Текст книги "Беспокойство"
Автор книги: Николай Камбулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Директор цирка, веселый кругляш, с чисто выбритым лицом, лохматыми бровями, ел из кулька персики, спрашивая Сержа:
– Что ты можешь делать? Кататься на лошадях! Ха-ха-ха! – Он засмеялся так заразительно, что стоявшие вокруг люди тоже начали улыбаться. Цирк имел небольшой манеж. – Ну пойдем, пойдем, я тебя пощупаю.
Сержу дали огнистой масти коня, поджарого кабардинца.
– Валяй по кругу! Пощупаю. Ха-ха-ха…
Серж легко вскочил в седло. Фрося помахала ему голубой косынкой. Он решил выжать все. Ему кричали: «Хватит!» Но Серж, словно оглашенный, гнал и гнал, показывая высокий класс головокружительных трюков вольтижировки. Под конец он встал на круп и, разбросав руки, перемахнул через небольшое препятствие.
Директор уже не хохотал, он поскребывал кончиками пальцев свою бритую голову и спрашивал у Фроси:
– Где ты его нашла? Настоящий артист-наездник!..
Это случилось месяц назад, в день отъезда Любови Ивановны во Владивосток. Анюта прислала вторую телеграмму, в которой просила, чтобы приехала мать – с Наташей совсем плохо, а муж еще не вернулся из дальнего плавания. И конечно, в тот же день Николай Михайлович отправил ее самолетом. Серж тоже провожал и просил Любовь Ивановну, чтобы она без Анюты не возвращалась.
«Настоящего артиста» директор не осмелился сразу пристроить в труппу. Он с кем-то советовался, позвонил в Москву, а потом предложил вежливо:
– Может, сначала за лошадками поухаживаешь? Нет, не конюхом, помощником тренера. Это полезно. Годик, а потом в труппу: ал-ле, оп-па-а, оп-па!
Он согласился. Фрося возмущалась:
– Да как же так, Серж?! Ты готовый наездник… Хочешь, я письмо напишу в управление цирков?
– Готовый, готовый… Но мне это совсем ни к чему. Среди лошадок спокойнее, и к тому же при деле.
В цирке шло представление. Многих артистов он уже знал. Фрося выступала в паре с Николасом Никишиным, двадцатичетырехлетним парнем отличного телосложения, прекрасным акробатом. Николас вовсе не Николас, это Фрося его так называет, а настоящее его имя Никифор. Они выполняли сложные акробатические номера. Серж, как всегда, сидел во втором ряду, на втором месте, и газета была при нем. Фросю и Никишина вызвали на бис.
«О, она действительно хороша! – любуясь Фросей, рассуждал он. – Хороша и непосредственна, с прекрасными артистическими данными. Такая в нашей стране могла бы стать звездой. – Серж вдруг поймал себя на мысли, что она ему не безразлична и что он смотрит на нее с душевным волнением. – Жениться на ней, это было бы романтично… К тому же, Хьюм, можно и таким путем вживаться в обстановку. Важно ведь вжиться, чтобы не было никакого подозрения: ты как бы частица этой жизни, и никто не может подумать о тебе плохо…»
Кто-то рядом громко зааплодировал, оборвал его мысли о возможности вжиться. Фрося и Никишин раскланялись, под восторженный шум публики скрылись в проходе. Он должен был идти к Фросе – так они договорились: Самурайке взбрело в голову после выступления отправиться в городской тир. «Она вообще-то чистая фантазерка или, скорее всего, педантка; видите ли, по ее личному плану сегодня стрельба в тире. И зачем это ей нужно, девушке с такими высокими данными акробатики? Все здесь по-другому, по-другому, иначе…»
Он скосил взгляд на мужчину: боже мой, тот же самый, которого он видел в сквере, с походкой, похожей на отцовскую! Он тогда назвал его условным именем – Прямой. У Прямого в руке была газета «Комсомольская правда». «Хьюм, неужели так быстро?» – с трепетом подумал Серж. Перед отправкой Хьюм беседовал с ним с глазу на глаз. Оказалось, что резидент вовсе не молчал, передавал сведения на позывных, которые каким-то образом стали известны русским. И поэтому центр не мог отвечать и давать какие-либо указания своему агенту. Серж был обязан сообщить новые кодовые установки и потом вживаться «до состояния обыкновенного, юридически законного гражданина». Странное дело, что Хьюм не напомнил о задании Стенбека. Однако Серж воспринял это как испытание его, Сержа, на умение молчать о том, о чем его не спрашивают…
Он посмотрел на занавес: из-за портьеры выглядывала Фрося. Она подавала знаки, чтобы он быстрее шел к ней. Серж качнул головой и торопливо вынул из кармана свою газету. Она была сложена так, чтобы видно было название. Прямой пошевелился, словно стараясь поудобнее сесть, но не обратил внимания на газету Сержа.
