Текст книги "Гибель Светлейшего"

Автор книги: Николай Анов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Забира не отдает Светлейшего

Наступление красной конницы было столь стремительно и неожиданно, что Катюша не успела даже развернуть свои силы для отпора. Собрав остатки изрядно потрепанного отряда, она поспешно переправилась за реку.

Жители разграбленного города, озираясь, выходили из домов. На улицах, возле еврейских жилищ, валялись поломанные вещи. Легкий пух, выпущенный из перин и подушек, носился в воздухе и снежинками оседал на крышах. Визгливыми голосами кричали во дворах женщины, оплакивая убитых.

Катюшинцы сначала с помощью местных жителей громили евреев, а потом без разбора и без всякой посторонней помощи грабили украинцев и русских.

Василий Иванович Рябоконь, застигнутый в своем доме в первую же минуту налета на город, долго отстреливался от бандитов, израсходовав весь запас патронов. Видя неизбежную гибель, он пошел на врагов с обнаженной шашкой. Его встретил выстрелом Алеша, и уже мертвого изрубили бандиты, надругавшись над трупом.

Погибших во время погрома торжественно хоронили на другой день в братской могиле. Через весь город везли на кладбище сорок шесть гробов. Играл духовой оркестр, и тысячная толпа пела: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Олег шагал в колонне в одном ряду с Розочкой. Страшные часы погрома, проведенные под одной крышей, когда они с оружием в руках дрались за свою жизнь, сроднили их. Олег смотрел на Розочку и думал, как она близка ему и дорога.

На кладбище у просторной братской могилы был митинг. На высокий мягкий холм свежевыкопанной земли поднялась Фира Давыдовна и на минуту застыла в глубоком молчании, скрестив кисти рук на груди. Люди, окружавшие могилу, подняли на нее глаза и затаили дыхание в ожидании надгробного слова. И в наступившей тишине Олег услышал взволнованный голос Фиры Давыдовны:

– Товарищи! Мы шли сюда и пели нашу революционную песню «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Но кто из лежащих в этих гробах действительно пал в борьбе, с оружием в руках? Только шесть коммунистов, и среди них председатель ревкома, наш боевой товарищ Василий Иванович Рябоконь! А остальные? Кто они? Борцы за свободу? – Фира Давыдовна испытующе оглядела строгими глазами святопольцев. – Нет, товарищи, это лежат самые обыкновенные жертвы бандитского налета. Они не были ни красными, ни белыми. Они покорно признавали любую власть после каждого переворота в городе. Они думали об одном: как бы спрятаться от революции. Нам по-человечески жалко этих людей. Но мы должны предостеречь живущих!

Лицо Фиры Давыдовны вдруг стало непреклонным. Лоб ее прорезала суровая морщинка, а густые брови почти сошлись над переносицей.

– Когда рушится старый мир – в муках и крови рождается новый! В это грозное время нельзя стоять в стороне. Каждый должен решить для себя, с кем он: за революцию или против. Третьего пути сейчас нет! И запомните, товарищи, еще одно: кто не с нами, тот против нас!

Святопольцы поежились и робко переглянулись, а Фира Давыдовна сошла с высокого холма. И снова оркестр заиграл печальную мелодию, от которой овдовевшим вчера женщинам хотелось не плакать, а завыть во весь голос.

Страшные и стремительные события последних дней смутили Олега, вызвав в его душе ощущение мучительной неудовлетворенности. Он чувствовал, что ему надо сделать что-то важное и очень нужное, чтобы внести ясность в свою жизнь, но что именно, он не знал.

А вот сейчас, когда заговорила Фира Давыдовна, юноша встрепенулся. Он не пропустил ни одного ее слова. Ему показалось, что она говорит для него.

Оркестр перестал играть, и на высоком холме, где только что стояла Фира Давыдовна, вырос коренастый человек в гимнастерке с расстегнутым воротом. Он утоптал под собой мягкую землю и загремел таким голосом, что его услышали нищие у входа на другом конце кладбища.

