Текст книги "Раскрытие тайны"
Автор книги: Николай Загородный
Соавторы: Виктор Колмаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
– Самарцева! – бросил он на ходу дежурному, зная, что лейтенант никогда не уйдет домой раньше его самого. – Немедленно, не теряя ни минуты, установить тщательное наблюдение за слесарем Бражником, – говорил Гаршин, когда появился в его кабинете лейтенант. – Не терять из виду ни днем, ни ночью. Надо знать, где он бывает, с кем встречается. Понимаете меня?
– Так точно, товарищ подполковник, разрешите выполнять? – И Самарцев тут же вышел.
3. Тайное становится явным
Целую неделю люди лейтенанта Самарцева невидимой тенью почти по пятам ходили за Бражником. Они видели, когда их подопечный ложился и вставал, когда ходил на работу и когда возвращался. Но странное дело, за всё это время Бражник ни с кем не встречался, ни к кому не заходил, не посещал ни кино, ни клуба, хотя раньше был завсегдатаем этих мест. Возвратившись после работы домой, он обычно ложился на старенький диван и часами лежал, как тяжело больной. Чувствовал ли он, что за ним следят, или просто переживал какую-то душевную травму – установить это удалось только позднее. На восьмой день заведенный им порядок был нарушен. Поздним вечером, когда кругом уже погасли огни, Бражник неожиданно вышел на улицу, медленной и тяжелой походкой пошел он к одной из боковых улиц. Потом свернул в ближний переулок и, дойдя до соседней улицы, остановился у высокого забора. Оглянулся направо, налево, спокойно свернул за высокий дощатый забор и вошел в калитку ближнего дома под железной крышей с деревянным крыльцом. Постучался в дверь. Подождал около минуты. Снова постучал. Его встретил такой же крепкий, коренастый, но годами постарше рыжеголовый человек. Он ввел Бражника в полуосвещенную продолговатую комнату, которая напоминала жилье какого-то захудалого холостяка. Здесь всё, по-видимому, говорило о самом хозяине: и три жестких стула, стоявших у стены, и рассохшийся письменный стол, и плоская кровать, застланная серым суконным одеялом, и ничем не покрытый сундук, окованный давно поржавевшим железом. Только висевшая на стене в бронзовой рамке литография с картины, написанной по известному стихотворению Лермонтова «На севере диком…», говорила о том, что в душе человека, живущего в этой комнате, есть еще крупицы чего-то живого…
Первым нерешительно заговорил Бражник. Вскоре его перебил хозяин дома, слесарь больше не проронил ни слова. А тот говорил тяжелыми словами, точно вбивал гвозди в стену. И Бражник казался по сравнению с ним беспомощным слюнявым мальчишкой.
Через полчаса Бражник вышел, окинул взглядом улицу и направился домой, сопровождаемый невидимым спутником, – один из сотрудников остался у дома с деревянным крыльцом. Другой к тому времени уже был у лейтенанта Самарцева. Через несколько минут лейтенант докладывал Гаршину:
– Гусый Иван Гурьевич, помощник машиниста…
Гаршин посмотрел на часы. Стрелки показывали половину второго.
– Поздновато беспокоить, но надо. Берите машину и поезжайте домой к начальнику отдела кадров депо. Доставьте мне сюда личное дело Гусого, – распорядился подполковник.
Через час Гаршин перелистывал давно пожелтевшие страницы личного дела Гусого. Он тщательно изучал все, что могло привлечь внимание. 1910 год рождения. Родился в Хабаровске. Прибыл на работу с Южно-Уральской железной дороги. Военнообязанный. Одинок. В годы Великой Отечественной войны работал на одной из крупных станций Южно-Уральской дороги. За службу на станции Сосновка премирован, имеет две благодарности по приказу. Как будто все в полном порядке, но… У Гаршина вызвало недоумение, почему военнообязанный Гусый никогда не служил в армии. Допустим, он имел бронь в годы войны как работник железнодорожного транспорта, но до войны должен был отслужить положенный срок в Красной Армии. Гаршин немедленно отправил телеграфный запрос на Южно-Уральскую дорогу: когда и кем работал там Гусый Иван Гурьевич.
