Текст книги "Гибель Светлейшего"

Автор книги: Николай Анов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Катюша Золотая голова

Ново-Алексеевку заняли зеленые из отряда Катюши. Евстафий Павлович узнал об этом, когда катюшинцы, имевшие на фуражках отличительный знак – зеленую ленточку – пошли с обыском по домам. Они искали самогон, оружие, патроны, мануфактуру и врагов, не успевших бежать из деревни.

– А это кто такой? – спросил хозяйку рослый катюшинец, с любопытством переводя взгляд с Евстафия Павловича на Ласточку.

– Заезжий.

– А кобыла чья?

– Моя! – ответил коневод.

– Добрый конь! Оружие есть?

– Нет.

– Документ имеешь?

– Конечно.

– Покажи!

Евстафий Павлович вынул мандат и нехотя протянул для просмотра.

– Ученый коневод… Це-це… Ученый! Офицер будешь?

– Нет!

– Проверим! Идем в штаб.

Евстафий Павлович вскочил на Ласточку и поехал впереди катюшинца. О грозившей опасности он не думал. Мысли его текли в одном направлении – к Светлейшему. Где теперь искать жеребца? В какую сторону и куда умчался Забира со своим отрядом? Отпустят ли катюшинцы его в дальнейшую поганю?

Штаб помещался в хате мельника. Хозяева поспешно перебрались в кухню, предоставив большую светлую горницу в полное распоряжение Катюши. Атаманша, видимо, чем-то озабоченная, ходила в одиночестве из угла в угол с папиросой в зубах. Под расстегнутой кожаной тужуркой виднелась солдатская гимнастерка. Коричневая офицерская фуражка с зеленой нашивкой, лихо заломленная набекрень, прикрывала золотые кудри женщины. На скуластом, некрасивом, слегка рябоватом лице светились черные беспокойные глаза.

– Захватили! – сказал катюшинец, представляя арестованного коневода Катюше. – Может, офицер или коммунист.

– Разберемся!

Золотоволосая женщина окинула быстрым взглядом невзрачную фигуру Евстафия Павловича и села на подоконник открытого окна.

«Так вот какая она, Катюша Золотая голова!» – Пряхин с любопытством рассматривал знаменитую атаманшу.

Он слышал о ней много, особенно последние месяцы. Рассказывали, что Катюша с детства была наездницей в цирке, а когда немцы убили ее жениха, ушла добровольцем мстить за его смерть. Людская молва навесила ей на грудь георгиевские кресты и медали, заработанные в конной разведке. Говорили, что, совершив чудеса храбрости, чудом бежала она из германского плена накануне Февральской революции, а в революцию сошлась в Петрограде на даче Дурново с анархистами. По их настоянию и поехала она на родную Украину строить свободный мир анархии. Здесь снова пришлось ей встретиться с немцами, и снова. Катюша воевала с ними, да так успешно, что германскому командованию срочно понадобилось назначить за ее рыжеволосую голову награду в десять тысяч рублей золотом. Вот тогда-то за Катюшей и закрепилось прозвище Золотая голова.

– Кто-будешь?

– Коневод Эрании.

– А не врешь?

Пряхин протянул мандат.

– Я не привык, чтобы женщины так разговаривали. Имейте уважение к моему возрасту. Вы мне во внучки годитесь!

Катюша посмотрела мандат. Рябое лицо ее оживилось.

– Хороший жеребец?

– Потрудитесь прочитать еще вот это! – уклонился от объяснений Пряхин и протянул меморандум. – Здесь изложено все подробно, что и к чему.

Катюша, видимо, заинтересовавшись судьбой Светлейшего, с большим вниманием читала меморандум.

– Но где же вы думаете искать Забиру? – спросила она, смягчая тон и переходя на «вы».

– Я уже догнал его. Он находился тут, в Ново-Алексеевке, но ваш отряд прискакал не вовремя.

– Светлейший был здесь?!

Катюша высунулась в раскрытое окно и закричала.

– Алеша! Айда сюда! Скорей!

Через минуту дверь распахнулась и в комнату вошел бледнолицый мальчик в офицерском френче, поскрипывая высокими щеголеватыми сапогами с лакированными голенищами. Мальчик повернулся боком, и Евстафий Павлович увидел у него на спине горб.

