Текст книги "Беспокойство"
Автор книги: Николай Камбулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
– Они слабые. Их надо уничтожить, – сказал Стени.
Венке не досмотрел. Стени прилип к глазку и вслух комментировал элегантно одетому медику результаты пуска газов…
«Эльзочку он все же любил. Признал ее законной женой, оформил брак:
– О-о, друг мой Венке, я так опасаюсь за Отто, он слабенький, требуется особый уход, а Эльзочка еще молода…»
– Священник с револьвером, – вслух подумал Венке о Стени.
– Кто? – отозвался Сергей.
– А-а, это ты… Еще не ушел…
– Куда?
– От смерти своей… Послушай, Мери, вот тебе деньги, местные. Ты можешь на них прожить тут несколько месяцев. О, черт побрал бы ваши правила – лежачего не бьют! Бьют, да еще как! Бери, бери… Что ты так смотришь на меня? Бери, все бери!
Он, очистив свои карманы, начал суматошно бегать вокруг лежбища. Молча, как заводной игрушечный человечек. Казалось, вот-вот он споткнется и упадет. Нет, не упал, остановился, некоторое время смотрел на Сергея страшными глазами. Закричал:
– Если ты не смог, то я это сделаю. Сию минуту! Сейчас!
Его как ветром подхватило: Сергей не успел даже прийти в себя, как Венке скрылся вдали, словно провалился сквозь землю…
Позади зашуршало в сухой траве.
– Вернулся? – вслух подумал Сергей и выглянул из укрытия: знакомый мальчишка в упор смотрел на него.
Глава четвертая– Вы были начальником пограничной заставы?
– Был, на юго-западной границе.
– Вы тот Шумилов Николай Михайлович, которого фашисты хотели отравить газом?..
– Тот самый…
– Потом вырвались из рук фашистских палачей, бежали?
– И такое было…
– Сражались на Северном Кавказе и затем, после войны, служили комендантом пограничного участка?
– Служил.
– Уволились в запас по состоянию здоровья?
– Да. Я вдруг начал слепнуть… Теперь врачи восстановили зрение… полностью.
– Это ваш домик, собственный?
– Собственный. Здешние пограничники помогли построить… Я ведь два года был совершенно слеп…
– У вас была дочь Анюта?
– Уехала с мужем на Дальний Восток… Живут во Владивостоке.
– И сын Сережа?
– Кто вы такой?
– Я Синявкин…
– К. Синявкин?
– Да, Константин Федотович Синявкин…
Шумилов осмотрел незнакомца с ног до головы. С виду лет тридцать, рыжий, сухощавый, взгляд спокойный, лучистый. Вспомнились ответы К. Синявкина: «Письмо Ваше получено. Приняты меры к розыску. К. Синявкин». Так на протяжении одиннадцати лет: «Письмо Ваше получено. Приняты меры к розыску. К. Синявкин». «Нет, это не тот сухарь, К. Синявкин должен быть значительно старше», – подумал Николай Михайлович и со свойственной ему прямотой сказал:
– Тебя кто послал ко мне? И почему ты врешь? Ты же не К. Синявкин!
– Могу паспорт предъявить, самый настоящий Константин Федотович Синявкин…
– Из Комитета?
– Точно!
– К. Синявкин?
– К. Синявкин!
– «Ваше письмо получено. Приняты меры к розыску»?
– Да, а что я мог другое написать? И при этом ответ готовый, только подписывай: К. Синявкин. Правда, вначале я длинные ответы писал и полностью ставил: Константин Федотович Синявкин. Начальнику моему это не понравилось. «Какой ты, – говорит он, – Федотович, коль тебе от роду семнадцать лет…» Родители мои погибли на фронте, ну я и пристроился в Комитет за одно питание, потом оклад положили. Служба интересная… Нет-нет да и разыщешь. Сколько благодарностей! Людей ведь находим, Николай Михайлович. Советских людей! Вот вам и К. Синявкин. Ну теперь-то верите?
– Нет, вы не тот… И шутить так не советую, молодой человек, – обиделся Николай Михайлович, хотя ожидал приезда из Москвы представителя Комитета: несколько дней назад его вызывали в управление милиции и сообщили там радостную весть – установлено местопребывание его сына Сергея и что вскоре возможна их встреча.
– Константин Федотович не шутит. Константин Федотович понимает, что делает.
– Понимает ли?
– Понимает.
– Ну а дальше что?
– А у вас, Николай Михайлович, сердечко не пошаливает?