Ответы в таких случаях не заставляют себя долго ждать. Гаршин приехал домой на рассвете и не успел еще отдохнуть после бессонной ночи, как выполняя его распоряжение, по телефону позвонил Самарцев.
Через двадцать минут Гаршин уже был в своем кабинете. На столе его лежало лаконичное сообщение: Гусый на Южно-Уральской дороге не работал.
– Чудесно. Вот, значит, в чем дело, – сказал подполковник Самарцеву и показал ему официальную справку из личного дела Гусого, в которой значилось, что тот в 1949 году окончил курсы помощников машинистов уже на Томской железной дороге.
– Можно полагать, что и эта справка чистой воды фикция, – заметил Гаршин.
И снова запрос. И снова тот же ответ: Гусый никогда на курсах помощников машинистов не учился и даже не числился в личном составе железнодорожников Томской дороги.
Теперь тайное становилось для Гаршина всё более и более явным. Правда, материалы, которыми он к тому времени располагал, не позволяли еще окончательно утверждать, что подозреваемые являются теми преступниками, которые готовили крушение воинского эшелона. Но внутренне Гаршин в этом уже не сомневался. Он теперь имел все основания для задержания Бражника и Гусого, для производства у них обыска: первого по подозрению в том, что он перевел стрелку на занятый путь и пытался вызвать столкновение поездов, второго – за то, что пользовался подложными документами. Даже если подозрение в отношении Бражника было не основательным, то его тайные встречи с Гусым, прошлые преступления которого были скрыты за подложными документами, опять-таки давали повод для задержания. Конечно, надо было бы повременить, понаблюдать за обоими, особенно за Гусым. Не тянется ли от него куда-нибудь ниточка. Но нет, медлить нельзя. Опытные преступники никогда не станут ждать. Они могут скрыться, и снова ищи ветра в поле.
«Они могут совершить новое злодейство, мы должны обезвредить их, обезопасить наших людей», – рассуждал Гаршин.
Получив согласие начальника Управления и санкцию прокурора дороги, он отдал распоряжение Самарцеву: слесаря Бражника и помощника машиниста Гусого немедленно задержать, на дому каждого произвести обыск.
– Будьте осторожны. Надо полагать, что оба имеют оружие, – добавил он, когда лейтенант покидал его кабинет.
* * *
Когда подполковник Гаршин спросил Бражника на допросе, что он делал на участке обходчика Кочеткова накануне его убийства, Бражник повторил то же, что сказал Василькову.
– А мы знаем, что в этот день вы были одни и то, что вы мне сказали, не сумеет подтвердить ни одно подставное лицо, понятно? – Такой женщины нет! – отчеканил Гаршин. – А зачем, – продолжал он, – вы ходили позавчера в час ночи к Гусому?
При имени Гусого Бражник вздрогнул. На лбу у него выступила испарина.
– Хорошо, может быть, в таком случае, – как бы не замечая замешательства Бражника, сказал Гаршин, – вы назовете автора этой записки, обнаруженной в кармане вашего плаща? – и Гаршин положил на стол перед глазами Бражника измятый клочок бумаги, на котором автоматической ручкой было написано всего несколько слов:
«Приходи, как обычно. Л. 12 октября».
– Записка эта от той женщины. Имя ее я назвать не могу.
– Снова всё связано с женщиной. И не называйте. А я назову. Правда, эта женщина с усами! И фамилия ее… Гусый! – четко произнес Гаршин.
При этих словах Бражник совершенно растерялся и неожиданно даже для Гаршина спросил:
– Он признался?
– Нет, он пока не признался, но зато вы сейчас признались. Вот полюбуйтесь – криминалистическая экспертиза установила, что эта записка написана Гусым. Ему от этого не отвертеться. Но дело не в этом. Важно другое. Записка вам была вручена накануне того дня, когда вас видели на участке Кочеткова. Значит, вы готовились к выполнению задания? Кто дал вам задание убить обходчика, разобрать рельсы?