– В чем дело? – спросил Алеша, поднимая на коневода большие синие глаза, опушенные длинными ресницами.

– Почитай!

Горбун читал меморандум молча, не спеша. Пряхин внимательно следил за его прозрачным болезненным лицом.

– Ну?

– Забира только что был здесь. Из-под носа ушел с жеребцом.

– Жаль, – промычал Алеша, возвращая меморандум Катюше. – Надо бы его к ногтю.

– А может быть, догоним? Чую, жеребец мировой!

– Как хочешь!

– Я возьму десять хлопцев и догоню, – Катюша торопливо застегнула кожаную тужурку. – А ты езжай в Веселый Яр. Старика не забудь с собой захватить. Слышишь?

– Обязательно! Я его пощупаю за бороду. Не иначе, как шпион подосланный.

– До меня только не кончай, Алеша! – приказала атаманша, поправляя фуражку.

По рассеянности, видимо, занятая своими мыслями, она вернула меморандум коневоду. Он поспешно убрал его в боковой карман.

Катюша вышла на крыльцо и, вложив четыре пальца в рот, пронзительно свистнула. Всадники мигом слетелись со всех сторон на ее разбойничий свист. Что говорила атаманша, Пряхин не слышал. Он только видел, как шевелились ее губы, красные и подвижные, словно червяки. Потом Катюша как-то по-особенному, не по-кавалерийски, с необыкновенной легкостью, поразившей коневода, вскочила на великолепного вороного коня и подала команду. Десять всадников с диким гиканьем поскакали следом за атаманшей.

«Вот так амазонка», – подумал Пряхин.

Горбун молча наблюдал за коневодом, не сводя с него задумчивых синеватых глаз. Алеша был хорошо выбрит и надушен, черные волосы он носил аккуратно расчесанными на прямой пробор. Они были густо смазаны бриолином, и голова его блестела, как новая галоша. Пряхин заметил: на тонких холеных пальцах горбуна сверкали бриллиантовые перстни.

– Что вы на меня уставились? – грубовато спросил Евстафий Павлович, не выдержав холодного змеиного взгляда.

Горбун чистил ногти и невозмутимо молчал.

«Сумеет ли Катюша догнать Забиру? – думал Пряхин. – Чем кончится погоня? И вернет ли она Светлейшего в Эранию, если добудет его? Может быть, горбун посоветует оставить жеребца в отряде? Может быть, он захочет взять его себе? Видать, урод любит дорогие вещи. Бриллианты он набрал достаточно крупные. Резал, вероятно, буржуев, а драгоценности отбирал. Палач!».

Горбун не сводил пристального взгляда с усталого лица коневода. Молчание становилось мучительным. Евстафий Павлович нервно потер ладони. Он чувствовал, сейчас им овладеет бешенство. Кровь стучала в виски. Тяжелый комок подкатывался к горлу, затрудняя дыхание. «Надо закурить».

Дрожащими пальцами Пряхин свертывал самокрутку. Золотистый табак сыпался на колени. Долго высекал огонь из кремня. Трут упорно не загорался.

В синих глазах горбуна мелькнуло подобие презрительной усмешки.

– Вот вам огонь! – сказал он вежливо и, подойдя к Евстафию Павловичу, щелкнул серебряной зажигалкой.

– Благодарю!

Пряхин закурил, а горбун, скрипя новыми сапогами, молча вышел из комнаты. И коневод почувствовал душевное облегчение. Глубоко затягиваясь, он курил цигарку за цигаркой, пуская кольца дыма, распускавшиеся нежными завитками тончайших локонов.

«Кажется, попал я в переплет, – сказал про себя Евстафий Павлович, когда, накурившись, ощутил полное успокоение. – Забира перед этим горбуном – светлый ангел!..»

Потемкин становится врачом

Поезд стоял в степи. Машинист и кочегар успели сбежать, их никто и не думал догонять. Зеленые выносили из вагонов туго связанные узлы, корзины, чемоданы и грузили их в тачанки. Военный человек в кубанке сортировал пассажиров, выдергивая из толпы наиболее подозрительных – буржуев и комиссаров.

Рябой парень с косо нашитой лентой на фуражке повел казнить Николая Николаевича за бугорок. Здесь, возле кустов, уже валялось несколько полураздетых трупов, у Потемкина, едва передвигавшего ноги, подкосились колени, как только он подошел к месту казни.