– Верно сказала товарищ Рубинчик! Кто не за нас, тот против нас! Кто норовит спрятаться, тот помогает Врангелю, белополякам и самой Антанте. Скрывать не будем: Красная Армия отступила от Варшавы. Натиск противника огромный. Положение угрожающее. Сейчас только лютые враги могут спокойно смотреть, как истекают кровью наши бойцы. Партия обращается к молодежи: на коня, товарищ! Будем драться на два фронта – бить Врангеля и рубать польскую шляхту!

Кто-то крикнул «ура». Его не поддержали. Женщины заплакали навзрыд. Мужчины, стоявшие возле могилы с лопатами, поплевали в ладони и принялись быстро закапывать огромную могилу.

На обратном пути с кладбища Олег сказал Розочке:

– Мне надо зайти в военкомат.

– Зачем?

– Хочу записаться добровольцем в Красную Армию. Поехать на фронт.

Олег был уверен, что Розочка одобрит его решение, но она ничего не сказала.

– Ты проводишь меня до военкомата?

Она молча кивнула и взяла его под руку.

В военкомате фамилию Олега внесли в список добровольцев и предоставили юноше два дня на сборы. Он вышел и сообщил об этом Розочке.

– Мне жалко, что ты так скоро уедешь, – чему-то улыбнувшись, сказала девушка, и в улыбке ее вдруг промелькнула грусть.

Розочка пошла к себе на работу, а Олег направился в клуб. Здесь сегодня переночевали бездомные Потемкин и Евстафий Павлович. Они его ожидали с большим нетерпением. Еще вчера Фира Давыдовна посоветовала им зайти в штаб полка к красному командованию. Они наметили это сделать сегодня утром, но Олег ушел на похороны, пообещав скоро вернуться, а сам задержался.

И вот они втроем направились в бывший дом Халунина, над которым вновь развевался советский флаг.

Комиссар полка, узнав, что к нему явились ветеринар и главный врач катюшинского отряда, сказал:

– Придется вас арестовать! Вами займется особый отдел. Это его святое дело. А я даже времени терять не буду.

– Но они нас спасли от смерти! – закричал Олег и стал впереди Потемкина и Пряхина.

– Кого это «нас»?

– Фиру Давыдовну Рубинчик, ее дочь и меня. Во время погрома.

– Особый отдел во всем разберется.

Узнав о таком решении, Олег выскочил на улицу и помчался во весь дух домой. Фира Давыдовна, выслушав юношу, натянула панамку на голову и отправилась на выручку. Она считала долгом своей совести защитить людей, спасших ей жизнь. Пребывание Потемкина и коневода в отряде Катюши не смущало Фиру Давыдовну. Ведь каждая новая власть объявляла мобилизацию врачей и ветеринаров, без которых не могла обойтись ни одна армия. Другое дело, если бы они пошли служить к Катюше добровольно. Но этого не было. Фира Давыдовна видела, с какой ненавистью Потемкин и Евстафий Павлович говорили о «республике». Она поверила в их честность.

– Я жена командарма Подобеда, – сказала Фира Давыдовна начальнику особого отдела. – Николай Николаевич Потемкин и Евстафий Павлович Пряхин наши люди, насильно мобилизованные Катюшей. Они спасли жизнь мне и моей дочери. Я прошу вас немедленно освободить их под мое поручительство. Посмотрите мои документы и письма моего мужа, товарища Подобеда.

– Насчет Потемкина не знаю, – сказал начальник особого отдела, – но коневод Эрании не вызывает у меня никакого сомнения. Во всяком случае вашу просьбу я удовлетворю, поскольку они не по своей охоте попали к Катюше. Их сейчас освободят, а вы напишите поручительство.

И действительно, Евстафий Павлович и Потемкин вышли на свободу. С них взяли подписку о невыезде из Святополя.

Николай Николаевич отправился с Олегом к Фире Давыдовне, а Евстафий Павлович решил нанести вторичный визит комиссару полка. Теперь нужно было вплотную заняться Забирой и Светлейшим.

Но комиссар, перегруженный полковыми делами, не пожелал сразу принять Евстафия Павловича. Коневод, просидевший часа полтора в приемной, наконец потерял терпение и чуть не силой ворвался в кабинет.

– Вам что, некогда? – с нарочитой грубостью спросил комиссар.