– Я не убивал, не убивал я! – закричал вдруг Бражник, стуча кулаком по груди.
– Только, пожалуйста, без истерики! А теперь выкладывайте и без вранья! Вранье не поможет ни вам, ни Гусому, ни его хозяину.
Но Бражник опять замолчал. Он как-то весь обмяк, осунулся, нижняя губа заметно дрожала.
– Так что же? – жестко спросил подполковник, закуривая папиросу.
И Бражник заговорил. Он сидел, облокотясь о стол и, опустив голову, говорил. Год назад он «сошелся» с Гусым. Тот его поймал на краже спецодежды из склада, затем потребовал выполнения любых заданий. Сказал, что платить за это будет наличными. Гусый потребовал, чтобы он, Бражник, перестал заниматься мелким хулиганством и не думал о кражах, чтобы он был на хорошем счету у начальства. Да, Гусый двенадцатого октября дал ему задание пустить под откос эшелон с призывниками, но ему, Бражнику, в тот день неожиданно пришлось остаться на вечернюю смену – отказаться, значит, вызвать подозрение. И потому на участок отправился сам Гусый.
– А кто давал задание Гусому?
– Этого я не знаю и знать не мог.
– Хорошо, а теперь скажите, это ваше хозяйство? – и Гаршин быстро положил на стол сапог и оторванный каблук.
Бражник поднял голову, ошалело выпучил глаза и взглянул на подполковника, как бы защищаясь от нового тяжелого обвинения, и молча снова понурился.
– Я хотел порвать с Гусым, – не отвечая на поставленный вопрос, проговорил Бражник, – и пошел к нему позавчера ночью. Он сначала угрожал, что выведет меня на чистую воду, а потом вынул пистолет и сказал: выбирай!
Когда допрос был окончен, Гаршин вызвал дежурного сотрудника, и Бражник вышел, тяжело ступая, сопровождаемый конвоиром…
Гусый дважды уже побывал в кабинете Гаршина, но каждый раз категорически отрицал свое участие в подготовке диверсии, хотя отрицание это было явно несостоятельным. При обыске у него был найден пистолет парабеллум, две обоймы патронов к нему и пять патронов к пистолету «ТТ». Эксперт-криминалист Чеботаренко установил, что именно из пистолета Гусого были выстрелены гильза, найденная на месте убийства, и пуля, извлеченная из тела Кочеткова. Экспертиза также установила, что обнаруженные на месте происшествия следы подошв «елочка» оставлены сапогами Гусого и что именно правый рукав его дождевика оттиснул на песке в лесозащитной полосе след. Можно было предать суду и без признания… И теперь Гусый держался, как в первый раз, вызывающе, на вопросы подполковника отвечал нагло и зло, с усмешкой. Только часто сжимавшиеся в кулаки его покрытые рыжими волосами руки говорили о том, что он далеко не уверен в себе. «Нервничает», – думал Гаршин, незаметно наблюдая за Гусым.
После признаний Бражника картина готовившейся на дороге диверсии и убийства Кочеткова для Гаршина была вполне ясна. Поэтому третий допрос Гусого Гаршин начал неожиданно для диверсанта с другой стороны.
– Не знаком ли вам юноша, изображенный на этом фотоснимке? – спокойно спросил Гаршин, как бы продолжая прерванный разговор, и показал Гусому фотоснимок еще совсем юного лица, на котором виднелась выцветшая немецкая вязь и рядом перевод:
«Агент I-V Буйвол».
Глаза Гусого внезапно широко раскрылись, правая рука цепко ухватилась за край стола. Но в ту же минуту он снова овладел собой.
– Не понимаю, – вызывающе сказал он.
– Не хотите признать своей молодости? Напрасно. Здесь вам всего двадцать два года. Не можете вспомнить? Да, давно это было и далеко. Очень далеко на Востоке. Молчите? Хорошо, тогда обратимся еще к одному фотоснимку и вообще к некоторым документам.