– Скидай обувку! – приказал рябой парень, с интересом разглядывая новые хромовые сапоги Николая Николаевича.

Потемкин покорно опустился на траву, но стащить с ног узкие голенища никак не мог. Влажный от росы каблук скользил в ладонях.

Николай Николаевич закрыл глаза. Неужели это не сон? Неужели сейчас придет смерть – страшная, непонятная, бессмысленная?! Почему его убивают? За что? За новые хромовые сапоги? Зачем он уехал из Петрограда? Будь трижды проклят херсонский полицмейстер!

Конторский стол с тяжелыми счетами, чернильным прибором и бронзовой пепельницей возник перед глазами Николая Николаевича сладостным видением. Оно длилось неуловимую долю секунды, а потом Потемкин вдруг увидел свой широкий турецкий диван и дубовые шкафы с чудесными пряниками. Проклятый херсонский полицмейстер! Пусть барон Врангель царствует в Крыму, на Украине, во всей России… Пусть на смену ему придут большевики… Все равно. Кто угодно… Только сжальтесь, не убивайте! Я хочу быть бухгалтером… Простым бухгалтером!

Так хотелось закричать Николаю Николаевичу, но он бессилен был произнести хотя бы одно слово.

Потемкин безуспешно возился с сапогом. Он тяжело дышал.

– А вот я тебе порубаю пальцы, чертов сын! – пригрозил рябой парень, хватаясь за саблю.

Сапоги с ног Николая Николаевича он стащил вместе с носками, и Потемкин, увидев свои голые, заросшие волосами ноги, почувствовал, что никакой надежды на спасение нет. Тогда он опустился на колени и стал молиться. Рябой парень не стал мешать. Он вынул из ножен шашку. Пробуя руку, он ловким взмахом сабли срубал тонкие ветки кустарника. Николай Николаевич слышал свист обнаженного клинка и торопливо шептал единственную молитву, уцелевшую в памяти:

– Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй мя!

Рябой парень уже хотел было замахнуться, чтобы отсечь голову Потемкину, но в эту минуту на бугорок, словно из-под земли, вылетел всадник.

– Не рубай дохтура! – завопил он, осаживая взмыленного коня. – Жидовская гадюка Грицка поранила. Нехай пулю раньше вытащит.

Смерть предоставляла неожиданную отсрочку.

– Вставай! – приказал рябой, вкладывая шашку в ножны.

Николай Николаевич, все еще плохо соображая, что произошло, быстро вскочил.

– Шагай за конем!

Потемкин никогда не ходил босиком. Острая колючая трава больно колола изнеженные ступни ног. Но, не обращая внимания на боль, он бежал вприпрыжку за лошадью, стараясь не оглядываться.

Раненый Грицко лежал на траве, окруженный товарищами, и стонал от боли. Пуля угодила ему в грудь а застряла в легких. Так определил ранение Николай Николаевич, не найдя выходного отверстия в спине.

– Ну, помогите, господин дохтур! Не помирать же человеку! У него жинка есть и детишки… Господин дохтур!

– Я смогу-оказать только первую помощь. Рана серьезная, тут нужны хирургические инструменты.

Подражая настоящему врачу, Потемкин старался говорить и, держаться солидно. У него крепла надежда на благополучный исход: если сразу не укокошили, теперь, бог даст, не убьют.

– Дайте бинт! Или полотенце! Тряпку, наконец, чистую, черт побери! – закричал Николай Николаевич властным тоном. – Живо!

– Зараз! – в ответ ему крикнул Петро. И действительно через минуту притащил неведомо откуда длинное, расшитое петухами украинское полотенце.

Потемкину никогда не приходилось перевязывать раненых. Грицко застонал еще сильнее, когда ему стали пеленать простреленную грудь. Неизвестно откуда появилась тачанка, полная душистою сена, и Николай, Николаевич стал командовать, как лучше положить раненого. Приказы его исполнялись с молниеносной быстротой. Особенно старался Петро, подобострастно заглядывавший в глаза.

– Господин дохтур, вы сюда садитесь! – лебезил он. – Вот так вам удобно будет. Протяните ножки! Он, а где ж сапожки ваши?

– Сняли.