– Эх ты, Рыжик! – усмехнулся Шумилов: парень начинал нравиться ему. – Кто тебя послал?
– Никто. Я сам К. Синявкин. Понимаете, Синявкин из Комитета.
– Погоди, погоди… Может, ты к чему-то меня готовишь? Ты верно К. Синявкин? – Шумилов вскочил. Старенькая скамеечка, на которой он сидел, с грохотом отлетела в сторону. – Говори, Сергей нашелся? – Он цепко схватил Синявкина за манишку. – Говори, Константин Федотыч! – Но тут же погасил вспышку, поставил на место скамейку: – Садись, гостем будешь…
– Я постою…
– Садись… Я не из тех, кто теряет самообладание. Давай, давай, рассказывай: жив или?..
– Жив, Николай Михайлович, жив… Только вы успокойтесь… И за грудки не надо…
Синявкин поднял оторванную пуговицу, повертел ее в руке и решился:
– Вот копия перевода заметки из одной иностранной газеты. Прочитайте.
Шумилов пробежал взглядом:
«Вчера на одном участке нашей границы с СССР стража обнаружила двух неизвестных юношей. Им было приказано остановиться. Но они не подчинились пограничной страже… Раненый перед своей кончиной успел сообщить, что его напарника зовут Сергеем Николаевичем Шумиловым…»
– Синявкин, Костя, это мой, наш Сережа. Сережа, – повторил он шепотом и опустился на землю у ног Синявкина. – Костя, ты не беспокойся, я мужчина, просто так посижу… Чертенок, весь в отца, бежал. Это он, он!..
Во взгляде Шумилова дворик вдруг раздвинулся, и перед ним будто наяву возникла застава: серое кирпичное здание – четыре окна в сторону реки, четыре к ветряной мельнице, издали похожей на матрешку с машущими руками. Сережа родился на заставе, за тем крайним окном, которое наполовину зашторено голубой занавеской. Из этого окна он впервые осознанно увидел ветряк: «Папа, я хочу построить мельницу». И он строил ее. Пружину от старых ходиков приспособил. Ключиком заводил, она, гремя, некоторое время быстро-быстро крутила крыльями. Играл с Анютой в дозоры и секреты. «Папа, я умею по-правдашнему отдавать приказ на охрану и оборону государственной границы СССР». Анюта у него была единственным подчиненным ему пограничником.
Вот и все, что осталось в памяти о Сереже. Нет, еще фотография… Она висит на простенке в позолоченной рамке над кроватью жены. Снят с портфельчиком в руках этаким счастливчиком: «Ну, Анюта, теперь и я буду читать книжки». Он шел в первый класс. А через год эта бомбежка, внезапная и беспощадная…
– Костя, что ж ты еще скажешь мне?..
– Стихи почитаю…
– Читай…
– «Слушай папу, слушай маму
И Анюту тоже…
Двойки, тройки получать
Не к лицу Сереже».
– Это лейтенант Сидоренко написал, мой зам по боевой подготовке. Все гирями упражнялся, до армии в цирке выступал. Потом его отозвали с заставы. Откуда ты знаешь эти стихи? Сидоренко, как мне известно, погиб еще в сорок втором…
– Работаете где, Николай Михайлович?
– В городском тире. Да что ты о работе, скажи, откуда знаешь эти стихи? Не мучь, Костя, выкладывай сразу все. – Шумилов, еще сидя, взглянул на Синявкина. – Ну говори, говори…
– От сына вашего…
– Ты его видел? Где он? – Шумилов вскочил и побежал к калитке.
– Постойте, Николай Михайлович… Не все сразу…
– Он там, за калиткой?
– Да. Но пока не надо… Я знаю, ваша жена, Любовь Ивановна, больна, у нее плохое сердце… Давайте подумаем, как нам поступить… Вы понимаете меня?
«Ах, К. Синявкин, К. Синявкин… Ты и это предусмотрел. А ведь я тебя материл за сухие ответы. Ой и ругал! А ты вот каким хорошим парнем оказался… Константин Федотович». Шумилов прислонился спиной к калитке и никак не мог оторвать взгляда от Синявкина, все смотрел и смотрел на него, продолжая в душе восторгаться этим парнем. Он стоял долго, неподвижно, словно окаменел.
Синявкин сказал:
– Я увезу Сергея в гостиницу, а вы подготовьте Любовь Ивановну к встрече с сыном. Синявкин знает, что делать. Согласны?
– Пусть будет по-твоему. Я поверил тебе, Костя…
А сердце требовало свое. Оно билось гулко, как там, в поселке Аджи-Мушкай, когда он снимал со Стенбека китель и брюки, чтобы переодеться и бежать. На лице его выступил пот. «Он тут, рядом, в двух шагах… Сережа…» Чтобы не вскрикнуть, он сильнее сжал челюсти, а руки, дрожа и подергиваясь, все тянулись и тянулись к дверной скобе, и не было никаких сил их удержать…
– Сережа! – крикнул он и рванул дощатую калитку. – Сережа! – Узнал! Их было двое молодых ребят, стоявших возле легкового автомобиля: один чуть сутуловатый, другой с развернутыми плечами. Синявкин выскочил вслед и, обогнав Шумилова, почему-то собой загородил крепыша. Сергей оттолкнул Синявкина (перестраховщик этот Костя) и рванулся навстречу:
– Папа!
Узнал. Узнал. Прошло уже полмесяца, как Сергей находился дома, а радость оттого, что узнал, с прежней силой волновала Шумилова.
– Он меня сразу опознал, – гордился Николай Михайлович перед каждым знакомым.
– А как Любаша? – как-то спросил его сосед, отец Фроси-Самурайки.
С Любовью Ивановной при встрече с сыном произошло совершенно неожиданное. По совету Синявкина (до чего довела его московская канцелярия!) Шумилов позвал во двор жену: пусть определит, кто из них Сергей. Она медленно сошла с крыльца. Поправила на голове волосы. А он, Шумилов (тоже по совету Константина Федотовича), сказал:
– Хозяйка, не узнаешь этих ребят?
Хозяйка! Он никогда так не называл Любовь Ивановну. Она даже оглянулась по сторонам: к кому это обращается Николай Михайлович…
– Откуда такие молодцы? Что-то незнакомые.
Все же подала руку и тому и другому:
– Любовь Ивановна Шумилова…
– Мама!
Она вздрогнула, опять повела взглядом вокруг: голос совсем незнакомый, но крепыш, чем-то похожий на ее маленького Сережу, протянул к ней руки.
– Господи, Коля… Как это понять?
А крепыш подходил, подходил все ближе и ближе, как-то неуверенно, будто в чем-то сомневаясь. Наконец он обнял Любовь Ивановну, но ее руки, чуть приподнятые, никак не могли сомкнуться, и она так и опустилась на скамейку, плача и причитая:
– Господи, господи…
– Это я, ваш сын, Сергей…
И тут она, как бы пробудясь и словно ослепнув, начала ощупывать его голову, лицо, плечи, грудь…
– Неужели, неужели… Коля, да что же ты молчишь? Люди, это верно?… Товарищи…
Она закрыла глаза, покачнулась. Ее внесли в дом, положили на диван.
– Врача! – крикнул Шумилов. Но она, открыв глаза, запротестовала:
– Не надо, не надо… Где он?
Он стоял тут же и неотрывно смотрел на фотографию в позолоченной рамке.
– Это я, я, – сказал он. – Первый раз в первый класс.
Любовь Ивановна приподнялась. Голова ее чуть дрожала. Но все же она нашла в себе силы привлечь его к себе.
– Прости, прости, это ты, ты, сынок, Сережа…
Дворик был небольшим – шесть соток, но чего только в нем не было! Семь яблонь, пять вишен, черешня, виноград, помидоры, капуста и цветы. Перед уходом на работу Шумилов каждый раз осматривал насаждения, собирал плоды. Не изменил он своему правилу и теперь, с появлением Сергея… «Узнал, узнал», – снова восторгался он, срывая самое лучшее яблоко.
– Утро доброе, дядя Коля.
Это соседа, ночного сторожа, дочка, десятиклассница, прозванная мальчишками за свое обличье Самурайкой. Через забор видна одна голова. И верно, у Фроси на матовом лице «самурайские» глаза.
– Куда в такую рань?..
– На Сережу посмотреть, дядя Коль…
– Что, уже познакомились?
– Хи-хи-хи… интересный парень… А правда, что вас, дядь Коль, немцы во время войны газом травили?
– Правда.
– Ой, как страшно! Звери они, фашисты!
– Хуже. Яблоко хочешь?
– Не!.. Сережа скоро выйдет? Он обещал проводить меня в школу. Последний экзамен, дядь Коль… Свистнуть, что ли, ему? Обещал ведь…
– Не надо, пусть отсыпается. В приюте ему нелегко было…
– Рассказывал про заграницу… Я все же свистну, он велел.
– Ну свистни…
Шумилов и сам бы разбудил сына, чтобы вместе походить по саду. Любаша не велит, охраняет как ребенка. «Эх, мать, этот малютка уже с Самурайкой познакомился. Вырос, дело понятное, молодое. А Самурайка, она вроде бы не плохая дивчина, известная акробатка».
Самурайка свистнула почище парня: четыре пальца в рот и… листья затрепетали.
– Разбойница.
– Не, дядь Коль, я смирная. – Она ловко вскочила на ограду, пританцовывая, пробежала несколько метров туда и сюда. – Меня в цирк берут, акробаткой…
– Слышал. Осторожно, шею свернешь!..
Сын показался на крыльце вместе с Любовью Ивановной. Жена совала ему в карманы свертки: конечно, это пирог, бутерброды, всякая еда. «Это и это, и вот еще, обязательно все съешь» – так каждый день.
– Самурайка! – крикнул Сергей и прыгнул через перила ловко и легко. «Выговор у него не совсем правильный, – вспомнил Николай Михайлович. – Проклятая заграница, двенадцать лет муштры, изъяснялись только на английском языке, тут и родной забудешь».
Фрося скрылась. Сергей подбежал к калитке и тут скорее почувствовал, чем заметил, под яблоней Шумилова, оглянулся:
– Папа, разрешите? – Слово «разрешите» он выговорил с нажимом, будто ранее спотыкался на нем, плохо произносил. – Я провожу ее. Мы договорились…
– Ступай.
Он не понял Шумилова. «Ступай…» Что такое «ступай»? Заколебался на мгновение.
– Иди, иди…
– А-а… going! Это по-английски, папа. – И вдруг помрачнел: – Вот так и было в приюте. Там скажешь по-русски – плетью по спине или на конюшню трамбовать до седьмого пота… Я пошел, папа…
– Иди…
Калитка хлоп, дзинь защелка железная. В кошелке десятка два яблок – самые лучшие. Ему собирал. И Любаша ни свет ни заря поднялась, в кухне возилась… «Вжик… вжик… – плетью по спине. Бьют детей!» Шумилов сжался, словно ожидая удара. И кулаки сжались сами собой. Так и вошел в дом со сжатыми кулаками.
Кроме фотографии еще сохранился пакетик с волосами. Первый раз стригли Сережу. Он сидел смирно, только глазенками посматривал то на Анюту, то на нее, Любашу, настороженно и с удивлением. «И ничуть не бобо», – пролепетал горделиво. «Не больно?» – спросила Анюта. «Не-е!» Часть волос Любаша положила в пакетик и хранила вместе с фотокарточкой в шкатулке, которую успела захватить при бомбежке.
Она показала пакетик Николаю Михайловичу.
– Помнишь, первый раз стригли? Он боялся: «Бобо, бобо…» А потом: «Не-е… ничуть не бобо…» Мягонькие, мягонькие, как пушок… Сейчас другие, жесткие. И пахнут совсем не так..
– Да у него уже усы пробиваются, Любаша! Видела?..
– Это верно, вырос, возмужал. Надо бы об учебе подумать, Коля.
– Подумаем, не все сразу. А пока пусть отдыхает. Хорошо, что так обошлось. Пуля попала в мягкие ткани, чуть повыше – и в локоть бы… Вот тебе и кончилась война, а они стреляют, стреляют, эти бешеные.
А Любаша свое:
– Устроил бы ты его в вечернюю школу. Или на курсы…
– Зря я ушел в запас…
– Не по своей же воле, нашел о чем вспоминать…
– Как не вспоминать, когда они стреляют в моего сына! Ты, Любаша, не шути с таким фактом! И напарника его, парнишку, убили…
О гибели парнишки, о котором Сережа знал немногое (то, что напарника звали Дзеником и его якобы привезли в приют из Польши), о Дзенике, тоже вспоминали почти каждый день. Любаша, слушая страшные истории, бледнела, ей делалось дурно, и она просила: «Хватит, хватит об этом» – и прижималась к сыну, как бы боясь, что он может вновь попасть в тот «Лесной приют», где так жестоко обращаются с детьми и подростками.
– Перестань, перестань, Коля, не надо об этом.
– Хорошо, хорошо, – заторопился Шумилов успокоить жену и, чтобы немного развеселить ее, сказал: – Фрося-Самурайка-то уже подружилась с Сергеем. И он с радостью к ней. Поняла? Как бы свадьбой не запахло. А что, дивчина она неплохая, на заборе кувыркается, страшно смотреть!
Любаша поставила на место шкатулку, остановила взор на фотокарточке. Он тотчас же вообразился ей тем Сережей, что бегал по двору заставы. «Анюта, враг нарушил границу, ты часовой, как будешь действовать?» Все это он слышал от взрослых и старался копировать их. Очень уж обижался, если Анюта что-то путала в ответе, поступала не так, как нужно. «Мама, Анюта меня не слушается». Руки вздернулись, прилипли к ушам. «Зачем я так, – похолодев, подумала она. – Он дома, он дома… Ну что ж, что голос у него не такой, вырос, вырос, изменился».
– Пошел проводить в школу Самурайку, – отозвался Николай Михайлович, собираясь на работу.
– Да, да… Он мне говорил… Пусть, пусть, это к лучшему…
– Она заставила его перепрыгнуть через забор, – засмеялся Шумилов. – Черт в шароварах, – захохотал он. – Свистит по-разбойничьи. – И чмокнул жену в щеку, довольный тем, что оставляет ее в хорошем настроении.
«Ах, Фрося, Фрося, и ничего в тебе нет самурайского… Самая настоящая европейская девушка… Нет, нет, американская! И прическа, и одежда. И какой чудак дал тебе такое прозвище… Разве лишь глаза, их разрез. Но, черт возьми, до чего ты красива!»
– Ты действительно пойдешь после школы в цирк? – спросил он, идя рядом и искоса поглядывая на Фросю.
– Конечно. Я уже пять лет занимаюсь в студии акробатики. Люблю все головокружительное, быстрое и веселое. Сама об этом я не знаю, но другие говорят обо мне так. Я просто живу, как мне нравится, вернее, как умею. Цирк, по-видимому, моя сущность, не стремление, а сущность. Ну, как тебе сказать, вот рождаются же люди поэтами, музыкантами, живописцами. И свистеть меня никто не учил, просто взяла и свистнула…
Он засмеялся: в это мгновение Фрося ему напомнила бродяжку с улицы, существо донельзя простое, готовое обнажить свою сущность, и притом совершенно естественным образом, без всяких хитростей и мысленных напряжений.
Она вдруг назвала его Сержем.
– Серж, у тебя есть какие-нибудь наклонности, то, что дано природой?
Он подумал: «Серж… Это совсем родное». До поступления в спецшколу в семье он имел собственное имя – Серж… Серж Романов-Рахмани. В школе он стал Виктором. Он проявил необыкновенные способности в изучении русского языка, много читал русских авторов, вначале читал без разбору, что попадалось под руку…
– Фрося, ты всегда зови меня так…
– Серж… ха-ха. И какие же у тебя, Серж, наклонности?
– А никаких… Заграница меня научила воровать, блатные песни петь и… искусно работать отмычкой.
– Скажи, пожалуйста, глядя на тебя, этого не подумаешь. С виду ты… интеллектуал.
– Кто?
– Умный молодой человек. Симпатяга, – наконец сказала Фрося то, что таила в душе, и немного стушевалась. Он это заметил и про себя подумал: «Неужто русские так быстро влюбляются?» Вслух сказал:
– Симпатяга, это как понять?
– А ну тебя, Серж… Побежали, вон наш автобус.
Экзамены во Фросином классе начинались в одиннадцать часов, в центр города они приехали в десять. Возле школы договорились, что он, Серж, походит по городу, потом в два часа будет ждать ее возле цирка.
Серж сразу направился в сквер, расположенный неподалеку от цирка. Сел на скамейку. Закурил. Мимо прошел пожилой мужчина, одетый в костюм из легкой ткани. Ему показалось, что незнакомец украдкой взглянул на него и, пройдя мимо, на ходу развернул газету, словно подавал условный знак следовать за ним. Но удивило не это – другое: походка мужчины показалась знакомой. Где-то уже он видел человека с такой манерой ходить, держаться прямо, будто к спине припаяна несгибаемая пластинка – так ходят горделивые, знающие себе цену люди.
Архип! Но это же по рассказам и фотографиям… Резидента звали Архипом. Он знает его лишь по фотографии, рассказам Хьюма. Именно о такой манере ходить напоминал ему Хьюм и даже наглядно демонстрировал, как Архип ходит. И о «привычке» читать на ходу много раз напоминал.
«Везение бывает, но это на крайний случай, Виктор. Главное – цирк. Второй ряд, второе место справа от входа. Легко запоминается. Терпение, терпение, и он придет. В руках будет газета «Комсомольская правда» за первое января… Две двойки и первое января. Номер газеты ты достанешь там, в России».
Ему повезло. Газета отыскалась у Самурайки: она сохранила ее потому, что в этом номере была опубликована заметка о талантливой школьнице-акробатке Фросе Пахомовой. Теперь эта газета у него – ловкость рук и никакого мошенства!
Мужчина сидел на скамейке у выхода. «А если подойти, поинтересоваться, что нового в сегодняшнем номере? Это же совсем естественно. Вне всякого подозрения!» «Никогда не спеши», – предупреждал Хьюм.
Мужчина поднялся. Серж чуть не вскрикнул: «Боже мой! Такая походка была у моего отца… И мать говорила: «Вот ходи так, никогда не сгорбишься». Отец держался прямо не по своей воле. Серж узнал об этом в день смерти отца: оказывается, он носил стальную пластинку, удерживающую разбитый позвоночник. Хьюм рассказал о пластинке. Он прилетел на похороны на собственном самолете. И сразу потребовал у матери найти железную шкатулку, якобы хранившуюся у отца с очень важными записями. Действительно, шкатулку нашли в кабинете, в тайнике. Хьюм выдал матери денежный чек на огромную сумму. Потом позвал его, Сержа, к себе. «Господин Романов-Рахмани был мужественным и очень ценным человеком. Это я тебе говорю, малыш, чистую правду. Как и то, что господин Романов-Рахмани просил меня позаботиться о твоей судьбе после его смерти. Ты физически хорошо сложен, не дурен лицом. И, как мне известно, изучаешь русский язык. Я буду твоим опекуном. Ты готов продолжать дорогу своего мужественного отца?» Дороги он этой тогда еще не знал и, пожалуй, мать не знала…
– Серж!
Это же Фрося! Он взглянул на часы: верно, уже два часа. И упрекнул себя за то, что не может контролировать время. Там, в школе, за ним такого никогда не замечалось…
Фрося перепрыгнула через скамью и, радостная, подбежала к нему.
– Все, Серж, все! Прощай десятый «Б», да здравствует цирк, работа!.. Ну поздравь, поздравь меня…
Да, оттуда все казалось проще.
– Серж, – сказала Фрося, видя, что он занят своими мыслями и никак не откликается на ее радость. Он спохватился, подал руку:
– Поздравляю, поздравляю! Это замечательно!
И вдруг потускнел, присаживаясь.
– Что с тобой, Серж?
– Да так, просто…
– Не-ет, что-то случилось?
– Они там стреляли в меня.
– Как? По-настоящему? Из настоящего оружия? – Она села рядом и, взглянув в его лицо, открытое, с мягкими чертами, подумала: «Какой он интересный, и в такого стреляли».
– По-настоящему, Фрося… Вот посмотри. – Он поднял рукав, показал взглядом на синеватый след пули. Ей стало жаль его, и она ближе подвинулась, потрогала ранку:
– Больно?
– Нет.
– Совсем-совсем не больно?
– Теперь совсем…
– Любовь Ивановна и Николай Михайлович знают об этом?
– А как же… Меня лечили в госпитале… Потом нашли родителей. Приехал Константин Федотович Синявкин… Ты его знаешь?
– Кого?
– Синявкина.
– Да откуда же я его знаю?! В тот день, когда тебя привезли, я находилась в студии. Услышала об этом вечером от дедушки… А потом….
– Что потом?
– Тебя увидела, на третий день. Ты шел к автобусной остановке… С Николаем Михайловичем… Важный такой! – улыбнулась Фрося.
– Это мы в милицию ездили, заявление на паспорт подавали. Скоро получу паспорт…
Фросе вдруг захотелось чем-то развеселить его, как-то приглушить его мысли о прошлом. Она предложила;
– А знаешь что? У меня есть восемь рублей, хочешь, кутнем?
– Ты пьешь?
Она расхохоталась.
– Пойдем, пойдем. Тут рядом молодежное кафе. Да здравствует работа в цирке!
– Нет, в самом деле, ты пьешь?
– Пентюх, пентюх, – вновь рассмеялась она, беря его под руку.
– А что такое пентюх?
