Текст книги "Раскрытие тайны"
Автор книги: Николай Загородный
Соавторы: Виктор Колмаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Хлопцы строиться задумали. Ну, и пусть себе строятся. Людьми будут, и для нас меньше позора. Дмитрий уже дочку Захарченко, кажется, присмотрел, жениться собирается.
Бугров нетерпеливо постукивал карандашом по столу, ожидая, когда председатель закончит изливать свою душу.
– А вон и орлы прилетели, – сказал вдруг Колышев, распахивая окно. Он указал рукой на автомашину, подошедшую к старенькой избе под соломенной крышей. Машина была нагружена кирпичом и бревнами. Едва она остановилась, как с кузова соскочили оба Лопатиных – рослый стройный Василь и чуть пониже, но пошире в плечах Дмитрий. Принялись разгружать кирпич.
– А твоих орлов я должен, Никита Игнатьевич, все-таки задержать, – официально сказал Бугров.
Председатель удивленно посмотрел на следователя.
– Думаешь, лес подожгли? – неуверенно спросил он.
– Да, думаю. Есть улики…
Колышев в сердцах махнул рукой.
– Пойдем! – сказал он.
– Привет следователю и низкий поклон! – закричал Василий Лопатин, когда Бугров вместе с председателем колхоза подходил к машине.
– Привет, привет, старые приятели…
– Зачем к нам пожаловал, товарищ следователь? – всё так же дружелюбно продолжал старший.
– По служебному делу, – и тут же Бугров сказал, в чем оно состояло.
– Вам лучше, хлопцы, не сопротивляться, поезжайте вместе, а там в районе разберутся, – сочувственно сказал председатель колхоза, видя, как меняются в лице оба брата, слушая Бугрова.
– Ладно, Митька, шабаш, одевайся, поедем. Видно, черные пятна сразу не смыть, – резко сказал Василий. И они уехали на той же машине, с которой только что прибыли.
* * *
Два месяца уже следователь Бугров занимался делом Лопатиных, но оба стояли на своем:
– Дали клятву в селе на собрании и никуда не уйдем от нее…
– Грозили Батурину, что убьете его, когда он задержал вас на кордоне?
– Грозили, – отвечали на допросах братья.
– А вот эту записку вы написали? – нетерпеливо спрашивал Бугров, показывая измятый клочок бумаги, вырванный из школьной тетради, на котором было написано:
«Леса пожалел, не твой, а пожалел. Так запомни: вернемся, разделаем под орех. Не мы – так другие за нас!»
– Мы писали, гражданин следователь, писали по глупости, сгоряча. Всё то осталось позади, – говорил старший Лопатин.
После допроса Бугров уже начинал думать, что Лопатины, наверное, не сами совершили поджог, а поручили кому-то из приятелей сделать это черное дело. Он не мог допустить, что Лопатины могли отказаться от давно задуманной мести. Но кто же сделал это за них?
В один из таких дней, когда Бугров вызвал на допрос отдаленного родственника Лопатиных, к нему в кабинет неожиданно зашел Козлятин. Вид у него всегда был захудалый, а теперь и совсем жалкий.
– Что тебе, Трофим Яковлевич, снова жаловаться на порубщиков? – спросил Бугров, просматривая какие-то бумаги, и добавил: – Садись, что стоишь, в ногах, сам знаешь, правды нет.
Но тот продолжал стоять неподвижно, прислонившись к стене.
– Так говори, зачем пришел, раз садиться не хочешь.
– Говорить буду, затем и пришел, – и он неожиданно повел разговор о себе, начиная чуть ли не с самых ранних лет.
– Да ты мне о деле говори, Трофим Яковлевич, тебя тут все знают, а времени у меня лишнего нет.
– Я и пришел говорить о деле, о нем и говорю, а ты слушай, – раздраженно ответил тот. Он еще плотнее прижался к стене и, как бы жалуясь самому себе, говорил о том, что жизнь у него сложилась нескладно, что одни едут поездом, даже курьерским, а вот ему, Трофиму Козлятину, приходится всё время трястись на перекладных. Была первая жена. Хорошая была жена, но ушла, почему-то невзлюбила Трофима. Появилась вторая – сам прогнал. Детей нет. Один, как пень в лесу. На его кордон – кто знает по какой причине – больше всего лезет порубщиков. На его дубах – больше, чем у других – водится проклятая листовертка. А вот взять, к примеру, соседа Ивана Батурина, у того все горазд. Что он, в сорочке родился? Живет, как у Христа за пазухой. Его и начальство хвалит, в глаза другим Батуриным тычет. Он и взаправду считает себя бог знает кем. То на собрании шпильку под бок сует, то учить ученого лезет…
– К чему ты это всё несешь, Трофим Яковлевич?
