинокль?»

Бинокль тоже нашел в яме. Мысли прояснялись с каждой минутой, и Семен воспринимал это как удивительную радость. Инспектор снова отметил про себя, что двигаться он может свободно.

«Котомка и плащ в балагане Комолова. Комолов… Комолов… Из его сидьбы стреляли! Где ж он сейчас?»

И тогда старший лейтенант решил: основное, что ему необходимо сделать прежде всего, – вернуться к балагану.

«Так вот и явиться? – остановил себя Шухов. – Что мне нужно узнать? Обстоятельства своего ранения? Да. Причину, почему в меня стреляли? И это. Но не только. Надо разобраться в сути дела. Смогу ли? Пока еще тот или те, которые решили меня убить, чувствуют себя в безопасности. Спокойны они или нет – другое. Но в относительной безопасности они не сомневаются. Выходит, следили за мной. Прав был Дисанги».

Еще поднимаясь из распадка, Семен увидел поодаль свет костра и постарался припомнить окружающий рельеф, чтоб подойти как можно ближе и ничем не выдать себя. Он обогнул долинку, в которой находился балаган, и зашел со стороны кустов чертова перца, густых, почти непролазных. Обойти их стоило большого труда. Пришлось следовать за всеми капризными извивами растений, росших в виде размашистых полумесяцев, и не заблудиться в их лабиринте.

Устроившись у прогала в листве, метрах в пятнадцати от костра, Семен Васильевич увидел у огня двоих.

Взволнованный, в шапке, сдвинутой на затылок, Антон Комолов говорил, прижав руки к груди:

– Ты не представляешь… Ты представить себе не можешь, как я тебя понимаю, Гришуня! Григорий Прохорыч, не убийца вы! Не хотели вы убить инспектора. Я же понимаю. Вы не представляете, как я вас понимаю.

– Чего тут… – отмахнулся Гришуня, потупив голову. – Понимай не понимай – стрелял-то я. Спасибо за поддержку и сочувствие.

– Нет, так нельзя. Это не по справедливости.

Комолов покачивался из стороны в сторону от сильного волнения и какого-то душевного восторга, понять который инспектор пока не мог.

– Чего тут. Справедливость… Кто станет разбираться? Убит человек, старший лейтенант милиции. Это пойми, Антоша! Да и кто тебе поверит?

– Мне-то и поверят! Молод, струхнул в сумерках, когда шум позади услышал. Поверят, обязательно поверят! Ты не сомневайся. Услышал шум – кинул пулю.

– А ты шум-то слышал?

– Шум?

– То-то и оно. Не слышал. Какой там шум был? Не было шума. Ветки заиграли, и будто медведь полез. Я так и скажу. Мне поверят.

– Надо же, – вроде бы не слушая Комолова, продолжал Гришуня. – Надо же так… И вся жизнь насмарку, все дела и вообще… мечты. А как много хотелось сделать!

«Кто ж это Гришуня, Григорий Прохорович? – спросил себя инспектор. – Не знаю, не видел, не встречал такого… Откуда он? И что такое важное делает?»

– Теперь крышка! – продолжал Гришуня. – Кто поверит опытному человеку, что так обманулся?

– Не согласен? Не согласен со мной? – вскочил Антон.

– С чем? Ерунда…

– Не согласен? – крикнул в запальчивости Комолов и сжал кулаки, словно собирался кинуться на Гришуню. – Так я сам пойду и заявлю, что стрелял я! А ты… ты нарочно взял все на себя, жалея мою молодую жизнь!

– И я не старик.

– Тем более мне поверят! Несовершеннолетний.

– А где доказательства? Где они, Антоша?

– Доказательства? Стрелял ты из моего карабина. По ошибке схватил. Перепутал. А я скажу – нет! Я стрелял из своего карабина, который мне выдавать не положено. Подтирочка в документах сельсовета. С такими доказательствами мне и согласие твое не нужно. Пойду и заявлю! И не видел я тебя, и не знаю совсем. Совсем не знаю!

– Вот на этом-то тебя и поймают, Антоша, – казалось бы, ласково проговорил Гришуня, но взгляд, брошенный им на Комолова, был прощупывающим и холодным.

«Хорошо ведет игру Гришуня, – отметил Семен Васильевич, – не жмет, а незаметно давит. Не кнутом гонит – веточкой… Вот оно как!»

– Может, мы рано его закопали? Может, он живой был? – неожиданно спросил Антон, тупо глядя в огонь костра.

– Жив? Пуля в лопатку угодила – сам видел. Или нет?