– Да, представьте, некогда, – ответил Евстафий Павлович. – У меня дело государственной важности, совершенно не терпящее отлагательства. Я не прошу, а требую, чтобы вы меня немедленно выслушали.

Коневод говорил повелительным тоном, и комиссар сдался.

– Говорите, только короче. Я занят.

– Я коневод Эрании, – сказал Евстафий Павлович. – Двадцать пять лет я работал над созданием новой лошадиной породы и вырастил производителя. Это единственный в мире жеребец. Ему предстоит стать родоначальником новых породистых лошадей. Иностранные государства заплатят за него сотни тысяч рублей золотом. Слышите, золотом, а не бумажками! Этого жеребца похитил из Эрании красный командир Забира. Вот его расписка.

Евстафий Павлович вынул из записной книжки меморандум и расписку.

– Это и есть тот самый Светлейший! – воскликнул комиссар.

– Да. Я его видел своими глазами час назад.

– Вот так штука! Какие интересные дела бывают на белом свете! – прочитав меморандум, покрутил головой комиссар. – Только Забира жеребца вряд ли теперь отдаст. Конь у него прижился. Конь мировой, что и говорить!

– То есть как прижился? Как не отдаст? – глаза Евстафия Павловича заметали молнии. – Да понимаете ли вы, что говорите?

– Не отдаст! – убежденно повторил комиссар. – Ни за какой миллион не отдаст. Конь его два раза в бою от смерти спасал. Разве с таким конем боец расстанется? Ни в жизнь!

– Да прочтите вы эту бумагу как следует, – дрожа от негодования, закричал Евстафий Павлович. – Может быть, тогда вы поймете, что вам надлежит сделать.

– Да что мне ее читать! Грамотный, все понял. Забира действительно коня увел, и кличка тому коню Светлейший. Все правильно.

– Что же вы намерены делать?

– Поговорю с Забирой. Попробую ударить на сознательность. Но только за успех, товарищ, не ручаюсь. Боец он выдающийся, а насчет дисциплины, – комиссар таинственно понизил голос, – насчет дисциплины хромает на все четыре. Партизанщина проклятая въелась до самых печенок. Никак не вышибем.

– Какой же вы тогда комиссар, если он может не исполнять ваших приказаний? Скажите, чей приказ Забира выполнит беспрекословно? Начальника дивизии? Корпуса? Командарма? Командующего фронтом, быть может?

– Вы, товарищ, здесь не очень разоряйтесь! – вдруг побагровел комиссар. – С вами разговаривают вежливо, и на пушку вы меня не берите. Большим начальством меня не пугайте. Я не пужливый.

– Я буду жаловаться!

– На здоровье!

В это время в штабе появился Забира. Звеня блестящими шпорами, командир взвода поднимался, перепрыгивая через ступеньку. Он торопился к комиссару – его бойцов снова обделили сеном.

Увидев коневода, Забира слегка смутился.

– Что? Знакомый? – придавая возможную строгость своему голосу, спросил комиссар и угрожающе подход губы.

– Видал я его, – нехотя протянул Забира, разглядывая черную курчавую бороду старика. – Встречались.

– Придется вернуть жеребца! – сказал комиссар.

– Какого жеребца?

– Такого. Светлейшего. Будто не знаешь?

Подбородок Забиры дрогнул, и он положил ладонь на резную рукоятку кривой кавказской сабли.

– Не понимаю!

– Напрасно. Отдай коня, Забира. По-хорошему говорю. Отдай! Ученые просят уважение сделать, не кто-нибудь. На, прочитай бумагу. Здесь все прописано.

Но Забира, не глядя на меморандум, задыхаясь, прохрипел:

– Стреляй меня, комиссар, коли меня, режь на части! Не отдам! Не проси, комиссар!

И, сказав это, Забира выбежал из комнаты, опасаясь, как бы во время спора не увели Светлейшего.

– Говорил я, он помрет скорее, а с жеребцом не расстанется, – сказал комиссар, очень довольный, что не ошибся в своем предположении. – Я Забиру знаю, боец самостоятельный.

– Я поеду в Москву! – Евстафий Павлович с ненавистью глядел на комиссара.

Тот вдруг обозлился и стукнул по столу кулаком:

– Некогда мне заниматься ерундой! Забирай свою бумажку и катись к чертовой матери на зеленом катере!

