Текст книги "Гибель Светлейшего"

Автор книги: Николай Анов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Национализация Светлейшего

В годы, когда Евстафий Павлович растил Светлейшего, вокруг Эрании бушевали волны революции и гражданской войны. Вооруженные отряды григорьевцев, махновцы, зеленые, белые, конные отряды Попова, Морозова, Ангела, Маруси, попадая в зоопарк, с увлечением охотились на страусов, бизонов и зубров. Один щедрый командир распорядился накормить свою роту жареными фазанами, другой – сварить уху из золотых рыбок. Веселый дух губительства витал над Эранией.

Евстафий Павлович больше всего трепетал за судьбу Светлейшего. Он распорядился всех диких лошадей и зебр запереть в стойлах Синей конюшни, а для Светлейшего построить отдельное помещение с секретным входом. О существовании тайника, кроме коневода, знали только директор заповедника да старший конюх Полиенко. Такая предосторожность спасла жеребца от случайностей неустойчивого положения, созданного многовластием.

Проезжие кавалеристы не раз заглядывали в Синюю конюшню, находившуюся в самом центре усадьбы. Частенько они пытались увести с собой диковинных лошадей, но каждый раз такая попытка кончалась позорным провалом. Свирепые лошади кусались, не позволяя прикоснуться к себе чужой руке. Так же недоступно вели себя и зеброиды, полосатые создания, выращенные Пряхиным.

Во время посещения кавалеристами Синей конюшни Евстафий Павлович переживал мучительнейшие минуты, опасаясь за судьбу Светлейшего. Но тайное стойло надежно хранило серебристо-белого жеребца от посторонних взглядов. Никто ни разу не увидел Светлейшего.

Беда случилась в отсутствие Евстафия Павловича. Коневод был в отъезде, когда в Эранию примчался отряд красноармейцев во главе с лихим командиром взвода Остапом Забирой. Черная кавказская бурка, накинутая на широкие плечи, придавала его высоченной фигуре внушительный вид, и старший конюх Полиенко решил, что в Эранию завернул не кто иной, как командир полка, а может быть, даже и дивизии. Кто же еще мог носить в Красной Армии такие роскошные малиновые штаны с серебряными лампасами!

Лошадь у Забиры хромала, а дорога предстояла длинная и опасная: надо было изловить бандита Чуму. И командир взвода решил сменить коня в Эрании. Полиенко сообразил, что Синей конюшне придется пострадать, и уже прикидывал, какую лошадь поплоше можно пожертвовать боевому командиру без большого ущерба. Но прежде чем произвести обмен, конюх все же сделал попытку увильнуть и, улучив минуту, когда Забира остался один, с негодованием сказал:

– Совсем нехорошо, товарищ командир, так поступать! Были бы вы белый или зеленый… А то воюете за рабоче-крестьянское дело, кровь проливаете за народ, а сами народное добро грабите.

– Закройся, дядя, и помолчи! – огрызнулся Забира! – Контрой несет от твоих разговоров. А я контру вывожу начисто. Чтобы трава на том месте не росла.

– Я старый конюх, а не контра! А только без приказа директора или коневода я лошадь не дам. Ждите до завтра, когда приедет коневод.

Остап Забира молча вытащил из кобуры тяжелый наган и сунул конюху дуло под самый нос:

– А ну, понюхай, дядя!

– Нюхал уже! И от белых и от зеленых, только от красных не довелось. Вы первый, товарищ Забира, такую понюшку даете. Спасибо! Берите коня!

Говоря о зеленых, конюх имел в виду анархиста батьку Махно из Гуляй-Поля, под черными знаменами которого куркули и обманутая молодежь воевали и против немцев, и против белых, и против красных. Полиенко не подозревал, что Остап Забира всего лишь три месяца служил в Красной Армии, перебежав от батьки-анархиста на сторону коммунистов.

Ворча и проклиная судьбу, Полиенко отомкнул тяжелый замок, и командир вошел в полутемную прохладную конюшню. По дороге в Эранию Забира слышал о лошадях необыкновенной породы и ожидал увидеть великолепных коней. Но лошади в стойлах были самые обыкновенные и даже показались Забире заморенными.

– Кроме этих кляч, других нет? – командир смерил подозрительным взглядом конюха.

– Нет, нет!

Высоченный, огромный Забира грозно наступал на Полиенку. Продолговатое лицо его с тяжелым тупым подбородком, такое красное, словно он только что выскочил из жаркой бани, пылало гневом.

– Шутки шутишь, дядя?