«Психолог… Тонко, подлец, ведет игру… – подумал Семен Васильевич. – С ходу, пожалуй, так не придумать. Готовился. Изучал парня. Жаль Антошку. Жаль вот таких желторотых, что сами в петлю лезут. А ведь лезут. И героями себя считают. Спасителями! Эх, Антоша, тебя спасать надо…»

Инспектор поморщился. Боль в спине теперь давала о себе знать.

– Слаб ты, Антоша, чтоб такое на себя взвалить. Слаб.

– Это не то. Это не слабость, Гришуня. Может, минутная…

– А вдруг «минутная-то» в самый трудный момент захватит? Проклянешь меня. Волком взвоешь!

– Нет, – спокойно ответил Антон.

И Семен Васильевич понял, что это «нет» твердое и парень, уличенный в минутной слабости, себя заставит сделать многое.

– Скорее петлю на себя накину, – сказал Комолов, – чем выдам тебя, Гришуня. Ты мне друг, и все. Даже не в том дело. Я себя не предам, Григорий Прохорович. Понимаешь?

– Чего там…

– Жил я, жил… Примеривался все, что бы такое сделать и в своих глазах стать настоящим… Нам, детям, все говорят: «Нельзя, нельзя, погодите…» Не потому нельзя, что действительно нельзя, а дней каких-то до какого-то срока не хватает. Ерунда! Хватает!

– Чего уж там… Не пойму я тебя… Думаю вот, когда с повинной идти… – Гришуня уже и не скрывался, подталкивая Комолова к окончательному шагу.

– Ты не волнуйся, Гришуня. Осмотри своих выдр и уходи… Если ты говоришь, мне года три-четыре в колонии быть, значит, так оно и есть…

– А мечты, а посулы этой Степаниды Кондратьевны, будто из тебя математик выйдет? И ее не боишься?

– Что ж… Зла я ей не делал. Не желал. А коли так получилось… – Комолов пожал плечами. – Если она права, если она не напрасно надеялась… Стану я математиком. А сейчас главное – тебя спасти и выручить. И начинать жизнь надо с главного. Правильно?

– Хороший ты человек, Антон…

– Ты веришь мне?

– Верю, – сказал Гришуня. Он поднялся и положил ладони на плечи Комолова. – Если передумаешь… Через десять дней я буду ждать тебя на перевале у Рыжих столбов.

– Зачем?

– Там ты скажешь все окончательно.

– Не надо волноваться, Гришуня. Десять дней – слишком большой срок. И ты не знаешь Шухову.

– При чем здесь какая-то Шухова?

– Шухова – жена инспектора… который погиб. Весь поселок знает, что, если старший лейтенант задержится, она пойдет его искать. Семен Васильевич еще никогда не опаздывал.

Шухов на секунду даже о боли забыл; он никогда не думал, что его личная жизнь известна всем, больше того, все знают, что он никогда не опаздывал! Но ведь о сроках-то ведала лишь Стеша! Или для женщин поселка нет секретов и они по манере поведения Стеши догадывались обо всем?..

И снова мысли инспектора прервали слова Гришуни:

– Ты можешь выполнить мою последнюю просьбу? Хорошо подумай, прежде чем мою жизнь идти спасать…

– Да, пожалуйста! Только зачем?

Гришуня сделал вид, что обижен, очень недоволен Антоном. Тот поспешил согласиться:

– Хорошо! Хорошо. Мне все равно. Ты узнаешь, что ничего не изменилось. Можно, я тебе убойный патрон подарю? Поделим по-братски. У меня два осталось. Вот, – и, не сомневаясь в согласии, Антон дослал в ствол Гришунинова карабина с оптическим прицелом патрон, вынутый из магазина своего. – Этот покажу первому, кто увидит меня, и признаюсь в убийстве инспектора.

– Прощай, – с искренней, казалось, очень искренней дрожью в голосе проговорил Гришуня. – Только уж ты карабинчик-то как следует протри.

– Вылижу. Для милиции ты, Гришуня, к нему не прикасался. Помни! Прощай… – Антон обнял Гришуню. – Правильно это, «прощай». Я не буду у Рыжих столбов. Я сам выбрал себе дорогу. Я знаю, что делаю. Не сердись, Гришуня. Я уверен – так надо.

«Зачем десять дней этому Гришуне? Антон, очевидно, понятия не имеет, где обитает его «дружок»! – подумал Семен Васильевич, поднимаясь, и едва сдержал стон. К спине словно прижали раскаленный металл, и боль свела рану огненной судорогой.

Во всем разговоре Гришуни и Комолова для инспектора оставалось непонятным, непостижимым даже, как это он, Семен, не убит наповал.

«О чем я думаю? – остановил себя инспектор. – Надо идти за этим Гришуней и доводить начатое до конца. Самонадеянный Комолов никуда, пожалуй, не денется. А вот Гришуня… За ним надо идти».