И снова коневод почувствовал, как замерло больное сердце. Пошатываясь и держась за грудь, Пряхин вышел из кабинета комиссара.

Приказ командарма № 1462

Фира Давыдовна, узнав историю похищения Светлейшего, решила помочь Евстафию Павловичу.

– Мой муж, командарм Подобед, прикажет вернуть коня в Эранию, – сказала она. – Я ни минуты в этом не сомневаюсь. Важно только скорее сообщить ему все подробности дела. Вам необходимо немедленно выехать в штаб армии. Не волнуйтесь, я все устрою.

Она отправила мужу телеграмму и в тот же день получила ответ:

«Послал вызов Пряхину. Целую тебя и Розочку».

По телеграмме командарма святопольская чека выписала пропуск не только коневоду, но и Потемкину, пожелавшему сопровождать Евстафия Павловича.

Поздно вечером Фира Давыдовна и Розочка отправились на вокзал. С тем же поездом, с каким уезжали Пряхин и Николай Николаевич, ехал и Олег на формирование в Н-ск. Там за десять суток обучали добровольцев стрелковому делу, после чего отправляли без задержки на фронт.

Притихшая Розочка молча смотрела на Олега. Фира Давыдовна, материнским чутьем угадавшая все, что творилось в душе дочери, оставила ее наедине с юношей.

– А все-таки самый лучший спектакль у нас был «Отелло», – сказал гимназист.

Ему хотелось сказать совсем другое; но он не нашел нужных слов и смелости.

– Для Святополя неплохой! – согласилась. Розочка.

Они снова замолчали, не зная, о чем говорить.

– Врангель – опасный враг! – задумчиво произнесла девушка.

– Теперь хороших постановок в клубе не будет, – заметил Олег.

– Врангелю помогает Антанта, – сказала она.

– Без Наташи и Василия Ивановича кружок развалится.

Они обменивались фразами, не слушая друг друга. И только когда Олег вскочил в теплушку, он понял, что не сказал самого главного, что обязательно нужно было сказать. И Розочка подумала то же.

Потемкин был поражен, узнав, что Олег записался добровольцем в Красную Армию, но изумления своего не высказал. И сейчас, в вагоне, сидя рядом с гимназистом, он предпочел проявить осторожность.

Горькие думы одолевали Николая Николаевича. Как страшна красная пропаганда! С какой легкостью она беспощадно поражает неопытное сердце!

Потемкин вспомнил свою первую встречу с Олегом в Петрограде. Это был скромный, воспитанный юноша из интеллигентной семьи. А сейчас он, кажется, стал большевиком. Николай Николаевич с затаенной неприязнью смотрел на юношу, хотя в темноте и не видел его лица.

Поезд пришел в Н-ск рано утром, только-только начало светать. Олег, распрощавшись с Потемкиным и коневодом, отправился в военкомат. Пряхин и Николай Николаевич, по указанию коменданта, пошли разыскивать штаб армии. Он размещался в четырех вагонах, стоявших на запасном пути. Здесь уже поджидали коневода. Дежурный офицер, еще с вечера получивший соответствующие указания, немедленно доложил командарму о приезде Евстафия Павловича.

Подобед жил в салон-вагоне, принадлежавшем до революции киевскому генерал-губернатору. К нему был прицеплен обыкновенный мягкий вагон, заменявший приемную. Сюда привели Пряхина и Потемкина, предложив им подождать в свободном купе.

Через несколько минут появился франтоватый адъютант, перепоясанный желтыми ремнями, и, приложив пальцы к козырьку фуражки, объявил:

– Командующий просит к себе товарища Пряхина.

Командарм, пожилой сероглазый человек с аккуратно подстриженной русой квадратной бородкой, просматривал телеграммы, когда Евстафий Павлович и Потемкин вошли в его кабинет, занимавший добрую половину вагона.

Подобед оглядел вошедших и показал рукой на диван у стены:

– Прошу!

– Разрешите передать вам письмо от вашей супруги.

– Благодарю вас.

Командарм разорвал конверте извлек два письма – от Фиры Давыдовны и Розочки. Он читал их не спеша.

