Текст книги "Только звезды нейтральны"

Автор книги: Николай Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Максимов безотлучно находился в центральном посту или в штурманской рубке, еще больше, чем всегда, спокойно-сосредоточенный. Для начала он дал слово Доронину. Тот доказывал – не следует уходить далеко, ураган пронесется, через несколько часов можно всплыть и начать поиск десантников.

– Тем более – мы, кажется, недалеко от них…

Он показал на карту: ножка циркуля остановилась в кружочке, обведенном карандашом. Таланов недовольно повел плечом:

– Зачем терять время? Куда проще отойти подальше, всплыть и вызвать авиацию. Летчики немедленно начнут поиск.

– Я не согласен, – резко возразил Доронин. – Что мы, так уж беспомощны? Почему не попытаться снять их своими силами? Ведь там не катастрофа, у них достаточно мощная рация, продукты, теплая одежда, сигнальные ракеты, палатка. Запас живучести на две недели…

– Верно! И все же минуты промедления смерти подобны.

Доронин бросил на Таланова сердитый взгляд:

– Не паникуйте, штурман, на то мы и военные люди. Не они первые, не они последние на полюсе. Мы сделаем все зависящее от нас и только в самом крайнем случае обратимся за помощью…

Максимов терпеливо выслушал обоих и решительно поддержал Доронина:

– По данным ледовой разведки, у полюса много открытой воды. Полыньи и майны наблюдаются в большом радиусе. Мы, несомненно, найдем поблизости одну из них. Оснований для паники нет никаких. У нас все возможности снять десантников своими средствами. К помощи авиации мы прибегнем только в самом крайнем случае.

Оба кивнули, понимая, что слова командира соединения имеют сейчас силу приказа.

Задумчивый вид, осунувшееся лицо с синими жилами, вздувшимися на висках, выдавали тяжелое душевное состояние Максимова. Мог ли он поступить иначе, не погрузиться, а остаться в надводном положении и вступить в поединок со льдами, который при всех обстоятельствах, даже учитывая крепость корпуса атомохода, мог закончиться катастрофой?! А вместе с тем он чувствовал свою ответственность за тех трех, оставшихся на льду. Вспомнил свой последний разговор с ними, ясно представил исполнительного Кормушенко, справедливого Пчелку и немного мрачноватого Голубева. Максимов вышел в соседний отсек. Через приоткрытую переборку увидел командира ракетной боевой части.

– Готовим отчет по стрельбе, – встал и доложил приятель Кормушенко.

Пристально взглянув Максимову в глаза, он спросил:

– Товарищ адмирал, а разве нельзя было установить метеостанцию там, где мы всплыли?

Максимов выпрямился и, казалось, стал еще выше.

– Нет, нельзя, – резко сказал он. – В районе полыньи или там, где есть трещины, станция в тот же день может погибнуть.

Ракетчик, подумав, снова спросил:

– Товарищ адмирал! Как считаете, удастся их спасти своими силами?

Максимов посмотрел с удивлением, сделав вид, что для него такого вопроса вообще не существует.

– Не знаю, почему у такого бравого моряка, как вы, появилось сомнение?

– Оттуда никто живым не уходил.

– Как никто? А папанинцы! Разве вы ничего не слышали о папанинской эпопее?

– Слышал. Тогда вся страна была поставлена на ноги,

– Зато в ту пору не было такой техники и опыта… А мы с вами на атомоходе… Неужели вы считаете – мы бессильны что-нибудь сделать?

Офицер согласился:

– Да, атомоход – сила! Не чета корабликам того времени.

– Вот то-то и оно…

Максимов вернулся в центральный пост, долго глядел на светящуюся точку, медленно двигавшуюся по карте, и не мог успокоиться. Так все было хорошо! Точно, по плану пришли к полюсу. Ракета стартовала нормально. И должна же была случиться такая беда!

На войне люди отдают жизнь – оно понятно, борьба не знает пощады. А тут если погибнут – никогда себе не простишь.

Он поймал себя на том, что совсем некстати разнервничался, а ведь это может передаться и другим… И вспомнил слова, которые не раз приходилось слышать из уст комфлота: «Начальник смотрит на подчиненных двумя глазами, а на него самого смотрят сотни глаз».

