Текст книги "Только звезды нейтральны"

Автор книги: Николай Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Любил он остаться наедине, слушать тишину, нарушаемую порывами ветра за иллюминатором. Казалось, в эти часы особенно ясно работает голова, и в памяти оживало многое из пережитого: долгие опасные походы, война Отечественная и жаркие споры в стенах Военно-морской академии о путях развития нашего флота.

Вспоминались подводные лодки того далекого времени. «Малютка». Маленький дизель. Один электромотор. Прошел несколько десятков миль подводным ходом и, хочешь не хочешь – всплывай на зарядку аккумуляторных батарей. И если в этот момент тебя обнаружили корабли противника – готовься к неравной схватке, тебя попытаются расстрелять в упор или забросают глубинными бомбами. А ручное управление: с боцмана семь потов сходило, пока он раскручивал чугунные литые колеса… А спертый воздух, дурманящие запахи…

Приняв в командование атомную лодку, Максимов навсегда запомнил свое первое погружение. Тишина. Глянул на приборы: скорость курьерского поезда. И самочувствие другое, больше уверенности, веры в могущество человека…

Много атомоходов принимал Максимов. Говорить нечего. Страна имеет атомный подводный флот. Для него не существует расстояний. Ракеты, стартуя с подводного корабля, могут настичь противника в самых дальних уголках земного шара.

Конечно, с таким хозяйством забот полон рот. Часто домой не вырвешься по нескольку суток. Живешь у себя на плавбазе. К ночи заканчиваются дела, и тогда только вспомнишь о жене и сыне. Вот и сейчас, сидя за письменным столом, Максимов смотрел на грубоватое, обветренное лицо юноши, глядящего на него с фотографии. На юноше белая рубашка с засученными до локтя рукавами. Волосы растут торчком. «Есть все-таки в нем что-то мое», – подумал Максимов. Ему казалось, что сын улыбается с фотографии понимающей улыбкой. Ясно, что он улыбается ему, отцу… «Мой сын Юрка…»

А сколько было всего, с какими муками сложилась эта семья, прежде чем главный ее герой – Юра – понял, кто он есть такой, начиная с долгих поисков Максимова, в пору его учебы в академии, и того по-особому запомнившегося дня, когда в шесть утра была получена телеграмма: «Встречайте семью из Москвы курьерским шестой вагон».

Максимов не удивился, не обрадовался, не бросился к своим счастливым соседям Шаровым поделиться новостью. Сел, закрыл глаза и почувствовал, как тяжело бьется сердце. Он впервые ощущал тишину, воцарившуюся для него лично с тех пор, как отгремели пушки. Вот только тогда показалось, что и для него война кончилась.

На вокзал он приехал рано, слонялся бесцельно по залу ожидания, по платформе, с букетом цветов. Потом сел на скамейку, но не сиделось. Встал и ушел, забыв цветы.

Долго, невыносимо долго не было поезда. И вот показался у перрона. Встречающие засуетились, заторопились. Максимов побежал вместе со всеми, напряженно всматриваясь в людей.

Из вагона выходили один за другим, вытаскивали чемоданы, оглядывались, обнимались, плакали и, разговаривая, жестикулировали. Анны среди них не было. Вот уже последние пассажиры покинули вагон, проводник появился на площадке с веником в руках, человек в белом фартуке прошел по пустому вагону, вопрошая: «Кому нужен носильщик?»

Максимов растерянно оглянулся на пустую платформу и вдруг увидел: у последнего вагона, за тележкой с горой чемоданов, стояла худощавая женщина с мальчиком.

Сердце у Максимова запрыгало до боли. Он нерешительно двинулся им навстречу. А женщина вдруг вскрикнула и бросилась к нему. Видно, он не очень изменился, раз она первая его узнала.

Он всматривался в ее лицо, чужое, очень постаревшее, в сетке мелких морщин и слезах, в покрасневшие глаза, в привядшие губы, тоска и жалость сжимала его сердце.

– Вот это, – растерянно сказала Аня, – вот это наш сын Юра.

Максимов обнял мальчугана за плечи, но тот не шевельнулся, и ничто не дрогнуло в его холодном лице.