– Не беспокойтесь, найдем. Никуда не денутся!

Петро ударил по коням, и тачанка, подпрыгивая на кочках, загромыхала вдоль железнодорожного пути. Раненый Грицко потерял сознание.

Только теперь, в пути, Николай Николаевич обнаружил отсутствие Олега и своего багажа. Мешок с пряничными лепешками остался на полке. Потемкин был нищ и бос, но душа его ликовала. Он ощупывал свои руки, голову, колени, лицо, радостно повторял про себя: «Жив! Жив!»

Вспоминая перевязку раненого, Николай Николаевич внутренне улыбнулся. Как он властно крикнул! И как затрепетали бандиты! Вот когда сказалась его высокая порода и проявилась княжеская кровь!

– Скоро приедем? – крикнул Потемкин Петру, стараясь перекричать грохот колес.

– Зараз!

Тачанка летела, словно небесная колесница, в облаках густой дорожной пыли. Временами Потемкин замечал на фоне светлеющего неба силуэты всадников, скакавших вдоль дороги. Где-то вблизи грохотали колеса невидимых тачанок. Бешеная скачка прекратилась, когда подъехали к большому селу.

– Обождите трошки! – Петро круто остановил лошадей возле закрытых ворот крайнего дома. – Я зараз!

Через минуту на улицу выбежала из калитки растрепанная беременная женщина и с плачем бросилась к тачанке.

– Ой, родненький ты мой! – заголосила она, обнимая ноги Грицка. – На кого же ты нас покинул!

Петро поспешно открыл ворота и, взяв вспотевших лошадей под уздцы, провел их во двор. Грицка внесли в хату и положили на кровать. Он уже не стонал. Потемкин долго прощупывал пульс раненого и никак не мог его найти.

– Тащите пулю, господин дохтур! – торопил Петро. – Скорей!

– Чем я ее выну! Пальцем? – рассердился Николай Николаевич. – Кухонным ножом? Надо достать хирургические инструменты! Понимаете, хирургические!

Дверь в хату неожиданно распахнулась, и на пороге появился усач, проверявший в вагоне документы. Он держал за ушки сапоги Николая Николаевича.

– Ну, как Грицко? Живой еще?

– Нужна операция! – не оборачиваясь, ответил Потемкин.

Раненый тяжело застонал, на губах его показалась розовая пена. А через минуту лицо его стало спокойным и восковым.

Усач посмотрел на образа, где за стеклом киота стояли венчальные свечи, и, сняв фуражку, перекрестился. Женщина заголосила, бросившись к кровати. Петро смахнул слезу.

«Все!» – обрадовался Николай Николаевич благополучной развязке и стал натягивать сапоги, принесенные усачом.

Грицка хоронили на другое утро очень торжественно, с попом и певчими. На кладбище его везли в зеленом гробу. За тачанкой, заменившей катафалк, обливаясь слезами, шла беременная жена с ребенком на руках и многочисленная родня. К похоронной процессии присоединился и Потемкин. Боевые товарищи погибшего ехали сзади верхами.

Во время похорон Николай Николаевич впервые услышал имя Катюши и узнал, что находится на территории «анархической республики», которой полновластно управляла атаманша. Новость эта его мало обрадовала. Он рассчитывал, что зеленые в селе – временные гости, что не сегодня-завтра они перекочуют на новое место и что он с помощью местных жителей сможет потихоньку выбраться к ближайшей железнодорожной станции. Но жители называли себя катюшинцами и считались бойцами зеленого отряда. На помощь их рассчитывать было невозможно. Потемкин почувствовал себя пленником. Так на него и смотрели в «анархической республике». Сразу же после похорон высокий усач сказал ему:

– Зараз поедешь в штаб. Там скажут, что с тобой делать. Понял, что я сказал?

– Понял.

В путь выехали вечером, было уже темно. Поездка в штаб не предвещала ничего доброго. Быть может, там будут раненые и больные, их придется лечить, и тогда обнаружится подлог. «Нельзя ли как-нибудь заблаговременно отказаться от звания врача?» – мучительно размышлял Потемкин, стараясь найти выход из запутанного и опасного положения.