– Жена пишет, что вы спасли ее и нашу дочь от смерти. Разрешите мне поблагодарить вас.

Подобед поднялся из-за стола и с душевной признательностью пожал руку Потемкину и коневоду. Потом он вновь опустился в кресло.

– Жена просит оказать вам помощь и содействие. Чем могу быть полезен? Расскажите мне подробно, о какой лошади идет речь.

– Я попросил бы вас ознакомиться с этим документом, – Евстафий Павлович положил на стол меморандум. – Вам станет все ясно.

Коневод и Потемкин внимательно следили за выражением лица командарма, читавшего меморандум Эрании. Оно было невозмутимо спокойным.

– Чего же вы сейчас хотите? – Подобед вопросительно поднял брови.

– Я видел Забиру в Святополе. Мои попытки вернуть Светлейшего через комиссара полка не увенчались успехом. Где сейчас находится Забира, я не знаю.

Командарм помолчал в раздумье.

– Хорошо! Лошадь вам будет возвращена. Завтра Светлейшего доставят сюда!

И, вызвав адъютанта, он продиктовал телеграмму с приказом командиру 44 кавполка взять у Забиры жеребца Светлейшего и немедленно доставить его в распоряжение штаба армии.

– Светлейшего вам возвратят, можете быть спокойны. Приходите завтра к вечеру – и вы получите вашего жеребца, – сказал командарм, пожимая на прощание руки коневода и Потемкина.

– Поздравляю вас с успехом! – сказал Потемкин, когда они зашагали по шпалам в сторону вокзала. – Теперь Забире делать нечего, придется вернуть Светлейшего.

– Вашими устами да мед бы пить! – проворчал коневод, все еще не веря своему счастью.

На другой день они направились в штаб армии узнать новости. Франтоватый адъютант с улыбкой сказал:

– Лошадь доставят завтра. Есть приказ командарма.

Прошел еще день, и тот же адъютант произнес уже без улыбки:

– Командарм просил вам передать, чтобы вы не беспокоились, Светлейшего вы обязательно получите.

Сердце Евстафия Павловича вновь заныло от тревоги.

– Полагаю, что Забира просто ослушался и не отдает коня, – высказал предположение Потемкин.

Догадка Николая Николаевича таила истину. Случилось невероятное: командир взвода Остап Забира наотрез отказался отдать Светлейшего. Комиссар полка отправил телеграмму в штаб с просьбой отложить временно изъятие лошади. Из штаба ответили кратко:

«Немедленно донести исполнение приказа командарма № 1462»

Даже коммунисты не могли понять, почему из-за одного жеребца начальство затевает канитель, Остап Забира совершил подвиг – заколол Чуму в его логове, за такое дело бойца к ордену надо представить. Как же можно лишать его верного боевого товарища! Да еще какого! Все бойцы могут подтвердить, что Светлейший два раза уносил Забиру от верной смерти. Можно ли бойцу расстаться с таким конем?

И снова в штаб полетела телеграмма с ходатайством, и снова пришел сухой ответ:

«Командарм требует немедленно выполнить приказ № 1462».

* * *

Катюшу охватил соблазн: не ударить ли по красной коннице, пока Светлейший еще в полку. Осторожный горбун советовал ждать:

– Торопиться некуда.

– Есть куда! – тихо сказала Катюша, и горькая складка печали вдруг прорезала лоб золотоволосой женщины. – Ничего ты не понимаешь, Алеша.

Верно, не понимал горбун, что творилось в душе бывшей цирковой наездницы, какие тяжелые предчувствия терзали ее сердце. Как весенний снег, таял Катюшин отряд. Скоро железным кольцом сожмут большевики анархическую республику, и придет тогда страшная расплата.

– Устала я, Алеша… – прошептала атаманша, и скуластое лицо ее стало еще некрасивее. – Скоро нам придется кончать эту карусель. Не идет народ за нами и никогда не пойдет. Не нужна ему твоя анархическая республика.

Она помолчала минуту.

– А Кропоткин, говорят, князь был. Что он в народном горе мог понимать? – и закончила тихо, нерешительно: – Хорошо бы напоследок взять Забиру за жабры и отнять Светлейшего.