– А к тому, гражданин следователь, что и в кордон Батурина, и в избу его красного петуха я пустил. Да, я! – выкрикнул Козлятин.
– Ты думаешь, что мелешь?! – приподнявшись с места, тихо сказал Бугров.
– Кабы не думал, не говорил бы. Так вот, слушай. Я и говорю, что взяла меня злоба против Ивана, зависть заела так, что ни ходить, ни стоять, ни лежать не могу. Понимаю, ты не хочешь знать, что значат мои слова. Я и сам не знаю, но говорю правду. Я и понес с собой этого самого красного петуха и в одно и в другое место. Когда кругом уже всё горело, стал убегать от огня, совесть вдруг проснулась. Думал, нет ее у меня, а она вон и объявилась. Ну, и мучила она меня все эти дни, мучила хуже, чем зависть. А тут еще эти Лопатины. Знал, что они вернулись, людьми стали, жизнь налаживали свою. Тут я их и посадил. И они у меня всё время стоят перед глазами, укоризненно смотрят на меня. Вот и пришел к тебе, рассказал всё. Теперь покажи, куда мне садиться? Может, там отмучаюсь, потом легче на душе будет, да и человеком стану…
Слушая исповедь Козлятина, Бугров машинально листал разбухшее «дело» Лопатиных. «Вот уж вправду, – думал он, – век живи – век учись». Через час, оставив Козлятина у дежурного, он пошел докладывать прокурору, заранее готовясь получить нагоняй… Но всё же он был доволен таким исходом этого порядком надоевшего ему дела.
БУКЕТ ЦВЕТОВ
1
Как и каждый пожилой человек, прокурор Александр Павлович Полежаев имел свои странности и привычки. Он ворчал и возмущался, когда его беспокоили в часы отдыха даже домашние. А сегодня день у Полежаева выдался особенно тяжелым. Он выступал обвинителем по одному сложному делу, требуя для двух преступников высшей меры наказания. Суд поддержал его требование. Как прокурор Полежаев был удовлетворен, но как человек – расстроен. Вот уже двадцать пять лет как Полежаев выступает обвинителем, и каждый раз, когда приходится требовать сурового наказания, он страдает. Страдания эти идут от глубокого понимания долга человека в его короткой жизни. С именем человека в его сознании связано всё лучшее, что создано на земле, и человек должен возвышаться над ним. И хотя Полежаев прекрасно понимал, что еще далеко время, когда исчезнут эти черные пятна и жизнь каждого человека станет чистой, как лесной ручей, каждое новое преступление, с которым ему приходилось сталкиваться, вызывало в душе у него внутренний протест. Он страдал так, как будто бы ему лично было нанесено тяжелое оскорбление. В таких случаях Полежаев возвращался домой утомленным и разбитым. Он закрывался в своей рабочей комнате, выключал телефон, и, опустившись рядом со старым ветвистым фикусом в глубокое кожаное кресло, отдавался книгам.
Вот и сейчас, подходя к дому, мысленно он уже был в своем тесно заставленном книжными шкафами кабинете, за привычным, дающим отдых душе и мыслям занятием.
– А у нас гости, Александр Павлович, – открывая дверь, сказала жена.
Он недовольно поморщился и бросил:
– Меня дома нет…
– Студенты-выпускники пришли попрощаться, – продолжала жена, и лицо у Полежаева смягчилось.
Пять лет назад кафедра уголовного права и процесса юридического института пригласила Полежаева читать лекции по уголовному праву, и прокурор, будучи по горло загруженным своей непосредственной работой, не нашел возможным отказаться от этой дополнительной нелегкой нагрузки. Прокурор, следователь, судья, по его убеждению, призваны не столько обвинять, сколько воспитывать людей, предупреждать правонарушения, и чем больше будет юридических работников, именно так понимающих свои задачи, тем легче будет бороться с тяжелым наследием прошлого. Вот почему Полежаев выкраивал из своего рассчитанного порой до минуты бюджета времени нужные часы для института, а студентов института считал своими друзьями.
