Текст книги "Беспокойство"
Автор книги: Николай Камбулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Поляна, как язык, кончиком упирается в берег реки. Едва разошлись, как в лесу громыхнул выстрел. Потом протяжное:
– Го-го-го-о-о-о…
18
Эхо выстрела походило по лесу и замерло в отдалении. Кайши сличал карту с местностью, прикидывал в уме оставшееся до пограничной реки расстояние, как в небе появились три сигнальные ракеты. Алешка и Сашко заметили их одновременно.
– Наши!
Кайши погрозил Алешке пистолетом:
– Молчать!
Ракеты – пустяк. Кайши знал: когда-нибудь зажмут, окружат. Важно другое – до реки не более километра, еще рывок – и он будет у цели… Стрелять не посмеют: девочка за спиной, Алешка впереди на привязи. В решающую минуту он возьмет Алешку на руки.
Кайши с облегчением вздохнул. Даже представил свою встречу там, в отряде, с командиром и Розбин-Лобиным.
…Ведут в столовую, кормят. Подает сам командир. Наливает стакан водки. Едва успел опрокинуть – густой шелест и на столе стопка денег. «Это твое, Кайши. Ну рассказывай». Тут же и инструктор, всегда в штатском, аккуратненький, прическа с пробором, колючий взгляд. Диковатая фамилия – Розбин-Лобин. Командир перед ним вперегиб. Конечно, не при всех, а в узком кругу, как сейчас, когда их трое.
Расспросы, расспросы… И вдруг Розбин-Лобин недоверчиво: «Почему отказала рация? Ты обязан был подтвердить свое нахождение там!» У командира сжимаются кулаки. «Хорошо, хорошо. Но где доказательства, что рация вышла из строя?» А рацию он выбросил, утопил в реке. Не поверят…
Деньги шмыг со стола в портфель.
«Разве я за деньги?! По убеждению! За великое дело!» – «Ха-ха-ха…» – «Хи-хи-хи… – Розбин-Лобин не смеется, а пищит. – Ты за кого нас принимаешь?»
Он, Кайши, за стакан. Буль-буль-буль… И в упор: «Мне не верить? Кайши не верить?!»
Могут и так встретить. Отряд – это жизнь в угаре, будто под гашишем!
Размяк на мгновение. К Алешке подполз, уперся раскосым взглядом.
– Свидетелем будешь! – сорвалось непроизвольно, но он тут же ухватился за эту мысль. «Розбин-Лобин может не поверить, что рация действительно вышла из строя. Так уже бывало. На всякий случай доказательство надо иметь. Одного из них в свидетели… Переплыву».
Крутой спуск. Потом подъем… Река!
Быстро пошел во весь рост, чтобы видно было всем.
19
– Го-го-го-о-о…
– Туров, товарищ подполковник, слышите? – сказал Бабаев.
Из лесу выскочил Кайши.
– Что за диковинка?
– Погоди, погоди, Бабаев.
Бинокль приложил к глазам: человек высокого роста, а на спине у него… «Погоди, погоди, Бабаев». Это он про себя, вслух же:
– Сашко! А Алешка взят на руки.
И пошел навстречу, еще не понимая, что бы это все значило.
Грянул выстрел. Пуля дзинькнула рядом. Добрыня отскочил в сторону и рывком одолел метров десять. Опять выстрел…
– Папа!
Кайши Алешке на ухо, злобно, с присвистом:
– Громче!
Сашко увидела бегущих пограничников:
– Дяденьки, это правдашний… Скорей!
Кайши резко обернулся. Шли четверо цепочкой, а справа еще больше. Были еще далеко, но винтовочный выстрел мог достать. Кайши сказал об этом Алешке, пояснил:
– Тебя первого убьют, кричи, чтобы не стреляли. Ну!..
Алешка перекосился от удара в бок.
– Аля-ля, аля-ля…
Другого Алешка ничего не придумал.
А Сашко во весь голос:
– Это правдашний, дядя Вася!..
По лицу Добрыни пробежала судорога. Он всего ожидал: и выхода Кайши на эту поляну (вся система поиска была организована так, что нарушитель мог выйти из лесу только сюда), и что Кайши сразу пустит в ход оружие. Но только не этого, не такого коварства! Нужно было принять какое-то особое решение. Но какое? Стрелять опасно, кому-то отдать приказ на сближение – рискованно: погибнет. Просился Бабаев:
– Разрешите же! Товарищ подполковник…
– Назад! Приказываю!