Горбун поднял синие задумчивые глаза на атаманшу. Он понял все.

– Я уже прикидывал. Пока не поздно, надо уходить в Румынию.

– Ты уйдешь, а я не уйду. Чую. Эх, Светлейшего бы раздобыть. Вот конь! Не понять тебе меня, Алеша! На конюшне я родилась. В цирке выросла, возле лошадей.

Катюша быстро вскочила, тряхнув золотой головой.

– Ну, ладно. Какое завтра число?

– Седьмое.

– Седьмое число у меня приметное. Завтра ударим по сорок четвертому полку.

Лебединая песня Катюши

Сорок четвертый полк расположился на отдых в селе Крутышки. Коммунисты на собрании ячейки постановили «остаться с массами» и принять все меры к быстрейшему разрешению затянувшегося конфликта. Комиссара полка решено было отправить в штаб армии для доклада командарму. В принятой единогласно резолюции комячейка, заверяя командование в преданности бойцов делу мирового пролетариата и недвусмысленно намекая на возможность вредительства со стороны военспецов, сознательно раздувших конфликт с конем, считала необходимым оставить Светлейшего у Забиры, кровью доказавшего свою верность делу революции.

Комиссара полка, прискакавшего ночью в штаб, принял сам командарм Подобед.

– Чего хочет полк? – спросил он, не прочитав поданной ему резолюции.

– Не обижать Забиру. Оставить ему Светлейшего. Храбрейший боец… Это он заколол Чуму, пробравшись к нему в лагерь.

– Член партии?

– Подал заявление, когда узнал, что Чума его мать повесил. Боец настоящий.

– Хорошо. Останешься при штабе.

Рано утром, чуть светало, коневода вызвали к командарму. Евстафий Павлович, не чувствуя под собой ног, бежал к вокзалу, где на запасном пути стояли три штабных вагона.

С бьющимся от волнения сердцем Пряхин прошел в салон-вагон. Командарм, стоя у окна, застегивал пуговицы шинели. Он готовился к выезду.

– Сегодня вы получите Светлейшего! – пожимая руку коневоду, сказал Подобед. – Из-за него у нас случилось некоторое недоразумение, но это исключительно моя вина. Я хочу вас пригласить с собой. Возможно, вы мне будете нужны. Можете сейчас поехать?

– Безусловно! – Евстафий Павлович помолчал в нерешительности. – А нельзя ли взять Николая Николаевича?

– Пожалуйста.

Две штабные машины повезли командарма и его свиту по городу. У подъезда гостиницы одна машина остановилась. Из нее выскочил коневод и скрылся в дверях. Через несколько минут он вышел в сопровождении Потемкина.

До Крутышек, где стоял сорок четвертый кавалерийский полк, было два часа езды. Хорошая дорога позволяла ехать на большой скорости.

Бойцы пили чай, когда обе машины пришли в село.

– Собрать полк! – распорядился Подобед. – Вызвать Забиру вместе с лошадью.

Весть о приезде командарма в Крутышки с молниеносной быстротой распространилась по селу. Застигнутые врасплох бойцы торопливо выводили лошадей и строились в эскадроны.

– Седлай Светлейшего и айда к командарму! – передали Забире приказ. – Да ты не горюй! Посмотрит командующий коня, прикинет, какой ты кавалерист, и утвердит за тобой его на веки вечные.

– Жизни мне нет без Светлейшего, – сказал Забира унылым голосом. – Я его полюбил. Лучше смерть приму, а не отдам!

Командир взвода, скакавший по широкой улице между золотых осенних кленов, был мрачен. Штабисты, находившиеся на церковной площади, возле запыленных машин, повернули головы, увидев всадника в кавказской, черной бурке, гнавшего рысью знаменитого жеребца. Ослепительно белая масть отливала на солнце серебром.

Евстафий Павлович не сводил влюбленных глаз со Светлейшего.

Чувствуя, что командарм любуется диковинной красотой жеребца, и не имея сил удержаться от соблазна показать неправдоподобную резвость и стать лошади, Забира, натянув поводья, пустил Светлейшего полной рысью. Едва касаясь земли, жеребец пронесся сказочным видением по просторному лугу и, описав полный круг за церквушкой, как вкопанный остановился возле Подобеда.

