Текст книги "Раскрытие тайны"
Автор книги: Николай Загородный
Соавторы: Виктор Колмаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
3
Кассационная жалоба была удовлетворена. Вот уже месяц, как Юрий Юрьевич готовился к процессу и с нетерпением ожидал его. Кое-кто среди адвокатов вел о Касаткине раздраженные разговоры. Они расходились, как круги на воде.
– Касаткин нарушает этику.
– Он сам подбирает свидетелей.
– Вопрос должен обсуждаться на президиуме коллегии адвокатов…
Касаткин знал об этих разговорах, знал и о их первоисточнике, но ни перед кем не оправдывался.
Да, в практике сложилось так, что адвокат пользуется только представленными ему материалами, сам же их не добывает. Он беседует со свидетелями, но сам их не разыскивает. А если истец или ответчик не в состоянии собрать все нужные материалы для установления истины, если он не может привлечь нужных свидетелей, разве истина от этого изменится? Нет, защита истины требует всегда и везде активного участия адвоката в подготовке к судебному процессу. И если возникает такая необходимость, он не только имеет право, но и должен помочь своему подзащитному представить максимум доказательств его правоты.
Так рассуждал Касаткин, и эти рассуждения определяли его действия.
Да, он сам был у престарелой учительницы Иушиной и у других соседей, чтобы больше узнать о своей подзащитной, был на заводе, где работали Ползунковы, беседовал с работниками райисполкома, разрешившими строительство нового дома, выезжал в отдаленное село, где жили родители Ползункова. Теперь-то он уже имел все подтверждения своей правоты. Теперь он мог легко говорить с Буренковым. И не только говорить. Он мог сделать еще и некоторые выводы, дать объяснение позиции, занятой его бывшим фронтовым другом.
Вот почему Касаткин ожидал судебного процесса, как совсем необычного события в своей адвокатской практике.
День этот наступил. Касаткин сам удивился спокойствию, с каким он приехал в суд. Просторный зал заседания был уже переполнен. Среди собравшихся особняком расположились двое, по-видимому, тоже адвокаты. Они оживленно разговаривали между собой, посмеивались:
– Посмотрим, что с ним сделает Барс!
Слева за столом оказался и Буренков. Он неторопливо, с подчеркнутой медлительностью перелистывал какие-то бумаги, бросал красноречивые взгляды в сторону адвокатов и время от времени обращался с улыбкой к сидевшим поблизости – рыжеватому веснушчатому крепышу и краснощекой молодой женщине с пышно причесанными темными волосами. Увидев эту женщину, Касаткин даже подался вперед. Сразу вспомнилась встреча на лестничной клетке у квартиры Буренкова.
«Вот ты какая, Катюша», – мелькнула мысль.
Волошина сиротливо сидела одна у самой стены справа. Она как-то испуганно озиралась, а когда увидела вошедшего Касаткина, обрадованно засуетилась.
Электрический звонок известил о начале заседания. Все встали. За столом появились судья – лобастый человек с густыми насупленными бровями и две женщины – народные заседатели. Началась обычная процедура: чтение иска, выступление сторон. Потом вошли свидетели – по двое с каждой стороны. Они подтвердили, что знают о своей ответственности и будут говорить только правду. Но правда в их показаниях раскололась на две половины Престарелая учительница Иушина и другой сосед – инвалид Коптев подтверждали, что Ползунковы выгоняют Волошину из дома, бьют ее, запирают от нее все продукты, а свидетели Ползунковых – здоровенный небритый парень и крикливая женщина утверждали обратное: старуха сама, мол, не знает, чего она хочет, ее кормят, поят, ухаживают, как за ребенком.
После перекрестных вопросов свидетелям судья предоставил слово Касаткину.
– Ну-ка, ну-ка, что ты нам скажешь, – посмеивались адвокаты.
А Касаткин в своем выступлении так ничего нового и не сказал. Он лишь подтвердил показания Иушиной и Коптева, упомянул о том, что на усадьбе Волошиной новый дом построен незаконно. Адвокат просил суд защитить интересы старой женщины и расторгнуть договор.