– Выпускники, говоришь? Тогда давай, Мария Алексеевна, их ко мне в кабинет, – сразу повеселев, громко проговорил Полежаев.
– Не войдут все, Александр Павлович, – смеясь, возразила жена.
– Ничего, в тесноте да не в обиде, приглашай!
Небольшую рабочую комнату прокурора в ту же минуту заполнила целая группа шумных, с сияющими лицами молодых людей, среди которых оказалась одна девушка – круглолицая с чистыми голубыми глазами Аня Сидоренко.
– Пришли попрощаться, Александр Павлович, и сказать вам свое спасибо, – проговорила девушка.
– Как попрощаться, вчера только последний государственный экзамен сдали и уже прощаться?
– Путевки уже на руках, – хором заговорили ребята, шурша глянцевыми, еще не успевшими измяться листами путевок.
– Значит, Аннушка Сидоренко на Восток, помощником прокурора? Ну поздравляю, от души поздравляю, – еще более оживляясь, проговорил Полежаев и крепко пожал ей руку.
– Да мы все на Восток едем следователями и помощниками прокурора, – сказал высокий стройный юноша и тут же добавил: – Хочется, Александр Павлович, получить от вас последний совет…
– Какой еще может быть совет, четыре года учились, говорили, решали, составляли юридические документы, а теперь давай еще совет, – засмеялся Полежаев и подошел к книжным шкафам. – Кодексы вам известны? – заговорил он, указывая на целую полку пузатых, давно пожелтевших от времени, тесно прижатых друг к другу томов, и тут же ответил: – Известны! Юридические справочники и словари вам знакомы? – знакомы! Вот эти томища маститых и именитых адвокатов от Адама до наших дней известны? – известны! Ну, а работы знаменитого Кони или Жижиленко по уголовному праву помните, – конечно, помните! Какие же, скажите, еще советы вам нужны и что вам может сказать рядовой прокурор!
– А все-таки, Александр Павлович, – произнесла Аннушка Сидоренко так, как это умеют только девушки.
– Вот вам и все-таки, – передразнил ее Полежаев. – Одно вам могу сказать, друзья мои, надо работать так, чтобы имя прокурора не было пугалом, надо, чтобы прокурора любили как человека, любили и ценили за его строгую справедливость. Вот что главное! Впрочем, вместо различных советов я вам лучше расскажу коротенько историю вот этого букета, – продолжал Полежаев и снял висевший на стене около письменного стола в окантованной рамке цветной фотоснимок. На нем был изображен большой букет цветов, среди которых выделялись несколько алых роз и гладиолусов, обрамленных ромашками и незабудками.
И Полежаев стал рассказывать…
2
Имя Аллочки Первенцевой – худенькой задумчивой девочки – в то время было уже хорошо известно в городе. Она училась в двенадцатой средней школе и ею гордились не только учителя, но и ребята – от первого до десятого классов. Аллочка обещала стать большой пианисткой. Девочке было пять лет, когда она, находясь в одном из эвакуированных детских домов в Восточном Казахстане, впервые села за рояль, в семь лет ее привели сдавать вступительные экзамены в музыкальную школу. Класс, где проходили экзамены, был большой и светлый, а девочка совсем маленькая, едва заметная из-за рояля. В глубине комнаты стайкой сидели любопытные студенты музыкального техникума. Они старались рассмотреть девочку, но она впервые видела такой большой и такой блестящий рояль, отражавший, как зеркало, ее маленькую фигурку, и не могла оторвать от него своих удивленных глаз.
К роялю подошел седой с крупным добрым лицом старик-профессор. Садясь на круглый винтовой стул, он посмотрел на Аллу.
– Ну, хорошо, что мы умеем? – ласково произнес он.
– Чи-жи-ка, – начала было Алла.
– О, это уже много, – улыбнулся профессор. – А теперь послушай, только внимательно. Он проиграл мелодию и предложил девочке простучать её ритм. Алла взяла в руки карандаш и осторожно, чуть касаясь крышки рояля, выполнила требование.
Иван Петрович взглянул на девочку, сказал:
– Хорошо, Алла. Теперь мы сделаем вот что, – и он взял аккорд. – Сколько звуков в этом аккорде? – спросил Иван Петрович, снимая пальцы с клавиш.
– Три, – уверенно произнесла Алла.
– А в этом? – пальцы профессора снова коснулись клавишей.