Кайши подал голос:
– Василий Иванович, будь благоразумен. Сын тебя просит об этом… Я погибну только вместе с твоим сыном. Слышишь, Василий Иванович, прикажи, чтобы не стреляли, пока я не достигну середины реки.
Алешка боднул головой в подбородок Кайши.
– Папа, стреляй… Добрыня…
И захлебнулся от потной ладони Кайши.
– Я по ногам, разрешите… – Бабаев прицелился, посадил на мушку коленный сустав Кайши, а рядом Алешкина нога…
– Не стрелять! Приказываю не стрелять! – выкрикнул Добрыня громко, чтобы слышали все: и те, кто идут со стороны леса, и те, кто спешат вдоль реки…
«Маняша, я сам. Ах, Алешка, Алешка». Добрыня припал к траве. Огромные руки его напружинились, и он сдвинулся с места, пополз. Видел лишь шагающие ноги Кайши да свой пистолет, который чуть подрагивал. Никогда не было, чтобы у Добрыни в руках дрожало оружие. «Эх, Маняша, похоже, что подносился. И сердце колотится. Ишь распрыгалось… Не имеешь права!»
У Турова онемели руки сдерживать Дика. Пес, как очумел, тянул и тянул. На губах пена, глаза красные. Ах ты, собака, погоди, погоди.
Да, это подполковник. Это он… Туров даже дыхание затаил: почему подполковник, а не кто-нибудь другой?
Алешка наконец освободился от потной ладони на миг и успел крикнуть:
– Папа, стреляй!
Но выстрелил Кайши. Добрыня выпрямился и тут же осел, вдруг обмякший. Туров спустил Дика:
– Фас.
Снарядом пролетел пес, лишь вихри на траве остались.
«Ну, командир, это последнее!» Кайши вскинул пистолет. Нажал на спуск. Дик вздыбился, на лету вонзил зубы в кисть Кайши. Тогда Кайши взял пистолет левой рукой. Дик мог бы разжать пасть, юркнуть за спину, увернуться от смерти. Он не сделал этого. Дик ждал команду. Только глаза его зыркнули раскаленными угольками в лицо чужого…
Всего одну минуту лежал Добрыня в забытьи. Пришел в сознание, поднялся на колено, охватил взором поляну. К нарушителю полз Бабаев. Туров шел напрямик, косолапо, загребая траву сапогами.
– Туров, вернись… Туров! – Пересохшие губы только шевелились.
Кайши целился Турову в лицо. Бабаев настиг лейтенанта. И был готов совершить прыжок, чтобы сбить с ног нарушителя. Выстрел Кайши опередил его.
– Товарищ лейтенант!
Бабаев все же изловчился, подмял Кайши под себя. На помощь подоспели другие пограничники.
Алешка, падая, ушибся. Веревки на нем лопнули. Поднимаясь, он увидел Сашко на руках у Тимошина. Бабаев разжимал мертвую пасть Дика, чтобы освободить руку бандита.
– Иван Петрович, – позвал Алешка Турова и заметил отца, стоявшего неподалеку. Хотел было по-прежнему: «Добрыня, приветик!» Но куда там!
– Что с папой? Он ранен? – хотя видел: Добрыню перевязывают и голова отца все больше и больше покрывалась белым…
А дядя Туров лежал. Потом его подняли и понесли к подошедшей санитарной машине.
20
Дверь обыкновенная. Нет, с решеткой… Закроется в последний раз… сейчас. Может быть, через полчаса. Собственно, какая разница: сию минуту или через два часа, три, четыре!
Харза не верил тогда… Его без суда. «Кайши, вот тебе два лишних патрона, сведи Харзу на «прогулку». Прозрел, что ли, этот Харза? Я его там, а меня тут. А Розбин-Лобин живет. «Ай, не хорошо, командир! Стреляем друг друга…»
Кайши сжался в комочек, подбородком в колени. Теперь нет смысла кого-то остерегаться, думай и говори что хочешь. Нет командира, нет инструктора Розбин-Лобина. Кайши один. Кайши самый храбрый, самый прилежный и понятливый…
«Розбин!» «Лобин» потом прилепили. Харза, что ли, первым назвал так: Розбин-Лобин… Харза не вынес жестокостей… Сорвал с себя нарукавную нашлепку – в кружочке на светлом фоне две перекрещенные кости. Командиру в лицо во весь голос: «Не Харза я! Понадавали всяких кличек…» Кайши и не знал, что Харза не Харза… Потом уже узнал, после убийства.