– Ну, что слышно? – спросил он вахтенного офицера.

– Толстая ледяная броня, товарищ адмирал, – коротко ответил тот и показал на бумажную ленту эхоледомера: перья вычерчивали две неровные линии с причудливыми зигзагами, будто рукой ребенка выведенные горы и крутые спуски…

Максимов, приглядываясь к ленте, увидел вдруг, что обе линии слились в одну.

– Сошлись… – в радостном возбуждении произнес он и не успел кончить фразу, как со стороны донесся голос наблюдателя: «Полынья!»

«Наконец– то», -подумал Максимов. Сердце ныло, и хотелось только одного – скорее всплыть и начать поиск.

Подойдя к экрану, Максимов увидел вытянувшееся в длину, не очень широкое чистое пространство воды. Белая светящаяся букашка, обозначавшая самый корабль, вползала в это маленькое пространство. Хорошо, что полынья сравнительно близко от того места, где всплывали в первый раз.

Доронин осведомился о глубине, скорости хода и приказал немного отработать назад, с тем чтобы далеко не уйти.

Лодка остановилась, можно было поднять перископ. Доронин припал к окулярам, в глаза брызнул пучок яркого света, потом открылось пятно воды с голубоватым оттенком. Максимов вращал перископную тумбу, стараясь разглядеть кромку льда. Впрочем, его усилия были напрасны: до льда оставалось еще порядочное расстояние.

– Будем всплывать! – медленно проговорил Максимов.

И вслед за тем послышалась команда:

– Откачать одну тонну из уравнительной! Лаг показывал – скорость погашена.

Лодку неудержимо тянуло наверх, к ледяной кромке.

Максимов и Доронин, как и все находившиеся поблизости, напряглись, притихли, как будто ждали чего-то необыкновенного.

На экране открылась полынья во всю длину и ширь, а вокруг нее теснились бесформенные глыбы льда. Мелькнула тревожная мысль: так можно врезаться в лед, повредить рубку и все, что над ней, – перископ, антенны… Доронин поднял руку, и, заметив его жест, командир поста без слов все понял: дальше нужна предельная осторожность. Всплывать не так быстро, иначе взлетим, как мячик, и со всей силой ударимся о лед. И не очень медленно. Тут тоже есть опасность: снесет под ледяное поле, и можно повредить корпус.

Доронин только кивнул, а командир поста отозвался:

– Есть, товарищ командир!

Отданы нужные команды: все взгляды обращены к одному-единственному человеку – старшине, командиру поста. Он стоит в позе мага, совершающего таинство; перед его глазами одни лампочки вспыхивают, другие гаснут, и чувствуется, как невидимые силы подтягивают корабль все выше и выше…

Доронин видит серо-голубое пятно и темные ледяные бугры по краям. Только стрелка глубиномера все время отклоняется влево: 16… 15… 14… 10… метров.

– По местам стоять, к всплытию… – послышался голос командира.

И вот откинулся люк. Максимов, Доронин и сигнальщик выбрались наверх. Крепкий морозный воздух ударил в голову и опьянил. Перед глазами лежала снежная волнистая поверхность, покрытая застругами. Сквозь завесу перистых облаков светило солнце. Белая пустыня успокоилась.

– Совсем по-другому встречает нас полюс, – обрадовался сигнальщик.

Моряки щурились под лучами ослепительного солнца. Не верилось, что совсем недавно где-то поблизости крутила пурга и корабль был среди плавучих льдов, наступавших со всех сторон. Казалось, сейчас сама природа в союзе с подводниками.

– Радистам настраиваться на волну по УКВ, – напомнил Максимов.

Теперь была одна забота: оповестить десантников, что корабль снова всплыл. Придется помимо радиосигналов каждые три минуты выстреливать сигнальные ракеты. Минуты летели, в небо взмывали новые и новые ракеты: красные, белые, зеленые… Они растворялись, таяли в высоте. Пустыня молчала…

Ледяное безмолвие становилось нестерпимым. Хотя бы чайки или снежный буревестник пронеслись над кораблем. Нет.

