Текст книги "Только звезды нейтральны"

Автор книги: Николай Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Кузьмин взглянул на часы и обратился к командующему:

. – Разрешите начать движение.

– Добро, – ответил Головко, поднимаясь из-за стола.

Они поспешили к полукруглой ячейке, где стояли дальномер, стереотруба. За время наступления войска 14-й армии ушли далеко от перешейка, и сейчас было до того тихо кругом, что даже все находившиеся на командно-наблюдательном пункте говорили между собой вполголоса. Только громкий голос оператора совсем неожиданно ворвался в эту тишину:

– Товарищ командующий, разрешите доложить: катера вышли.

Вскоре издалека донесся гул моторов. На берегу залива Мааттивуоно вспыхнули прожекторы противника, они лихорадочно шарили в небе, очевидно ожидая нашу авиацию. Но, убедившись, что опасность приближается со стороны моря, лучи прожекторов заскользили по воде.

Молчала вражеская артиллерия, молчали и наши батареи.

Шабалин и на этот раз остался верен своей тактике и прошел в залив тихо, без единого выстрела, только густое облако дыма выросло следом за ним. И тогда ожила вся артиллерия противника, в воздухе блеснули осветительные ракеты, в небе образовалось кружево огня. Открыли огонь и наши батареи. Через несколько минут на KJI донесся по радио голос Шабалина: «Десант высажен, задача выполнена».

Головко, услышав это, посмотрел в сияющие глаза Николаева, и его рука протянулась вперед и встретилась с большой крепкой ладонью члена Военного совета, человека, с которым Головко прошел годы войны.

Если Шабалину, как всегда, посчастливилось скрытно пройти узким коридором, незаметно высадить первый бросок десанта, то остальные катера попали под кинжальный огонь дотов, дзотов и пулеметных расчетов, причем в узком заливе, да еще в густых облаках дыма маневрирование могло привести к столкновению. Поэтому, несмотря на жестокий огонь со всех сторон, катера двигались прямолинейно на самых малых ходах.

В гавани Лиинахамари от осветительных снарядов и ракет стало светло как днем. Это даже помогало лучше ориентироваться морякам и десантникам. К берегу подходили все новые и новые катера: Решетько, Макарова, Павлова, Киреева… Матросы, стоя по пояс в ледяной воде, поддерживали трапы, чтобы десантники не намокли.

И действительно, бойцы десантных отрядов в полном порядке, сухие высаживались на берег.

С каждым часом продолжал расширяться отвоеванный плацдарм.

Из глубины обороны противника подтягивались новые силы, и гитлеровцы не раз переходили в контратаки.

Каждая лишняя минута задержки в гавани была смертельно опасной для катеров, находившихся под сосредоточенным огнем противника. Катер Бориса Павлова с ходу врезался в противоторпедную сеть, и со всех сторон к нему протянулись огненные трассы. В корпусе образовались пробоины. На борту находились раненые и убитые. И все же экипаж катера высадил десант и своим ходом вернулся в базу. А на другом катере осколком снаряда перебило рулевое управление. Старшина группы мотористов Г. Курбатов обеспечил ход катера, пользуясь лишь мотором. Поблизости взорвался еще снаряд, и Курбатову раздробило пальцы левой руки. Потемнело в глазах. Но все равно он не оставил боевого поста. Всю ночь прибывали катера с новыми и новыми группами десанта. Скоро перестрелка продолжалась уже в горах.

13 октября порт Лиинахамари, военный городок и все господствующие высоты были в наших руках.

14– я армия тем временем освободила издревле принадлежавший русским порт Печенга (Петсамо).

Стремительность удара не позволила гитлеровцам взорвать склады и служебные помещения, командный пункт, хотя к нему был уже протянут бикфордов шнур. Оставалось немного – поджечь его.

Утром в окрестностях Петсамо еще не затих бой, а в порт вошел торпедный катер, и среди бойцов в зеленых на меху куртках моряки узнали плотную фигуру адмирала Головко. Лицо его было усталым, но озарено радостью. Он вступил на только что освобожденную землю вместе с катерниками, не торопясь обошел всю гавань, то и дело останавливаясь, рассматривал торчавшие из воды носовые и кормовые части потопленных фашистских кораблей, разбитые пирсы, брошенную впопыхах вражескую военную технику.

Он подошел к белому зданию гостиницы, где всю войну помещался штаб военно-морской базы, и было совсем необычно в этом чужом доме под сводами просторного вестибюля увидеть советского дежурного офицера, услышать четкий рапорт, каждое слово которого дышало сейчас какой-то особой торжественностью.

В эти часы прибывала все новая и новая информация. Торик докладывал командующему о стремительных действиях Шабалина, и о поразительной выдержке раненого моториста Георгия Курбатова, и о многих других воинах, чье боевое мастерство во многом содействовало успеху операции.