Доводы Касаткина даже самым неискушенным из присутствовавших в зале показались беспомощными. Переглянулись между собой и судьи. Но Касаткин был совершенно спокоен. Только редкое покашливание изменяло выражение его лица.
Слово было за Буренковым. Он неторопливо поднялся и оперся руками на края стола.
– Вы слышали, граждане судьи, выступления и свидетелей истца и его уважаемого адвоката. Ведь это же детский лепет.
На столе председателя резко зазвенел колокольчик.
– Прошу без грубостей, делаю вам замечание…
– А как же еще назвать представленные доказательства, граждане судьи? Вы только вникните в суть происходящего. Кто такая Волошина? Закоренелая баптистка. Конечно, никто не собирается запретить ей иметь свою веру, но грубо пропагандировать ее, насильно навязывать другим – советские законы не позволят. Они оберегают нашу молодежь от всякого религиозного дурмана. Да, оберегают. А эта старая женщина задумала сделать своими помощниками в пропаганде баптизма Ползунковых – двух молодых советских патриотов, комсомольцев, строителей нашего будущего. Но они не поддались на ее провокации и, как видите, Волошина решила отомстить, опозорить двух молодых людей перед общественностью. Можем ли мы допустить такое лицемерие и коварство? Нет, никогда.
– Молодчина, молодчина Барс, – перешептывались присвистывая адвокаты, а Буренков, точно чувствовал поддержку друзей, продолжал наступать.
– Вы слышали, граждане судьи, выступавшего здесь свидетеля Алексея Свистунова. – Барс широким жестом руки указал на небритого здоровяка. – Свистунов всего десять дней жил у Ползунковых, и Волошина все эти дни пыталась даже его, незнакомого ей человека, склонить к баптизму. Нет, граждане судьи, мириться с этим мы не можем. Потом вы посмотрите, кто выступает свидетелями на стороне Волошиной – ее сосед Коптев. А кто такой Коптев? Пьяница и нарушитель общественного покоя. Он здесь жаловался на то, что Ползунков побил его и даже медицинское свидетельство предъявил. Но Ползунков ведь должен был постоять за себя, когда тот стал вмешиваться в его семейную жизнь.
– Вы хотите сказать, когда Коптев пытался защитить Волошину от побоев? – спросил судья.
Но адвокат сделал вид, будто не расслышал реплики.
– Меня не может не удивить заявление перед этой высокой трибуной старой учительницы Иушиной. Скажите, пожалуйста, гражданка Иушина, почему вы не выступали свидетелем на первом процессе?
– Это не относится к делу, – заметил председатель.
– Нет, позвольте, позвольте, – повысил голос Барс.
– Я отвечу, – громко сказала Иушина и поднялась. – Меня запугали, да запугали – и знаете кто? Вот этот самый свидетель Свистунов. – Иушина показала рукой в сторону сидевшего небритого здоровяка.
– Брешет старая, брешет, – крикнул Свистунов.
В зале зашумели. Задребезжал звонок, требовавший тишины. А Иушина продолжала:
– Да, это он. Я его теперь хорошо припомнила. Пришел ко мне поздним вечером, протянул кулак в открытое окно и сказал пьяным голосом: «А ты, учителька, не шали, если пойдешь в суд, быть беде…»
– Брешет! – снова крикнул Свистунов.
– Я пятьдесят лет учила в школе ребят и всегда требовала, чтобы они говорили только правду. И сама никогда ни одного слова лжи не произнесла. И сейчас говорю правду о Свистунове, правду о Волошиной. Волошина – хорошая русская женщина. Напрасно здесь на нее клевещут, называя баптисткой.
– Ложь! Выдумка! Вас научили так говорить…
На судейском столе снова резко задребезжал колокольчик.
– Хорошо, надеюсь суду всё ясно, – продолжал, как будто бы ничего не случилось, Барс. – Теперь о последнем. В вашем распоряжении, граждане судьи, есть официальный документ – решение исполнительного комитета районного Совета депутатов трудящихся. Оно дало право Ползунковым на постройку нового дома. О каких же тайных махинациях говорил здесь мой уважаемый коллега, разрешите спросить?