Глядя в бинокль, Максимов думал: а что, если все попытки ни к чему не приведут?… Он вспомнил и о том, что, вопреки своему обычаю ласково и заботливо опекать молодежь, к Кормушенко он первое время относился с известной предвзятостью. При встречах старался не замечать. Все, что говорилось о нем, – воспринимал без интереса. И все потому, что когда тот попадался на глаза, в памяти точно просыпались от глубокого сна далекие воспоминания. Их Максимов, казалось, давно перечеркнул и не собирался к ним возвращаться. И все же – так или иначе – фамилия Кормушенко напоминала о многом.

«Теперь только бы их найти, – думал Максимов, – лейтенанту Кормушенко никогда больше не придется почувствовать, что когда-то до войны я, по злой воле его отца, пережил черные дни…»

…Каждую новую ракету, взлетевшую ввысь, Максимов провожал глазами с надеждой: авось как раз ее-то и заметят.

Ледяная пустыня по-прежнему была безответна…

Максимов решил: выпустим еще десятка два ракет, а там придется радировать в штаб флота – пропала группа Кормушенко, просим начать поиски силами авиации. Конечно, это значит расписаться в своей беспомощности. Но что ж поделаешь? Разве можно думать о чести мундира?! Только бы их спасти!

И вдруг слышится снизу звонкий голос, заставивший всех вздрогнуть:

– Товарищ адмирал! «Кит пятнадцать» отвечает!

И тут же кто-то заметил вдали зеленую ракету. И моряки, расставленные на мостике, закричали:

– Они! Они!…

– Тише! – Максимов припал к биноклю, неторопливо рассматривал казавшиеся совсем рядом, а на самом деле далекие торосы, каждую складку на белом поле, простиравшемся до самого горизонта.

И опять небо прорезала зеленая ракета…

– Они, наши!

Ракета погасла, а восторги не умолкали. Только Максимов с Дорониным стояли на мостике с невозмутимым видом, еще не веря тому, что все кончилось – они нашлись…

Но, заметив наконец на снегу темные фигурки, Максимов тоже не удержался, схватил Доронина за руку и по-мальчишески воскликнул:

– Вон они! Видите?…

– Вижу, товарищ адмирал…

– Пошлите людей, пусть встретят…

Доронин поднял мегафон, передал команду на палубу, и тут же кубарем скатились на лед матросы и бросились к далеким фигуркам, едва заметным на белой пелене.

…Скоро почти весь экипаж встречал пленников ледяной пустыни. Кормушенко и Голубев, хоть и с посиневшими лицами, но шагали твердо, уверенно, стараясь не показать усталости. Пчелка сидел на санках, которые с удовольствием тащили матросы. У самого корабля мичман хотел было подняться с саней, и не получилось. Так вместе с санями матросские руки и подняли его на палубу.

Подойдя к Максимову совсем близко, Геннадий вытянулся, приложив руку к заиндевевшей ушанке, и доложил:

– Товарищ контр-адмирал! Задание выполнено! И очутился в объятиях контр-адмирала. Максимов не мог сдержать волнения, нежно обнимал каждого, и на его лице нервно подергивалась жилка…

– Молодцы! Поздравляю… Что случилось с мичманом Дубовиком?

– Бур сорвался, повредил ногу. Сначала думали – пустяк, пройдет, вместе на монтаже работали до самого конца, пока не опробовали приборы, а потом он не выдержал, свалился, – объяснил Геннадий.

– Пусть доктор сейчас же осмотрит и доложит мне. Идите отдыхайте, утром поговорим.

* * *

Атомоход скрылся в толще вод океана и все дальше уходил от полюса. Люди, утомленные и от напряженных вахт, и от тревоги и волнения за судьбу товарищей, теперь отдыхали, забывшись коротким сном. Максимов тоже расположился у себя в каюте, зажег настольную лампу. И первый раз за сутки стало удивительно легко. А вместе с тем казалось, что именно сейчас ему остро не хватает забот и волнений… Он поднялся и пошел в лазарет. Корабельный врач встретил его у входа и доложил: ничего страшного, просто сильный ушиб. Кость не задета. Нужно время, и все обойдется…

Утро началось намного раньше обычного. Максимов оделся, по привычке первым долгом прошел в центральный пост, увидел – все идет нормально, успокоился и приказал вызвать к нему Геннадия.