– Сегодняшняя? – решился спросить Серж. Прямой лишь взглянул на него. Но, погодя немного, спросил:
– Газета, что ли?
– Да.
– Пожалуйста, сегодняшняя.
Серж метнул взгляд на дату выхода газеты: «Не то, не то». Потом пробежал глазами по ее полосам, передал Прямому, говоря:
– Спасибо, – и заторопился к Фросе.
Стреляла она весьма посредственно. Из десяти зарядов только шесть пуль попали в цель. Фрося попросила еще пять штук. Инструктор, лысеющий грузин с орденскими планками на груди в четыре ряда, поскрипывая протезом, прошкондылял к полке. И оттуда, скося белозубый рот, бросил:
– Барышня, посвободнее держи, пуля метче ляжет.
Передавая заряды, инструктор задержал Фросину руку в своей:
– Ай-ай, какой глаза! Пах-пах-пах…
Фрося отдернула руку, замахнулась малокалиберной на инструктора, тот, округлив глаза, выкрикнул:
– Самурайка! Какой японес! – И к Сержу: – Она на все способна. И по голове может трахнуть.
– И рука не дрогнет, – сказала Фрося и начала целиться.
Когда она отстрелялась, на этот раз лучше, в тир вошел Николай Михайлович.
– А ну-ка, попробуй, – предложил он Сержу и сам, зарядив винтовку, отошел в сторону и стал наблюдать за Сержем. Инструктор что-то шепнул ему на ухо, но он не ответил, все смотрел на Сержа. Тот, о чем-то подумав, приложил приклад к левому плечу, делая вид, что он не знает правил стрельбы.
– Ты его пошли во Всемирный Совет Мира, – сострил инструктор, – ему там место.
– Погоди, Вано, – проговорил Николай Михайлович. Он показал Сержу, как надо держать винтовку и производить выстрел. Серж прицелился, потом повернул голову в сторону Николая Михайловича, подмигнул, улыбаясь. Выстрелил. Пуля попала в десятку.
– Еще! – крикнула Фрося.
– Еще, – качнул головой Николай Михайлович. Инструктор дал ему сразу пять зарядов.
– Это, наверное, случайно, – сказал Серж и начал стрелять.. Когда положил винтовку, инструктор скоком засеменил к мишени. Оттуда, рассматривая пробоины, закричал:
– Слюшай, Николай Михайлович! Пах-пах! Все в десятку. Ему место в Генштабе, в управлении боевой подготовки. Сукин сын, какой снайпер!
«Хорошо я сделал или плохо?» – встревожился Серж, чувствуя теплую ладонь Николая Михайловича на своем плече.
– Молодец! – сказал Шумилов. – Я рад за тебя. Это приятно.
Фрося предложила идти домой пешком.
– Это же три километра. Да и поздно, одиннадцатый час.
– Ты боишься?
– Смешно, я ничего не боюсь.
– Тогда пойдем.
На площади, ярко освещенной электрическим светом, он заметил идущего впереди человека, знакомого своей осанкой. Стал вспоминать, где он его видел. Фрося, восторгаясь его стрельбой в тире, мешала сосредоточиться. Однако Серж вспомнил: это Синявкин, и то, что он вспомнил, пробудило в нем чувство удовлетворенности самим собой – умение запоминать людей по их даже незначительным внешним признакам всегда отмечали в школе и Хьюм, и другие.
Синявкин замедлил ход, и они поравнялись.
– Добрый вечер, Константин Федотович.