– Командир второго взвода третьего эскадрона Остап Забира по приказанию командарма прибыл совместно с жеребцом Светлейшим! – отрапортовал всадник в черной кавказской бурке, приложив короткие пальцы к шлему.

– Останься здесь! – козыряя в ответ, уронил командарм и кивнул в сторону своего автомобиля.

Взгляды коневода и Забиры скрестились, как обнаженные клинки. И похолодевшее сердце Остапа затрепетало. Проклятый старик с черной бородой цыгана стоял возле машины, победоносно сложив руки на груди. Это он собрал штабистов и привез их вместе с командармом отбирать жеребца.

Командир взвода окинул взглядом зеленый луг, как бы меряя расстояние до крайней хаты, за которой начиналась степь. И, словно угадывая его беспорядочные мысли, штабист, перепоясанный новыми ремнями, сказал:

– Слезь с седла и возьми коня в повод.

Глаза Забиры потемнели, но он послушно выполнил приказание. А в это время за крайними халупами в степи уже выстраивались боевые эскадроны, готовясь к встрече с командармом, и босоногая веселая детвора выбегала изо всех дворов, мечтая насладиться упоительным зрелищем военного парада.

Но парада не было. Был только митинг, и на нем с речью выступил лишь один оратор – сам командарм. Он говорил негромким голосом, и поэтому слушали его с напряженным вниманием.

Коневод вытянул шею, стараясь не пропустить ни одного слова. Осведомленность командарма в истории русского коннозаводства была неожиданна и приятна сердцу Евстафия Павловича. Только один Забира, казалось, совсем не слушал оратора. Командир взвода, держа в поводу Светлейшего, был бледен, уныл и рассеян.

– Коннозаводчик Орлов был богатейший граф, – говорил командарм. – Создавая Барса Первого, он заботился о помещиках. Для русского крестьянина орловский рысак был малопригоден. До сих пор наша страна, самая богатая в мире лошадьми, не имеет коня, пригодного и для верховой езды и в крестьянском хозяйстве. Эту задачу взялся разрешить ученый нашей страны, коневод товарищ Пряхин. И он разрешил ее, создав в Эрании жеребца Светлейшего. Коня, подобного Светлейшему, нет ни в одном иностранном государстве. Это пока что единственный в мире представитель и будущий родоначальник новой конской породы, от которого произойдет многочисленнейшее племя лошадей, сильных, выносливых, резвых. От имени рабочих и крестьян нашей страны я приветствую товарища Пряхина и приношу ему благодарность за великое старание на пользу трудового народа!

Штабисты скосили глаза в сторону Евстафия Павловича. Бородатый коневод разглядывал ободранные носки сапог.

– И вот, товарищи, командир второго взвода третьего эскадрона, проезжая Эранию, ведет себя как простой конокрад. Он самовольно выводит из стойла этого единственного в мире жеребца, садится на него и едет воевать. И нет у боевого командира той простой догадки, что белогвардейская пуля – дура, и может она кончить жизнь Светлейшего в одну секунду. Товарищ Пряхин, узнав о пропаже своего знаменитого жеребца, отправляется на розыски конокрада, этим самым выполняя свой долг перед пролетарской революцией, и нагоняет Забиру. А что делает Забира? Он не отдает ему Светлейшего, чем кладет несмываемое пятно позора на непобедимую Красную Армию… Ученый коневод обратился тогда за помощью в штаб армии, и я отдал приказ вернуть жеребца в Эранию. Этот приказ должен быть выполнен, и он будет выпол…

Не успел командарм сказать последнее слово, как вдруг застрочили пулеметы.

Николай Николаевич, падая на землю, увидел только кожаную фуражку коневода и пышный лошадиный хвост.

Случилось то, чего никто не ожидал и чему не хотели верить даже после, когда наступила ясность событий. Катюша, незаметно подкравшись, ударила по красным эскадронам, хотя силы ее были впятеро меньше.

Историки гражданской войны, разбирая через сорок лет эту любопытнейшую операцию, единодушно объясняли ее желанием атаманши захватить в плен прославленного командарма. Иного объяснения они не находили. С военной точки зрения Катюша, обычно осторожная, проявила крайнее легкомыслие, рискнув завязать бой в обстановке, для себя совершенно не выигрышной.