Буренков вынул клетчатый платок и с видом тяжело утомленного человека вытер покрывшийся испариной лоб.
– Вот, граждане судьи, где истина, вот где правда, а не в умышленном извращении фактов, о которых здесь говорили свидетели истца и его красноречивый адвокат.
Пока Буренков говорил, Касаткин оставался всё время спокоен, даже казался равнодушным, но теперь, когда заседание близилось к концу, когда стало ясно, чем оперировал противник, Касаткин всё больше возбуждался и, как всегда в таких случаях, его всё чаще душил кашель.
– Разрешите мне воспользоваться маленькой репликой, – приподнялся он, когда Барс заявил, что речь свою считает законченной. – Я дам точный, документальный ответ на вопрос моего коллеги, но сперва я хотел объяснить суду заблуждение, в каком оказался Буренков. Кто сказал ему, что Ползунковы комсомольцы?
– Как кто сказал? – Буренков поднялся. – Вот характеристика Ползункова, данная ему комсомольской организацией, – и он передал председателю изрядно измятый листок.
– Разрешите узнать, когда она была выдана? – спросил Касаткин. Услышав ответ судьи, он продолжал: – А вот у меня другая справка из того же комитета комсомола, полученная всего две недели назад. Да, Ползунков был в комсомоле, но давно уже исключен за кражу на заводе. Сейчас он работает в одном строительном тресте агентом по снабжению и снова имеет немало за собой грехов. Что же касается Екатерины Ползунковой, то она комсомолкой никогда не была. Спросите, коллега, своих подзащитных – правильно ли я говорю…
В зале зашумели. Барс растерянно смотрел на подзащитных, а те, опустив головы, молчали.
– А кто вам сказал, что Волошина баптистка, чем это можно подтвердить? Это по вашей воле запутавшийся в преступных махинациях Ползунков превращен в порядочного, непорочного человека, а честная старая женщина – в религиозного мракобеса. Скажите, граждане судьи, кому следует верить – старой учительнице или ползунковым и свистуновым?
Мой коллега здесь утверждал, что дом на усадьбе Волошиной построен законно. Нет, построен он тем же путем, каким идет в своей жизни Ползунков. – Касаткин передал при этом судье еще одну копию решения райисполкома. В ней говорилось:
«Исполком районного Совета депутатов трудящихся разрешает Екатерине Елизаровне Ползунковой построить на своей усадьбе взамен старого, пришедшего в негодность новый жилой дом».
– Прошу объяснить, что произошло? – спросил председатель.
– Произошла, граждане судьи, самая грязная махинация, самая обычная подделка документа.
Касаткин рассказал дальше, что он разыскал в архивах райисполкома подлинник действительного решения, а когда взял такой же документ в архиве районного жилищного управления, то в нем слова «вместо старого, пришедшего в негодность» оказались зачеркнутыми карандашом. Значит, копия для Ползунковых снималась с документа, уже выправленного чьей-то заинтересованной рукой. А прямое отношение к этому имел техник-строитель райжилуправления – некто Вербин. Это он в свое время ходил с рулеткой по усадьбе Волошиной и еще тогда довольно определенно сказал: «Можно сделать…».
Время Касаткина давно истекло еще в первом его выступлении, но сейчас раскрывались совершенно новые страницы в этой, казалось бы, обычной, рядовой бытовой истории, раздвигавшие рамки ее действительного значения. И судьи не прерывали адвоката.
А он коснулся дальше и жильцов нового дома. Да, это были отец и мать Ползункова. Они жили в селе Белокаменке, числились колхозниками, хотя в поле и на фермах их никогда никто не видел. Зато на ближних базарах Ползунковы были широко известны. Два года назад колхозники исключили их из своей артели, отняли приусадебный участок, но дом у них остался. Теперь он сдан в аренду, а сами хозяева довольно вольготно живут на новоселье и снова промышляют на рынке.