– Шабалина вызвать ко мне. Узнать и сообщить, в каком госпитале находится Курбатов, – коротко приказал Головко и добавил: – Подготовить все документы. Курбатов достоин звания Героя Советского Союза, а Ша-балин заслужил еще одну Золотую Звезду…

Вечером, когда были решены все неотложные дела, Арсений Григорьевич приказал соединить его с членом Военного совета, рассказал ему свои впечатления и попросил навестить раненого Курбатова. Потом командующий говорил по телефону с полковником Крыловым, который командовал бойцами, высадившимися в тыл врага.

Адмирал терпеливо слушал его подробный доклад, одобрительно кивал головой. И только к концу разговора вспомнил о Звонкове.

Крылов не сразу понял, о ком идет речь.

– А-а-а… тот старший лейтенант, которому вы еще приказали явиться, – догадался Крылов и подавленным голосом добавил: – Не придет, товарищ адмирал. Он первым выскочил на берег, нарвался на огневую точку и погиб.

Лицо Головко помрачнело, брови еще больше насупились. Он молча положил трубку. Сколько смертей пришлось ему видеть начиная с Испании! Он слышал сквозь стоны, как умирающие прощались с близкими и родными. Он видел смерть людей, только минуту назад стоявших рядом с ним. Навсегда запечатлелись в его памяти как-то сразу окаменевшие, пожелтевшие лица. Даже на войне к этому нельзя привыкнуть. Но сейчас при воспоминании о старшем лейтенанте Звонкове адмиралу стало особенно тяжело.

В кабинет вбежал адъютант, сообщая на ходу:

– Товарищ адмирал, приказ из Москвы! – А сам бросился включать радиоприемник. Из шумов и хрипов донесся знакомый голос диктора:

«…Генералу армии Мерецкову, адмиралу Головко. Войска Карельского фронта прорвали сильно укрепленную оборону немцев северо-западнее Мурманска и сегодня, 15 октября, при содействии кораблей и десантных частей Северного флота овладели городом Петсамо (Печенга) – важной военно-морской базой и мощным опорным пунктом обороны немцев на Крайнем Севере… Сегодня, 15 октября, в 21 час столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Карельского фронта, кораблям и частям Северного флота, овладевшим Петсамо, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий».

Вскоре позвонил нарком Военно-Морского Флота СССР Н. Г. Кузнецов. Сначала Головко, затем Мерецкова поздравил с победой.

– Салуд, камарадо! – отозвался Кирилл Афанасьевич, вместе с Кузнецовым участвовавший в испанской войне. – Тебе большое спасибо за моряков. Молодцы! Действовали выше всяких похвал.

Головко после телефонного разговора вышел из штаба. Он долго стоял один, всматриваясь в густую темноту, сквозь которую едва пробивались сполохи северного сияния, думая о том, что сегодня в ночь вместе с армией моряки пойдут дальше, на Киркенес…

И вот завершилась долгая многострадальная война. Праздничное настроение царило в Полярном. Как и в Москве, небо Заполярья расцвело огнями праздничных фейерверков.

В первый день мира А. Г. Головко оглядывается на путь, пройденный флотом, с чувством удовлетворения отмечает в своем дневнике, что победители – это поколение людей, «подготовленное комсомолом, воспитанное партией на большевистских принципах, на верности всеобъемлющим идеям ленинизма, в повседневной борьбе с трудностями, сопровождающими строительство социализма, наше поколение оказалось наиболее многочисленным среди участников Великой Отечественной войны. И оно заняло уготованное ему место в этом историческом периоде, заняло по праву, переняв у старшего поколения его опыт, выдержку, традиции, все, что годилось в современных условиях, сохранив традиции и приумножив их. Свидетельство тому – массовый героизм людей хотя бы Северного флота, их моральная стойкость при любых обстоятельствах. Трудно найти более суровые условия, чем в обширной, на тысячи миль морского Заполярья, операционной зоне, на просторах которой мы действовали все это время в штормах, туманах, снежных зарядах, среди ледяных полей, полярной ночью, при минной опасности. И вот в таких условиях Северный флот дал за войну свыше 80 Героев Советского Союза, в том числе двух дважды Героев Советского Союза – катерника Александра Шабалина и морского летчика Бориса Сафонова, свыше 40000 орденоносцев». И особо подчеркивает: «Но не дал ни одного дезертира, ни одного перебежчика… Все показали себя настоящими советскими патриотами. Не знаю ни одного случая, чтобы матросы – масса людей – в минуту смертельной опасности покинули свой корабль или хотя бы ушли со своих боевых постов без приказа командира. Такое исполнение долга возможно лишь при высоком чувстве патриотизма».

В тот счастливый час, когда в Полярном гремели Оркестры и в семьях моряков слышался звон бокалов, Головко, размышляя о будущем, писал: «Выстояв под страшным напором, одержав победу, которая уже сейчас признана исторической, мы обязаны помнить, что немецкий фашизм – всего лишь один из отрядов империализма. Бдительность и еще раз бдительность – вот закон нашего времени в непрекращающейся и только видоизменяющейся схватке двух миров».