«Это сын белого эмигранта». Командир потрогал седеющие усы. Лоб у него тыквой. Шрам на левой щеке, похоже, от сабли. Выправка старого вояки. «Мы переживаем чрезвычайно подходящее время. Национализм… Шовинизм в полном расцвете…» И пошел, и пошел, про царей да императоров. Командира остановил Розбин, мигнул холодными глазами и… затрясся! «Это потом, потом… деньги я плачу…»
Школа, как тайник, в горах укрылась. Маленькое зданьице, двор со спортивным городком… «Кайши, пошел!» Под проволоку ползком, на животе, потом снаряды. «Лучше всех». Пот в глазах, по щекам. Солоно на губах. В коленях дрожь.
«На кого мы работаем?» – горячее дыхание Харзы в затылок. Кулаки сжались, Нет, не ударил. Но мог бы донести командиру. Почему-то не решился. Вечером Харза опять про то же. Сосед, по обличью европеец, по спискам Шарбенус, загадочно покрутил головой: «Ну и ну, надо сообщить командиру». На этот раз промолчать не смог.
«Кайши самый преданный». Поэтому и поручил командир…
Действительно, кто же содержал школу? Вопрос показался Кайши никчемным теперь.
…Синий свет луны, энергичные профессора (они всегда серьезно говорили) – все это отошло, как будто и не было. Отряд, книжечки, командир, инструктор… Нет, сначала инструктор, потом командир. Жизнь под наркотиками. Жизнь в угаре. Двор, обнесенный оградой. Ряды колючей проволоки… Как паутина! В ней снуют четырехлапые человечки…
И это тысячелетнее счастье? «Командир, инструктор, что же вы молчите?! Я ранил… Я мог бы убить, если бы не Туров, не его пес… Не солдат Бабаев. Слышите?»
О, если бы Кайши располагал временем, он о многом поразмыслил бы. Да, кончилось его время. Он понял это слишком поздно, только сию минуту, с особой ясностью понял.
– Гашиш. Понимаете? Я отравил себя… Я не Кайши, это кличка, – сказал он вошедшему в камеру конвоиру.
21
Дремотно кругом. Сашко, наверное, при этом сказала бы: «Уснуть можно, разве это граница!» Теперь-то едва ли так подумает. Уехала Сашко в Москву. На вокзале, уже стоя возле вагона, сказала Алешке: «Приезжай к нам, в школу пойдем, и ты ребятам расскажешь про Кайши». Она показалась Алешке совсем другой, не той, которую он встретил в первый день ее приезда. И с ним, Алешкой, что-то произошло: придумывать игры нет никакого желания. Раскроет книжку – читать неохота, будто бы он все это знает, все видел. А Кайши так и стоит перед глазами. В школе просят: «Алеша, расскажи». Проронит два-три слова и глаза потупит. Нет, не рассказывается! Поднимет голову, вздохнет: «Это не игра, ребята».
Из штабного домика выходят отец и Туров. Иван Петрович еще носит повязку, но рука уже действует. В грудь и руку попал бандит. Доктора вылечили.
Граница, Сашко, не сонное царство, как поначалу тебе показалось. Граница – это фронт, только без войны, говорят. Войну Алешка по книгам знает, и он немного не согласен с теми, кто говорит, что «без войны». Ведь стреляют иногда!
Добрыня, лейтенант Туров поднимаются на крыльцо. У них свой разговор, Алешка улавливает лишь отдельные слова, и то невольно: ушел бы, да что-то удерживает. Вспомнил: полковник Тимошин обещал отцу путевку в Крым, на Черное море. Спросить бы – поедет отец или нет. Будто бы не собирается.
Все же спросить хочется.
– Добрыня… па-ап…
И потупил взор. А Добрыня смотрит на обелиск. Нет, Маняша, никуда я отсюда не уеду. Туров угадал Алешкины мысли:
– Василий Иванович, поезжайте! Сентябрь – лучший месяц для отдыха в Крыму, – и подмигнул Алешке: мол, не грусти, уговорим.
– А вы без меня как тут справитесь?
– Па-ап…
Добрыня Алешке в упор:
– Хочешь учиться в суворовском?