И вот он вошел. Свежий, порозовевший, правда, на щеках выступили пятна обморожения, напоминая об опасном путешествии. Он был все в том же сером свитере, словно только что шагнул со льдины на палубу корабля.

Максимов протянул руку, показал на диван и добродушно спросил, показывая на унты:

– Вам все еще холодно?

– Наоборот, жарко, товарищ адмирал. Кажется, из ледяной пасти вырвались.

Максимов рассмеялся:

– Да, именно из ледяной пасти. Не думал я, что так получится… Многое можно предусмотреть, кроме капризов природы.

– Ничего, товарищ адмирал, в жизни все надо испытать.

Максимов с беспокойством рассматривал пятна на щеках Геннадия.

– Крепко вас морозец прихватил.

– Не мороз виноват. Я сам прохлопал. Надо было щеки растирать, а я растирал пальцы. Нужны для дела… Сначала съемка, потом пурга поднялась, ничего не видно, и мы сами чуть-чуть не потерялись. Ну, все обошлось. Программу выполнили полностью. Станцию установили точно по чертежам. Опробовали приборы. Работают как часы…

Максимов взялся за термос и начал разливать чай: один стакан протянул Геннадию, другой поставил перед собой. И было все очень просто, как бы по-семейному.

– А представьте, если бы мы не нашли «окно», не всплыли в тот же день. Что бы вы стали делать? – спросил Максимов, неторопливо раскуривая свою неизменную трубку.

– Поставили бы палатку и ждали…

– Ну а если бы на другой день мы тоже не появились?

– Опять ждали бы, – как о чем-то само собой разумеющемся сказал Геннадий. – Нам некуда было торопиться. Я так и решил: пошли наши на погружение. «Не вешать носы, – говорю ребятам, – если лодка не всплывет, за нами пришлют самолет. Тут дрейфующая станция недалеко». Голубев спрашивает: «Сколько километров до станции?» А откуда мне знать? «Километров двести, не больше…» – сказал я наугад, для успокоения.

– Точно! – подтвердил Максимов. – Только куда лучше не ждать авиацию, а своим ходом прийти домой. Не так ли?

– Конечно, – согласился Геннадий и начал по порядку рассказывать обо всем, что было после высадки на лед… – А ракета, товарищ адмирал… Я ничего подобного не представлял… Выскочила из лодки, как рыба из воды, подумала-подумала и понеслась в небо… Все запечатлено от первой до последней секунды, пока она не скрылась…

Максимов сидел, слушал, устало подперев голову, иногда вставлял слово или интересовался какими-то деталями. Чувствовалось по всему, что он в добром настроении.

– Да, а вы не забыли о вашем намерении изучать историю подледного плавания?

– А как же! Я уже и литературу подобрал.

– В таком случае, – улыбнувшись, сказал Максимов, – вам придется включить и свою ледовую одиссею… Теперь вы тоже вроде первооткрывателя. Командир первого у нас ледового десанта.

– Что вы, товарищ адмирал! – улыбнулся Геннадий. – Наше дело военное. Мы выполняли приказ…

– Котельников тоже не ради славы первый раз в истории прошел на лодке подо льдом. Он тоже выполнял приказ, спешил на выручку папанинцев. Вот так один проложил след. За ним идет другой… Наш след нигде не кончается… Что же вы подарите дочке на память? – спросил вдруг Максимов, посасывая пустую трубку. – Хорошо бы маленького медвежонка. А то она не поверит, что вы были на полюсе.

Геннадий рассмеялся:

– Живой нам не встретился. Придется подарить плюшевого…

И, снова возвращаясь к событиям на полюсе, Максимов спросил, доволен ли Геннадий своими спутниками.

– Замечательные ребята. Знаете ли, товарищ адмирал, они готовы были на все, могли жизнь отдать не раздумывая…

Лицо Максимова, только что полное радости, сейчас нахмурилось и стало недовольным:

– Что значит готовы жизнь отдать? Подумайте сами… Разве можно так легко говорить об этом?! Жизнь надо ценить, дорожить ею, и не бросать слова на ветер-Геннадий покраснел и нерешительно возразил:

– Но ведь, товарищ адмирал, мы люди военные. Ко всему должны быть готовы.