– Какие шутки? Кормить коней нечем. Добрых лошадей всех позабирали… Ей-богу… А разве эти кони плохи?

– Где еще конюшня? Вон там синие окна. Это что?

– Синяя конюшня, – тяжело вздохнул Полиенко.

– Покажи!

Увидев полосатых зеброидов, Остап Забира смягчился. Вот кони, так кони! Ого!

Командир приказал вывести их во двор. Подошли красноармейцы. Они с любопытством разглядывали диковинных животных.

– Добрые кони! – определил опытным взглядом Забира. – Под седлом как?

– Спроектируйте!

Остап попытался поймать зеброида, но полосатая лошадь ловко вывернулась и мигом сшибла его с ног. Красноармейцы весело загоготали. Забира поднялся, обозленный на конюха.

– Нарочно подстроил! Контра!

А Полиенко оправдывался ленивым голосом:

– Я же сказал, добрых коней нет, всех позабирали. Третий год война идет. Какие могут быть кони? Белые брали, зеленые брали, красные брали…

– А ты не офицер? – вдруг перебил, настораживаясь, Забира. – Белым гадам сочувствуешь? А?

– Зачем офицер? Да я же самый настоящий генерал. Неужели не видишь?

Шутки с Остапом Забирой были плохи. Через несколько минут Полиенко сидел под арестом в предбаннике, а в Эрании шел обыск. Забира искал оружие. Он почему-то рассчитывал найти пулемет – и совершенно случайно обнаружил в закрытом стойле Светлейшего.

Великолепная лошадь пленила сердце красного командира. Обыск был прекращен, и старший конюх Полиенко выпущен из предбанника на свободу.

Светлейший легко позволил себя оседлать. Забира вскочил в седло. Жеребец весело и покорно заржал, признав над собой власть нового хозяина.

Полиенко валялся в ногах, рвал на себе волосы, заливался слезами:

– Коневод меня повесит! Ей-богу, расстреляет! – вопил он, хватая командира за голенища. – Этот конь один на свете! Товарищ дорогой, смилуйтесь… Не троньте Светлейшего!

Забира сжалился над конюхом. Вынув из полевой сумки листок бумаги, он покрыл его крупными каракулями.

«Ученому коневоду товарищу Пряхину.

Конюха Полиенко не трожь за Светлейшего. Тому жеребцу произвел национализацию я, командир второго взвода третьего экскадрона 44 кавполка.

Остап Забира».

Отряд красноармейцев, покинув Эранию, двинулся на поиски Чумы. Старший конюх Полиенко как свалился замертво у дверей Синей конюшни, так и пролежал целый час. С большим трудом отлили его водой и привели в чувство.

Меморандум Эрании

На другое утро Евстафий Павлович Пряхин вместе с директором вернулся домой и узнал о несчастье, постигшем Эранию. Старик-коневод не стал ругать Полиенко – преданность конюха была ему хорошо известна. Вместе они растили жеребца, вместе ухаживали за ним и вместе мечтали увидеть от него замечательное потомство.

Выслушав печальный рассказ, конюха, Евстафий Павлович бессильно опустился на скамейку, стоявшую возле Синей конюшни. Он взглянул на голубое небо, и оно показалось ему черным. Старик расстегнул ворот рубашки и тяжело задышал, приложив ладонь к сердцу. И директор и Полиенко знали, что Евстафию Павловичу нельзя волноваться, но сейчас они меньше всего думали о его больном сердце. Они смотрели на смуглое, худощавое, заросшее, как у цыгана, черной курчавой бородой лицо и словно желали прочитать на нем мысли, тревожившие коневода. Но он молчал и только ощупывал впалую грудь ладонью. И Полиенко, видя, как страдает старик, и чувствуя свою вину, взмолился:

– Евстафий Павлович, ей-богу, Не виноват. Не давал! Силком увел. Вот цидульку дал, бугай окаянный.

Нахмурив густые, сросшиеся на переносице черны брови, Пряхин читал смятую бумажку, написанную куриным почерком. Наглый тон забировской расписки при вел его в бешенство.

– А не матрос он?

– Нет, кавалерист. Без обману. Как в стремя ногу вставил, я сразу увидал – старый солдат. Бурка на нем кавказская и шлем со звездой красной.

– Какой он из себя? Как выглядит?

– Долговязый… Здоровущий мужик… Чистый бугай. Рожа длинная, носатый… и подбородок у него большущий. Ручищи – во! Зверь, а не человек.

– Молодой?

– Не старый. Тридцати годов, пожалуй, не будет.

– Мы его найдем, – мрачнея, сказал Евстафий Павлович директору, – если только он расписку не дал фальшивую. Может, такого командира и в природе нет.