И Гаршин начал предъявлять сидящему перед ним один за другим факты – точные, веские, жесткие и неопровержимые.
Когда Гусый был уже арестован, к Гаршину поступило сообщение, что Комитет государственной безопасности разыскивает некоего Рудого Вячеслава Григорьевича, состоявшего в годы войны на секретной службе в гестапо. Он активно участвовал в карательных экспедициях против партизанских сил Белоруссии. Затем ему удалось скрыться.
В ответ Гаршин запросил подробные данные и личную карточку предателя. Карточка прибыла. На ней имелся отпечаток указательного пальца правой руки. Дактилоскопическая экспертиза, проведенная Граниным, показала, что этот отпечаток оставлен указательным пальцем правой руки Гусого. Но тут встал новый вопрос – откуда у гитлеровцев появился Рудый? Опять поиски. Они привели к обнаружению в архивах бывшей квантунской армии новой карточки. В ней расшифровывались иероглифы «Агент I-V Буйвол». Под этой кличкой скрывался уже не Рудый, а Рудницкий Владимир Григорьевич, сын штабс-капитана семеновских банд, бежавшего в Маньчжурию. Сын оказался достойным своего отца и стал секретным японским агентом. Он репатриировался в Советский Союз и прибыл на Урал еще в 1932 году.
– Уже доказано, – продолжал Гаршин, – что юноша на фотоснимке и вот этот человек, – подполковник при этом положил на стол последнюю фотографическую карточку Гусого, – одно и то же лицо. Хотя разрыв во времени и составляет двадцать три года, но криминалистическая экспертиза установила тождество личности. Вот вам заключение экспертизы.
И на стол лег еще один документ. В нем сообщалось, что эксперт Чеботаренко путем совмещения негативов и сравнения примет установил – на фотоснимках изображено одно и то же лицо.
– А теперь, когда для нас обоих всё ясно, может быть, вы, Рудницкий, ответите прямо на последний вопрос, – жестко спросил Гаршин.
– Говорите, – бросил диверсант.
– Кто ваш новый хозяин? Мы это знаем, но хотим еще от вас услышать, кому вы продались в третий раз?
Арестованный не отвечал.
– Мы изъяли при обыске у вас письмо, якобы от брата, который вызывал вас на свидание к поезду, проходящему на юг. Но нам известно – никакого брата у вас нет. Может быть, вы скажете, кто автор этого письма? Тем более, что оно было получено вами за три дня до происшествия на дороге.
Гусый-Рудницкий долго не отвечал. Потом поднялся, сверкнул из-под рыжих бровей глазами и снова бросил:
– Один господин из-за моря, но вам до него не дотянуться.
– Вы так полагаете? Не извольте беспокоиться, дотянемся до любого господина, какой бы он маской ни прикрывался, – ответил Гаршин.
В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
1
По-разному познают люди то высокое чувство, которое называют любовью. По-своему пришло оно и к Татьяне Прокопец. Не ответь когда-то Татьяна на письмо одного старшего сержанта, наверное, не пришлось бы ей торопиться сейчас на железнодорожную станцию. А было это давно, очень давно, еще в те дни 1943 года, когда разбитые фашистские орды, поджигая города и села: бежали назад, туда, откуда они пришли. В те дни сержант отправил с фронта письмо в родное село Варваровку и ждал ответа от отца – Кирилла Савельевича или матери – Меланьи Ивановны. Но ответ вдруг пришел не от них, а от одной сельской девчонки, которую сержант только смутно припоминал. В ответе говорилось:
«Извините меня, что я открыла ваше письмо. Его принесли в ваш дом, но здесь ваших родных никого теперь нет. Отец ваш – дядя Кирилл убит на фронте еще в сентябре 1941 года, о чем в сельском Совете есть похоронная. Мама с вашим братишкой Сашком эвакуировала скот колхозный, но около Богодухова немецкие самолеты бомбили и обстреливали всех и тетю Меланью убили, а Сашко со страха куда-то убежал. Сказывали, что он с бойцами сел на машину и уехал. А я тоже там была, но уехать не успела, и нас захватил немец и погнал обратно. А мне было тогда двенадцать лет, а теперь четырнадцать, и я снова учусь в школе. Живем мы с мамой в вашем доме. Нам сельсовет разрешил. Когда побьете немца и приедете, то мы уйдем из дома. Дядя Котя, мы все жалеем вас, сколько горя принес вам немец! И нам тоже. Мой папа – вы его знаете, Арсений Иванович Прокопец, был учителем в школе и убит на фронте. А я его дочка, Таня, и вас знаю. Вы меня на велосипеде катали. Мама моя просит передать поклон, и мы все вас ждем с большой победой домой. А братишку вашего, Сашка, мы ищем и пишем во все концы письма, но еще не нашли. Как найдем – так сразу сообщим».