– Правильно, готовы. Только жизнь дается один раз, и уж если нет другого выхода, то мы должны сделать этот последний шаг во имя чего-то, ради какой-то высокой цели, а не так просто, ухарски – за понюх табаку…

Оба смолкли, сидели в задумчивости. Чтобы разрядить напряженность, Геннадий перевел разговор на другую тему:

– Мичман Пчелка и с ушибленной ногой работал без устали. Есть же чудаки, болтают, будто мы все на один манер, какие-то стандартные…

– Чудаки? – Максимов с иронией посмотрел на него. – Вы глубоко ошибаетесь. Совсем не чудаки. Мещане! Новый тип мещан нашего времени. И кривляки, которые видят в наших людях чуть ли не роботов, стандартных автоматов… Мало за рубежом нас поносят, да и тут находятся мудрецы, этой песенке подтягивают… Видите ли, некоторые «свободные индивиды», «сильные и красивые личности». Встречали таких?

– Да, случалось.

«Не в бровь, а в глаз», – подумал Геннадий. И решил, что наступил самый удобный момент вызвать командующего на откровенность.

– Товарищ адмирал, извините, давно хотел вас спросить, да все как-то не решался. Вы вроде были чем-то не довольны мною?

– Не доволен? Ничуть. С чего вы взяли?

– Да так получалось, вы не раз проходили мимо, стараясь не смотреть в мою сторону…

– Ерунда! – не очень уверенно произнес Максимов. – Вы нелогичны, Геннадий. (Первый раз Максимов обращался к нему по имени.) Имей я что-нибудь против вас, вы никогда не получили бы такого ответственного задания. Могли ведь и другого офицера назначить. Желающих сколько угодно. А остановились на вас, и, поверьте, не случайно…

– Вы правы. А все-таки что-то было. Помните, у вас за завтраком…

На Максимова смотрели глаза, полные доверия, в нетерпеливом желании узнать всю правду.

– Как же, помню! Ну это, Геннадий, особая тема. У нас еще будет время, когда-нибудь поговорим. Во всяком случае, к вам у меня не было дурного чувства. И не будет! Запомните! – твердо проговорил Максимов и, чтобы больше к этому не возвращаться, взял Геннадия за плечо: – Идемте лучше в лазарет, узнаем самочувствие мичмана Дубовика.

Поднявшись, он открыл дверь каюты и пропустил Геннадия вперед.

* * *

…Лодка шла вдоль берега. Казалось, вершины сопок упираются в нависающие, будто налитые свинцом, тяжелые синевато-стальные облака.

Немногим больше двух недель пробыли в море, а ощущение такое, будто пронеслась целая вечность.

Максимов и Геннадий стояли рядом на мостике.

– «…И дым отечества нам сладок и приятен!» – с чувством произнес Максимов. – В другое время глаза бы не глядели на эти рыжие сопки, а сейчас они кажутся милыми друзьями. Эх, до чего же хорошо возвращаться домой.

– Как там мои Вера и Танюшка…

– Можете не сомневаться, полный порядок! Им даже не снилось, где вам пришлось побывать.

– Мне и самому не верится, товарищ адмирал.

– Ну, ваша жизнь вся впереди. Вы еще и не такое увидите…

Лодка входила в гавань. Открылась картина, при виде которой у моряков, находившихся на мостике, часто забились сердца.

Вдоль всего пирса чернели бескозырки и бушлаты выстроившихся матросов. Блестела медь оркестра.

Лодка еще не подошла к пирсу, а оркестр грянул знакомый марш. Все притихли в ожидании встречи…

22

…Курьерский поезд «Полярная стрела» прибывал в Ленинград около двенадцати ночи. Геннадий хотя известил телеграммой о своем приезде, но был убежден, что в такое позднее время его вряд ли встретят. И когда среди вокзальной суеты из мрака вырвалось женское лицо со знакомой родинкой на щеке, он обрадовался:

– Наташка! Ты?!