Коневод сознавал: каждая минута была дорога. Надо срочно догонять Забиру, пока конь еще цел.

– В какую сторону ушел отряд?

– Не знаю. Говорят, на Коромысловку, искать банду Чумы. Я без памяти был. Как увидел, что он угнал Светлейшего, так у меня и свет в глазах помутился.

– Скакать надо было сразу! – закричал Евстафий Павлович и, в исступлении сорвав с головы кожаную фуражку, швырнул ее на землю. – Догонять мерзавца! Изловить конокрада!

– А если телеграфировать командующему фронтом? – предложил директор. – Светлейший – единственный экземпляр в мире. Неужели командующий не поймет?

– Вы думаете, им сейчас до наших телеграмм? Пока разыщут этого негодяя, Светлейшего под ним подстрелят двадцать раз.

– А вы что предлагаете?

Коневод нервно теребил черную, без единого седого полоса, курчавую бороду.

– Телеграмма – телеграммой. Можно, разумеется, послать, если только примут. Я же немедленно выезжаю в погоню.

– Уважаемый Евстафий Павлович! – директор поймал коневода за пуговицу тужурки. – Это не погоня, а поиски потерянной иголки в стоге сена.

– Но вы поймите, что значит для России Светлейший! – крикнул коневод так громко, что голуби на Синей конюшне испуганно захлопали крыльями и перелетели на соседнюю крышу. – Я двадцать пять лет создавал это сокровище. Я отдал жизнь! Вы понимаете, жизнь!

Директор хорошо представлял, какая буря бушевала в душе Евстафия Павловича. Он знал истинную цену опытов Пряхина, знал настоящую цену Светлейшему. Любое государство уплатило бы за жеребца, уведенного Забирой, сотни тысяч рублей золотом. Но коневод был стар, у него больное сердце. Он ни за что не догонит Забиру, а если и догонит, то все равно не сумеет отнять коня. Пустая, опасная затея!

– Для меня нужно заготовить внушительный мандат, – сказал Евстафий Павлович, когда прошел приступ гнева. – Я еду догонять Забиру.

– Ну, что же, – вздохнул директор. – Бумажку написать легче легкого.

Мандат сочиняли в канцелярии вместе с научными сотрудниками. Его требовалось написать убедительным и для красного командования, и для белых, и для зеленых. Линия фронта, по изменчивости военного счастья, была неустойчивой. Коневод не знал, с какой властью ему придется столкнуться во время поисков Светлейшего. Он хотел обезопасить себя со всех сторон, от любых неожиданностей.

– Я думаю, придется сделать так, – объяснил директор, уничтожая десятый испорченный бланк. – Удостоверение напишем очень коротко, а к нему составим своеобразный меморандум, подробно разъясняющий смысл командировки товарища Пряхина. Если Евстафий Павлович попадет к белым или зеленым, он не будет показывать командировочного удостоверения, а ограничится одним лишь меморандумом, адресованным, так сказать, властям всех цветов политического спектра.

Предложение директора Евстафию Павловичу пришлось по душе, и он сам набросал текст меморандума:

«Всем, всем, всем!!!

В зоопарке Эрания произошло страшное несчастье. Красный командир второго взвода третьего эскадрона 44 кавалерийского полка похитил у нас редчайший экземпляр новой породы лошади, четырехлетнего жеребца серебристо-белой масти – Светлейшего.

Лошадь эта получена в результате двадцатипятилетних опытов ученого коневода Евстафия Павловича Пряхина.

Эрания рассматривает Светлейшего как единственного родоначальника новой лошадиной породы. Ценность его невозможно выразить ни в каких деньгах. Каждая капля его крови драгоценна.

В нашей стране тридцать миллионов лошадей. Ни одно государство в мире не обладает таким конским поголовьем. Но русская крестьянская лошадь слабосильна, мелка, беспородна. Нужно влить в ее жилы свежую кровь – тогда изменится все ее существо. А эта кровь и течет в жилах Светлейшего, похищенного из нашего зоопарка.

Россия охвачена огнем гражданской войны. Третий год льется человеческая кровь. Но рано или поздно война окончится, и перед победителями встанут задачи мирной трудовой жизни. Им придется подумать о разрушенном конском хозяйстве, ибо миллионы лошадей погибли и погибают во время войны. Вот тогда будет оценена наша работа по созданию жеребца Светлейшего, который положит начало новому русскому коневодству.