Разве могла четырнадцатилетняя девочка, отправляя это письмо, связывать с ним хоть какие-нибудь мысли о своем будущем! Но за первым письмом пошло второе, потом третье. Письма из Варваровки находили сержанта то в Венгрии, то в Чехословакии, а потом и в самом Берлине. Девушка сообщала, что село их быстро восстанавливается, что она уже кончает школу, а в одном из писем радостно рассказывала о том, что Сашка они все-таки нашли – он учится в одном ремесленном училище под Москвой и по окончании хочет вернуться домой, в Варваровку.
Узнав о смерти родных, сержант поначалу решил не возвращаться домой и остался на сверхсрочной службе. Но теперь нашелся младший брат, и что-то новое, близкое и дорогое появилось в его переписке с Татьяной. Маленькая, худенькая, белобрысая девчонка с голубыми глазами, какой он ее помнил, стала теперь уже взрослой, стройной девушкой с тяжелой косой за плечами, с дерзкими глазами, умеющей за себя постоять. Ей шел двадцать первый год. Сержант всегда носил с собой ее фотографию. И, конечно, пришел такой день, когда он, прослуживший из прожитых двадцати девяти лет почти десять лет в армии, захотел переодеться навсегда в гражданскую одежду и обзавестись своим домом.
Так родилась и окрепла эта любовь между двумя молодыми людьми, жизнь которых началась тяжелым тернистым путем и только обещала радость и ласку. Теперь Татьяна, приехав на маленькую, затерявшуюся в гуще деревьев железнодорожную станцию, ожидала прихода заветного поезда.
Но вот вдали показался сперва дымок, а затем и длинная нитка вагонов. Таня в легком светлом платье с букетом нарванных по дороге ромашек торопливо ходила по перрону, стараясь угадать, где остановится шестой вагон.
– Угадаю – значит все будет очень и очень хорошо, – думала она и счастливо улыбалась, прижимая к себе ромашки.
Шестой вагон остановился рядом с кряжистым, широко раскинувшим свои узловатые ветви дубом, – точна в том месте, где стояла девушка. Сердце ее забилось еще чаще.
Быстро летели секунды, но он всё не появлялся.
«Что же это он, бессовестный, еще ждать заставляет», – подумала Татьяна и стала нерешительно подниматься по ступенькам купированного вагона. Прошла дальше, заглянула в одно, второе, третье купе, обошла вагон из конца в конец раз, потом второй, а Гончарука всё не было. Растерянная и встревоженная, она сошла на перрон и спросила пожилую проводницу, куда девался высокий, темнолицый сержант.
– Что-то, дочка, не приметила. Да много их сходит и входит больших и маленьких сержантов, разве за всеми уследишь, – ответила проводница.
Медленно тронулся и вскоре скрылся поезд, которого Татьяна так долго ожидала…
– Что же делать, что делать? – спрашивала себя девушка.
Она решила остаться – ждать следующего поезда.
Но и на следующий день сержанта не было. Не приехал он и на третий день.