– Это твой отец, – сказала Аня сыну по-немецки. Он вежливо кивнул головой и, скосив глаза, испуганно посмотрел на погоны Максимова.

Сели в машину. За всю дорогу никто не произнес ни слова… Анна нашла руку мужа и до боли сжимала его пальцы. А он почему-то чувствовал себя виноватым в том, что Анна так постарела, измучилась, и что рядом с ними сидит спокойный сероглазый мальчик, и к этому мальчику он не питает никаких чувств, кроме удивления. Мать объяснялась с ним по-немецки. Анна только недавно нашла своего сына в одном из немецких приютов и знала о нем почти столько же, сколько Максимов.

Она не понимала, что душа этого мальчугана как источник, промерзший почти до самого дна. Только в глубине незаметно и неощутимо живет и пульсирует теплое слабое течение. Сумеют ли они растопить лед? Хватит ли у них терпения, мужества и любви? Срастется ли их семья, расколотая, изувеченная войной?

Анне было тяжело говорить о войне, вспоминать Харьков, куда она эвакуировалась вместе с тетей Олей, когда родился Юрка. Она пошла работать няней в ясли, только ради того, чтобы сохранить малыша. Начался голод, болезни, страх за жизнь ребенка, за мужа, от него не было вестей.

Потом на улицах Харькова появились немцы, укутанные в длинные резиновые плащи, с фуражками гробовщиков на голове. Жизнь стала невыносимой: кто-то донес, что она жена офицера, и ее вместе с ребенком привели на сборный пункт и сообщили, что их отправляют в Восточную Пруссию.

Зимнее пальто, сшитое в лучшие времена и тогда так ладно сидевшее на ней, теперь болталось как на вешалке. Она крепко держала узелок, а сына, закутанного в одеяло, прижимала к груди так сильно, что онемели руки.

Ее втолкнули в переполненный товарный вагон. Через головы людей она выглянула наружу и увидела маленькую седую женщину – тетю Олю, которая прорывалась к вагону, но ее отгоняли. Один из конвоиров пнул ее ногой. Тетя Оля упала. Паровоз запыхтел и тихонько тронул. Аня отвернулась к стене и уставилась в угол вагона сухими глазами. Она не плакала…

В ее памяти навсегда запечатлелась ужасающая картина: толпа кое-как одетых, растерянных, страдающих, униженных женщин и детей, немецкие окрики, лай овчарок, сдавленные рыдания, пыхтение паровоза, шарканье подошв, редкие выстрелы…

И расставание с Юркой; его оторвали насильно. «Немцы – люди пунктуальные, – сказали ей, – где бы ни очутился ваш сын, вот по этому номерку вы его найдете…» Она держала в руках номерок и заливалась слезами, не зная; что впереди и ей самой придется испытать унизительное чувство раба-невольника, стать живым «товаром», который не имеет имени и фамилии, а принимается по количеству голов, как породистый тильзитский скот, и должен работать на ферме у бауера.

После войны Аня жила мыслью – забрать из приюта сына, вернуться на Родину. Ее, в числе многих советских людей, по воле судеб очутившихся в Западной Германии, мытарили по лагерям «перемещенных». Она протестовала, требовала встречи с советскими представителями. Ей говорили: «Напишите письмо, мы передадим». Она писала. Послания исчезали, как в пропасть падали… С издевкой глядя ей в глаза, жандармы посмеивались: «Вам никто не отвечает. Значит, вас там не ждут».

Тринадцать лет Аня и Максимов шли навстречу друг другу и сейчас, встретившись, поняли, что еще не дошли, что путь друг к другу будет нелегким, может быть поэтому они молчали…

Дома их ждал праздничный обед. Кое-что Максимов приготовил сам. Селедку он делал особенно хорошо, слегка вымачивал ее в молоке и теперь угощал Аню, хвастаясь, что максимовская селедка известна в военном городке.

Аня удивилась:

– Ты ведь никогда не умел готовить. – И тут же смолкла. Она поняла, что о Максимове еще ничего не знает, и главное – имеет ли этот седеющий плотный мужчина что-нибудь общее с тем Мишей, которого она знала?