Алешка с минуту раздумывает: «Чего это вдруг Добрыня такое говорит?» Ехать насовсем с границы он не согласен, ни за какие коврижки, хоть и хочется щегольнуть брюками с лампасами и фуражкой с алым околышком: он втайне мечтал об этом.
– А потом куда?
– На границу…
А дядя Туров весело:
– На тех степях Цецарских
Стояла застава богатырская.
На заставе атаманом был
Добрыня Василич.
А податаманьем был
Алешка, значит,
Сын нашего коменданта.
– Это меня устраивает, – улыбнулся Алешка, улыбнулся впервые после схватки с Кайши. – Приветик, Добрыня!
И был таков!
Мелькнула яркая рубашонка в кустах, закачались ветки молодняка…
Добрыня от радости еле выговорил:
– Ожил… Ну что ты скажешь, Туров?
– Почти атаман. Не страшен нам, Василий Иванович, никакой гашиш…
– Это верно. Однако куда он помчался?
– Я привез новую служебную собаку. Алешка уже разнюхал, побежал посмотреть.
Добрыня задумчиво:
– Мечта моя – увидеть Алешку в форме пограничника.
И тайгу окинул широким взглядом, будто искал в суровой кипени лесных дебрей сына своего – взрослого, конечно, похожего на самого себя.
И тут полковник Тимошин подкатил на машине. Пристроился к Добрыне и Турову, тоже начал взглядом прощупывать молодой подлесок, как всегда по привычке это делают пограничники: у них такая работа, такая служба.
– Что там случилось? – наконец спросил Тимошин.
Добрыня доложил, что на участке комендатуры идет обыкновенная служба, происшествий не произошло. Тогда Тимошин сказал:
– Это хорошо. Так лучше, без выстрелов-то, – и на Добрыню посмотрел теплым, веселым взглядом. – Я к вам приехал с добрыми вестями. Только перед тем, как сказать о них, хочу поговорить с Алешей и той девочкой… Сашко, кажется, ее зовут? Позовите их ко мне.
– Сашко уехала, а Алешку сейчас поищем, – сказал Добрыня и распорядился найти.
В подлеске Алешки не оказалось. Туров заглянул в вольеру, думая, что сын коменданта возле нового молодого Дика. Нет, и там Алешки не было.
Нашли его на чердаке комендантского дома: у него там был свой штаб. Алешка сидел возле круглого окошка, за небольшим столиком и писал тете Лиде, Сашиной маме, письмо:
«Дорогая тетя Лида! Я пишу тебе не потому, что мне ужасно скучно без Сашко, а потому, чтобы вы не ругали ее за все, что у нас тут случилось. Во всем виноват я. Сашко думала, что мы играем, а я по-правдашнему мечтал поймать нарушителя границы – а вдруг попадется! Только я не знал, как трудно и опасно встречаться с настоящим шпионом. Но вы, тетя Лида, не волнуйтесь, ведь все прошло. Папа меня не очень ругал. Правда, в больнице он мне сказал: «Есаул, ты хоть теперь понял, что граница – это не игра?» Он сказал это дрожащим голосом, и я испугался потому, что так папа говорит, когда ему трудно. Он и о маме вспоминает с дрожью в голосе.
Пишу это письмо на чердаке. В круглое окно вижу тайгу. Тут столько рек, озер, грибов и ягод! И все это укрыто густым-прегустым лесом. Тетя Лида, как здесь хорошо! Пожалуйста, не ругайте Сашко, она нисколечко не испугалась. Тетя Лида, ведь такие, как наша Сашко, в войну ходили в разведку и им давали ордена. Я про это читал в книгах. Хорошие же пацаны были. Мне они очень нравятся. Честно говорю, тетя Лида, нравятся.
Сашко большой пограничный привет!
Ваш племянник Алеша Добрыня
Н-ский район границы, 25 сентября».
Алешка вошел в штаб комендатуры солидно. Остановился посередине комнаты, в один миг обежал взглядом вокруг: Тимошин сидит на стуле папы, а отец у окна, руки по швам, дядя Туров и еще трое незнакомых офицеров рядком стоят, и Бабаев тут же. Алешка с достоинством спросил:
– Кто вызывал? Я пришел…
Все заулыбались, глядя на Алешку, на его выгоревшие волосы, спадавшие на глаза. Улыбнулся и Алешка, обнажая щербинку в зубах. Тут Тимошин не выдержал и как-то жалостно промолвил:
– Это что ж, Кайши зубы выбил?
– Он, – сказал Алешка и поплотнее сомкнул губы.