2
Советник юстиции Павел Васильевич Божко как-то занимался материалами по обвинению некоего гражданина Крюка Николая Александровича и недовольно хмурил лоб, потирая руками уже давно поседевшие виски. На первый взгляд выходило, что Крюк вполне честный, порядочный и даже заслуженный человек. Все годы войны он провел на фронте, защищал Сталинград, штурмовал Берлин. Его заслуги отмечены боевыми орденами. Демобилизовавшись из рядов Советской Армии, Крюк стал работать начальником автобазы одного крупного предприятия и по отзывам начальства пользовался на заводе доброй репутацией.
– Хороший хозяйственник, способный организатор, активный общественник, – говорили о нем.
И вдруг выясняется следующее.
В один из сентябрьских дней 1954 года, в самый разгар уборочной, Крюк отказывается выполнить распоряжение и отправить на вывозку хлеба государству двенадцать автомашин из заводского парка. На юридическом языке это называется саботажем, а саботажники, согласно закону, привлекаются к ответственности. Вот почему у прокурора сперва появилось «дело» Крюка, а несколько позднее и сам он был вызван для дачи объяснений.
– Я не хочу быть преступником и отправлять в колхозы заведомо негодный транспорт, – объяснил прокурору при первой встрече Крюк и тут же представил целую пачку документов. Листы техосмотра и дефектные ведомости подтверждали, что добрая половина автопарка к дальнейшей эксплуатации по существу непригодна.
И прокурору хотелось верить Крюку.
– Конечно, негодные машины отправлять в колхозы – значит, сознательно срывать вывозку хлеба государству, тут вы правы, – согласился Божко, но когда Крюк ушел, он позвонил директору завода, которого, кстати, он знал.
– Машины у нас действительно потрепаны, гоняем их днем и ночью, сами знаете, и тут трудно брать Крюка за горло, – отвечал директор.
«Он, по-видимому, и сам не знает, что делается у него на автобазе, а Крюк, если он действительно настоящий хозяйственник, каким его выставляют, конечно, сделал бы всё необходимое и нужные машины отправил на вывозку хлеба», – рассуждал прокурор. Он позвонил в автоинспекцию.
– Только, пожалуйста, не пользуйтесь вчерашними сведениями, пошлите своих товарищей на автобазу и сообщите, что там делается сегодня, – попросил он.
К концу дня в кабинете прокурора появился молодой, строго подтянутый капитан милиции Снежков.
– Дело, товарищ советник юстиции, посложнее, чем думалось вначале. Все машины автобазы в рабочем состоянии, а вот восемь из них работают «налево» – возят из дальних сел сено горожанам, а из города, с шахтного двора берут уголь и продают его в селах. Уголь, как установлено, ворованный.
– Что за чепуха, парень всю войну солдатом прошел и хорошо прошел – знал ведь, за что воюет, а тут вот преступником становится.. – сказал в раздумье Божко. Вспомнилось только вчера прекращенное «дело» Антона Болдырева.
Болдырев – колхозный столяр из села Белолучье. Он был заподозрен работниками милиции в том, что обворовал магазин сельпо. Доказательством виновности служило орудие взлома замка на дверях магазина – сделанное из штыка немецкой винтовки долото. Это самое долото было найдено у двери обворованного магазина, и сотрудники милиции, едва прибыв в Белолучье, без особого труда установили, кому оно принадлежит. Но Болдырева, как на грех, дома в тот час не было. Его разыскали в соседнем селе за праздничным столом у младшего брата, отмечавшего с товарищами день рождения жены. Работники милиции вошли в хату как раз в тот момент, когда Антон Болдырев только передал имениннице свой подарок – отрез светлого шелка на летнее платье. Подарок сейчас же перешел в руки младшего лейтенанта, как вещественное доказательство, а сам Болдырев наскоро одевался, чтобы идти на допрос.
– Долото мое и шелк мой, – отвечая на вопросы то старшего, то младшего лейтенантов, говорил несколько позднее Болдырев.
– Продавец сельпо утверждает, что шелка вы у него никогда не покупали, а точно такой же шелк был на полках в магазине. Теперь же его нет. Как это объяснить? Требуем правдивых показаний.
– В сельпо не покупал, купил на прошлой неделе в городе, – настаивал на своем столяр, но его доводы были признаны несостоятельными. Болдырев был задержан, и работники милиции явились к Божко за санкцией на его арест.