После обеда Аня переоделась в длинный, до полу, подбитый шелком халат, поправила коротко стриженные волосы и закурила немецкую сигарету.

Максимов ничего не сказал, Аня опередила его:

– Я курю, вернее – курила. Иногда это было единственное, что мне оставалось. Я брошу, если тебе неприятно.

– Разве я сказал, что мне неприятно? Я ничего не говорю, Анюта, и ты не должна оправдываться передо мной.

От слова «Анюта» у нее защекотало в горле. А когда он взял ее за руку и привлек к себе, она опять с трудом преодолела подступающие к горлу слезы.

Сын молча разбирал книги. По-русски Юра читать не умел, так же как и говорить. Книги были на немецком языке, легкие, развлекательные, с картинками, изображающими разбойников и прекрасных дам.

Часто, лежа по ночам, Аня мучительно размышляла над тем, как разрушить стену, отделяющую мужа от сына. Она видела, что тщетны все попытки Максимова сблизиться с сыном, Юра отвечает холодной вежливостью.

Максимов принес книги и начал по-немецки объяснять, что это за книги. Юра вежливо поблагодарил, обращаясь к отцу на «вы», и сложил книги стопкой на своем письменном столе, не питая к ним никакого интереса. В другой раз отец принес модель корабля, прекрасно вырезанную из моржового клыка; Юра посмотрел на модель и осторожно поставил ее на полку. Вскоре Максимов подарил сыну коньки и предложил пойти покататься. Юра вежливо отказался.

Шли месяцы. Все попытки Максимова завязать дружбу наталкивались на Юрино упорство. Быть может, Максимов и был бы рад этому упорству, если бы оно походило на его собственное, прямое, яростное, но это было чисто немецкое педантичное упорство, рожденное не убеждением, а равнодушием.

Максимов замкнулся, Аня страдала. Она металась между сыном и мужем, обвиняя то одного, то другого, а чаще всего себя, свое собственное бессилие, она чувствовала, что былой любви уже не вернуть. Юру раздражала суета матери, ее нервозность. И однажды за столом, рассердившись на какой-то пустяк, он повернулся к матери лицом и, сузив глаза, сказал ей что-то обидное.

Услышав эту резкую, лающую речь, увидев побледневшее, оскорбленное лицо Ани, Максимов потерял самообладание. Он поднялся из-за стола и пошел навстречу Юре. Глаза Максимова налились гневом, и Аня не решилась его остановить. Взяв сына за воротник, он тряхнул его так сильно, что рассыпалась Юркина прическа, уложенная волос к волосу, и сказал тихо, сквозь стиснутые зубы:

– Как ты смеешь так разговаривать с матерью? Ты русский, понимаешь, а русские дети так себя не ведут.

Резко оттолкнул его от себя и вышел в другую комнату.

Сила встретилась с упорством в открытом бою. Отступлений быть не могло. Столкнулись не отец с сыном, не взрослый с ребенком, а мужчина с мужчиной.

Четыре дня они не разговаривали, избегая друг друга, а на пятый, когда Максимов, вернувшись из академии, ужинал, Юра подошел к нему и сказал, опустив глаза:

– Папа! Ты покажешь мне настоящий корабль? Я никогда не был на корабле.

Максимов обжегся ложкой горячего супа, вытер губы салфеткой и ответил:

– Обязательно покажу. В воскресенье поедем с тобой на крейсер «Аврора». Ты слышал что-нибудь об этом корабле?

Юра замахал головой.

– Ну так вот знай…

И Максимов начал рассказывать, глядя сыну в глаза, чувствуя его интерес, радуясь тому, что лед тронулся…

Так онемеченный ребенок постепенно возвращался в свое родное, русское лоно. Максимов выдержал борьбу за сына, и, калсется, поэтому Юрка был ему в тысячу раз дороже…

4

– Мама, наш детсадик большой, красивый, а еще какой – знаешь?

– Ну, веселый, светлый…

– Нет, нет, не знаешь. Наш садик скороходовский. Вот какой.