Тимошин поднялся и, шагнув к Алешке, схватил его на руки:
– Сынок… Ничего, ничего, Алешенька… Ты хороший хлопец, настоящий сын границы… Медалью тебя наградил Президиум Верховного Совета СССР за отличие в охране и обороне советской границы. – Он поставил Алешку опять на пол и сказал: – Прошу слушать Указ… о награждении…
Рядовой Бабаев, лейтенант Туров, подполковник Добрыня и еще восемь человек. Алешкину фамилию Тимошин прочитал последней и уже собирался лично поздравить каждого награжденного, как Алешка спросил:
– А Сашко?
Все переглянулись. Алешка повторил:
– А Сашко? – На глазах у Алешки накатывались слезы. И тут полковник Тимошин достал из своего портфеля красивую папку и, развернув ее, сказал:
– Школьницу Сашу Добрыня командование пограничного округа награждает грамотой и набором учебников по всем предметам… программы вплоть до десятого класса.
– Спасибо, – прошептал Алешка.
Он выскочил на улицу, бегом на чердак. Распахнул окно и в тайгу изо всех сил:
– Сашко-о-о! Тетя Лида-а-а! Вы еще про это не знаете…
Спал Алешка в эту ночь сном непробудным. Утром размечтался, вообразил себя идущим по Москве рядом с Сашко в форме суворовца. И за Сашко спросил:
– Алеша, эта медаль настоящая?
– Конечно! От имени Президиума Верховного Совета СССР вручил полковник Тимошин…
Василий Иванович Добрыня услышал его слова из кухни: он собирался ехать на дальний участок и писал записку Алешке, что́ покушать на завтрак. Он заглянул в спальню сына, тихонько, вкрадчиво. Но Алешка заметил и весело с кровати:
– Приветик, Добрыня!
И, подражая лейтенанту Турову, продекламировал:
– На тех степях Цецарских
Стояла застава богатырская.
На заставе атаманом был
Добрыня Василия.
А податаманьем был
Алешка, значит,
Сын нашего коменданта.
РАССКАЗЫ
СОЛДАТ ШУМАВЫ
1
– Пижма, ты уходишь?
– Ухожу, Марушка…
– Опять один? – Марушка потупила взор, словно хотела предупредить: видишь, скоро, скоро…
Он так и понял: «Боится Марушка за его, Пижмину, жизнь, боится сироту родить». На мгновение заколебался: «Она права, денька два побуду дома». На тумбочке лежала записка: «Пивичка пробовал «У двух кошек». Привет пражанам. Пижме две пули приготовил». Записку нашли на границе прибитой гвоздем к стволу сосны, отдали ему, Пижме: «Посмотри, Яноткино иль нет». Он определил: точно, его, но тут же про себя решил: «Самого Янотки у старой сосны не было, кто-то другой оставил записку». Осмотрел местность, следов не обнаружил: хитрит, бандюга, искать Янотку надо в другом месте, и быстрее, коли появились у него сообщники…
Марушка заметила колебания Пижмы, ей стало как-то не по себе: у мужа такое важное задание, а она своим страхом мешает ему, солдату Шумавы, оградить людей от наскоков Янотки. Среди молодых лесорубов, пришедших недавно в шумавские леса, то и дело вспыхивает паника – Янотка стреляет сразу из двух пистолетов: одинаково и с правой и с левой руки. А Пижма не боится этого бандита, и все верят, что именно так, и она верит, но ей все же спокойнее, когда муж дома, особенно сейчас… Она застегнула халат, заставила себя улыбнуться. Пижма подошел к ней, взял за руки. От него, как всегда, пахло лесом и еще чем-то знакомым, шумавским, не то горами, не то студеными ручьями, бегущими невесть откуда и куда…
– Иди, Пижма, мне не скоро, – прошептала Марушка и присела на диван, глядя в лицо мужу. Ему нравились ее глаза, очень спокойные и светлые, как полуденное небо Южной Чехии…
– Иди, – повторила Марушка, поднявшись, поправила на его плече перевернутую портупею от автомата-пистолета. – Горюшко мое, – подтолкнула она его в спину и отвернулась, чтобы не видеть, как он уходит. Оглянулась, когда скрипнула дверь, рванулась вперед, но поздно: он уже закрыл дверь. Марушка слышала его шаги, медленные и тихие: деревянная лестница, десять ступенек – скрип, скрип… И тишина…
2
Снег пахнет как свежевыстиранное белье, и Пижма удивился, что сугробы, те самые сугробы, которые он месит ногами каждый день и каждую ночь, пахнут бельем. Он растер на горячей ладони комочек снега, вдохнул запах еще раз. «Как под навесом, где Марушка морозит белье после стирки», – подумал Пижма. Кругом царствовала темень, черные стволы деревьев сливались воедино, и только белел нехоженый снег на просеке. И Пижма знал, что, если Янотка появится на просеке, он, Пижма, все равно заметит врага.