– А-а, Шумилов… Ну как живется? Акклиматизировался уже? – И, взглянув на Фросю, улыбнулся: – Вижу, у вас все хорошо.
– Вы к нам? – спросил Серж.
– Что вы! Я теперь не работаю в Комитете… Приехал на отдых, подышать ионами.
– Из Москвы?
– Да.
– Может, к нам зайдете? Сейчас мы с отцом вдвоем, мать улетела во Владивосток к Анюте. Так что место для вас в доме найдется. Да и отец будет рад…
– Спасибо, у меня есть где переночевать. Утром из санатория придет автобус – и да здравствует «Ласточкино гнездо»! Да здравствует море!.. На работу еще не устроился?
Серж закурил, предложил Синявкину.
– Думаю, куда пойти, – сказал он и заговорщически подмигнул Фросе. Та поняла его, промолвила:
– Чего ему спешить, пусть набирается сил.
– И то верно, – сказал Синявкин и опять посмотрел на Фросю. Предложил: – Ребята, зайдемте в кафе. У меня отпускные хрустят, – пошевелил он пальцами, словно в руках у него были денежные купюры.
– Я согласна, – сказала Фрося.
– Нет, нет! Поздно, – запротестовал Серж. Ему вдруг показалось: Синявкин неспроста приглашает в кафе, а имеет какую-то определенную цель. Он потускнел, задумался. Синявкин заметил это и рассмеялся.
– Отелло? – кивнул он Фросе, все еще смеясь.
Фрося обиделась за Сержа. «Что этому конопатому надо!» И, сощурив глаза, жестко выговорила:
– Вы кто такой?
Серж спохватился:
– Это же товарищ Синявкин! Тот, который помог папе найти меня.
Теперь Синявкин задумался, но лишь на мгновение. Но Сержу было достаточно и того, чтобы вновь насторожиться. Он нашел в себе силы, повеселел и даже вдруг рассмеялся.
– Мы сегодня были в тире, и там один кацо, инструктор по стрельбе, чуть не схлопотал себе от Фроси. – Он не договорил, торопливо закурил очередную сигарету.
– За что же? – спросил Синявкин.
– Приглашал в кафе. – Фросины глаза опять сузились, превратились в узенькие щелки.
– Ребята, я вас понимаю: для вас третий – лишний. Я удаляюсь. Привет Николаю Михайловичу. На обратном пути, возможно, загляну к вам. Будьте счастливы!
…Они шли долиной, ведущей в горы. По краям дороги шпалерами возвышались тополя. Обгоняли такси, набитые курортниками, спешащими к морю, на пляжи. Серж вел Фросю под руку. Она молчала.
– Ты что молчишь?
– Ты действительно ревнуешь?
«Конечно, ревновал бы при других обстоятельствах. Такая, как ты, Самурайка, может влюбить в себя любого мужчину… О, Хьюм, что ты скажешь на это?.. Ты, наверное, решительно возразишь: «Серж, такое непозволительно человеку нашей профессии». Да, я понимаю, играть можно. Но кто сказал, что такие, как я, дерево! Железо! Будто бы им в школах вырывают с корнями чувства, заложенные самой природой. Этого, Хьюм, никто не может сказать без оговорки и лжи. Ты уж извини, Хьюм… Но я буду молиться, чтобы этого не произошло, чтобы это превратилось в игру. Верность моя отцовскому делу да поможет мне не заблудиться в этой стране…»
От Фроси исходило тепло. Она остановилась как раз под фонарем. Маломощная лампочка еле светила, однако достаточно, чтобы он хорошо видел лицо Фроси. Свет почему-то был синим, прозрачно-синим и делал Фросю похожей на марсианку, на что-то неземное. Восточные красавицы, о которых Серж знал по описаниям романистов, древним книгам, сейчас не шли ни в какое сравнение с этой девушкой, ожидающей от него ответа.
– Скажи, ревнуешь?
– Что-то в этом роде.
– И к Синявкину?
– Да.
– Он же рыжий и в конопушках.
– Не имеет значения.
– Правда?
– Ну конечно.
– А я тебе, Серж, вот что скажу… Ты глупенький.
– Как?
– А вот так. – Она приподнялась на носках и, обвив рукой его шею, впилась в его губы. Долго не отпускала, и он чувствовал, как дрожали ее руки и часто-часто билось сердце.