Верочка смеялась и торжествующе смотрела на маму. Она любила делать открытия. Воспитательница сказала им, что детский садик называется – скороходовский. А почему скороходовский? Потому что их мамы и папы работают на фабрике «Скороход». Что бы это могло означать? Скоро… Скоро… ход… Верочка всплескивала руками:

– Мамочка, ведь скороход-то значит, чтобы все скоро-скоро. Да? И проснуться утром, умыться, и позавтракать, и все скоро-скоро.

Верочка радовалась своему открытию. Она семенила рядом с мамой, стараясь попасть в ногу с ней, но широкий шаг матери был намного больше Верочкиного шажка, она сбивалась, вздымала снег крохотными ножками и смеялась, смеялась…

– Чему ты смеешься, крошка?

Нет, Верочка и сама не знала, чему она смеется. Просто ей все нравилось в этой жизни: и позванивание трамвая, и яркие витрины магазинов, и горячая мускулистая мамина рука. Мама шила ботинки, и большие, и маленькие, даже такие маленькие, как у Верочки. Мама работала на «Скороходе».

– Скоро-ход… скоро-ход… – Верочка смеялась, ловила ртом легкие воздушные снежинки.

Давно это было, очень давно…

Вспоминая об этом, Вера смущенно улыбалась. Улыбались ее большие темные глаза, улыбался мягкий девичий рот. Впрочем, от детства у Веры остались не только такие радужные, но и тяжелые воспоминания: голод, холод, лютые бомбежки блокадных дней, когда ее мать, едва передвигая ноги, пробираясь по заснеженным улицам Московской заставы, поднималась на пятый этаж фабричного здания, потому что знала: ее труд нужен фронту. В сапогах, сшитых на «Скороходе», советские воины должны были не только разгромить врага у стен Ленинграда. Они должны дойти до Берлина. Так оно и случилось. Очевидцы рассказывали, что 9 мая 1945 года у рейхстага высоко над головами ликующих солдат маячил старый, стоптанный кирзовый сапог, сделанный на фабрике «Скороход», и под ним красовалась короткая многозначительная надпись: «Дошел!» Очень возможно, что заготовки этого сапога были выкроены на прессе «Идеал» Вериной мамой.

А когда Верочка подросла, поднялась по широкой фабричной лестнице на пятый этаж, толкнула дверь и попала в закройный цех. За станками на высоких табуретках сидели женщины. Вера потерялась среди нестройного гула, она уже хотела убежать, но в цех вошла какая-то женщина, ласково взяла Веру за руку и спросила;

– Девочка, тебе кого нужно?

– Маму. Дудинцеву.

– Ну идем, идем. Разыщем твою маму.

Они шли между рядами станков, и Вера первый раз чувствовала острый запах кожи. Кожа лежала на столах у прессов. Она была разного цвета: черная, красная, коричневая. Она поблескивала так, что Верочке хотелось погладить ее ровную, гладкую поверхность. Вера видела, как быстро и ловко работницы кроили из больших кусков кожи длинные и короткие полоски. Сложенные на столе горки этих полосок все росли и росли. Ова еще не знала, что из этих полосок и образуются заготовки для обуви.

– Зоя Федоровна, веду к вам заблудившуюся дочь. Молодая женщина, которая привела Веру, смеялась.

Смеялась и мать. На работе она была совсем другая, чем дома. На ней был халат-спецовка, на пышных волосах – косынка, светлые глаза смотрели молодо,

– Что, растерялась? – спросила мать.

– Нет, – Вера встряхнула головой. – Мне здесь нравится.

В тот раз она недолго пробыла на фабрике. Мать показала ей цех, познакомила с работницами, а вечером Вера попросила маму устроить ее на фабрику. Она, конечно, могла бы учиться дальше, но ведь отец погиб в блокаду; она видела, как трудно приходится матери, видела, как она шьет по вечерам, когда Вера с братишкой засыпают, как она стирает, хлопочет по хозяйству. И когда Вера стояла рядом с нею в цехе, она подумала, что нужно помочь маме, а учеба никуда не уйдет.

Так она начала работать табельщицей, потом копировщицей. Поступила в вечерний техникум. Училась хорошо. Ей предложили перейти на дневное отделение. Она отказалась, а вместо этого перешла в бригаду закройщиц.

Десять девушек было в бригаде. Их объединял не только труд. Все они любили музыку, литературу, вместе ходили в театр и кино. Вместе ездили за город кататься на лыжах.