– Нет, граждане судьи, это не просто обычные факты бытовых конфликтов, которые возможны и в наши дни, – заканчивая свое выступление, говорил адвокат. – Это черные пятна прошлого. Они пробиваются, как живучая сорная трава. Их можно заметить даже невооруженным глазом. Но мы порой не только не замечаем их, но даже прикрываем своим профессиональным мастерством. Не об этом ли говорят некоторые эпизоды из сегодняшнего судебного заседания?
Может быть, с точки зрения профессиональной этики Касаткину и не следовало бы произносить последних слов. Их обычно говорят на закрытых собраниях, когда начинаются невинные разговоры о критике и самокритике. Но он считал, что долг судебного заседания был не только в защите правды, но и в раскрытии зла, которое оплело своей паутиной правду, омрачило жизнь хорошей старой женщины.
И судьи правильно поняли мысль Касаткина. Правильно понял ее и Барс. Он вышел из зала с опущенными плечами, думая о своем завтрашнем дне.
В ЛЕСУ
Василий Глущенко, наконец, отозвался на приглашения приятеля и приехал погостить в его владениях. Адрес он знал, но найти дом лесника оказалось не так просто. Кругом темнели и преграждали дорогу кряжистые дубы, клены, сосны, липы, ясень. На каждом шагу встречались наваленные за зиму бурями сучья и ветви, ноги тонули в шуршащих прошлогодних листьях. Пришлось изрядно поблуждать по путаным, едва проторенным тропинкам, спускаться в крутые, густо заросшие колючим шиповником овраги, подыматься по обрывистым склонам. Но эти нелегкие поиски для степного человека были скорее приятными, чем утомительными.
Апрель на ту пору едва переступил свой порог, а кругом уже пестрели целые островки синих лесных подснежников, густо высыпала рясочка, потянулись к солнцу пахучие фиалки, зажелтела куриная слепота.
Лес уже гудел и звенел веселым звоном. Из далекой Африки перекочевали с новыми песнями целые семьи скворцов. Молодо и весело закричали его извечные старожилы – сороки. Появились соловьи и синицы. Защелкал по коре своим железным клювом дятел.
– А у нас, в Северном Казахстане, еще снег, – сказал приехавший гость, прислушиваясь к каждому новому звуку весеннего леса.
Яркое апрельское солнце уже спускалось над верхушками деревьев, когда Глущенко, наконец, попал на проезжую дорогу. Свернув влево, он неожиданно чуть ли не лицом к лицу столкнулся с маленьким скуластым человеком. Через плечо у него свисала одностволка, в руках держал форменную фуражку лесника.
– Новичок в наших местах, видать, – бросив на Глущенко настороженный взгляд, сказал тот и добавил: – Всех здешних мы ночью по походке узнаем…
– Совершенно верно, новичок, и потому блуждаю уже полдня…
– Откуда будешь? – уже доверчивее спросил лесник.
– Издалека, с Северного Казахстана, с целинного края, как теперь принято называть те места. Приехал вот к приятелю, а дорогу найти не могу, – оживленно отвечал степной человек.
– Приятель-то кто?
– Тоже лесник – Иван Лукич Батурин…
– Лукич? Так это ж мой сосед, соперник, можно сказать, по работе, – совсем оживленно заговорил лесник. – Ничего не скажешь, настоящий мастер своего дела, таких лес любит. Я у него частенько в гостях сижу, – продолжал он и, рассказав, как надо идти дальше, надвинул на лоб фуражку, скрылся среди деревьев.
Глущенко попетлял еще километра два по дороге и, взобравшись на бугор, увидел прямо перед собой, внизу, высокие арочные ворота. За воротами подымался большой с чисто выбеленными стенами дом под красной черепицей и несколько таких же, чистеньких, старательно подбеленных хозяйственных построек. Справа от дома был сруб аккуратно закрытого крышкой колодца, слева дружно зеленели молодые вишни и яблони.
– Он и есть, двенадцатый кордон, – облегченно вздохнул гость и, сняв с головы кепку, шагнул к калитке. Навстречу вдруг выскочила с настороженным лаем овчарка. В ту же минуту с крыльца сбежала босоногая, в коротеньком ситцевом платье голубоглазая девочка. Ей было лет десять-одиннадцать, но она, как это иногда делают взрослые при встрече незнакомых людей, насупив брови, спросила:
– Вам кого надо? Батурина? Это мой папа. Тогда я его позову. Он рядом на посадке дубков, – и, вскочив на маленький с потертой зеленой краской велосипед, исчезла среди деревьев.