Но действительно ли чрезмерное честолюбие и необузданная жажда славы, толкнули Катюшу на этот неоправданный поступок? Знала ли атаманша о пребывании в Крутышках командарма? Не было ли здесь иной причины, ускользнувшей от внимания исследователей и историков?

Один горбун знал истину. И только один коневод не умом, а сердцем лошадника догадался: Катюша, жертвуя сотнями своих бойцов, мечтала вырвать Светлейшего из рук Забиры. Ради серебристо-белого жеребца она совершила налет на Крутышки и дала последний бой, самый неудачный за все время ее боевой жизни. Он длился недолго. Через минуту-другую, оправившись от замешательства, красная конница понеслась в атаку на противника.

И катюшинцы дрогнули. С грохотом, подпрыгивая на ухабах, уносились тачанки, посылая последние пулеметные очереди. И только небольшая кучка бойцов во главе с рыжеволосым командиром на великолепной вороной лошади яростно бросалась в третью атаку, стремясь пробиться к машинам командарма.

И увидев рыжеволосого всадника, Потемкин, прячась под автомобиль, закричал не своим голосом:

– Катюша! Это Катюша!

Не принесло счастья атаманше седьмое число! Последнюю атаку отбили красные кавалеристы. И тогда повернули коней катюшинцы, спасая свою жизнь. В погоню за Катюшей ринулись горячие всадники, искавшие чести захватить живьем неуловимую атаманшу или острой саблей отсечь ее золотую голову.

Легко несет вороной конь Катюшу. Восемь всадников мчатся следом. И смотрит командарм жадным и тревожным взглядом охотника: уйдет, уйдет гадюка!

Евстафий Павлович видит наметанным глазом: ни за что не догонят чистокровного вороного жеребца заморенные кавалерийские лошади. То же видит и понимает Забира. И вот уже ноги его в стременах, и острые колесики шпор режут бока лошади, и не замечает ничего командир взвода, кроме вороного коня, уходящего от красных всадников.

Стрелою, пущенной из лука, летит Светлейший, и несется перед ним золотоволосая всадница, чувствуя спиной холод и смерть.

Где-то позади остались преследователи, и только два коня, серебристо-белый и вороной, борются в последнем состязании. С каждой минутой укорачивается расстояние между всадниками, и уже чувствует Забира приближение того сладостного мгновения, когда нужно занести руку и наотмашь рубануть по врагу.

Командарм наводит бинокль. Командарм видит, как разлетаются всадники, обменявшись первыми ударами клинков, и как белый конь, описывая полукруг, вновь мчится наперерез вороному.

Багровый туман застилает Катюшины глаза. В этом тумане, сияя ослепительной красотой, возникает сказочным видением Светлейший, несущий ненавистного всадника в черной кавказской бурке.

Сквозь цейсовские стекла видит командарм, как сплеча рубит Забира золотую голову. Уже нет Катюши на вороном коне, и мчится вороной по степи, преследуемый белым. Светлеет лицо командарма. И вновь темнеет. Поспешно крутит он колесико бинокля, не веря немецким стеклам и собственным глазам. Снова Катюша сидит на коне, и уже плохо командиру Забире, не разгадавшему хитрость цирковой наездницы, ловко нырнувшей во время удара под брюхо лошади.

От верной гибели уносит Забиру Светлейший, спасая в третий раз ему жизнь. И опять описывает белый конь полукруг, и снова рубит Забира сплеча атаманшу.

Командарм наводит бинокль. В голубых просторах горизонта ведут поединок два всадника, и, чтобы не обидеть бойца революции, сражающегося с бабой, никто не спешит ему на помощь.

Жаркий ветер развевает золотые кудри женщины. Горячий пот струится по рябому лицу. Хочет разорваться сердце, охваченное гибельным восторгом. И синее небо уже кажется хрустальным куполом волшебного цирка, где миллионы невидимых зрителей следят за наездницей исполняющей смертельный номер. И Забира, ненавистный Забира, кажется не врагом, а простым партнером. Сверкающий клинок его, занесенный над головой, не страшит Катюшу.