Во время одной лыжной вылазки и случилось то самое, что привело ее сюда, в далекое Заполярье.

Мороз в тот день холодил лицо, под солнцем чуть поблескивала лыжня, было тихо, и только иногда вздрогнувшая ветка беззвучно осыпала снег в лесу, там, где четко рисовались тени разлапистых деревьев и где среди голубеющих снегов виднелось освещенное солнцем золотистое пятно поляны.

Вера остановилась отдохнуть, прислонилась к дереву, и тут, словно сказочный царевич, откуда ни возьмись появился худощавый юноша в синем свитере с белой полоской на шее и такой же вязаной шапочке, увенчанной помпоном. Раскрасневшись от быстрого хода, он, очевидно, решил сделать привал, расставил широко палки, опираясь на них руками, и спросил Веру так, точно они были давние знакомые:

– Вы знаете, что это за дерево?

– Нет, я всю жизнь в городе прожила, – созналась она, смущаясь и краснея.

– Причина неуважительная. Должен признаться, что мы все просто не любопытны. Тысячу раз можем проходить мимо одного и того же и не знаем, что это, – сказал он и объяснил, что девушка стоит под кедром, который очень редко встречается в здешних краях. Причем говорил просто, по-товарищески, без желания подчеркнуть, что вот, мол, я знаю такие вещи, а ты нет… И потому Вера прониклась к незнакомому юноше доверием, и, когда он сказал: «Пошли вместе!» – взмахнул палками и устремился вперед, прокладывая лыжню,1 – Вера нажимала изо всех сил, стараясь не отставать.

А уже через неделю она пришла к Геннадию в училище на какой-то вечер, и тут впервые услышала слова чистосердечного признания в том, что еще ни одна девушка ему так и не нравилась. Верочка в душе радовалась. Ее подружки мечтали иметь молодого человека – курсанта военно-морского училища.

Они часто встречались: ходили на лыжах, бывали в театрах, в кино. А когда Геннадий пришел к Вере домой с огромным тортом из «Севера» и в присутствии матери сделал официальное предложение – Вера засомневалась:

– Ты с высшим образованием, без пяти минут офицер. А кто я? Работница с обувной фабрики. Родители не одобрят твоего выбора.

Он рассердился:

– Ты не знаешь моих родителей и потому так говоришь…

Но очень скоро выяснилось, что Геннадий их тоже мало знал. Приехав в Москву представить невесту, он впервые понял, что отец полон условностей и предрассудков, считая, что на втором курсе рано думать о женитьбе. Ну а если решился на это – смотри не прогадай! Бери девушку из достойной семьи и непременно с высшим образованием. Под словом «достойной» он понимал материальное обеспечение…

Мать горой встала за Геннадия.

– Не надо его осуждать. Дети во многом повторяют своих родителей. Ты тоже женился – не было девятнадцати – и взял себе жену не дворянского происхождения.

– Я другое дело… Крепко стоял на ногах. У меня за спиной была трудовая жизнь… А что он – молокосос. На нас надеется. А я мечтал поставить его на ноги да пожить спокойно, в свое удовольствие, – волнуясь, говорил отец.

– Ну что ж поделаешь, раз он любит… – повторяла мать. – Пусть живут на здоровье.

Отец не хотел слушать.

Много горьких, унизительных минут пережила Вера. И если бы не поразительное упорство Геннадия, она бы сразу сбежала из этого дома. Его стойкость взяла верх, Именно в эти дни он вырос в глазах Веры.

Вернулись они мужем и женой. Их приютила Верина мать. В простой семье, где постоянно ощущались нехватки, Геннадий чувствовал себя лучше, чем в родном доме, а после рождения дочери особенно.

Танечка стала любимицей не только Веры, ее матери, но и сестры Геннадия Наташи, которая жила в Ленинграде и частенько забегала, принося ребенку то распашонки, то игрушки, то баночку зернистой икры… А отец Геннадия по-прежнему хранил спокойствие, рассуждая так: «Сумел сделать ребенка – пускай попробует воспитать». И никакие мольбы матери не помогали.