Едва успел обнять сестру, как тут же из темноты показалась знакомая фигура ее мужа Федора – рослого молодого человека, в меховой шапке картузом, модном элегантном пальто, с воротником шалью. Роговые очки и аккуратно подстриженные темные усы делали его намного старше своих двадцати восьми лет. Ловко подхватив чемодан, он взял Геннадия под руку, и все трое затерялись в потоке пассажиров, запрудивших перрон. Геннадий привык навещать родителей в Москве, на Арбате. Это были его родные места. Куда бы он ни уезжал, всегда тянуло в Москву. В голове не укладывалось, как это может родной дом быть не в Москве, а в каком-то другом городе. События развивались помимо его воли. Уйдя в отставку, отец заскучал, не мог найти себя и, быть может, поэтому, воспылав горячими родственными чувствами к дочери и внучке, решил переселиться в Ленинград, поближе к ним.

Первый раз Геннадий ехал на побывку по новому адресу. Перед глазами промелькнули просторные, залитые светом станции ленинградского метро и возник проспект – зеркальные витрины магазинов, огни неоновой рекламы, жилые дома с колоннами и барельефами, похожие больше на дворцы, чем на жилища.

Почти напротив станции «Автово» стоял особенно приметный дом-великан. К нему и направились трое. Втиснулись в кабину лифта, а через несколько минут Геннадий очутился в объятиях матери, Полины Григорьевны, маленькой, болезненно полной женщины, с короткими пепельными волосами и серыми ласковыми глазами. Тут же появился и сам Даниил Иосифович Кормушенко. Обняв Геннадия за плечи и чмокнув в щеку, он стоял перед ним худой, вытянувшийся, казавшийся выше, чем прежде, с гладко выбритой, точно полированной головой. Глаза сверкали молодо и гордо, а сам он имел довольно обветшалый вид: в темно-синей пижамной курточке, которую носил с незапамятных времен, шлепанцах на босу ногу.

– Приветствую боевого офицера! – воскликнул он.

– Чего нет, того нет, – заметил Геннадий, торопливо снимая шинель. – Пороха еще не нюхал. Стало быть, не боевой, а самый обыкновенный.

– И очень хорошо, Геночка, – мягко, сердечно проговорила Полина Григорьевна. – Не надо войны. Занимайтесь там чем угодно – играми, учениями… Только войны не надо.

Муж сердито посмотрел в ее сторону:

– У тебя, мать, пацифистские настроения. Наташа замахала на него руками:

– Папа, давай хоть сегодня без агитации. Лучше покажем Гене вашу новую квартиру.

И, проворно взяв брата за руку, повела его по комнатам. За ними, как на парадном шествии, следовали все остальные члены семейства.

– Видишь, Геночка, хорошо, свободнее, чем жили в Москве, – говорила Полина Григорьевна, стараясь не отставать от детей, переваливаясь с одной больной ноги на другую.

Геннадий смотрел на ее отекшее лицо, на уродливо полные ноги и думал: к чему хоромы, если нет здоровья?

– А вот и твой кабинет.

Они вошли в небольшую квадратную комнату с широким окном и балконом, с видом на проспект. Это была единственная комната, не загроможденная мебелью. В ней стояли письменный стол и диван-кровать. Геннадий обрадовался встрече со старым знакомым, с удовольствием подошел к обшарпанному, заляпанному чернильными пятнами столу и провел рукой по неровной доске.

– Ты посмотри сюда! Сколько подарков! – воскликнула Наташа, указав на сорочки с модными косыми углами воротничков и безразмерные носки в елочку, разложенные на диване, как на выставке.

Геннадий смотрел на все это с умиленной улыбкой:

– Мама, зачем военному человеку столько барахла?

– А я что говорил?! – горячо подхватил отец.

– Пригодится, – сказала Полина Григорьевна. – Мы старики, а у него вся жизнь впереди…

Даниил Иосифович, как тень, следовал за сыном, довольный тем, что его предсказания оправдались.

Теперь, при ярком свете, Геннадий с особым любопытством рассматривал живую, экспансивную сестру, с бесовским огоньком в глазах, ее свежее загорелое лицо, высокую модную прическу, стройную фигуру в черном джерсовом костюме. И под стать ей Федора – крепкого, холеного, в пестром свитере с оленями на груди…

Наконец все расселись за столом, выпили за приезд гостя, а потом отдали должное хозяевам дома. Молодые смеялись, шутили, и у Даниила Иосифовича развязался язык, он тоже включился в разговор, стараясь поддержать компанию.