Янотку он никогда не видел – ни вблизи, ни издали. В управлении пограничных войск ему показали несколько фотокарточек, на одной из которых должен быть изображен Янотка. Пограничники задержали трех контрабандистов. Привели к полковнику Жишке, которого в министерстве внутренних дел называют стреляным волком…
– Один из них он, – сказал Жишка. Ему поверили. Старый волк ошибся, ибо два дня спустя и была найдена Яноткина записка.
Пижма убежден: ни на одном снимке, что ему показали, Янотки нет, но о своем убеждении он никому не сказал, щадит Жишку, которого глубоко уважает: старик в корпусе генерала Свободы служил, имеет много орденов.
Ветер спугнул тишину, окрестность наполнилась шепотом ветвей. Теперь снег ничем не пах, от него веяло холодом: мерзли щеки, немели пальцы рук, казалось, не выдержать единоборства с морозом, хотелось встать, разогреться. Но подняться нельзя: только лежа можно заметить, если кто-то появится на просеке.
Просека тянется вдоль границы. Она довольно широка, чтобы ее пересечь, потребуется секунд пять, ровно столько, сколько нужно ему, Пижме, чтобы произвести прицельный выстрел.
Ветер с разбегу бросил в глаза пригоршню снежной пыли. Пижма даже не моргнул: он смотрел на просеку, чувствуя, как в уголках глаз тают снежинки, и оттого, что они тают, он понимал, что тепло еще не покинуло его и что он пролежит в неподвижности до утра, а с рассветом, как и раньше, пойдет в лес и будет долго кружить, осматривая местность: не попадется ли след Янотки. Он знает: след Янотки отличается от следов всех живущих на Шумаве. Хотя Жишка и не верит, что Янотка имеет «свой почерк ходьбы», но Пижму нельзя разубедить: он видел собственными глазами – правый носок обуви лишь слегка вдавливается в снег. Такие следы были обнаружены в лощине, что вплотную подходит к границе. Мало ли отчего так печатается след! Просто враг хитрит. О, нет, товарищ Жишка, у этого человека правая нога с дефектом. Пижма непоколебим в своей догадке. И он найдет эти следы, а по ним и Янотку. Лишь бы обнаружить их и поспеть. Главное – поспеть, чтобы бандюга вновь не успел уйти за границу, как прошлый раз – только строчку следов оставил…
3
Густая темень зашторила окно. Марушке не хотелось включать свет. Она сидела на диване и неотрывно смотрела в темно-синий квадрат окна. Вплотную к дому подступал лес. Он шумел тревожно, с надрывными вздохами. Холодный серпик луны никак не мог зацепиться за верхушку высокой сосны: пьяное от крепкого ветра дерево крутило лохматой головой и серпик то и дело соскальзывал с его веток, вспархивал и вновь опускался, но не падал на землю, казалось, болтается, будто привязанный невидимой веревкой к чему-то там, в темном бездонье. Угадывалась дорога, ведущая к трактиру. Марушка заметила, как вспыхнули окна в бревенчатом домике. Она открыла форточку, прислушалась: до трактира – рукой подать, вместе с ветром, ледяным и колючим, в дом проникли слова знакомой песни… Марушка любила эту песню. Ее подарили шумавянам русские солдаты в сорок пятом году, когда она, Марушка, была еще девочкой и Пижме шел десятый год и он еще не был Пижмой, а его просто звали Соловейкой. Он первым выучил русскую песню, затем они пели ее вместе, несколько лет вместе, и уже потом врозь жить не могли.
– Пиж-ма-а-а! – позвала Марушка, просунув голову в форточку. Ветер растрепал волосы, и она в сердцах захлопнула форточку: разве он так скоро вернется!
В передней скрипнула дверь: кто-то вошел. Она сразу поняла, что это не Пижма: муж, прежде чем войти в переднюю, в коридоре снимает ботинки и потом в носках переступает порог. Марушка включила свет. В дверях стоял высокий мужчина, одетый в форму лесоруба, и тупо смотрел на нее из-под густых, мохнатых бровей.