Ничего, без помощи деда обошлись. Танюша росла веселенькой девчушкой. Геннадий заканчивал училище, и все было хорошо.

Маленькая однокомнатная квартирка, в которой здесь, на Севере, временно поселились Кормушенки, принадлежала холостяку, капитану второго ранга. Он уезжал в Ленинград на курсы усовершенствования и, отдавая ключи, сказал:

– Живите на здоровье!

Кормушенки считали, что им здорово повезло. Вера ахнула, когда встала на пороге комнаты: большая, светлая, хорошо обставленная. Вера долго не могла привыкнуть к тому, что свет тут зажигался автоматически – едва переступишь порог, – а в кухне большая и удобная электрическая плита…

Приятно было впервые в жизни осознать себя хозяйкой дома, хоть маленького, временного, но дома.

Она с удовольствием наводила порядок в квартире, готовила обед, уходила в магазин и возвращалась с полными авоськами. Таня неотступно следовала за ней. Это не Ленинград, где забежишь в магазин полуфабрикатов и за полчаса обед готов. В маленькой отдаленной базе все гораздо сложнее…

И после того как Танюшка и Геннадий засылали, Вера еще долго шила, гладила, штопала и ложилась, когда во всех окнах напротив уже погасли огни.

В заботах первых недель Вера редко вспоминала о встрече с Максимовыми. На знакомство с соседями, на уличные разговоры с соседками у нее тоже не оставалось времени.

* * *

Беда пришла неожиданно. Уже смеркалось. Таня прибежала с улицы оживленная более обычного, забрызганная с ног до головы, и по всему было видно, что северная весна пришлась ей по нраву. Заснула она не сразу.

Вера пристроилась на диване с книжкой, прикрыв плечи пуховым платком. Спать не хотелось. Шумел вентилятор, который Вера включала перед сном. Голоса ребят под окном понемногу стихли. На сердце у Веры было тревожно. Она поднялась с дивана, побродила по комнате, пытаясь определить причину нарастающего беспокойства. Дочь во сне тихо застонала. Вера склонилась над ней, положила руку на лоб. Он был очень горячий.

Вера бросилась к телефону и набрала номер Максимовых. Этот номер назвала ей Анна Дмитриевна, провожая на новую квартиру. Вера даже не подозревала, что он останется у нее в памяти.

– Слушаю. Кто говорит? Не пойму! – Она узнала голос Максимова: – Да, да, помню. Чем могу быть полезен?

Деловитость, прозвучавшая в этом вопросе, отрезвила Веру, и ей вдруг ясно представилось ее незавидное положение, затерянность на краю света, в снегах, внезапная болезнь ребенка, одиночество и беспомощность.

– Не знаю, что делать. Таня заболела, а муж на дежурстве, – сказала Вера и заплакала. Она пыталась сдержаться, но не могла, всхлипывала, то растирая глаза, то закрывая мембрану телефонной трубки. Потом тихо положила трубку на рычаг и побежала к кроватке.

Таня стонала, лоб у нее был в испарине. Вера попыталась разбудить девочку, она только чуть-чуть приоткрыла мутные глаза и вновь впала в забытье. Тогда Вера выбежала на площадку и позвонила соседке. Еще и еще раз. Сонная соседка открыла дверь. Вера спросила телефон госпиталя и, не ответив на вопрос, что случилось, вернулась к дочери.

Максимов, услышав в трубке плач Веры и короткие гудки, постоял несколько минут в раздумье, потом постарался пройти в комнату как можно тише, боясь разбудить жену, но она услышала и проснулась.

Михаил Александрович рассказал обо всем. Анна Дмитриевна тотчас же набрала номер госпиталя. Ей ответили – врач уже отправился к больному ребенку. Она погасила свет. Минут двадцать они лежали в полной темноте, Анна Дмитриевна прислушивалась к ровному дыханию мужа, потом приподнялась. Чуть скрипнула пружина. Максимов лежал не. двигаясь. Тогда она начала подниматься осторожно, без шума.

– Ну, ну, ну, – пробурчал в подушку Максимов, – беспокойная старость. Ну что тебе еще? Позвонила же врачу. Без тебя обойдутся.

– А я думала, Миша, ты спишь. Я ведь просто так – бессонница напала.