– Пять, – так же спокойно и уверенно сказала Алла.
– Ну, а в этом?
При последнем аккорде студенты насторожились и, казалось, подались вперед.
– Восемь, – медленно отвечала Алла.
– А какие ноты?
– До, ре, ми, фа, – и девочка назвала безошибочно все восемь нот.
– Абсолютный слух, друзья мои, абсолютный, – как-то немножко торжественно сказал Иван Петрович, обращаясь к студентам, и, притянув к себе Аллу, проговорил: – Будешь пианисткой…
У девочки оказался абсолютным не только внешний, но и внутренний слух, позволявший ей по-особенному чувствовать и понимать музыку. И в десять лет в школе ее уже стали любовно называть маленькой пианисткой. В двенадцать лет ни один школьный концерт не проходил без участия Аллы. Она выступала и на школьных вечерах, выезжала вместе с другими ребятами к школьным шефам, на предприятия, в колхозы, в воинские части. Только музыкальные способности девочки выделяли ее среди остальных ребят, но Алла была свободна от зазнайства или высокомерия, и потому ей всегда было легко и радостно среди сверстников, В свои двенадцать лет девочка оставалась всё такой же худенькой, с бледным, нездоровым, чуть заостренным книзу личиком, с тоненькими русыми косичками, но когда она садилась за инструмент, вся преображалась: на щеках появлялся румянец, заостренность личика исчезала, в глазах загорались живые, задорные огоньки.
Каждый день, приходя домой, Алла садилась за свой маленький кабинетный рояль. Рояль за номером 1774 был уже стареньким, известной немецкой фирмы «Бекштейн», но он удивительно сохранил свою певучесть и полнозвучие. Вот только внешне он как-то потускнел, как бы признаваясь в своей старости. На верхней крышке появилась чуть заметная поперечная трещина, которую уже однажды заделывал престарелый настройщик, но Алла любила свой «Бекштейн» больше, чем могла бы любить новый инструмент. Она играла уже мелодии Глинки, увлекалась веселой музыкой Штрауса, бралась за крупные классические произведения. И вот в один из таких дней, когда Алла только села за рояль и взяла первые аккорды, домой вернулась расстроенная и утомленная тетка девочки – учительница Ольга Сергеевна. Она постояла несколько минут за спиной девочки, осторожно вытирая набегавшие слезы, потом обняла Аллу за плечи и тихо сказала:
– Нам придется расстаться, девочка, со старым «Бекштейном».
Девочка медленно поднялась, точно на ее плечи легла непомерная тяжесть, и посмотрела на тетушку широко раскрытыми испуганными глазами.
– Да, Аллочка, в жизни еще есть дурные люди, – проговорила Ольга Сергеевна и, усадив рядом с собой на диван племянницу, рассказала ей о том, что произошло в этот день.
3
Примерно в то же время, когда Алла вдруг узнала, что она лишается своего любимого инструмента, к Полежаеву домой зашла соседка по квартире, учительница Анна Васильевна Прокофьева.
– Мы к вам, Александр Павлович, – едва оказавшись на пороге комнаты Полежаева, проговорила она.
– О, да вас, оказывается, много, – шутя сказал Полежаев, предлагая соседке стул, но тут же заметил, что учительнице было не до шуток. Она беспокойно теребила в руках носовой платок. Ее еще совсем молодое лицо горело, на щеках вспыхивали темные пятна.
– Да, я обращаюсь к вам от всех учителей нашей школы, – немного резко сказала Прокофьева, словно предъявляла прокурору какое-то обвинение.
– Что случилось, Анна Васильевна? – уже совсем серьезно проговорил Полежаев, останавливаясь рядом с Прокофьевой.
– Я только что из суда, Александр Павлович, из суда, где допущена жестокая несправедливость по отношению к ребенку и вообще к понятию честности и порядочности. Скажите, разве наш суд, советский суд может довольствоваться только одной бумажкой, которую кому-то угодно называть документом, разве он не должен верить человеческой совести и искренности, – взволнованно заговорила учительница.
– Я не понимаю, о чем вы, Анна Васильевна!
– Отобрали у девочки рояль, отобрали грубо, как отбирают у вора украденные им вещи. И ни одного голоса в защиту справедливости в суде не раздалось. Весь разговор был сведен к бумажке, за которой неизвестно кто скрывается, – продолжала всё так же взволнованно Прокофьева, и Полежаеву постепенно становилось ясно, о чем она говорила.
Речь шла о том, что всего час назад закончился судебный процесс по делу, по которому ответчицей была Буданцева Ольга Сергеевна – учительница двенадцатой школы, где работает и Прокофьева. Буданцевой был предъявлен иск об отобрании рояля, который она якобы присвоила для племянницы у своего соседа по дому Иголкина. Буданцева же, как она и показала в суде, приобрела рояль в комиссионном магазине в 1945 году. Но она не помнит, куда девалась квитанция магазина на приобретенный инструмент. Самого же магазина того теперь нет, его архивы, как заявили в Облторготделе, по истечении пяти лет были уничтожены. Сосед же Буданцевой – Иголкин, вернувшийся только в 1950 году из госпиталя, предоставил суду счет другого комиссионного магазина, которым утверждается, что Иголкин приобрел этот рояль № 1774 еще в мае 1941 года. И вот теперь Иголкин утверждал в своем исковом заявлении и на суде, что Прокофьева, оставаясь в годы войны в городе, воспользовалась тем, что он, Иголкин, находился на фронте, присвоила себе его имущество. В своем решении суд, правда, не приводил такой формулировки «приобретения» Буданцевой рояля, но признал его принадлежащим Иголкину и предложил Буданцевой вернуть инструмент его якобы законному владельцу.
– Всё это ложь, Александр Павлович, понимаете, ложь, – говорила Прокофьева.
– А какие есть доказательства того, что рояль действительно был Буданцевой куплен? – спросил Полежаев.
– Все мы знаем Буданцеву так же, как самих себя.
– Для суда этого еще мало, Анна Васильевна. Нужны факты!
– Так надо же, чтобы суд попытался найти их, поискать какие-то пути для установления истины, а не довольствовался различными бумажками. Разве недостаточно того, что весь школьный коллектив выступает свидетелем за Буданцеву, подтверждает ее чистоту и честность? Нет, скажите, разве этого недостаточно? Нет? Ну, хорошо, пусть будет так, но я вас прошу, Александр Павлович, я вас очень хорошо знаю, вмешайтесь в это дело. Я уверена, что вы сразу обнаружите, вы сразу почувствуете, на чьей стороне правда.
– Видите ли, Анна Васильевна, как правило, прокуроры не вступают в процесс по всем гражданским делам. В таких делах юридическую помощь оказывают адвокаты.
– Разве вам законом запрещено прийти и послушать гражданское дело, высказать свое мнение, если вы находите, что решается оно неправильно?
– Не запрещено, но делается это не так. Прокурор вправе вступить в дело в любой стадии процесса. Я обещаю вам, Анна Васильевна, воспользоваться этим правом, познакомиться со всей этой историей и, если нужно, помочь восстановить справедливость, – сказал Полежаев.
На следующий день он приехал в народный суд пятого участка и попросил судью дать ему гражданское дело по иску Иголкина к Буданцевой. Полежаев прежде всего обратил внимание на то, что Иголкин предъявил иск в суд только через год после своего возвращения, хотя безусловно он знал, что рояль находится в комнате Буданцевой, расположенной напротив. «Почему же с таким запозданием?» – подумал прокурор и стал делать заметки в записной книжке. «А почему Буданцева не пригласила адвоката?» – заметил он дальше. На стороне ее, как свидетели, выступали учителя, но никто из них не видел, когда она покупала рояль. Однако они показали, что Буданцевой надо верить, что в годы войны, оставаясь в городе, она спасала партизан, как могла охраняла имущество школы. Полежаев заметил вместе с тем много необоснованных доводов в выступлениях истца и адвоката, приглашенного Иголкиным. Обнаружить и разбить эти доводы может только опытный глаз, наблюдательный ум, житейский опыт. Обратил внимание и на то, что адвокатом выступал Василий Васильевич Кружкин.
Полежаев решил не вызывать к себе Буданцеву, а поехать к ней в школу. По просьбе прокурора директор школы вызвал Ольгу Сергеевну в свой кабинет.
– Я прокурор Полежаев, – начал было запросто он, приподымаясь навстречу учительнице, но Буданцева после пережитого на судебном процессе отнеслась к Полежаеву настороженно.
– Чем могу быть полезна? – сдержанно спросила она.
– Вас зовут, если я не ошибаюсь, Ольга Сергеевна, – словно не замечая настроения учительницы, продолжал прокурор.
– Вы не ошибаетесь, товарищ прокурор.
– Я приехал от имени своей соседки и вашего товарища по работе – Анны Васильевны Прокофьевой.
При упоминании имени Анны Васильевны глаза Буданцевой сразу потеплели.
– Так вот, Ольга Сергеевна, я хочу с вами поговорить, но говорить не как прокурор, а как друг, – продолжал Полежаев. – Поэтому прошу вас рассказать всю эту историю с роялем и вашим соседом, рассказать как можно подробнее. Вкратце я уже познакомился с материалами дела. Для меня там много неясного, начиная даже с того, почему вы не подали кассационной жалобы.
– А что мне это даст? – тихо спросила Буданцева.
– Да, вы, пожалуй, правы, при нынешних обстоятельствах это не решение вопроса, но кассационную жалобу надо все-таки написать. Тем временем я займусь изучением всех подробностей, касающихся предъявленного к вам иска. Теперь я вас слушаю, Ольга Сергеевна.
И Буданцева стала говорить. Она сидела, положив руки на стол, напротив Полежаева и тихо говорила о далеких днях войны, принесших так много страданий советским людям. Ее сестра в те дни погибла в блокированном Ленинграде, а дочь сестры – двухлетняя Аллочка была вывезена из города вместе с другими осиротевшими детьми. В 1944 году Буданцева получила с фронта от мужа сестры письмо, в котором он просил разыскать дочь и забрать пока ее к себе. Прошло еще некоторое время, и Буданцева получила еще одно письмо с фронта, но теперь оно уже было не от отца Аллочки, а от его товарищей. Письмо было кратким. В нем сообщалось, что гвардии майор Первенцев умер в госпитале после тяжелого ранения, что он оставил на имя своей родственницы, Ольги Сергеевны Буданцевой, завещание, которое по его просьбе и пересылается. Буданцева при этом вынула из своей сумочки клочок темно-синей бумаги с завещанием и запиской майора – она брала их с собой в суд – и передала Полежаеву.
«Милая, дорогая Олюшка, – говорилось в этой предсмертной записке, – я уже не жилец на этом свете, – день-два, и всё кончится, но тебя прошу – разыщи Аллочку, вырасти и воспитай ее такой же, какой была ее мать. Еще об одном прошу: с рождением Аллочки мы с Валентиной стали мечтать о том дне, когда сможем купить ей пианино. Теперь у меня собралась небольшая сумма денег – около семи тысяч рублей. Деньги эти оставляю на твое имя и уверен, что моя последняя просьба будет выполнена. А когда Аллочка подрастет, расскажи ей обо всем этом».
– В начале 1945 года, – продолжала Буданцева, – я разыскала Аллочку. Она оказалась в одном из детских домов в Восточном Казахстане. Тогда же мне удалось купить маленький кабинетный рояль в комиссионном магазине. Покупать его я долго не решалась – на вид он был совсем изношенным, но к нам с Аллочкой подошел престарелый настройщик и реставратор роялей, ставший с того дня нашим близким другом – Алексей Алексеевич Мережковский и уговорил купить его. В золотых руках Алексея Алексеевича инструмент вскоре стал как новый. Мережковский потом стал часто заходить к нам, иногда проводил с Аллочкой целые вечера за роялем. Но теперь нашего хорошего друга и светлого человека нет. Он умер два года назад и оставил на имя племянницы вот эту маленькую записку.
«Аллочка, береги свой старенький «Бекштейн». Это хороший и дорогой инструмент. Он тебе поможет стать настоящей пианисткой» —
прочел Полежаев.
– Дальше вы всё знаете, – закончила Буданцева, и на ее глазах заблестели слезы.
– Вы меня простите, Ольга Сергеевна, но еще один вопрос: какие у вас были взаимоотношения с вашим соседом до войны и после его возвращения?
Вопрос этот для Буданцевой оказался неприятным, но она ответила на него без всякого смущения, открыто смотря Полежаеву в лицо.
– До войны я его просто не знала, а когда вернулся – вначале стали добрыми соседями. Он всё чаще заходил к нам с подарками для Аллочки, стал засиживаться по вечерам, и когда я поняла, к чему всё это клонится, запретила посещать нас.
– Выходит, что, вернувшись домой, Иголкин в течение года не предъявлял вам никаких претензий на рояль и обратился в суд только в последнее время, когда вы запретили ему заходить в вашу комнату?
– Да, выходит, что это именно так, – тихо согласилась Буданцева.
Полежаев покинул школу с той же убежденностью в честности Буданцевой, с какой пришла к нему его соседка, учительница Прокофьева. Он уже знал, что, вернувшись в свой рабочий кабинет, сейчас же напишет в областной суд кассационный протест, и когда решение будет отменено, выступит при вторичном разбирательстве дела новым составом суда. Но к этому надо было обстоятельно подготовиться.
Советский гражданский процессуальный кодекс предоставляет прокурору право как начать гражданское дело, так и вступить в него в любой стадии процесса, если по его мнению этого требует охрана интересов государства или трудящихся.
«В данном случае правда была, – думал Полежаев, – на стороне учительницы Буданцевой, но надо ее доказать и доказать не формальными бумажками, которых у Буданцевой нет, а всей логикой предшествовавших событий, моральной и нравственной убежденностью». Полежаев в своих рассуждениях допускал, что Иголкин мог действительно в 1941 году приобрести в комиссионном магазине злополучный рояль, но вполне возможно в таком случае, что кто-то воспользовался военным временем и похитил этот рояль, продав его через комиссионный магазин. Могло быть и так, что Иголкин сам с началом войны продал только что купленный им в мае рояль, а теперь предъявляет старый счет. Но при всех этих условиях суд должен был глубоко исследовать дело и оградить учительницу от необоснованных притязаний Иголкина. Тем более что на ее стороне весь школьный коллектив, за нее все предшествовавшие делу обстоятельства. Но суд не выполнил требований закона – активно содействовать ограждению прав и законных интересов трудящихся. Он нарушил одно из основных положений советского процессуального права, гласящего, что советский суд в своих решениях не связан никакими формальными доказательствами.
Вот эти рассуждения и явились лейтмотивом в протесте прокурора. Но Полежаеву хотелось большего. Ему хотелось глубже познать самого истца как человека, однако, кроме общих формальных данных об Иголкине Полежаев на первых порах получить ничего не смог. Тогда он попробовал выяснить хоть какие-нибудь подробности, связанные с самой покупкой им рояля. Полежаев решил побывать в комиссионном магазине № 7, который выдал Иголкину счет на приобретенный им инструмент. Счет был датирован 10 мая 1941 года. Правда, прокурор при этом не рассчитывал на многое – десять лет достаточно большой срок в жизни человека, но все-таки… Проехав по знакомым улицам возрожденного города, он остановился на Днепровской, 21. Перед ним был новый восьмиэтажный жилой дом, который, судя по свежести отделки, только недавно вступил в строй.
– Да, здесь, товарищ, когда-то был комиссионный магазин и с музыкальным отделом. Немец его разбил с самолета в первый же день войны, – отвечая на вопрос, сказала пожилая женщина из соседнего дома.
«Но люди, работавшие в этом магазине, где-то должны быть», – подумал Полежаев и направился в городское управление торговли. Целых два часа он прождал ответа. Большинство архивов отдела кадров оказались пропавшими во время эвакуации. Среди работников управления, как на подбор, все были новички. С трудом удалось разыскать приземистого с пышными седыми усами плановика Федотова, но тот с удивлением посмотрел на Полежаева, когда он спросил, где теперь работает Бродский, – бывший заведующий комиссионным магазином № 7, подписавший в свое время известный счет.
Когда Полежаев сообщил плановику подробнее, что именно его интересует, тот, задумчиво покручивая ус, стал рассказывать целую историю о трагической судьбе бывшего заведующего комиссионным магазином.
– Вот это уже ближе к истине, – отвечая больше на свои мысли, нежели на рассказ Федотова, проговорил Полежаев и, поблагодарив за услышанное, направился прямо в суд, чтобы еще раз взглянуть на документы гражданского дела. В руках у него снова оказался интересовавший его счет. Только теперь к этой бумажке у прокурора было совсем другое отношение. Он внимательно и придирчиво рассматривал ее, поворачивая из стороны в сторону, и вдруг заметил такую несуразицу, которой не мог бы не заметить даже ни в чем не искушенный школьник.
– Как же это ты, Александр Павлович, седая твоя голова, сразу не заметил такой грубой фальшивки! – воскликнул он, и, отдав дело секретарю, повеселевший уехал к себе.