– Читали сегодня про иностранных туристов? До какого безобразия доходят: статую из «Европейской» гостиницы украли. Гнать бы их всех грязным помелом. Летом хоть не выходи из дому, на каждом шагу их болтовня… Я давно говорил – не надо с ними якшаться. У нас одни интересы, у них – другие…

– Ты не прав, папа, – послышался протестующий голос Наташи. – У нас есть один общий интерес: жить в мире и дружбе.

– Подожди, они тебе покажут дружбу, – погрозил пальцем Даниил Иосифович. – Ты им о дружбе, а они вокруг нас военные базы создают… Геннадий рассмеялся.

– My и что же?! Не волнуйся, папа, не зря мы существуем…

– Перестаньте, – воскликнула Наташа. – Поговорим лучше о поэзии… Федор, почитай новые стихи Вознесенского.

Идея понравилась, все поддержали:

– Давай, давай, Федя… Он же не торопился.

– Вознесенского сразу не поймешь. Такие стихи нужно сначала про себя читать, думая, постигая все богатство мысли, зато потом они легче воспринимаются на слух, как музыка…

– Откровенно сознаюсь, Вознесенский до меня не доходит… – объявил Геннадий.

– Что значит не доходит?! – Федор покраснел от досады. – Не доходит потому, что мы страшно консервативны, хуже английских лордов. Не признаем новаторской поэзии. Нам подавай вирши, набившие оскомину… Маяковский говорил насчет поэтов хороших и разных? Так вот, разным-то нелегко пробиться к нам, грешным…

– Не знаю, я не слежу за поэзией, – без особого пыла отозвался Геннадий. – Только мне кажется, ты, Федя, что-то путаешь… Дело вовсе не в том, новатор он или не новатор. От поэта прежде всего требуется талант…

– Э нет, голубчик. Есть поэзия чувств и есть поэзия мысли. В наш век, в этот бешеный ритм жизни, поэзия чувств как бы отступает на второй план. Зато поэзия мысли нужна как хлеб насущный. Она способствует общественному прогрессу. Писать, как прежде, сегодня нельзя, это мало кого волнует.

Геннадий не соглашался:

– Мне кажется, в поэзии мысли и чувства находятся в единстве. Попробуй голову оторвать от туловища. Что останется?…

Даниил Иосифович молчал, прислушиваясь к спору, а тут вставил свое:

– Поэтов оценивают после смерти. Ты, Федор, назвал Маяковского. Я помню, в тридцатых годах крепко его стегали. А сегодня… улица Маяковского, площадь Маяковского, памятники везде…

Геннадий посмотрел в глаза Федору и продолжал:

– Послушаешь тебя, и получается вроде – Пушкин и Лермонтов безнадежно устарели, их поэзия себя изжила!…

Федор вскочил, в эту минуту он напоминал драчливого петуха:

– Прошу не передергивать. Пушкин и Лермонтов вечны, нетленны.

Геннадий подумал: «Родной брат Таланова». И не мог сдержаться, улыбнулся.

– Федя, до чего же ты похож на моего начальника. Такой же скептик.

– Очень хорошо! Значит, думающий человек.

– Думает много, а работаем мы за него.

– Тогда ты в своем сравнении попал пальцем в небо. За меня никто не работает, – обиженным тоном произнес он. – Все сам. Даже посуду мою вместо своей супруги.

Наташа громко рассмеялась:

– Бедненький ты мой! Однажды вымыл две тарелки и не можешь забыть. Какая гениальная память!

Видя, что обстановка накаляется, Полина Григорьевна поспешила внести разрядку.

– Геночка, – голос ее дрожал от волнения, – мы не знаем, что там у тебя за начальник. Наш Федечка – ученый-физик, кандидат технических наук.

– И наш Таланов считает себя без пяти минут профессором…

– Считать – это не значит им быть, – лихо подмигнула Наташа.

– Вот именно!… – обрадовался Федор тому, что наконец-то у него с женой сошлись позиции.

Наташа взбила волосы и поправила прическу.