До штаба ехали всю ночь. Два раза крадучись объезжали стороной большие села, не входившие в «анархическую республику». Вброд переходили речку. Долго вели в поводу коней, спускаясь в овраг. Путь был утомительный, трудный и опасный. Только с рассветом выбрались на степную дорогу и уже открыто поскакали с песнями, с гиканьем, со свистом.

Катюшин штаб помещался в большом селе Веселый Яр, в двухэтажном каменном доме трактирщика. Над высокой крышей развевался черный бархатный флаг, расшитый серебряными буквами: «Анархия – мать порядка». У коновязи возле дома стояли оседланные лошади.

– Катюша тут? – спросил усач часового, молодого босоногого парнишку.

– Нет, Алеша здесь.

– Айда, проходи! – крикнул усач Николаю Николаевичу, показывая на крутую лестницу.

Высохшие ступеньки скрипели под ногами. Потемкин поднимался, тяжело дыша от волнения. Пленника провели в большую пустую комнату с грязным, заплеванным полом. Ломаная скамейка стояла в углу. На подоконнике валялись корки хлеба и соленые огурцы. Мириады мух с яростным жужжанием бились о давно не мытые стекла.

– Подожди тут! – приказал усач и согнутым пальцем тихонько постучал в закрытую дверь.

– Можно! – послышался глухой голос.

Усач, по укоренившейся солдатской привычке одергивая гимнастерку, скрылся за дверью, но сразу же вернулся.

– Входи!

Потемкин переступил порог и очутился в светлой чистой комнате, оклеенной дешевыми обоями. Здесь, за столом, в углу, под образами, на высоком железном сундуке сидел бледнолицый человек с высоко поднятыми плечами. Шеи у него не было.

«Горбатый», – догадался Николай Николаевич, проникаясь чувством снисходительной жалости к калеке.

Усач вышел из комнаты. Горбун поднял синие, немного печальные глаза. Он смотрел на Потемкина молча, не мигая. Николаю Николаевичу стало неприятно: «Что он, немой, что ли?»

Муха села горбуну на висок. Он ловко прихлопнул ее ладонью. На тонких длинных пальцах сверкнули крупные бриллианты.

– Кто? – тихо спросил горбун, не спуская глаз с лица пленника.

– Николай Николаевич Потемкин, врач… гомеопат! – вдруг радостно закончил пленник, неожиданно придумав врачебную специальность.

– Шпион? – еще тише спросил горбун и загадочно улыбнулся, показав редкие мелкие зубы.

– Помилуйте!

– Сознаешься – спокойно застрелю. Не сознаешься – замучаю, как жиды Христа, – на кусочки буду рубить.

Горбун пристально смотрел на посеревшее лицо Потемкина. Он словно любовался впечатлением, произведенным на пленника.

– По-по-по-по-звольте! – щелкая зубами, взмолился Николай Николаевич. – Разве можно так говорить с человеком, которого вы видите первый раз…

– Выбирай! Быстрее!

– Я гомеопат! Ей-богу! – на глазах Потемкина сверкнули слезы.

– Плохие нервы, – покачал сочувственно головой горбун и вдруг закричал: – Шарик! На носках!

Тяжелым мраморным пресс-папье он забарабанил в стену. Не прошло и минуты, как на пороге появился толстяк в белом офицерском кителе, красных галифе и английских обмотках. Был он до уродливости толст, бледнотел, невысок ростом, голова у него была круглая, вроде арбуза, подбородок двойной, а нос шишечкой.

– Возьми его! – тихо приказал горбун.

– Куда?

– В мыловарню.

Рядом с высоким Потемкиным Шарик казался карликом. Он с любопытством осмотрел Николая Николаевича со всех сторон и глуповато усмехнулся:

– Дядя, достань воробушка! А?

Шарик хихикал, захлебываясь от удовольствия. Жирные щеки его тряслись. Маленькие глазки превратились в узенькие щелочки. Толстый, круглый живот его колыхался под офицерским кителем, не застегнутым на две последние пуговицы.

– Ну, ладно! Хватит тебе! Веди, веди! – прикрикнул горбун.

– Айда вперед! – скомандовал Шарик и ловко ударил Николая Николаевича коленкой пониже поясницы.

Быстро скрутив пленнику руки за спину, он спустил его с лестницы и погнал через весь двор к кирпичному амбару.