Так было и сейчас.
– А почему вы думаете, что долото не могло быть похищено, как это утверждает Болдырев, тем более, что в летнее время вся его мастерская, чего и вы не отрицаете, находится под открытым небом, во дворе? – спрашивал Божко. Выслушав доводы и требования пришедших, он продолжал: – А почему вы считаете, что колхозный столяр не мог подарить кусок хорошего шелка жене своего брата?
– Продавец сельпо категорически утверждает, что он не продавал Болдыреву шелка, – повторил старший лейтенант.
– Так ведь сам Болдырев говорит, что шелк он покупал не в сельпо, а будучи на прошлой неделе в городе. Вы проверили, – ездил он в город? Нет? Напрасно! Почему, скажите мне и докажите, мы не должны верить простому человеку, заявляющему, что подарок он покупал в городе? Нет, вы, товарищи, докажите.
Дать санкцию на арест – значит, лишить человека свободы, закрыть для него будущее, заклеймить его имя, нанести тяжелую моральную травму. А вдруг он не виновен? Ведь прокурор должен быть не столько обвинителем, сколько искателем истины, исследователем сложных житейских взаимоотношений, тонким знатоком человеческих душ. Сколько раз он видел, казалось, бесспорные доказательства вины, и рука уже тянулась за ручкой, чтобы подписать краткое «согласен», но тут же останавливалась: нет, надо еще раз проверить, надо еще раз самому лично убедиться в достоверности фактов.
В течение всего этого разговора Божко медленно и тяжело ходил по кабинету. Лицо его хмурилось, на лбу собирались глубокие морщины, он всё требовал новых бесспорных доказательств виновности Болдырева, ставил неожиданные вопросы и, казалось, что Божко не прокурор, а защитник.
Так и не дал он санкции на арест столяра, а на следующий день на рассвете сам выехал на машине в далекое село Белолучье. И здесь Божко нашел то, чего вначале не смогли увидеть и понять работники милиции.
Кто такой Болдырев, как живет, как работает, как относится к людям и люди к нему? – вот те вопросы, которые прежде всего интересовали прокурора, и он получил на них полный ответ.
Антон Болдырев – колхозный столяр, инвалид Отечественной войны. В самый последний день боев уже в Берлине он был тяжело ранен и потерял ногу, но, вернувшись в родное Белолучье, еще больным горячо взялся за восстановление села. Его руками была выстроена не одна добротная хата, помещения на фермах и многое другое…
Ночевать Божко пришлось в избе двух престарелых колхозников. Усадив прокурора вечером за стол и угощая его ужином, старики рассказывали о себе. Они потеряли в годы войны сына, сами теперь часто болеют, и хата их тоже стала разваливаться. Вот является как-то к старикам Антон Болдырев со своим инструментом и говорит:
– Давайте будем ремонтироваться…
Старики были удивлены и обрадованы, а колхозный столяр с тех пор каждый вечер в течение целого месяца приходил к ним, и теперь хата может еще на одну жизнь послужить ее хозяевам.
– Вы думаете, хоть грош ломаный взял? Ничего! Еще обиделся, когда мы уговаривали его. Так было не только с нами. У Антона Сидоровича душа святая, дай бог каждому, – говорил старик.
Антон Болдырев как подозреваемый после этого вечера больше не интересовал прокурора. Божко сейчас же стал искать пути, которые привели бы его к тому, кто действительно взломал замок в магазине и обворовал его. Через три дня преступник был обнаружен: его задержали с мешком за плечами на одной из ближних железнодорожных станций при попытке уехать на рынок в областной центр. Фамилия его Спесивцев. Он не имел ни постоянного места жительства, ни постоянного занятия, а просто бродяжничал: иногда, правда, на месяц-два, а то и на год где-нибудь устроится и начнет работать, работает честно, потом вдруг срывается и живет тем, что сумеет «добыть». Крупных краж никогда не совершал, а мелкие за преступления не считал. И что любопытнее всего – человек этот ни разу не задерживался и не попадал под суд за свои грехи. Оказавшись случайно в Белолучье и проходя мимо хаты Болдырева, – а двор у Болдырева, как уже упоминалось, был открытым, – Спесивцев увидел столярный верстак с различным инструментом, среди которого лежало и злополучное долото. Как его использовать, преступник еще не знал, но захватить захватил. А когда увидел сельпо, решение вдруг сразу созрело. Спесивцев дождался темноты и, когда сторож забежал по соседству в сельсовет за спичками, долото сделало свое дело и в спешке было брошено чуть ли не у самых дверей магазина.