– Между прочим, в наше время развелось довольно много тупых, самовлюбленных дураков, – сказала она, негодуя. – Они решительно ничего в жизни не совершили, а мнят о себе черт знает что…

– И не совершат! – добавил Федор.

– Определенно! Но, представьте, это не мешает им считать себя солью земли.

– Ты думаешь, по дуракам мы планы перевыполнили? У нас их больше, чем в другой стране?

Все рассмеялись.

– Возможно, не больше, у нас они просто заметнее на общем фоне…

Геннадия задело такое сравнение.

– Извини, Таланов не дурак. Десять умников заткнет за пояс. По любому поводу у него свое суждение…

– Ах вот как?! – удивился Федор. – Мне кажется, это немыслимо в среде военных.

– Дорогой мой, твои представления о военных устарели. Сегодня военные – это инженеры, люди с высшим образованием. Я там цыпленок рядом с Талановым.

Начав было дремать, Даниил Иосифович вдруг встрепенулся, поднял голову и пробормотал с неудовольствием:

– Таланов, Таланов… Распустили народ. В наше время твой Таланов пикнуть бы не смел…

Наташа сердито глянула в его сторону:

– Ну и что в этом хорошего?

– По крайней мере, порядок был, законы уважали, а теперь кто во что горазд…

– Нет уж, папа, мы как-нибудь без таких порядков проживем.

– Живите на здоровье как вам угодно. Наша песня спета. Каждому свое. Мы так считали, вы считаете этак, ваши дети еще что-нибудь заявят…

– Да, ничего не поделаешь, – тяжко вздохнула Полина Григорьевна и спохватилась, вспомнив о своих хозяйских обязанностях: – Кому еще чаю?

* * *

Наташа с мужем поздно отправлялись домой. Метро уже закрылось, и можно было рассчитывать только на такси. Геннадий вызвался их проводить. Все трое были навеселе, но это не помешало Геннадию спросить Наташу, что случилось с отцом, почему он так сильно изменился, следа не осталось от прежнего бравого орла-мужчины. И сам же заметил:

– Оно понятно. Сколько пережито! Война…

– Милый братец, с папой произошла обычная метаморфоза. Человек вылетел из тележки и никак не может примириться. Давно ли вершил судьбы людей, а теперь командует одной мамой.

– Ты напрасно иронизируешь, – оборвал Федор. – Пойми трагедию крупного военного работника остаться не у дел и ходить за хлебом в булочную или за картошкой на рынок…

– Кто же виноват? Любой может найти для себя дело. А папу потянуло на лоно природы. Ну, посуди сам, к чему двум взрослым, пожилым людям дача, сад и огород? Ты посмотри, до чего он довел маму! Все хозяйство свалил на ее плечи, а сам ходит руки в брюки и по привычке командует. Мне жаль маму. Все время настаиваю – расстаньтесь вы с этим проклятым поместьем. Продайте, что ли… Наконец, просто подарите детскому саду. У нас появилась болезнь, неистребимая страсть к дачам, машинам… Форменная эпидемия… Вот и папа поплыл по течению. А этот пижон, его верный адвокат, – ядовито заметила Наташа, указав на мужа, – только масла в огонь подливает.

– Совершенно верно. Дача – фамильная ценность, переходит из рода в род. Они пользуются, потом мы, потом наши дети и внуки… Что ж тут плохого?

Наташа так и прыснула со смеху:

– Ну чем не старосветский помещик?! Они так же рассуждали: сам буду пользоваться, потом дети, внуки…

– Гена, поверь, она совсем не практичный человек. Думает, что, кроме микробиологии, ничего на свете не существует.

– Ну, зато ты у меня практичен больше, чем надо…

В эту минуту Геннадий увидел зеленый огонек. Вышел на шоссе и поднял руку. Машина остановилась. Наташа и Федор заняли места на заднем сиденье. Геннадий махнул им вслед и повернул к дому. Войдя в лифт, он пожалел, что не взял ключи и должен будить родителей. Робко нажал кнопку и стоял в нерешительности, пока не донеслось шуршание. В дверях появился отец. Он был все в той же старой синей пижаме, щурился на свет, зевал, спрашивал, где Геннадий так долго задержался.