Потемкин, ощущая удары дулом нагана в спину, бежал не переводя дыхания. У дверей амбара он сообразил, что толстяк бил его не наганом, а огромным ключом. Ему стало одновременно стыдно и радостно.

Шарик отомкнул ржавый замок и, слегка приоткрыв дверь, захихикал:

– Дядя! Хочешь, сливочным мороженым угощу?

Не дожидаясь ответа, он вдруг размахнулся и угостил пленника звонкой оплеухой.

Потемкин съежился от боли и позора и быстро юркнул в открытую широкую дверь.

Два пленника

После яркого солнца прохладная темнота каменного амбара казалась совершенно непроницаемой, Николай Николаевич стоял, закрыв глаза от ужаса. Он боялся пошевелиться и двинуться с места. Ему казалось, что он стоит на краю глубокой ямы, а в ней копошатся змеи, черви и крысы.

– Вы что, тоже в плену у этих бандитов?

Потемкин вздрогнул от неожиданности, услышав тихий, осторожный голос. Присутствие неизвестного человека его обрадовало.

– Да, в плену. Вы здесь один?

– Один.

Глаза постепенно привыкли к темноте. Мрак в амбаре был не полный. Через узкую щелку над дверью проникал свет. Николай Николаевич увидел темную человеческую фигуру, сидевшую на полу, а приблизившись к ней, разглядел даже бороду.

– Можно узнать, кто вы такой?

– Я коневод из Эрании.

– Давно вы здесь? – спросил Потемкин, не поняв, о какой Эрании говорил его случайный товарищ по несчастью.

– Со вчерашнего дня. Меня привезли сюда из Ново-Алексеевки. А вы кто будете?

– Врач из Петрограда. Гомеопат.

– Как же вы сюда попали?

Николай Николаевич, присев рядом с бородачом, подробно рассказал историю налета зеленых на поезд и про смерть раненого Грицка.

– Разбойники! Представляю, что вы пережили от этих злодеев.

Тронутый сочувствием бородача, Потемкин поинтересовался:

– Разрешите узнать, как вас зовут?

– Евстафий Павлович. Фамилия моя – Пряхин.

– А меня зовут Николаем Николаевичем. Потемкин.

– Ну, что же, будем знакомы!

Нигде люди не сближаются так быстро, как в заточении. Уже через час Евстафий Павлович рассказывал о лошадях, которыми гордилась Россия.

– Вам, конечно, известен Крепыш – светило и гордость русского коннозаводства, чье имя с благоговением произносили наши коневоды?

– Н-да! – не совсем уверенно ответил Николай Николаевич.

– Я помню, – сказал Пряхин – траурный день нашего отечества, когда семь лет тому назад померкло это блистающее светило. Боже мой, что тогда творилось в России! Как страдали русские люди, читая в газетах о поражении непобедимого Крепыша! Кто же его победил? Вы думаете, американский жеребец Дженерал-Эйч? Ерунда! Чепуха! Победило подлое вероломство наездника-иноземца, которому доверили на таком ответственнейшем состязании единственного русского рысака. Понимаете, единственного!

В голосе Евстафия Павловича прозвучала неприкрытая горечь. Он помолчал, видимо, переживая поразившее его печальное событие семилетней давности.

– Каждый коневод, – продолжал Пряхин, – мечтает вырастить лошадь, подобную великому Крепышу. Я тоже мечтал всю жизнь, и мечта моя, можно сказать, осуществилась. Мне удалось создать родоначальника новой лошадиной породы, жеребца Светлейшего…

– Светлейшего?! – вздрогнул Николай Николаевич. – Простите за нескромный вопрос: почему вы назвали лошадь Светлейшим? Что означает этот символ?

– Никакого символа нет. Отец его, жеребец светло-серой масти, назывался Светлым. А в коневодстве принят порядок сохранять первую алфавитную букву для удобства определения рода. Поскольку у сына масть оказалась светлее, чем у отца, я и присвоил ему имя Светлейшего.

– А-а…

Разочарование Николая Николаевича не ускользнуло от внимания коневода.

– Многие полагали, – продолжал Евстафий Павлович, – что имя Светлейший было дано в честь князя Потемкина-Таврического. Признаюсь, я далеко не поклонник этого екатерининского вельможи. До сих пор для историков осталось неразрешенной загадкой – кто же был на самом деле князь? Гениальный администратор или просто ловкач, очковтиратель, обессмертивший свое имя пресловутыми «потемкинскими деревнями»?