Прошло минут двадцать, и на спуске появился высокий, широкой кости человек. На нем был застегнутый на все пуговицы черный китель с зелеными кантами, фуражка с двумя золочеными веточками дуба, в руках полевая сумка. Спускался он легко и быстро.
– Вот так встреча, Василий Игнатьевич, Василий, Васька, черт побери! – узнав гостя еще издали, закричал Батурин и бросился к нему с объятиями.
– Десять лет, а ты каким был старшиной, таким, кажется, и остался, – тормоша и оглядывая давнишнего сослуживца по армии, говорил Батурин.
– Да и ты не постарел, даже расцвел, Иван Лукич, и как расцвел, – любуясь Батуриным, говорил Глущенко.
– Я что, я лесной человек. У меня же здесь курорт. Переселяйся!
– Не выйдет, Лукич! Я себя со степью связал, с целиной, и поколение степняков уже растет, куда денешься… А погостить – погощу, затем и приехал.
– Подробности потом, а сейчас, как полагается после дороги, за стол, – весело бросил лесник и кликнул дочку: – Машенька, мамы пока нет, так ты сама, смотри не осрами отца, накрой стол, да так, как это делают у нас в лесу. Дядя приехал из степи, он этого не знает, а мы сейчас, – и, захватив полотенце, потянул друга на родник умываться.
– Дочка у меня, Василий, умница, хозяйка на все руки, и в школе и дома, – говорил Иван Лукич приятелю, когда оба, умывшись студеной родниковой водой и докрасна растершись, сели за стол, а быстрая и ловкая Машенька, мелькая голыми пятками, всё подносила и подносила тарелки с разными закусками.
– Дяденька, у нас очень хороший холодец. И свинина тоже. А огурцы и помидоры, папа говорит, самые лучшие на всем свете.
– Тогда надо попробовать, и пробовать всё, – смеялся гость. – Машенька, а ты не боишься в лесу?
Девочка пожала острыми узенькими плечами и засмеялась:
– А кого мне бояться…
– Бывает так, что Маша у нас остается одна до поздней ночи, – вмешался Лукич. – И ничего. С пеленок привыкла.. Да и бояться здесь нечего. В городе для ребят куда опаснее. Того и гляди под машину угодит. А у нас – да ты взгляни, Василий, что делается кругом, – и широко распахнул обе половинки окна.
Прямо в комнату, в лица друзей загадочно смотрел красный диск заходившего солнца. Ветви молодых лип лежали на самом подоконнике. Где-то совсем рядом, в гуще деревьев, отсчитывала свой счет кукушка.
– Ну, как?
– Здорово! – задумчиво ответил гость.
– Это еще не всё. Давай-ка со мной на вечерний обход, – неожиданно предложил Лукич и порывисто поднялся. Вышел из-за стола, натянул китель, застегнул его на все пуговицы, перебросил через плечи новенькую двустволку.
– Вешка, в обход! – крикнул в окно овчарке.
Большая темно-серая Вешка, забросив передние лапы на подоконник, радостно заскулила.
Еще при заходе солнца в лесу было тихо, покойно. Каждый хруст сухой ветки, шорох прошлогоднего листа слышались за много шагов. Сейчас вдруг поднялся ветер. Он гнал впереди себя откуда-то появившиеся темные облака, гнул верхушки деревьев, наполнял всё кругом тревогой и беспокойством. Лес больше не просматривался, как днем. Казалось, за каждым деревом подымалась черная стена. Батурин шел легко и уверенно, забираясь всё дальше и дальше, в самую глушь массива.
– Лес дубовый, а засоряете всем, чем попало, я еще днем заметил, – сказал Батурину гость.
– Не засоряем, Вася, это закон жизни дубняка, – отвечал Батурин и остановился около молоденького дубка, рядом с которым стремительно тянулся вверх стройный ясенек.