Спесивцев еще не был задержан, когда прокурор Божко вернулся из Белолучья и сразу же распорядился отпустить задержанного колхозного столяра. Антона Болдырева.
А вот сейчас работники милиции требуют санкции на арест начальника автобазы Крюка. «Может быть, и здесь они в «обвинительном зуде» допускают ошибку, просчет», – думал Божко. Он глянул капитану в глаза:
– Вы хорошо проверили и полностью удостоверились в том, что именно по распоряжению Крюка было вывезено и продано девятнадцать машин государственного угля?
– Всё совершенно точно, товарищ советник юстиции, но здесь есть еще одно обстоятельство, – отвечал капитан Снежков. – Как установили работники милиции, уголь добывал и продавал заместитель Крюка – Решетило. Крюк знал об этом и дал разрешение вывозить ворованный уголь на машинах автобазы. Так было продано девятнадцать машин угля – по 500 рублей за машину. Деньги делились между Крюком и Решетило, кое-что перепадало и шоферам.
– Вы допрашивали по этому поводу Крюка? – спросил Божко.
– Он всё отрицает и грозит уволить Решетило, якобы обманувшего его.
– Так-так… – задумчиво произнес Божко, постукивая пальцами по столу.
– Но и это еще не всё, – чуть подавшись вперед, сказал капитан и положил на стол перед прокурором протокол осмотра автопарка, в котором было зафиксировано, что сотрудники автоинспекции, посетив автобазу, обнаружили на канавах восемь разобранных якобы для ремонта автомашин. Машины же эти, как оказалось при осмотре, ремонта не требовали.
– Да, дело, выходит, осложняется, – перебивая капитана, произнес Божко и тут же спросил: – А что говорят шоферы этих машин, что говорят рабочие автобазы?
Но капитан не мог ответить на эти вопросы.
– Послушайте, товарищ капитан Снежков, ведь там работают наши советские люди, почему же они не возмутились этими явно преступными распоряжениями своего начальника, почему не сообщили куда следует? Наконец, скажите, почему вы сами, выясняя этот вопрос, не поговорили с рабочими автобазы? – наступал Божко.
Капитан Снежков снова появился в кабинете прокурора только на третий день и стал выкладывать всё, что удалось установить за это время. Крюк, оказалось, полновластный хозяин на автобазе. Это крупное предприятие отдано ему на откуп. Он сам подбирает и принимает на работу угодных и подходящих для него людей, сам и увольняет неподходящих. Машины автобазы постоянно «работают на сторону», а вырученные деньги Крюк делит с Решетило. Часть денег используется и для того, чтобы задобрить отдельных шоферов и ремонтных рабочих. Был как-то случай, когда один из шоферов возмутился «деятельностью» Крюка и подал заявление в партийный комитет завода. Но выделенная комиссия не сумела разобраться в поднятых вопросах. Члены комиссии не заметили даже, что в коллективе автобазы, в составе которого насчитывается более ста человек, нет ни одного коммуниста или комсомольца. После заключений комиссии Крюк уволил подавшего заявление шофера и пригрозил, что так будет с каждым, кто станет заниматься клеветой.
Снежков выложил перед прокурором целую пачку протоколов допроса шоферов и слесарей-ремонтников, которые подтверждали всё то, о чем он сейчас говорил прокурору.
– Вот видите, капитан, какой оборот принимает дело, – начал было Божко и вдруг спросил: – Откуда прибыл в наш город Крюк?