– Не узнаете?
– Узнаю, – тихо ответила Марушка.
– Память у вас хорошая, пани…
– Марушка, – подсказала она и, стыдясь своего большого живота, набросила на себя шаль.
– Да, да, Марушка, – улыбнулся мужчина и, отыскав взглядом стул, присел на краешек, словно давал понять, что зашел он всего лишь на минутку и сейчас же уйдет. И Марушка так его поняла, но все же предложила выпить чашку кофе.
– А я думал, не узнаешь, – улыбнулся гость. Он был атлетического сложения, русые волосы слегка курчавились, очень шли к его продубленному шумавскими ветрами лицу. С какой-то изысканной аккуратностью он взял чашечку, и Марушка заметила на его среднем пальце обручальное кольцо. «Женился», – с облегчением подумала она. Мужчина отпил глоток кофе, закурил сигарету, сказал:
– Значит, не забыла…
– Янек… да я все знаю про тебя…
– Все? – Глаза Янека чуть-чуть потускнели, и он отпил еще глоток. – Неужто все?
– Конечно. И как ты жил в Праге, и как добровольно приехал на Шумаву. Статьи твои читала в газетах… инженер лесного хозяйства Янек Кальман.
– Да, да… Я ведь и раньше жил на Шумаве…
– И это знаю…
– Откуда? Я никогда тебе об этом не говорил!
– Пижма рассказывал…
– Да, да. Ему по службе положено все знать. Он что, на заставе или в Прагу уехал?
– Янотку ищет, – сказала Марушка с оттенком гордости в голосе.
– Поймает! – утвердительно махнул рукой Янек и, о чем-то подумав, усмехнулся: – Вот как получается в жизни: любил тебя я, а вышла ты за Пижму, за ротмистра…
Марушка вскинула голову:
– Пижма хороший… Я его очень, очень люблю…
– Да, да, а инженер Янек Кальман плохой. – Он отодвинул чашечку на середину стола. – Инженер Кальман! – повторил гость. – Помнишь, как я бросил учебу? Что-то тогда не понял…
– И пропал на два года, – подхватила Марушка.
Он ее не слушал, продолжал:
– Да, да, что-то тогда не понял… в новой общественной жизни… Потом осознал… увидел: коммунисты – самые верные друзья чехословацкого народа, и снова взялся за учебу… Но… тебя упустил. – Инженер умолк, склонив красивую голову на грудь. Марушка чуть не рассмеялась, такой здоровый, такой сильный и может быть ребенком, но Янек вдруг расправил плечи, и в глазах его, больших и глубоких, блеснул холодный свет:
– Поумнел я теперь, Марушка… Правда, работа у меня подвижная – мотаюсь по всем участкам, приходится часто выезжать в Прагу. – Он начал рассказывать об экономических возможностях Шумавы, о планах перестройки старых лесных заводов и кончил тем, что ему не хватает рабочих рук: лесорубы с неохотой едут в Шумаву, боятся Яноткиных пуль… – Говорят, он неуловим, стреляет – что ни пуля, то жертва… Боюсь я за Пижму – горяч, безрассуден!
Взгляд Кальмана скользнул по фигуре Марушки, она почувствовала, как по телу пробежали мурашки.
…Марушка не слышала, как под Кальманом проскрипели ступеньки, ее мысли были заняты Пижмой. Потом она погасила свет, попыталась найти серпик луны, но не нашла: небо и лес слились в единую плотную темень… А ветер гудел, как и прежде, – тяжело, с надрывом. Вдруг Марушка увидела перед собой милое, серьезное лицо Пижмы: «Здесь проходит граница социалистического лагеря. Ты уж меня извини – жить будет нелегко».