– Понимаешь ты, Вася, дуб могуч, но ленив, растет медленно, не торопится. А вот этот ясенек – живет он совсем немного, спешит жить и рвется вверх, как птица. Он затемняет дубочку солнце. Тому такое положение не нравится. При всем своем спокойном характере дубок начинает горячиться, мобилизует, как принято говорить, все свои внутренние резервы и обгоняет соседа.
– Получается что-то вроде гонки за лидером, – заметил Глущенко.
– Да, только лидером в конечном счете выходит дубок. А нам это и надо. Лес у нас, Василий, молодой, – продолжал Батурин, – лет в среднем сорок насчитывает. А вот этот гражданин постарше, посмотри, как думаешь, сколько ему? – остановившись около могучего кряжистого великана, спросил Батурин.
Глущенко подошел ближе, запрокинул голову. Над ним темнела и гудела от ветра тяжелая масса раскинувшихся во все стороны, перевитых узлами, покореженных временем дубовых ветвей. Степной гость попробовал было обхватить ствол и рассмеялся.
– Да ему, Лукич, наверное, все двести будет…
– Больше бери, больше. Мы насчитываем четыреста пятьдесят. Вот как! Он у нас на особом учете. Как дитя бережем. И не только мы, лесники, но даже наши враги – хищники, порубщики леса.
– А их много?
– Не то, чтобы много, но есть. Да и как им не быть, посуди сам, когда есть прямая выгода идти на такое преступление и воровать лес. В прошлом году, скажем, каждый задержанный порубщик платил за ствол штраф двести-триста рублей. Теперь он лезет в лес, валит хлысты в два обхвата и платит за них по тридцать-сорок рублей. Продает же на базаре по триста-четыреста рублей за каждый. Прямая выгода. И еще смеется над нами.
– Это же беспорядок!
– Их у нас, лесников, немало. Душа, скажу тебе, порой болит, а сделать ничего не можешь…
Промелькнувший среди облаков серебристый диск луны осветил большую поляну, посреди которой выделялся полосатый столб.
– Граница кордона. Справа пошел массив Трофима Козлятина. И если уж говорить, друг мой, о наших беспорядках, то скажу тебе, беда мне с этим самым соседом, Козлятиным. Хотя с другой стороны – жаль человека, сломалось в его жизни сперва какое-то главное колесико, а теперь все остальные тоже скрипят, понемногу крошатся, летят, потому а терпеть приходится…
– Какой это Козлятин? Я тут по пути к тебе встретил маленького такого, скуластого, – вспомнил Глущенко.
– Он самый и есть, он и есть Козлятин, – перебил приятеля Батурин.
– Тебя он хвалил, мастером лесного дела называл, говорил, что вы с ним друзья…
– Друзья-то друзья, только видишь что получается, – и Батурин стал говорить о том, что Козлятин не любит и не понимает леса. У него на массиве полно всякой гадости. И короеды, и листовертки, и многое другое. В летнюю пору козлятинский лес черным становится. Вся эта гадость переползает к нему, Батурину. У Козлятина всё лето по лесу целые стада ходят, а он, как без рук. Козы объедают и губят кустарники, коровы забивают землю. Она у Козлятина, как асфальт. Для леса всё это боль. Кусты и мягкий грунт держат влагу, держат жизнь деревьев.
– Вот в чем дело, Василий! Лес, как и человек, без заботы и без любви жить не может…
Ночь уже совсем расположилась среди темневших кряжистых дубков и кленов, когда друзья, сделав километров двадцать, неторопливо возвращались на кордон. Шли они по узкой невидной тропинке, почти на ощупь. Впереди трусила Вешка, за ней Батурин и дальше Глущенко.
– Еще метров триста, и пойдем рядом, тропа пошире станет, – сказал Батурин и вдруг застыл на месте, оглянулся назад. – Постой, Василий, не двигайся, – проговорил он настороженно и машинально снял с плеча ружье. Ушедшая вперед Вешка подскочила к леснику, почему-то заскулила.
– Ты что, Лукич?
– Слышишь, сороки кричат? Они давно уже спали, а сейчас их кто-то разбудил, потревожил, – сказал Батурин.