Мы обращаемся к командирам всех воинских отрядов с убедительной просьбой оказать ученому коневоду Евстафию Павловичу Пряхину содействие в поисках Светлейшего и в возвращении этого жеребца в зоопарк Эрания.

Во имя науки, во имя светлого будущего России – не оставьте нашу просьбу без внимания!

Научные сотрудники Эрании».

Евстафий Павлович прочитал меморандум директору, тот покачал головой и пришлепнул большую овальную печать.

– Может быть, вам взять с собой спутника? Все же будет веселее! – сказал директор, задумчиво разглядывая сухощавого старика коневода.

– Я еду не ради веселья, – желчно ответил Пряхин. – И вы хорошо знаете: лишних людей у нас нет.

Сборы в дорогу были недолги. Полиенко оседлал родительницу Светлейшего, серую кобылу Ласточку. Евстафий Павлович сунул в дорожный мешок смену белья и, легко вскочив в седло, погнал лошадь рысью. Проезжая мимо Синей конюшни, он сердито крикнул старшему конюху:

– Береги зеброидов, Полиенко! Как зеницу ока, береги!

Забира полюбил Светлейшего

Покинув Эранию, коневод выехал на степную дорогу. Он промчался верст двадцать и дал отдохнуть Ласточке. На горизонте синела полоска леса, где жили на воле животные, привезенные со всех концов земного шара. Круглая водонапорная башня маячила вдалеке. Евстафий Павлович ощутил гнетущую тоску. Только сейчас он почувствовал, какое тяжелое бремя взвалил на свои старческие плечи, отправившись на поиски Светлейшего. Скоро ли он найдет жеребца? Скоро ли вновь увидит Эранию?

– Проклятый Забира! – вслух выругался Евстафий Павлович. – Черт его принес на нашу голову. Не так ли, Ласточка?

Мать Светлейшего подняла голову, услышав свое имя. Пряхин потрепал ее гриву. Лошадь приветливо заржала.

– Но мы разыщем вора! – продолжал коневод вслух. – Мы отнимем у него Светлейшего. Обязательно отнимем!

Говоря так, Евстафий Павлович хотел укрепить себя в уверенности, что поездка закончится удачей, но в сердце его стали закрадываться сомнения. Может быть, прав директор и легче найти иголку в стоге сена, нежели отыскать Светлейшего? Не выступает ли сейчас он, коневод Пряхин, в незавидной роли Дон-Кихота? Может быть, вернуться назад и начать работу по скрещиванию снова? Опыт его стал богаче, он не повторит теперь прежних ошибок.

Но тут Евстафий Павлович вспомнил, что ему пошел уже шестьдесят второй год, что доктор, смотревший его зимой, нашел опасную болезнь сердца, что отец Светлейшего погиб, а дед как производитель вышел из строя.

– Надо во что бы то ни стало найти Светлейшего! – тяжело вздохнул Евстафий Павлович. – Без жеребца возвращаться назад нельзя.

Старик взмахнул хлыстом, и Ласточка вновь пошла рысью, оставляя позади себя легкий шлейф пыли.

В Коромысловке Евстафий Павлович остановился у знакомого хлебороба. Пока хозяйка возилась с самоваром, коневод расспрашивал местных жителей, не проходил ли через деревню красноармейский отряд Забиры. Сведения были утешительные. Командир взвода в Коромысловке пробыл часа два, а может быть, и больше. Видели, он скакал на белом жеребце и держал путь в село Ново-Троицкое, разыскивая следы банды капитана Чумы.

– Одежда у него кавказская? – допытывался коневод. – Черная бурка мохнатая?

– Да-да, как черкес!

– А сколько с ним людей было?

– Девять человек.

Евстафий Павлович не стал задерживаться в Коромысловке. Покормив Ласточку, он двинулся в дальнейшую дорогу.

В Ново-Троицком Забира заночевал и поел всех кур у попа. Выехал он на рассвете, должно быть, в Ново-Алексеевку.

– Конь под ним белый? – интересовался коневод.

– Белый, белый! Добрый жеребец. Ой, какой жеребец! Никогда такого не видели!

Сердце Евстафия Павловича сжалось.

– Этот жеребец наш, – сказал, тяжело вздохнув, коневод, – из Эрании, Светлейший!

– Что же, он коня угнал?

– Угнал. Я еду его отнимать.

– Так их же девять человек! И все молодые… Разве они отдадут?

– Отниму, – с мрачной уверенностью ответил Евстафий Павлович.

Он догнал отряд Забиры в Ново-Алексеевке. Красноармейцы пили чай в хате. Девять лошадей стояли возле коновязи. Пряхин увидел Светлейшего. Жеребец, почувствовав приближение коневода, радостно заржал. Ласточка ответила на приветствие сына.