– Бессонница, бессонница, – передразнил ее муж и повернулся на спину, а заснуть не мог. – Ты знаешь, у меня какое-то странное чувство к этому лейтенанту. Любопытство разбирает узнать, что он за человек, а с другой стороны, все папаша вспоминается – вежливый такой, с любезной улыбочкой и змеиным жалом…

– О папаше я бы постаралась забыть.

– Да? – с сарказмом произнес Максимов. – Брось, милая. Эти люди на чужом горе строили свое счастье.

– Не к чему копаться в прошлом. Пойми, молодые не виноваты. Они здесь без году неделя, одни-одинешеньки, с больным ребенком на руках.

Максимов, услышав о ребенке, смягчился:

– Что тебе мешает? Встань и позвони к ним.

– Я телефона не знаю.

– Что ты, при царе Горохе живешь? Спроси дежурную телефонистку. Она найдет.

– Неудобно как-то ночью…

– Вечно ты со своим «неудобно». Ну пойди к ним, я тебя провожу.

Они оделись, больше не разговаривая, тихо вышли на улицу. Метель стихла, и дома стояли белые, в изморози. Шли осторожно по слабому, уже не зимнему насту, поддерживая друг друга.

У входа в дом, где жили Кормушенки, они расстались. Анна Дмитриевна поднялась наверх, а Максимов остался ждать внизу. Он стоял возле парадной и смотрел в небо. Оно так много говорит сердцу моряка, который привык оставаться наедине с морем и небом чаще, чем с землей. Ковш Большой Медведицы выделялся отчетливо, была заметна каждая звездочка.

Анна Дмитриевна вышла через несколько минут.

– Мне придется остаться, Миша. Девочка тяжело заболела.

– Что же это, врачей, что ли, у нас не существует? Тоже мне, доктор!

– Врач был, и, может быть, придется вызывать еще раз.

– Ну и вызовут. Пошли, пошли…

– Нет, Миша, ты извини, я останусь.

Максимов взял Анну Дмитриевну за руки, снял варежки и погладил маленькие морщинистые ладони:

– Ну что мне с тобой делать? Анна Дмитриевна улыбнулась:

– Если я задержусь, имей в виду, на всякий случай: хлеб завернут в полотенце, рыба и масло в холодильнике.

Максимов возвращался один. На востоке чуть-чуть пробивались белесые сполохи северного сияния. «Вот и ночь прошла. Еще одна ночь в нашей жизни».

5

Время от времени Геннадий возвращался, к мысли, что он здесь пришелся не ко двору. На корабле своих дел невпроворот, а тут еще в комендантский патруль посылают. Ходи целый день по улицам, ищи нарушителей. Откуда они возьмутся, если в городе нет ни одного постороннего человека? Свои друг друга в лицо знают и ничего себе не позволят… А как-то недавно старший помощник вызывает и говорит: «У нас работа с изобретателями и рационализаторами совсем захирела. Возьмите это дело в свои руки, товарищ лейтенант». Не скажешь – не могу, перегружен и прочее… Говоришь – есть! Одно к одному, и получается настоящая запарка. Возможно, это и нужно кому-то…

Бывая на корабле, Максимов проходит мимо – вроде не замечает, а если обратится, то коротко, только по делу, строго официальным тоном.

Правда, «в минуту жизни трудную» Анна Дмитриевна примчалась на выручку и всю ночь дежурила у Танюшиной кроватки. Но это еще ничего не значит: вырастившие своих детей женщины всегда участливы и добросердечны.

Да и командир корабля тоже не жалует вниманием. Капитан первого ранга Доронин принял его стоя, критическим взглядом осмотрел Геннадия с ног до головы, спросил, где он проходил практику, на каких лодках плавал. И тут же холодным, чеканным голосом преподнес не очень-то приятное известие:

– Вам придется сдать экзамены на самостоятельное управление электронавигационной группой и на допуск к самостоятельному несению вахты.

Геннадий знал: через это не перешагнешь. И все же разбирала досада: экзамены, зачеты, курсовые работы ему осточертели еще в училище. Мечтал оторваться от учебной скамьи и почувствовать себя самостоятельным. А тут все сначала…

Вернулся домой грустный.