Потом стояла с закрытыми глазами и еле слышно шептала:
– Вот так, вот так…
В эту ночь он долго не мог уснуть, мерещились то Хьюм, с его небольшой пролысиной и стеклянными глазами, то Стенбек, с металлическим шепотком: «…при первом же случае, при первом», то Фрося на арене цирка. Уснул под утро. Когда открыл глаза, увидел Николая Михайловича, стоявшего у раскрытой двери спальни.
– Выспался?
– Да.
Николай Михайлович подошел к кровати, присел на краешек стула.
– Сегодня мы поедем с тобой в катакомбы, я взял отпуск.
В доме была большая библиотека, пожалуй, слишком большая для одной семьи. Кажется, несколько тысяч томов. Отец собирал ее годами. Он присылал книги часто, и Серж помнит, великолепно помнит, как при получении очередных томов управляющий делами отца (он только тогда не знал, какими именно делами) мистер Роджерс, весьма образованный 28-летний парень, подзывал его к себе и, чуть картавя, восторженно говорил: «О, это уникальные книги!»
Но сам отец не пользовался библиотекой, да и дома он не жил, находился в длительной служебной командировке. Библиотека была полностью в распоряжении Сержа, и он плавал в ней, как крохотный кораблик в просторах океана. Роджерс отлично владел русским языком, и поэтому Серж мог читать русских авторов в оригинале. Мама, родившаяся в Петрограде, но очень слабо знавшая родной язык, была однажды приятно удивлена, когда он прочитал отрывок из «Медного всадника» Пушкина на русском языке. При этом мистер Роджерс незамедлительно воскликнул: «Мадам Романова-Рахмани, это же гениально!»
…Дорога в Керчь вела по холмам, поросшим густой зеленью. Занятый своими мыслями, Серж не заметил; как открылась степная часть Крыма.
– Это Ак-Монайский перешеек, – сказал Николай Михайлович. – Отсюда все началось…
Что началось и как началось, Серж уже знал: о тяжелых боях в Крыму в мае 1942 года он много раз слышал и от самого Николая Михайловича, и от Фроси, которая, пожалуй, больше знала о Николае Михайловиче, чем тот сам о себе. После Ак-Моная был Аджи-Мушкай, многомесячное сражение под землей. И про это знал Серж, только никак не мог вообразить, понять, что же, в сущности, руководило людьми, добровольно предпочитавшими, мучительную смерть плену. Он ожидал, что Николай Михайлович начнет сейчас рассказывать именно об этом, коль вспомнил об Аджи-Мушкае.
– В конце концов мы найдем Стенбека. Если, конечно, он жив. Стенбек отдал приказ на газовую атаку…
Для Сержа это было совершенно неожиданно, прозвучало как удар грома.
– Я его в лицо знаю, – продолжал Николай Михайлович. – Типичный убийца!
– Ты его видел? – сорвалось с уст Сержа.
– Такой громила, внешне похож на боксера. То говорит тихо, то вдруг как железом по железу загремит.
Николай Михайлович умолк: видимо, трудно было вспоминать пережитое, лицо его посерело, а глаза как бы остекленели, сделались неподвижными. Пожилая женщина, которую они посадили по дороге и которая, по всей вероятности, была наслышана об Аджи-Мушкае, сказала:
– Надо переловить их всех, преступников фашистских-то. Слышала, слышала я, сынок, про аджимушкайские катакомбы-то, – посмотрела она на Сержа. – Самому лютому врагу не пожелала бы такого… Наши солдатики под землей, а они, германские фашисты, сверху. И никак не могли одолеть наших. И тогда, зверюги, пустили газы. Теперь в этих катакомбах каждый камень гневом дышит. Сама видела, сынок. Не дай тебе господь такого испытать!