У Евстафия Павловича в первую секунду мелькнула мысль бросить Ласточку, пересесть на белоснежного жеребца и немедленно ускакать. Он знал, что Светлейший уйдет от любой погони. Но кто поручится, что Забира не станет стрелять? Нет, нельзя рисковать!

И коневод, привязав Ласточку рядом со Светлейшим, вбежал в хату.

– Кто здесь Остап Забира? – вскричал он, обводя пылающим взором загорелые лица красноармейцев.

– Вон спит! – ответил крайний, кивнув на широкую кровать.

– Разбудить!

– Зачем?

– Разбудить! – приказал Евстафий Павлович, бросаясь к постели.

Закинув руки за голову и широко разбросав ноги, перед ним безмятежно храпел Забира. Пряхин схватил его за сапог и дернул изо всей силы.

Забира мигом проснулся и, по укоренившейся военной привычке, схватился за наган.

– Ты Остап Забира? – разъяренный Евстафий Павлович грозно наступал на кавалериста.

– А ты кто такой? Чего орешь здесь? Чего человека разбудил?

– Какое ты имел право взять производителя-жеребца из Эрании? – Евстафий Павлович задыхался от гнева. – Кровного производителя! Под суд отдам! Под расстрел пойдешь, негодяй!

Красноармейцы в недоумении переглянулись, а красное лицо Забиры вдруг стало багрово-синим, подобно спелой сливе.

– Вон! – заорал он, вскочив с кровати, и поднял наган. – К чертовой матери отсюда! Чтоб духу твоего не было, старый хрен!

– Не смей на меня кричать! – Евстафий Павлович без страха глядел на черное отверстие дула.

Так они стояли посреди хаты друг против друга – высоченный кавалерист и старик-коневод, обмениваясь яростными взглядами.

– Да я ж тебя, насекомый ты этакий, шлепну зараз! – зловеще прошипел, раздельно выговаривая каждый слог, Забира.

– Не посмеешь! Я состою на советской службе. Вот мой мандат. Читай!

Забира даже не взглянул, но тон снизил.

– Ты мне голову бумажками не шмоли! – пробормотал он. – Забери их, не то порву.

У Евстафия Павловича тоже прошел запал. Он уже не мог больше кричать. Острая булавочка два раза кольнула больное сердце, и Пряхин вспомнил недавнее предупреждение врача: «Всякое волнение для вас гибельно».

– Послушайте, уважаемый, поговорим спокойно! – сказал коневод, переходя на «вы». – Я имею дело с командиром Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы должны показывать пример сознательной дисциплины. Жеребец Светлейший является…

– Брось, брось, папаша! Жеребца не отдам. Я уже полюбил его…

– Позвольте!

– Говорю же тебе, полюбил. Не отдам!

Забира упрямо мотал головой, не желая ничего слушать. Евстафий Павлович вновь вспыхнул от гнева, и снова острая булавочка неожиданно кольнула сердце.

– Полюбил коня! – твердил Забира, поражаясь непонятливости старика. – Понимаешь ты, полюбил… Для бойца конь – знаешь, что?

Евстафий Павлович посмотрел в окно и увидел белую морду Светлейшего. Жеребец стоял спокойно и слегка шевелил ушами, не подозревая, что решается его судьба. Неожиданный выстрел разорвал тишину деревенской улицы, и Забира, накинув на плечи кавказскую бурку, закричал:

– По коням!

Следом за командиром взвода выскочили на улицу красноармейцы. Два всадника промчались мимо окон. Евстафий Павлович, сунув мандат в карман, заспешил к своей Ласточке, опасаясь, как бы не остаться в суматохе без лошади. Ласточка одиноко билась на коновязи. Жители деревушки поспешно закрывали, ставнями окна. Где то за деревней застрочил пулемет.

– Черт бы их драл! – выругался коневод, заводя кобылу во двор. – Вояки окаянные.

В последний раз он увидел Светлейшего из-за низкой глинобитной ограды. Ослепительно белый жеребец, далеко оставляя позади себя красноармейских лошадей, уносил Забиру от беспорядочно гремевших выстрелов.

«Теперь конец! Директор прав», – холодея от ужаса, подумал коневод.

Почувствовав внезапную слабость, он вернулся в хату, где только что спал Забира, и попросил у хозяйки воды.

Со свистом и гиканьем мчались через деревню всадники. На солнце сверкали обнаженные клинки. Густая пыль клубилась по дороге и легкой кисеей опускалась на землю.