– Что случилось, Ежик? – спросила Вера, наклонилась к нему и провела ладонью по жестким волосам.

– Разговаривал с командиром…

– Ну и что?

– Приказывает сдавать экзамены.

– Опять экзамены, ты же только кончил училище?!

– Ничего не значит. Существует порядок – сдать экзамен по устройству корабля и самостоятельному несению вахты.

– Так почему же ты расстраиваешься? Раз надо, какой может быть разговор?!

– Дело совсем не в экзамене. Понимаешь, и командир корабля, и каждый, с кем я встречаюсь, смотрят мне в глаза и будто бы хотят спросить, да не решаются: ах, вы сын того самого Кормушенко?!

Вера тихо рассмеялась:

– Чудак ты у меня, Ежик-фантазер. Вечно придумаешь что-нибудь несусветное. Ты не о том думай, что было да прошло, а о том, что будет. Тебе важно проявить себя, тут отношения Даниила Иосифовича с Максимовым не имеют никакого значения…

– Ты думаешь?

– Не думаю, а уверена.

Вера была тихой и незаметной, но в нужный момент, в минуты колебаний она умела вмешаться, повернуть ход мыслей, придать уверенность своему мужу, настроить его на нужный лад. И сейчас Геннадий вдруг почувствовал облегчение, подумал: «В самом деле, может быть, она права?!»

Дни летели незаметно. Прошел месяц. Большую часть времени Геннадий проводил в штурманской рубке за работой, стараясь не мельтешить перед Дорониным и вовсе не попадаться на глаза Максимову, который часто бывал на корабле.

Но это не значит, что командир корабля забыл о существовании лейтенанта Кормушенко. Когда истек срок, Доронин с утра вызвал к себе Геннадия:

– Как ваши дела?

Геннадий сказал, что по своей штурманской специальности он готов к ответу. Северный театр ему знаком. Конечно, пока теоретически, по картам и лоциям. Что же до устройства корабля, то в училище он изучал разные типы лодок, а о существовании таких вот атомоходов-гигантов не слышал. Видимо, проект был засекречен.

Доронин недовольно покачал головой:

– При чем тут училище? Вы теперь на флоте, и у вас есть возможность полазить, пощупать, узнать.

– Я ходил по кораблю, знакомился. Только, мне кажется, мало…

– Мало или много – мы сейчас узнаем. Идемте! Доронин резко поднялся и надел фуражку.

«Везет же… – подумал Геннадий. – Надо было угодить под начало такого дотошного командира».

С виноватым видом он следовал за Дорониным, думая, как бы, чего доброго, не опозориться на глазах у матросов, работающих в отсеках.

В одном из отсеков Доронин задержался и потребовал объяснить-ему схему приборов управления стрельбой. «Счастливый билет», – обрадовался Геннадий. Как раз на выпускном экзамене он вытянул эту же самую схему и ответил на пятерку. С полным знанием дела начал он показывать устройство приборов и рассказывать, как они вырабатывают данные для стрельбы и синхронно посылают их на боевые посты. С кнопок, переключателей, сигнальных лампочек он переводил взгляд на командира корабля, на его безразличное лицо и никак не мог понять, доволен он знаниями Геннадия или постоит, послушает и преподнесет какую-нибудь пилюлю…

Доронин не сделал никаких замечаний, а коротко бросил:

– Хватит! Идемте!

Они шли дальше. Доронин то и дело останавливался и требовал показать воздушные магистрали, объяснить, где, в районе каких шпангоутов расположены балластные цистерны, и многое другое…

А когда, обойдя чуть ли не весь корабль, они вернулись в штурманскую рубку, Доронин сел на стул и спокойно подытожил:

– На троечку знаете, штурман.

Не торопясь развертывал Геннадий карту северного театра, показывал фарватеры, маяки, объясняя при этом систему радионавигации. Вдруг он заметил интерес на лице командира и сразу ободрился. Уже спокойней и уверенней объяснял он характерные особенности течений в различных районах Баренцева и Карского морей, рассказывал о гидрологии морей, а в отношении ледового режима приводил новейшие данные советских дрейфующих станций.