Сорочий гомон всё усиливался. Его теперь ясно различал уже и Глущенко. Мимо них пронеслась с вытянутым хвостом лиса. Еще через минуту промчалась, не замечая ничего впереди, парочка диких коз.
– Горит! – крикнул Батурин. – Лес горит! – и бросился вперед, забирая всё дальше вправо. Он не видел еще огня, но чувствовал какой-то посторонний запах. Пробежав метров четыреста-пятьсот, стал настойчиво повторять: «Горит, лес горит!». Ветер принес запах горелых листьев и горький привкус наполнявшего воздух дыма.
Еще двести-триста метров, и Батурин сквозь темневшие впереди деревья увидел яркие языки ползшего по земле пламени. Оно, как волна, то подымалось, то опускалось. Над огнем метались подхваченные ветром клубы сизого дыма. А выше кружили и кричали стаи испуганных сорок.
Батурин остановился. Он был без фуражки. Со лба ручьями сбегал пот. Правая щека была в крови. Он силился сообразить, что можно сделать голыми руками вот в эти минуты. Но подожженные в нескольких местах сухие прошлогодние листья уже горели не разрозненными островками. Пламя разливалось сплошным потоком на сотни метров и расходилось в разные стороны, цепляясь за стволы деревьев.
– Василий, Василий! – закричал вдруг Батурин и закричал так, что, казалось, весь лес услышал его голос.
Глущенко только подбегал к месту пожара. Его лицо было тоже в крови, рубашка изорвана.
– Беги домой, скорее домой за лошадью и плугом, а я в село, – прокричал Батурин и бросился бежать в Давыдовку, до которой было километров семь.
* * *
Пожар был потушен только перед рассветом. Двести сорок колхозников – все жители ближней Давыдовки окружили огонь тесным кольцом и не дали ступить ему дальше ни шагу. Плугами распахивали канавы, лопатами засыпали горевшие листья и сучья, березовыми вениками сбивали пламя с сухих загоревшихся ветвей. И только когда уставшие за ночь люди стали расходиться, Батурин вдруг обнаружил, что среди них не было Василия.
Черный от дыма, с воспаленными глазами, осунувшийся за ночь до неузнаваемости, он тяжело поплелся домой. И пока шел нетвердой походкой по знакомым тропинкам, спотыкаясь и останавливаясь, думал об одном и том же:
«Почему не пришел Василий?»
Но вот и еще один поворот тропинки. Батурин медленно поднялся на последний склон и вдруг застыл на месте. Его чистенький, только недавно подбеленный женой дом, был таким же черным и обгорелым, как покинутый им лес. Ближняя половина крыши сорвана. Вместо окон – черные дыры. Сарай разрушен. Около колодца куча обгорелых, еще дымящихся балок. Василий, жена и Машенька заливают их водой.
А слева над лесом уже подымалось яркое апрельское утреннее солнце, обещая теплый и радостный день. Ветер, гудевший ночью, утих. Испуганные пожаром птицы успокоились. И снова, как накануне вечером, возможно, та же серенькая кукушка отсчитывала свой счет.
* * *
Почти в тот же момент, когда Батурин подошел к своему обгоревшему дому, по откосу спустились на мотоцикле следователь Березовского районного отделения милиции Бугров и пожарный инспектор Гайко. Это были молодые, энергичные и горячие парни. Их разбудили среди ночи. Вскочив на мотоцикл, они уже через полчаса были на месте, покрыв расстояние более чем в тридцать километров.
Но приезд следователя и инспектора, понятно, в лесу ничего не изменил. Для всех так и оставалась загадкой причина пожара: умышленный поджог или какие-либо случайные обстоятельства? Бугров допускал поджог. Гайко утверждал – умышленный поджог. Дождавшись рассвета, они стали осматривать пожарище, искать хоть каких-нибудь подтверждений своих мыслей. Но тщетно: густо устлавшие землю сухие прошлогодние листья скрывали даже их собственные следы. Теперь же, оказавшись у черного, обугленного дома, Бугров убедился, что это действительно поджог.
– Дело одних и тех же рук, – твердо решил он.