Марушка вздрогнула, лицо Пижмы исчезло, а песня слышалась:
…лагеря большого
Граница проходит…
Это пели лесорубы, выходя из трактира и направляясь к своим домикам, расположенным здесь же рядом, на берегу горной речушки. Выделялся сильный голос Кальмана:
…лагеря большого
Граница проходит…
Потом все стихло, погрузилось в привычную тишину. Марушка легла в постель, сомкнула ресницы, и, хотя не думала о Кальмане, ей тотчас же вспомнилось, как однажды перед футбольным матчем Янек поспорил с однокурсником Францем, заядлым болельщиком команды «Шумава». Янек предложил пари: если «Шумава» одержит победу, то он, Кальман, босым провезет Франца на тачке по каменистой тропке, проходящей вдоль пограничного хребта. «Пять километров!» – воскликнул Франц. Он знал, что по этой тропе нельзя пройти и километра и вовсе не потому, что она усыпана острыми камешками. Подножие хребта теперь особая зона. Чтобы туда попасть, надо иметь специальный пропуск. «Хоть сто! – упорствовал Кальман. – Не мне же босым тачку везти, а тебе, Франц…» «Ах, так! – горячился Франц. – Я сделаю все для того, чтобы ты вез меня все пять километров… Марушка, будешь свидетелем».
«Шумава» выиграла встречу, а Франц достал пропуска на три человека…
Янек вез Франца, а Марушка шла вслед и хохотала безудержно… Потом… потом, через три километра пути, заметила, что ступни Янека кровоточат… Она уже не смеялась, умоляла ребят остановиться. Но Кальман, обливаясь потом, вез и вез, поскрипывая зубами… «Сумасшедшие! – наконец заплакала Марушка. – Янек, пожалей свои ноги. Франц, прости ему, он спорить больше не будет». Кальман сполна отдал свой проигрыш. В больнице, куда попал сразу по возвращении в город, ему удалили большой палец правой стопы…
Потом Янек ходил в героях, а у нее, Марушки, возникло к нему какое-то странное чувство: она стала бояться Кальмана, и, когда Пижма вспоминал о нем, Марушка старалась уйти от разговора.
Она открыла глаза, поправила одеяло, подумала: «Напрасно Пижма тревожился, я нисколечко не люблю Янека. Понял, Пижма, – не люблю…»
И быстро заснула.
4
Утром Пижма повстречал рогатого красавца: козел стоял на самой вершине скалы и смотрел навстречу солнцу – красному шару, приплывшему с востока. Минуты три ротмистр любовался гордой осанкой животного, освещенного бледно-розовыми лучами. И это большое солнце, пришедшее оттуда, где, по убеждению Пижмы, всегда день, и шумавский крепыш, смотрящий туда же, откуда приплыло светило, как-то сразу сняли с его плеч тяжесть ночного труда, и он весело подмигнул живому изваянию:
– Вот так и держись!
Рогатый качнул головой и вдруг бросил свое крепкое тело вниз, на чернеющую площадку, и, не задерживаясь там, скрылся в чащобе. Пижма догадался: красавца кто-то спугнул и этот кто-то, видимо, находится за скалой.
Прямо подняться было невозможно: крутой каменистый скат возвышенности теперь, под лучами солнца, покрылся слоем талого снега, ноги скользили как по льду. Пижма решил идти окружным путем…
С его уст до этого не раз слетали слова: «Шумава – какой простор». Но теперь он понял, почему эта фраза всегда вызывает усмешку у новичков, да и не только у первогодков, но и у прослуживших не один год на границе… Деревья росли очень густо, настолько густо, что Пижма еле продирался сквозь них, то и дело цепляясь плечами за шершавые стволы молодых сосенок и елочек. Он был поражен, что эти стволы крепки и неподатливы, будто отлитые из металла. У него горели плечи, и он догадывался, что они уже покрылись сплошными синяками, перед глазами появлялись желтые круги… Круги быстро пропадали, в голове Пижмы снова и снова начинала властвовать одна и та же мысль: «Останавливаться нельзя, вдруг впереди Янотка…»
Пижма выдавился из плотной массы стволов так внезапно, что некоторое время чувствовал себя в полете: бежать было легко, словно и не было под ним земли. Остановился лишь тогда, когда увидел перед собой темный искривленный оскал расщелины. Он знал глубину этой пропасти, знал, что по ее дну течет горный ручей, течет так быстро, что упавшее с кручи бревно течение подхватывает, как щепку, и уносит бесследно. И все же Пижма остановился вовсе не для того, чтобы прекратить бег, нет. Он сжался в комок, напружинился и… бросился через пятиметровый оскал… Что-то рыкнуло внизу, рыкнуло с дикой озлобленностью и тут же захлебнулось: под ним была земля, и Пижма даже не оглянулся, чтобы посмотреть на черную пасть своей смерти…
Снова начался лес, но теперь он был реже – лесной участок отводился под разработки, и поэтому здесь царствовали чистота и порядок – ни травинки, ни кустика.