Николай Николаевич, оскорбленный за своего великого прадеда, запротестовал:

– О Потемкине еще нет достойного капитального труда, рисующего в полной мере заслуги этого государственного деятеля. Что же касается «потемкинских деревень», о которых вы отзываетесь так презрительно, то это спорный вопрос. В государственных делах, особенно когда они касаются международных взаимоотношений, иногда даже не обойтись без сооружения таких «деревень». Екатерина Вторая, как известно вам, решила разрушить Кремль и на его месте воздвигнуть величайший в мире дворец. По ее предложению гениальный зодчий Баженов разработал грандиозный проект. Иностранцы ахнули, когда об этом узнали. И как было не изумляться! Екатерина, только что закончившая войну с турками, замыслила строительство, которое стоило многие миллионы. Выходит, русская казна не пуста. Значит, можно верить России. Поверили и взаймы дали. А как Екатерина деньги получила, так баженовский проект сунула под сукно. Кремль и сейчас стоит на месте. Вот вам потемкинская школа, которую прошла Екатерина. Без «потемкинских деревень» ни один мудрый правитель государства не обходился и не обойдется, если он желает благоденствия своей стране, – ответил Потемкин.

– Не знаю, – сказал Евстафий Павлович и вернулся к прежней теме разговора.

Он рассказал о наглом похищении Светлейшего Забирой и о своей погоне за ним, закончившейся пленом.

Потемкин долго думал о трагической неудаче коневода. Затратить всю жизнь, чтобы вывести такого жеребца, и потерять его за несколько минут! Ужасно! Это ему напомнило потерю собственного княжеского титула. Разве на него он не потратил всю свою жизнь! И разве революция не обидела его так же жестоко, как Забира – коневода.

– Я понимаю вас! – прошептал Николай Николаевич проникновенно.

– Вся работа пошла коту под хвост! – сказал с горечью Евстафий Павлович. – Мне шестьдесят два года. Нового Светлейшего я не выращу. Тот тип лошади, что я создавал двадцать пять лет, мне уже не успеть создать вновь. Вы понимаете, что это означает?

– Вполне! Но хочу выяснить одно интересующее меня обстоятельство. Вот вы говорите с душевным трепетом о лошадиной крови. Мне это понятно. Однако я хотел бы вам только напомнить о другой крови. Если существует благородная лошадиная кровь, дающая первостатейные качества, то человеческая, так называемая голубая, разве не дает совершенно особую породу людей?

– До революции я думал об этом так же, – не сразу ответил коневод. – Но жизнь показывает другое. Сейчас в кабинете нашего вице-губернатора графа Подгоричани сидит водопроводчик Микола Кучма, сын мужика, и, представьте, он вполне заменяет графа. А возьмите красного командарма Буденного, я его знал, он тоже мужик, фельдфебель царской армии. Разве от него не бегут генералы? Кстати, простите, вы дворянин? Фамилия у вас довольно громкая.

– Да, дворянин, – нерешительно ответил Потемкин.

– Скажу вам больше… Обратите внимание на любопытное явление. У подлинно великих и гениальных людей никогда не было равноценных потомков. Аристотель, Леонардо да Винчи, Ломоносов, Наполеон, Петр Первый, Гете, Пушкин, – я бы мог вам назвать десятки имен, – не передали с кровью детям и внукам даже сотой доли своей гениальности. Творец орловского рысака граф Григорий Алексеевич Орлов-Чесменский был гениальный коневод и выдающийся деятель. Но кровь его в потомках не проявилась.

Время за беседой летело незаметно. Пленники почувствовали голод, но утолить его было нечем. И Николай Николаевич с тоской вспомнил пряничные лепешки, забытые в вагоне. Кому-то они достались?..

– Проклятый горбун о нас совершенно забыл!

– Пожалуй, лучше бы и не вспоминал.

– Он страшен! – содрогаясь, прошептал Николай Николаевич. – А Шарик его – омерзительная гадина!

– Я убежден, что они оба исполняют здесь роли палачей.

– А заметили вы бриллианты на руках горбуна?

– Награбленные.

– Ясное дело.

– Что, вы думаете, нас здесь ожидает?