О библиотеке уже не думалось. Но когда они подъезжали к поселку с белыми одноэтажными домиками, воспоминания о матери все же пробились сквозь мысли о Стенбеке, он увидел ее разговаривающей с Роджерсом в библиотеке. Они его не заметили, прижавшегося у окна за шкафом. «Роди, – послышался голос матери (так она звала Роджерса, – не слишком ли Серж увлекается русской литературой? Она вся пропитана большевизмом. Это опасно для Сержа с его пылким сердцем и увлекающейся натурой». «О, нет, мадам, Пушкин, Лермонтов, Фет, граф Толстой – дворянские писатели». – «Что вы, Роди, граф Толстой был в России первым бунтарем и социалистом. А Пушкин, а Лермонтов? Это же декабристы! Помните:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд…
Дальше не помню. Но все это против царя, священного монарха». – «Не волнуйтесь, мадам, Серж – подлинное дитя нашего великого государства». – «О, Роди, – послышался звук поцелуя, – как трудно мне!.. Женщина без мужчины… Роди, Роди, голубчик…» Скрипнула дверь, и все затихло, аж в ушах зазвенело…
Вокруг поселка пузырилась земля, словно бы когда-то, один раз закипев на страшном огне, окаменела в таком виде навечно. Там и сям виднелись небольшие группы людей. У входа в подземелье, похожего издалека на раскрытую пасть какого-то чудовища, сгрудилась целая толпа пестро одетых мужчин и женщин, подростков и детей. Молодой человек, по-видимому экскурсовод, рассказывал о сражении под землей. Заметив подошедшего Николая Михайловича, он прервал рассказ, поздоровался с ним за руку, сказал:
– Может, выступите? Народ очень интересуется.
– Сегодня нет. Я с сыном приехал, хочу показать ему подземелье. Вот прихватил два фонаря…
– Опасно, там еще рвутся мины.
– Не беспокойтесь, я не подорвусь, сам эти мины ставил.
– Ну смотрите. Вот вам схема катакомб…
– У меня есть…
– Идите.
– Я с ним, пропустите! – услышал Серж за спиной. Голос показался ему знакомым. Он хотел было оглянуться, но Николай Михайлович взял его под руку…
Лучик от фонаря прорезал темноту, выхватывал из сплошного мрака поржавевшие каски, пулеметные ленты, гильзы. Иногда лучик застывал на некоторое время, и по тому, как он трепетал, Серж догадывался, что у Николая Михайловича дрожит рука…
Они подошли к надгробию. Вверху зияла дыра, через нее проникал дневной свет. Бетонное надгробие размером не менее двадцати метров на десять показалось Сержу невероятно тяжелым и большим.
– Сколько же тут погребено?
– Не считали… Нельзя было сосчитать.
– Почему?
– От них остались вороха костей. Сражались до последнего патрона, до последнего дыхания. Даже после газовых атак оставшиеся в живых отвергли предложение врага сдаться в плен и продолжали наносить фашистам удары.
Серж стоял так, что его тень макушкой касалась надписи. Он прочитал:
«Вечная слава погибшим в боях за честь и независимость нашей Родины! Смерть немецким оккупантам!»
И вдруг он подумал: «Под землей, на такой глубине эта надпись не подвержена разрушению. Пройдут столетия, а она будет призывать: «Смерть немецким оккупантам!» Столетия. «Нет, Хьюм, здесь все по-другому». Ему сделалось зябко, и он поежился. Это заметил Николай Михайлович.
– Теперь я покажу ту дыру, через которую я вырвался отсюда.
Они прошли метров четыреста – пятьсот. Мрак начал редеть.
– Вот она, – сказал Николай Михайлович и присел на большой камень. К дыре тянулась конусообразная насыпь, образовавшаяся от обвала.
– Я посмотрю, – сказал Серж и начал взбираться наверх.