Едва соскочив с мотоцикла во дворе лесника, он засыпал хозяев вопросами. Настойчиво расспрашивал, когда, как и при каких обстоятельствах загорелся дом, какого цвета был дым, где появилось пламя, может быть, в это время кто-нибудь проходил мимо либо рядом проезжала машина. Но в ответах на его вопросы не было того, что искал следователь.
– Когда я прибежал за лошадью и плугом, как просил Лукич, дом уже горел, а насмерть перепуганная Машенька лежала около колодца и, заикаясь, кого-то звала, – говорил Глущенко.
– Ну, а ты, Лукич, сам-то ты, что думаешь, кто мог пойти на это?
Батурин сидел на срубе колодца и чем-то в те минуты напоминал свой полусгоревший дом. Он вдруг почувствовал болезненную усталость ни за что избитого человека. Сам он сперва подумал и всё время был убежден, что пожар, как и многие пожары в лесу, вспыхнул от случайной причины. Но теперь он уже знал, что кто-то поджег листья так же, как и его дом. Его, пожалуй, даже меньше интересовало, кто это сделал. Он только думал, зачем это сделано. Думал и не понимал.
– Разве может слепой сказать, что он видит перед собой, а я, как слепой, – отвечал Батурин, не подымая головы.
– А ты вспомни, Лукич, порубщиков ты немало задерживал. Может, кто из них? – допытывался Бугров.
– Всё это люди были, по-моему, не подлые…
– А Лопатины? Я помню, как ты доставил их в милицию…
– Лопатины? Да, они говорили, что имеют ко мне свой счет. Только давно всё это было. Даже письмецо мне прислали.
– Какое письмецо? – спохватился следователь.
– Да так, пустячное, видно, сгоряча.
– А где оно? Ну-ка разыщи, это очень важно, – настаивал Бугров. И Батурин, переступив порог полуобгоревшего дома, через некоторое время вынес синий конверт.
– Вот тут и сидит гвоздь, Лукич, а ты не хочешь его тащить, – поучительно сказал Бугров, показывая на записку.
– Сгоряча всё это они, по-моему, – возразил Батурин.
– Сгоряча и лес подожгли, заодно и твой дом прихватили. Вот как! – произнес Бугров, а спустя еще несколько минут он уже мчался в село Васищево, где проживали братья Лопатины.
О Лопатиных – старшем тридцатилетнем Василии и младшем Дмитрии – в Васищево, да и во всем Березовском районе, еще не так давно ходили самые дурные толки. Пропадет у кого корова – и ответ готов: так это ж васищевские Лопатины, как их только земля на себе носит! Исчезнет у кого мотоцикл – и снова то же. Их обвиняли и в порубке леса, и во многих других грехах, и обвиняли не без причины. Оба брата числились колхозниками, но работали в артели мало. Чаще их встречали на базарах, в поездках в областной центр. Они продавали ворованный в ближних лесах дубняк, спекулировали всем, что попадало под руку. Наконец, оба были пойманы с поличным и осуждены, но как только вернулись, лесник Батурин задержал их снова за прежним занятием – порубкой леса. Месяцев шесть как они приехали после вторичного отбытия наказания. Дурного, правда, о них теперь никто не говорил, но записка, переданная Бугрову Батуриным, была для него новой уликой против Лопатиных.
– А где твои орлы, Никита Игнатьевич? – приехав в Васищево, спросил Бугров председателя колхоза Колышева.
– Ты о Лопатиных?
– О ком же еще!
– А они теперь, знаешь, Бугров, и вправду стали орлами. Мы их в правах колхозников восстановили. На общем собрании оба клятву дали. Бабы даже расплакались. И хлопцы слово держат. Таких бы мне полсотни, я бы горы мог свернуть.
– Так где же они все-таки сейчас?
– Вчера отпросились у меня на два дня в город за стройматериалами…
– Их не было, значит, вчера? – перебивая председателя, нетерпеливо спросил Бугров.
Теперь его подозрение в виновности Лопатиных еще больше возросло. «Как бы только совсем не сбежали», – тут же подумал Бугров. А председатель колхоза продолжал:
