Текст книги "Раскрытие тайны"
Автор книги: Николай Загородный
Соавторы: Виктор Колмаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
5. Новоселье
Может быть, и сейчас еще продолжалась бы вдохновенная деятельность Остапа Васильевича, но случилось одно обстоятельство, которое так бесцеремонно прервало ее. И случилось оно в одном доме, заслуживающем того, чтобы о нем специально сказать несколько слов.
Дом этот с темными ноздреватыми стенами был почти в самом центре города, но походил на тихую заводь, окруженную непроходимыми камышами. Ничто и никогда не омрачало существования его обитателей, не нарушало мира и покоя. Годами висели на стенах одни и те же лозунги и плакаты, редко когда менялись пожелтевшие от времени запачканные мухами объявления и извещения. Сотрудники сидели десятилетиями в одних и тех же креслах, были довольны собой и своим начальством.
Но вот в один из дней произошли сразу два события, которые всколыхнули тихую заводь, взбудоражили столь привычные мир и покой. Поднимаясь рано утром по скрипучим деревянным ступенькам в свои рабочие комнаты, сотрудники конторы вдруг обнаружили на фанерном щите внеочередной приказ управляющего. И о чем? Вопреки многолетним традициям приказ гласил об увольнении с работы маленькой остроглазой Нели Орел с золотистыми ресничками и такого же цвета косичками за плечами. У приказа собрались сотрудники всех отделов.
«Как – увольняется? Что произошло?» – спрашивали расширенные глаза и испуганные лица.
Еще и года не прошло, как Неля Орел окончила десятилетку и, став счетоводом, радовала всех своими успехами.
– Будете большим работником, а в нашей системе таких людей умеют ценить, – несколько раз покровительственно говорил ей главный бухгалтер Кулебяка.
А теперь оказалось, что девушка увольнялась по настоянию того же главбуха за допущенные ошибки: при начислении зарплаты она выписала двум шоферам лишних 46 рублей 58 копеек.
До конца дня в коридорах перешептывались, а вечером в кабинете главного бухгалтера Кулебяки неожиданно раздался выстрел и что-то грузное шумно упало на пол.
– Главбух застрелился, – крикнула в испуге сторожиха и стремглав бросилась по лестнице.
Толстый, с бритой головой Кулебяка лежал, как мешок, на полу, с раскинутыми руками. Рядом валялся опрокинутый стул и лежал пистолет. На столе под чернильницей белел испещренный цифрами и пометками лист бумаги. Цифры всё были крупные – четырех– и пятизначные. Часто упоминались слова: «чермет» и «цветмет». В самом низу под жирной чертой было написано:
«Не могу дальше жить преступником».
В тот же вечер в конторе появился следователь, потом ревизоры. Стали говорить с сотрудниками, составлять акты, протоколы, копаться в планах и сметах, но понять ничего не могли. Цифры, выписанные рукой главбуха в последние минуты его жизни, оставались зашифрованными. Тогда следователь решил вызвать для повторного допроса уволенную с работы Нелю Орел. Девушка была, как и в первый день, взбудоражена. На глазах блестели слезы.
– Вам жаль работу? – успокаивая девушку, спросил морщинистый следователь.
– Да, – и Неля всхлипнула.
– И главного бухгалтера тоже жаль?
– Да…
– А за что вас уволили?
– За ошибку…
– Может быть, еще за что-нибудь другое?
– Не знаю.
– Вспомните. Это очень важно.
Неле не хотелось верить, что ее могли уволить за то, что она сказала главному бухгалтеру накануне своего увольнения. Она ни в чем не была искушена. Девочка пришла на работу прямо со школьной скамьи, с теми чистыми мыслями и чувствами, с какими покидают обычно школу все ребята. Ее встретили в управлении тепло и ласково. Ей было хорошо за своим столом со счетами и кипами бумаг, и хотелось быть очень-очень аккуратной. А в тот день, записывая в книгу учета приемо-сдаточные акты на лом черных металлов, она неожиданно для себя обратила внимание на то, что после проставленных цифр нигде нет прочерков.
«Почему?» – подумала она и пошла к бухгалтеру.
– Какое-нибудь недоразумение, Неля? – ответил главбух и принялся за свою работу.
– Алексей Петрович, тут не один акт, а несколько десятков, и все они от заготовителей Чуркина и Мишуловича.
– Ладно, Неля, не вмешивайся не в свое дело. Запомни это и на будущее, оно у тебя только начинается. Надо будет – как-нибудь разберусь, – недовольно ответил главбух.
На следующий день появился приказ об ее увольнении.
Вот об этих мелочах и рассказала счетовод следователю. Он просмотрел все названные ею акты и тут же отправил их на экспертизу. Эксперты без особых усилий установили, что прочерки в документах не делались для того, чтобы двух– и трехзначные числа можно было превращать в четырех– и пятизначные. Следователь схватился за голову, когда ревизоры сообщили ему, что дописка в задержанных актах составляет две тысячи тонн металла на сумму в 443 тысячи рублей.
Стали проверять прошлогодние архивы. Снова та же картина, только масштабы ее куда шире. Почти три миллиона рублей получили преступники, не сдав при этом ни одного килограмма металла.
«Испугался, стервятник», – подумал следователь о застрелившемся главбухе, в руках которого застряло, наверное, тоже много тысяч рублей.
Конечно, заготовители Чуркин и Мишулович были сразу задержаны. Но дорожка к трем миллионам шла не только от них. Вот тогда-то и стало впервые известно имя великого комбинатора. Стали за ним наблюдать. Ходили долго. Узнали многие из его комбинаций. Наступил, наконец, день, когда было решено положить конец карьере славного Остапа Васильевича.
День этот в жизни достойного представителя системы Вторсырья был особенным. К нему задолго готовились все друзья великого комбинатора из Вторсырья, из Вторчермета и из Вторцветмета. Остап Васильевич закончил строительство своего небольшого двухэтажного коттеджа на семь комнат с верандой, с садом и, правда, совсем маленьким гаражом. Труда это ему, конечно, стоило немало. Что стоило ему только само место застройки. И хотя оно не выделялось особыми преимуществами, но близость реки и загородной рощи в какой-то мере обещали покой и отдых после утомительного дня, проведенного в городской духоте, хотя и на своем любимом поприще. Потом пошли поиски строительных материалов. И опять-таки, индивидуальные застройщики знают, что сие значит. Получить фондовые материалы почти невозможно, а переплачивать из своих сбережений может даже не каждый известный ученый.
Но теперь всё, всё это осталось позади. Семь комнат в двухэтажном коттедже, расцвеченные и раскрашенные с блестевшими, впервые натертыми паркетными полами ждали гостей. Окна повсюду были широко распахнуты. Две хрустальные люстры – в первом и во втором этажах – еще издали играли заманчивыми переливами своих огней. Праздничный, нарядный, в крахмальном воротничке Остап Васильевич и верная спутница его жизни стояли, прислонясь друг к другу, как молодожены, на пороге своего дома, встречая гостей.
Гости всё прибывали. Вот подъехал на «ЗИЛе» в шахматной оборке пеший сборщик утиля, маленький Ахмет Ахметович с большим кадыком на тощей шее. За ним подкатил и конный сборщик Барабан. Появились со своими супругами друзья из Чермета и Цветмета. Новый дом ожил, загудел дружескими оживленными голосами. Захлопали пробки от шампанского, зазвенели еще не знавшие ни капли вина бокалы. Все пили за новый дом, за уважаемого Остапа Васильевича, за верную спутницу его жизни, за Вторсырье, Вторчермет и Вторцветмет.
Кто узнал бы в этих праздничных и нарядных с веселыми раскрасневшими лицами друзьях наших старых знакомых, промышляющих с утра и до позднего вечера на пустырях и городских свалках. Не узнавал их и сам Остап Васильевич.
– А кто создает сказки на земле, Ахмет Ахметович? – неожиданно, нарушая общий разговор, смеясь спросил великий комбинатор.
– Не бабушки и не дедушки, – весело выкрикнул маленький Ахмет и поднял бокал за лучшего представителя славной системы утильсырья Остапа Васильевича Крышкина.
Поднялся было с бокалом в руке сказать несколько слов за Остапа Васильевича и конный сборщик – толстый с одышкой Барабан, но не успел. Под окнами нового дома неожиданно появились огни бесшумно подошедших машин. Это приехали сотрудники милиции. С их приездом, понятно, было уже не до тостов…
МЕЛКИЙ СЛУЧАЙ
1
Продолговатая, расписанная альфрейщиками комната юридической консультации была тесно заставлена старыми канцелярскими столами, познавшими за свою жизнь немало людской горечи. На них темнели черные колпаки электрических ламп, пестрели груды папок, а по бокам друг против друга сидели адвокаты и посетители. И за каждым столом в тихом шепоте губ, в шелесте бумаг, в торопливом поскрипыванье перьев раскрывалась чья-то судьба, распутывался и запутывался клубок сложных человеческих отношений.
Справа, в самом углу комнаты, за столом адвоката Юрия Юрьевича Касаткина на краешке стула сидела семидесятилетняя Анастасия Павловна Волошина и рассказывала о своем горе.
– Беда у меня, сынок, беда большая. Жить, сам видишь, осталось мало, а места, где бы скоротать эти дни, так уж совсем не найти, – говорила она и тянулась сухими дрожащими руками за углами белого головного платка.
Адвокат был высокий болезненный человек в роговых очках. Он часто покашливал, хватался за впалую грудь, и, казалось, вот-вот раздражительно бросит:
– Да говорите же вы быстрее!
А старушка часто всхлипывала, сбивалась, повторяла себя. Она была, как горошина, дробненькая, с добрым морщинистым лицом. В темных впадинах блестели выцветшие глаза. Они смотрели на Касаткина мягко, по-матерински доверчиво и словно уговаривали его потерпеть еще немножко, выслушать до конца.
У Волошиной не было никаких документов. Единственный – вывернутый из носового платка, измятый, давно пожелтевший листок имел трехлетнюю давность и не мог служить доказательством ее слов. Но слезившиеся горем старческие глаза были сильнее всяких бумаг. Они заставляли верить всему, о чем говорила старушка. И Касаткин верил. Он точно сам становился свидетелем событий, неожиданно вторгшихся в тихую жизнь старой женщины. Потому всё больше раздражался, всё чаще покашливал, хватался за грудь.
«Черт знает откуда только берется эта накипь!» – думал он.
Вот открывается калитка бревенчатого домика Волошиной, спрятавшегося на окраине города в густом вишневом саду, и Касаткин видит, как во двор входит краснощекая с косой за плечами деревенская девушка. На ней простенькое ситцевое платье, в руке расписанный васильками фанерный чемодан. Она осторожно подымается по ступенькам крыльца, несмело стучится в дверь.
– Вот ты какая, Катюша! – и вышедшая на порог Волошина обнимает девушку.
– Я к вам, тетушка, к вам насовсем, – заливается румянцем племянница.
– Что ж, места у меня хватит…
А спустя месяц-второй даже соседи Волошиной уже говорили:
– И какая же славная помощница появилась у Павловны, огонь, а не девушка.
Да, Катюша была, как огонь. Она уже работала на фабрике и была полной хозяйкой в доме: варила обед, мыла полы, мела двор, бегала по аптекам за порошками и микстурами для часто болевшей Волошиной.
Прошел год. Волошина стала подумывать о близкой смерти и решила уже отписать дом полюбившейся ей племяннице. А случилось всё иначе. В один из тех дней девушка неожиданно появилась в доме с молодым человеком – крепким рыжеватым парнем с частыми веснушками на скуластом лице.
– Это мой муж, тетушка, Миша Ползунков, мы только расписались, – сказала Катюша и, густо покраснев, опустила глаза.
– А ты бойчее вышла, чем я поначалу думала, – с упреком выговорила Анастасия Павловна. Она недоверчиво посмотрела на своего нового родственника. – Ну, что ж, поздравляю с законным браком…
Но Ползунков в разговоре оказался обходительным. После первых же его слов на душе у старушки отлегло. Парень стал приходить всё чаще и совсем расположил к себе Волошину. Как-то после получки он привез Павловне новый головной платок, поставил на стол бутылку вишневки. Все трое расположились по-семейному. Завязался хороший домашний разговор.
– Трудновато вам, Анастасия Павловна, одной, – оглядывая просторную, залитую солнцем комнату, говорил Ползунков.
– Нелегко в мои годы, куда уж там…
– Мы с Катюшей давно об этом говорили и вот что надумали: давайте жить вместе, одной семьей. Вы для нас будете, как мать родная, никаких пусть у вас не будет забот.
– Милые вы мои, да какое же слово сказать вам за это! – Частые слезы покатились по ее морщинистым щекам. – И живите себе на здоровье, будьте, как хозяева…
Ползунков мельком коснулся и дома Волошиной. Его, мол, надо подремонтировать, покрасить крышу, местами подновить.
– Крышу надо бы поддержать, Михаил Игнатьевич, надо бы, – соглашалась Анастасия Павловна.
– Мы всё сделаем, всё. Только надо бы наш уговор как-то узаконить…
Волошина поначалу не поняла мысли своего нового родственника, а он продолжал ее развивать. Сводилась она к тому, что им следует подписать договор о пожизненном содержании Анастасии Павловны.
– Только в договоре надо бы два слова сказать и о доме. Дом вы, Анастасия Павловна, для удобства отпишите на Катюшу, а мы, как сын и дочь, будем за вами до конца ваших дней ходить…
Волошина задумалась. Она и сама хотела оставить по завещанию дом племяннице, но теперь стало как-то больно, защемило сердце. Вспомнились годы молодости, покойный муж. Оба они тридцать лет назад своими руками возводили стены, во всем себе отказывали и думали только о той минуте, когда переберутся под собственную крышу.
– А без договора нельзя? – тихо спросила она.
– Надо, Анастасия Павловна, чтобы всё было по закону, – поучительно отвечал Ползунков.
– Да, тетушка, вы во всем слушайте Мишу, – поддержала племянница.
На том и порешили. Уже на следующий день пожизненный договор, копию которого Волошина принесла с собой в юридическую консультацию, был составлен и подписан нотариусом. Ползунков и его подруга помогли Анастасии Павловне перетащить из большой комнаты в кухню ее старую деревянную кровать, кованый сундук и перевесить маленькую с лампадкой иконку, доставшуюся Волошиной после смерти матери. Старушка при этом всплакнула, словно почувствовала будущее своего новоселья.
А оно подошло быстро.
Однажды, вернувшись домой, Волошина увидела в своей комнате еще одну кровать. На ней похрапывал какой-то здоровенный парнище, обросший черной, давно не бритой щетиной. Гость лежал в одних трусах. От него, как из пивной бочки, несло спиртным.
– Катюша, это что же такое? – испуганно спросила она племянницу.
– Приятель Миши, он на несколько дней.
– Как же так, а я?
– Тетушка, он смирный, не бойтесь…
– Как же так? – снова повторила Волошина.
– Ничего с вами не случится, – уже раздраженно бросила племянница и захлопнула перед ней дверь.
Через день приятель привел раскрашенную под радугу особу.
– Ну-ка, старуха, пойди погуляй, да не торопись с возвращением, – и оба они рассмеялись.
События в тихом доме разворачивались всё больше и стремительнее.
Во дворе в те дни вдруг появился тощий долговязый человек с рулеткой. За ним неотступно следовала чета Ползунковых. Тот обмерял усадьбу.
– Можно сделать, места хватит, – сказал он, а к вечеру, когда стали сгущаться сумерки, во двор вкатили две трехтонки с кирпичом. Потом по ночам стал поступать лес, шифер, цемент. Появились рабочие и стали рыть котлован, укладывать фундамент.
– Дом этот будет для родителей Миши, они переедут из колхоза, – отвечала племянница на расспросы тетушки.
– Вы не имеете права!
– Имеем полное. Дом наш, а вот вам и решение райисполкома. – Племянница показала бумажку.
Волошина пошла в отделение милиции. Явился участковый, почитал бумажку, козырнул:
– На основании решения исполкома. Законно.
Едва он скрылся за калиткой, как Ползунков, тряхнув Волошину за плечо, пригрозил:
– А вы, Анастасия Павловна, эти штучки с милицией бросьте, иначе скоро наступит конец нашим родственным отношениям, понятно?
– Да, тетушка, ходить в милицию совсем нехорошо с вашей стороны, – пролепетала племянница.
Теперь Волошину больше не приглашали к столу, в доме ее будто бы не существовало. Все продукты были под замком. Замок появился даже на погребе, где хранился ее картофель. Молодые часто по вечерам уходили в кино или к приятелям, и старушка часами просиживала на крыльце у закрытых дверей. Но вскоре стало еще хуже.
– Бьют они меня, измываются, ни гроша за дом не дают, хоть пропадай, – обливаясь слезами, говорила она своей соседке, такой же старенькой, учительнице Иушиной, придя к ней в поздний час.
– А вы, Анастасия Павловна, не терпите, подавайте в суд, пусть они живут на улице, а не вы, – энергично советовала соседка.
Волошина долго тянула, всё чего-то выжидала, наконец, решилась. Но суд оказался на стороне Ползунковых. Об этом Касаткин узнал с первых же слов Волошиной, как только она появилась у него за столом.
«Почему? На каком основании?» – думал он всё время, пока Волошина продолжала свой нерадостный рассказ.
– Хорошо, Анастасия Павловна, я напишу кассационную жалобу, – сказал Касаткин, когда старушка умолкла, и снова закашлялся.
2
В тот же день адвокат побывал в суде и познакомился с делом при первом его рассмотрении. Он был неприятно удивлен, когда узнал, что на стороне Ползунковых выступал Корнелий Игнатьевич Буренков.
«Как же Корнелий мог за это взяться?» – спрашивал себя Касаткин. Он решил зайти к своему старому фронтовому другу.
Когда-то, в молодые годы, Касаткин и Буренков вместе учились в юридическом институте. Но близости между ними в то время не было, что-то разнило их, мешало дружбе, С началом войны оба оказались в одной части на равных офицерских должностях. Неожиданно для самих себя подружились. Но случилось так, что, вернувшись в родной город, почти не встречались. Касаткин в последние дни войны был тяжело ранен, долго лечился, оставался в стороне от повседневной жизни города. Буренков же, едва сняв военную гимнастерку, стал адвокатом юридической консультации. Будучи еще больным, Касаткин знал, что Корнелий удачно распутал какой-то сложный клубок махинаций на одном крупном промкомбинате, успешно вел квартирные дела, связанные с послевоенным возвращением эвакуированных, и пользовался среди местных адвокатов завидным прозвищем «Барс». Не оправившись полностью после болезни, Касаткин вернулся к своим профессиональным занятиям, но работал в другой консультации и опять-таки не часто встречался с Буренковым. Он даже ни разу не был на квартире у Корнелия, хотя тот во время болезни Касаткина раза три забегал к нему на минутку. И, может быть, по всем этим причинам, направляясь в дом старого приятеля, он чувствовал себя как-то принужденно, что-то связывало его, мешало быть свободным.
Был вечерний час, когда Юрий Юрьевич, отыскав на знакомой улице старинный особняк, стал подыматься по его широкой лестнице. На площадке третьего этажа он чуть не столкнулся с молодой женщиной, выходившей из квартиры Буренкова.
– Большое спасибо вам, Корнелий Игнатьевич, вашей помощи мы никогда не забудем, – лепетала она, выходя спиной из двери.
– Всегда рад служить, всегда, – мягко звучал в ответ бархатный баритон.
Женщина была в легком коверкотовом пальто. Из под зеленого берета густо выбивались темные волосы. Она скользнула по Касаткину веселым взглядом и дробно застучала каблуками по ступенькам лестницы. Что-то шевельнулось в Касаткине при этом взгляде, но в следующую минуту он уже забыл о нем.
– Юрий Юрьевич?! Какими судьбами, вот так обрадовал! – шумел в передней тот же бархатный баритон. – Раздевайся, раздевайся, друг, давай плащ, давай, ты у меня гость, – и крупные белые руки коснулись плеч Касаткина.
Они были почти одинакового роста, но Буренков выделялся своей дородностью – размахом плеч, посадкой крупной, седеющей головы, разлетом темных бровей, броским взглядом глаз. Одним словом, даже внешне напоминал этого красивого и ловкого зверя – барса. На нем был тяжелый домашний халат, из-под которого выбивалась тонкая шелковая рубашка.
– Ирина Михайловна, встречай дорогого гостя!
Появилась такая же дородная моложавая женщина.
– Что ж это вы, Юрий Юрьевич, за столько лет дружбы и первый раз в нашем доме, – протягивая полную руку, мягко выговаривала она.
– Война всё дает себя чувствовать, война, Ирина Михайловна, – отвечал, покашливая, Касаткин.
Они прошли в голубую гостиную, заставленную мягкими креслами, столиками и тумбочками, украшенную картинами и цветными фотографиями. В комнате пахло духами и табаком «Золотое руно», трубка с которым дымилась в пепельнице на валике дивана.
– Располагайтесь, Юрий Юрьевич, как дома, а я сейчас, чуть-чуть похозяйничаю…
Приятели удобно разместились на диване.
– А помнишь, Юрий, окопы, дым, гарь, холод, вой снарядов, помнишь! Просто не верится сейчас, что всё это правда, не верится, как выжили…
– Да, правда была страшная, – отвечал, задумавшись, Касаткин. И пошли короткие воспоминания о пережитом, передуманном. Потом разговор зашел о городе, о профессиональном деле. Говорил больше Буренков. Он разбирал с утонченной четкостью некоторые эпизоды из адвокатской практики, рассказывал на высоких тонах о своих последних выступлениях в судебных заседаниях.
– Это, кажется, ты, Корнелий, выиграл одно дело, связанное с расторжением договора о пожизненном содержании, – выждав минуту, когда красноречие Барса иссякло, спросил Касаткин.
– Разве всё упомнишь, дел, брат, столько, хоть контору свою открывай…
Касаткин напомнил некоторые подробности.
– А-а, ты вот о чем! Разве там было выступление, так, пустяк. Ты лучше спросил бы меня, как я выручил дельцов из одной артели. Между нами говоря, изрядные прохвосты, но ребята хорошие. Прокурор требовал по двадцать пять лет, а вышло по два-три года и без конфискации имущества. Вот это была настоящая драка!
«Вон каким ты стал», – подумал Касаткин, но продолжал о своем.
– Нет, Юрий, я решительно отказываюсь говорить об этом вздорном деле. Обычная домашняя история, которых так много случается под этим голубым небом. Установить истину в таких делах никогда и никто не может.
– А все-таки, Корнелий, это не вздорная, как ты назвал, история, а принципиальный вопрос, вопрос человеческой порядочности, чистоты и морали, защитниками которых во всех случаях жизни должны выступать мы.
– О, да ты, я вижу, серьезно настроен, с чего бы это! – отшучиваясь, засмеялся Барс.
– И очень серьезно, Корнелий. Я пишу кассационную жалобу и буду выступать. Мне кажется, нет, я просто уверен, что ты заблуждался, когда брался за это дело. А по существу морального права для его защиты не имел.
– Как так – не имел?
– Да, не имел. Ты, пожалуй, лучше меня знаешь, что в нашем гражданском законодательстве существует принцип разборчивости. Адвокат может не брать на себя высоких обязательств, если истина протестует.
– А чем ты, собственно, докажешь, что права старуха, отживающая свой век, а не молодые ребята, комсомольцы, у которых будущее только начинается? – широко улыбаясь, спросил Барс.
Касаткин стал раздражаться, всё чаще закашливался. Доказательств своей правоты он пока не имел ровно никаких. Но он чувствовал, что старая семидесятилетняя женщина неспособна произнести ни одного слова неправды. Он ей верил так же, как и самому себе.
– Доказательств у меня пока никаких нет, но, ты понимаешь, что значит верить!
– Да, понимаю. Однако с одной верой в нашем деле далеко не уйдешь. Нужны явные, формальные и официальные, доказательства. А ты хочешь выступать против меня с одной верой. Чудак! – Он поднялся и стал медленно ходить по комнате, оставляя за собой клубы голубого ароматного дыма.
– Мы должны работать, а суд – решать – вот в чем истина, – поучительно говорил Барс. – Мы должны помогать суду установить истину… – звучал его баритон. – Мы должны, голубчик, работать, – повторил Барс и подошел к Касаткину. – И о чем спор, дорогой мой. – Буренков сел на диван, обнял за плечи Касаткина. – О чем спор? Обычный мелкий случай в нашей практике. Оставим его. Стоит ли отравлять себе жизнь еще и в эти дни, когда мы так много познали в прошлом! – Ирина Михайловна, когда же будет стол? – казалось, весело и капризно закричал он.
Касаткин неожиданно решительно поднялся. Его бледное лицо болезненно подергивалось.
– Не надо Ирины Михайловны, а воевать мы воевали и за то, чтобы наше будущее было чистым, чтобы места не было среди нас всяким ползунковым, которых так решительно защищают барсы, – резко проговорил он и, не попрощавшись, ушел.