– Это такое двуногое красивое животное…
– А-а, понял, понял. – Он засмеялся, прижал ее руку под своим локтем. – Понял, Фрося!..
В кафе, просторном, светлом зале с кружевными занавесками на окнах, почти никого не было, лишь за двумя столиками сидели нарядные молодые девушки, ели мороженое и громко смеялись. Они были так заняты своими разговорами, что не заметили, как вошли Фрося и Серж. Но когда Фрося заказала сто граммов коньяка, две порции мороженого и два стакана лимонного напитка, одна из хохотушек повернулась к их столу и помахала им рукой. Фрося ответила тем же, потом сказала:
– Это девчонки из нашего класса, кутят в честь последнего экзамена в школе. Хочешь, познакомлю?
– А это обязательно?
Фросе и самой не хотелось этого делать, она предложила только из-за интереса, как он отреагирует.
– Нет, это не обязательно, вдвоем даже лучше. – Она взяла маленький графинчик, посмотрела на свет. – Ты будешь пить коньяк, а я воду. – И налила ему полрюмки.
– Нет, так не пойдет, наливай и себе.
– Я не пью… Честное слово.
– И вино?
– Только шампанское.
– Заказывай, у меня деньги есть. Родители не выпускают из дому без денег и бутербродов. «Возьми, возьми, может быть, что-нибудь купишь». Вот, смотри, сколько я их уже накопил, – показал он кошелек.
Она заказала бокал шампанского и, когда выпила, все улыбалась, глядя на него, как он тянул маленькими глотками коньяк. «Надо же, в такого парня стреляли. У него красивые-прекрасивые глаза… А девчонки будут завидовать мне… Это же Серж, девочки! Двенадцать лет жил за границей».
– Я хочу подойти к ним, не возражаешь? На одну минутку.
– Пожалуйста.
Подойдя, она так и сказала:
– Это же Серж, девочки!
Они уже слышали о нем.
– Интересный, – сказала одна.
– Хитрая ты, Фрося. Прячешь от нас, – подхватила другая.
– Познакомь нас с ним, – предложила третья.
– Только не сейчас. – Она обняла каждую и, счастливая и радостная, направилась к своему столику. На полпути повернулась, снова подошла к девчонкам.
– А правда он красивый?
– Самурайка, не дразни нас. Ты всегда делаешь не то, что надо. Девчонки, давайте подойдем к нему и уведем с собой в городской парк.
– А во! Не хотите?! – Фрося показала им кукиш и, хохоча, подбежала к Сержу. – Пойдем отсюда, тебя могут украсть.
Они расплатились, под хохот девушек покинули кафе.
– А за границей целуются? – спросила Фрося, когда они оказались у калитки ее дома. Он не ответил. Ее лицо было освещено заходящим солнцем. «О, до чего же романтично все это! А что дальше будет? Что? Хьюм, здесь совсем все по-другому. Хьюм, я не знал о своих слабостях!» Он испугался этой мысли, попытался взять себя в руки, но никак не мог. Она ждала, что-то шепча пересохшими губами: по-видимому, она сердилась, ибо морщился ее лоб и хмурились брови, лежащие жирными мазками над блестящими от солнечного света глазами.
– Я пошла!
Грохнула калитка. Он вздрогнул, но Фроси уже не было.
– Любаша!
Аша-а-а… Эхо по низинам между деревьями петляет, глохнет и вновь возникает.
– Любаша!
– Чудесное эхо! – Любаше не хотелось отзываться: ведь эхо – отзвук его голоса. – Еще позови, Коля, я послушаю.
Она прижалась к стволу высокого дерева, вокруг которого сгрудились разлапистые карлики: одни были выше ее роста, другие ниже. Над головой тревожно кричала маленькая пичужка. Птичка то подлетала к ней, то улетала в чащобу и там надсадно звала детенышей или своего друга.
– Коля! Ми-ха-лыч! – наконец отозвалась Любаша. Ей было хорошо: Михалычу двадцать три года, она называет его так потому, что он при этом чудно опускает взор и, чуть скосив рот, шепчет: «Михалыч?.. Так ведь пожилых людей кличут. Разве я выгляжу пожилым?» У нее замирало сердце при взгляде на него: так уж он был мил ей и приятен, этот лейтенант-пограничник, недавно ставший ей мужем. Она очень любила его.
– Михалыч!
Он вынырнул из зеленой пены, обнял до приятной боли, сказал:
– Разве от человека границы можно спрятаться? Завязывай глаза, и я выведу тебя из лесу, приведу на заставу.