– Одно могу сказать: ничего хорошего. Я лично приготовился перейти из этого несовершенного мира в лучший.

Евстафий Павлович говорил желчно, страха смерти коневод не обнаруживал. Потемкин ощутил к нему завистливое уважение. Сам он боялся горбуна, боялся пыток, казни. Он еще хотел жить!

– А вы разве не страшитесь смерти? – с удивлением спросил Николай Николаевич, подвигаясь поближе к собеседнику.

– Ну, разумеется, страшусь. Это чувство свойственно каждому нормальному здоровому человеку.

Пряхин ждал, когда Потемкин начнет рассказывать о себе. Но Николай Николаевич молчал. Что он мог сказать коневоду? Правду о своей жизни? Евстафий Павлович, восхищаясь благородной лошадиной кровью, не признавал голубую человеческую. Сумеет ли он понять его?

За железной дверью послышался шум. Он нарастал с каждой минутой. По улице мчалась конница, мчалась с диким воем, пьяными криками, свистом.

– Судя по топоту лошадиных копыт, большой отряд, – сказал Пряхин, прислушиваясь. – Неужели вернулась Катюша?

– Вы ее видели, скажите, что это за женщина?

– Бандитка по прозвищу Золотая голова. Волосы у нее рыжие. А кроме того немцы оценили ее башку в десять тысяч рублей золотом.

– Ого!

– Батька Махно в юбке. Впрочем, она в штанах ходит. От этого выглядит еще гнуснее.

– Как же ей удалось забрать такую власть над мужиками? – искренне изумился Потемкин. – В чем тайна ее влияния?

– Революция. Сейчас все пошло вверх дном. А Катюша на фронте была, старший унтер-офицер. Она знает, как надо солдат держать на короткой узде. К тому же отчаянная. Анархизм ее, конечно, липовый….

Евстафий Павлович говорил со злобой, стараясь скрыть нетерпение, с которым он ожидал Катюшиного возвращения. Коневод надеялся, что атаманша вызовет его на допрос. И тогда решится все – или убьют или отпустят на свободу.

Пряхин волновался, но не за себя, а за судьбу Светлейшего. Мрачные мысли осаждали его. Удалось ли Катюше догнать Забиру? Если не удалось, где находится сейчас жеребец? Поможет ли телеграмма директора, посланная командующему фронтом? Поймет ли тот, какую ценность представляет для России Светлейший?

Но минуты летели за минутами, прошел час, другой, а за коневодом никто не приходил. Слышно было, как по улице скакали всадники, как они горланили пьяные песни, свистели, орали, ругались, стреляли. Два раза кто-то останавливался возле дверей амбара. Потом раздался отчаянный женский плач.

Потемкин обливался холодным потом. Ему казалось, что во дворе расстреливали людей. Он забился в угол и спрятал лицо в колени.

Потом снова ржали лошади и цокали подковы. Видно, отряд собирался уезжать. И опять в деревне наступила тишина.

От пережитого волнения Николай Николаевич почувствовал страшную усталость. Он растянулся на каменном полу и, подложив ладонь под голову, сомкнул отяжелевшие веки. Ему хотелось спать, но сон не приходил. Он думал о смерти. Она стояла и караулила где-то совсем рядом. Потемкин вспомнил, как он снимал сапоги и молился, стоя на коленях возле парня с обнаженной шашкой. Еще минута – и его не было бы в живых. Спасло чудо. Свершится ли оно еще раз? Или это конец, а за ним могильный холод, пустота, ничто? Коневод говорит о смерти спокойно. Он больше волнуется за судьбу своего Светлейшего. Четверть века бородатый старик отдал лошади. Светлейший! Странное совпадение. Ведь он, Николай Николаевич Потемкин, тоже светлейший. На что потрачена жизнь! Израсходована душевная страсть! А вот Африкан Петрович четверть века собирал пряники. Та же благородная страсть сердца. Кому нужны дурацкие окаменелости? Нет, они очень пригодились. Они спасли от голодной смерти. Жеребец тоже кому-нибудь необходим. А кому нужен титул светлейшего князя? Для спасения России? Черт бы подрал эту Россию, единую и неделимую! Дороже жизни нет ничего на свете. Проклятый херсонский полицмейстер! Это все он виноват, он, он, он…