Подняться по конусу оказалось не так-то просто: он то и дело сползал вниз. Но наконец все же достиг нижней кромки дыры. На уровне его лица нависла огромная каменная глыба. Серж осмотрел ее и понял, что, если как следует нажать на глыбу, она рухнет, упадет прямо на голову Николаю Михайловичу. Он взглядом измерил падение глыбы и убедился: «Точно, прямо на голову». Серж еще раз прицелился, теперь уже с мыслью о ситуации простого случая, когда гибель человека может даже и не рассматриваться. «Вот так и получилось… Уперся ногой – и глыба рухнула, я вслед за ней, отделался синяками и царапинами…» Мысль о ситуации простого случая захватила его с неотразимой силой…
Николай Михайлович сидел как раз на черте тени и света. Отверстие гитлеровцы проломили взрывом ночью. Почти никто из бойцов не обратил внимания на раздавшийся гул, он прозвучал так же, как на поле боя взрывается один из сотен снарядов – в порядке вещей. Только он, Николай Михайлович, сказал тогда полковнику Ягунову, командиру подземного гарнизона, что немцы, видимо, что-то собираются предпринять. Бритоголовый полковник, внешне похожий на интеллигента-аккуратиста, сверкнул стекляшками пенсне, сказал: «Вы думаете, что враг совершит газовое нападение?» Полковник приказал ему взять несколько человек и стать на охрану обвала. Они бежали в темноте, лучины, заменявшие фонари (керосин к тому времени был полностью израсходован), то и дело гасли, и бойцы с трудом достигли обвала. У Шумилова в запасе были две лучины, сухие щепы от промасленных досок. Он запалил обе сразу: облако дыма висело под потолком, отдельные его клочья уже тянулись в отсеки катакомб. Бородатый красноармеец, оказавшийся на несколько метров впереди, вдруг схватился за горло и, извиваясь в конвульсиях, попятился назад, упал в двух или трех метрах от Шумилова. Николай Михайлович почувствовал резь в глазах, но успел заметить, как изо рта бородатого показалась красная пена. «Назад, газы!»
Потом хоронили погибших, без гробов, в дальнем отсеке. Прикрыли общим брезентом, засыпали, потом еще слой посиневших трупов и опять общий брезент…
Он добровольно изъявил желание пробиться на Большую землю и доложить командованию фронтом: группа войск полковника Ягунова удерживает район аджимушкайских катакомб, немцы совершили газовую атаку. В течение десяти дней он пытался вырваться через эту дыру. Все же в конце концов добился своего. Потом в течение трех месяцев продирался сквозь вражеские заслоны. Керченский пролив переплыл на бревне в темную дождливую ночь: за спиной грохотал бой – в такую погоду солдаты подземелья дрались с особой лихостью.
Они сражались более девяти месяцев, до последнего вздоха…
Николай Михайлович посмотрел на Сержа: на фоне голубого лоскутка он пластался наверху черной птицей. «Смотри, смотри… и запоминай… «Орленок, орленок, взлети выше солнца – собою затми белый свет…»
– Здравствуйте, Николай Михайлович!
Возле стоял Синявкин, держа в руках погасший фонарик.
– К. Синявкин? – обрадовался Шумилов.
– К. Синявкин…
– Константин Федотович, ты, брат, рисковал. Тут еще много всяких сюрпризов… Мог бы и напороться…
– Смелого пуля боится, смелого штык не берет. Я тут не первый раз. – И показал на Сержа: – Сын?
– Ага. С боевой дорогой отца знакомится… А знаете, он у меня циркач! Говорят, что способный наездник. Но пока что только лошадок чистит да прогуливает их, – засмеялся Николай Михайлович. – А как у вас дела идут?
– Я ушел из Комитета. Тяжелая работа, одно расстройство. Плачут люди при встречах после долгой разлуки. Насмотрелся, сердце стало пошаливать.
– Где же вы теперь?
– В «Ласточкином гнезде». Отдыхаю. Работа найдется. – Он заметил неподалеку полуистлевшую командирскую полевую сумку, поднял и начал рассматривать ее.
«Ситуация простого случая… О, Стенбек, тебе повезло! Хьюм, я начинаю, ты слышишь, я начинаю… Да поможет мне бог! Ты прав, Хьюм, у меня не должно быть души. Только мозг и тело. Мозг – это электронно-вычислительная машина. Запрограммированная машина! Теперь уже ничего не изменишь. Остается только нажать кнопку – и пожалуйста…» Серж протянул руку к глыбе и тут заметил рядом с Николаем Михайловичем Синявкина. Он узнал его сразу по огнисто-рыжей шевелюре и отдернул руку от нависшей глыбы, весь похолодев. На лбу выступил липкий пот. «Хьюм, вот вам и электронно-вычислительная машина!» – пронеслось в голове, и он впервые подумал, как же трудно убить человека, совершенно безоружного и не ожидающего удара…