– Смотри, Коля, – показала она на птичку, недоверчиво поглядывающую на них с ветки.
– Что такое?
– Да вот она, смотри сюда. Грудка беленькая, а крылышки с подпалинкой.
Он повернулся. Птичка вспорхнула, вновь тревожно заметалась между деревьями.
– Рядом ее гнездо. Сейчас найду.
И он нашел. Среди малюсеньких серых комочков с желтыми клювиками лежало яйцо, забрызганное зеленоватыми конопушками.
– Оно дышит, – прошептала Любаша.
– Птенец вылупляется.
Любаша прижалась к Николаю, думая: «Вот так и у нас будет, Михалыч». Он, словно поняв ее мысли и состояние, качнул головой:
– А как же-шь…
Скорлупка лопнула, и сквозь отверстие сначала показался серый клювик, потом головка. Глазенки, подернутые водянистой пленкой, удивленно помигали и вдруг замерли: казалось, что птенец раздумывает – выходить ему из своего уютного домика или нет, как встретит его незнакомый ему мир. Новорожденный все же разрушил скорлупу. Он оказался значительно крупнее своих братьев, крохотных живых комочков. Хоть вид его и был безобразен, но Любаша промолвила:
– Бедненький, – и еще плотнее прижалась к мужу.
Птичка приумолкла или улетела прочь. «Бедненький», широко раскрыв клюв, покружил головкой, подполз к братьям. И тут случилось невероятное: орудуя своими почти голыми крылышками, он начал по одному теснить своих братцев к краю гнезда и сбрасывать вниз. Любаша замерла, вскрикнула было, но муж приложил палец к губам:
– Тс-с, смотри, что дальше будет.
Очистив гнездо, «бедненький» опять открыл клюв, красноватый и широкий, издал писк.
Прилетела мама. Всунув свою маленькую головку в его раскрытый рот, она покормила его чем-то. Тот, проглотив пищу, еще шире распахнул клюв. Птичка полетела за кормом.
– Кукушонок! Чужого принимает за своего птенца, – сказал Николай, и его брови почему-то насупились. Любаше стало не по себе. Птенец пищал, крутил головой. Она смотрела на него, и теперь уже не было тех томительно-радостных чувств, которыми она была охвачена, когда смотрела на рождение птенца. Стало вдруг душно. Любаша покачнулась. «Что же он стоит, я сейчас упаду…»
– Коля!.. Помоги…
И леса не было, и Николая Михайловича не было. Страшно билось сердце. На лице, под руками – липкий пот.
– Господи, и приснится же такое!
Любовь Ивановна встала с постели. Взглянула на часы, удивилась, что муж ушел на работу и не разбудил ее – раньше он так не поступал. «Чего уж тут, теперь я не одна», – подумала она о сыне. Дверь в комнату, в которой спал Сережа, была закрыта. Она тихонько приоткрыла дверь: он уже был одет и держал в руках газету.
– Ты кричала… мама?
Она подошла молча к нему, хотела было прижать к груди, но не посмела, лишь развела руками и опустила их.
– Мне послышалось, будто кто-то кричит: помогите!
– Это, наверное, все заграница бродит в твоих мыслях, – сказала она и, покраснев, подумала: «Что ж я таюсь перед ним, неправду говорю. Ой, нехорошо, нехорошо».
Он свернул газету, положил ее в карман.
– Анюта скоро приедет?.. Мне хочется за косички ее подергать… «Слушай боевой приказ на охрану и оборону государственной границы СССР!»
Ей стало немного легче.
– А ведь не забыл. И стихи помнишь?
– Помню.
И продекламировал:
Слушай маму, слушай папу
И Анюту тоже…
Двойки, тройки получать
Не к лицу Сереже.
– Разве я плохо учился?
– Нет, конечно. Это тебе Сидоренко написал как бы напутствие.
– Понимаю.
Он вновь напомнил об Анюте.
– Оказывается, муж у нее в дальнем плавании, а Наташеньку в больницу положили. Вчера телеграмму получили, прочитай, у отца на столе.
– Ах, как жаль, – сказал он, прочтя телеграмму. – Наташа-то моя племянница… Оказывается, я уже дядя. Вот так Анюта!
– Боюсь я за Наташеньку… Может, ты поговоришь с отцом, чтобы он отпустил меня. Двенадцать часов – и я во Владивостоке. Понимаешь, он не отпускает меня, отец-то. А тебя послушается.