Любимые музы

Арсений Григорьевич Головко – от природы жизнерадостный, общительный человек, среди людей и для людей. Это знают его товарищи по оружию – моряки, летчики, партийные и советские работники, историки, художники, кинорежиссеры. Они могут рассказать, как в 1927 году, в год десятилетия Октябрьской революции, курсант училища имени М. В. Фрунзе вступил в ряды Партии и через всю жизнь высоко пронес звание коммуниста. Как не раз избирался в верховные органы страны и, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР и СССР, принимал участие в решении государственных вопросов, как чутко реагировал на письма своих избирателей, помогал советом писателям, актерам.

Мне тоже довелось иметь дело с Головко, наблюдать его в разных ситуациях, ощущать его благотворное влияние на окружающих…

Замечу, что Арсений Григорьевич всегда проявлял поразительную осведомленность в литературе. Мы удивлялись: когда он находит время читать? Но многие книги, выходившие в ту пору и еще пахнувшие типографской краской, стопочкой лежали у него на этажерке. Стоило об этих книгах заговорить, как можно было удостовериться в том, что они стоят тут не для украшения. Слово Головко о литературе всегда было мнением взыскательного читателя, обладавшего хорошим вкусом.

Велик был интерес командующего к искусству, будь то театр, музыка, живопись, скульптура. «Я люблю искусство, вероятно, потому, что природа не одарила меня такими талантами», – признавался Головко, не понимая того, что иметь душу художника – это не меньше чем владеть художественным мастерством.

Арсений Григорьевич всегда и всячески поддерживал все виды творчества, не раз приглашал артистов из Москвы. Вот и в самый канун войны в Полярном оказался на гастролях Московский музыкальный театр имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко. 19 июня на спектакль «Перикола» пришло руководство флотом во главе с командующим. И многие зрители решили: опасность пронесло, обстановка разрядилась. А 22-го грянул гром, и театр уехал в Москву, оставив декорации и реквизит. Но у Северного флота был свой театр, и все это хозяйство пригодилось. Главный режиссер театра, молодой, одаренный Валентин Плучек, с успехом ставил пьесы из классического репертуара.

Предельное напряжение и постоянная занятость боевыми делами не мешали Головко бывать на спектаклях. Находил он время и поговорить с артистами.

– Хорошо бы написать пьесу на флотском материале, – однажды сказал он, – хотя бы о подводниках. Ведь есть у нас опытный драматург. Вся боевая жизнь проходит у него на глазах. Не можете ли вы взять на себя это дело?

– Попробуем, – ответил Плучек.

И через несколько месяцев репертуар театра пополнился пьесой Исидора Штока «В далекой гавани».

Далекое Заполярье… Даже прожить там не просто, а нужно еще и воевать.

Вот это понимал командующий флотом и, считая, что не единым хлебом жив человек, всячески стремился привлечь на флот работников культуры. Писатели Ю. Герман, А. Зонин, Б. Лавренев, Н. Панов, Н. Флеров повестями и стихами, написанными по следам боевых событий и печатавшимися в газете «Краснофлотец», радовали бойцов; многие напевали песни композиторов Б. Те-рентьева и Е. Жарковского, особенно «Прощайте, скалистые горы» на слова поэта-фронтовика Н. Букина; художники А. Кольцов, А. Меркулов создавали полотна на тему боевой жизни североморцев. И никто из этих тружеников культуры не был обойден личным вниманием командующего. Подчеркиваю, личным, ибо каждого он знал и не раз с ним беседовал.

Снежная панорама

В каюте Головко утром послышался телефонный звонок.

– С Новым годом, Арсений Григорьевич!

Командующий узнал всегда молодой, задористый голос Торика.

– Вас также, Николай Антонович, что-то вам не спится, а я-то думал после веселой новогодней встречи двое суток вас будет не поднять.

– Никак нет, я уже прогулялся и вам того желаю. Погодка что надо!… По особому заказу… Давайте сегодня отдыхать. Советую пройтись к Дому флота, вас ждет новогодний сюрприз.

Положив трубку, Головко подумал: и впрямь пусть первый день Нового года станет для нас всех праздником. Если ничего не случится – не надо теребить офицеров штаба и политуправление, пусть хоть один день в году почувствуют полную свободу. Дежурная служба на месте, а без остальных можно обойтись… Это уже была традиция, заведенная самим Головко: война войной, а Новый год или большие революционные праздники встречать всем вместе – одной семьей. Вот и на сей раз накануне в большом зале Дома флота сервировали столы, играл оркестр, выступали артисты, потом танцевали, что называется, до упаду – начиная с вальса и до залихватской русской камаринской. Всем было приятно сидеть за одним столом с командующим флотом. Он умел создать атмосферу простоты и непринужденности, умел сказать первый тост, – да так сказать, что его слова, подобно камертону, сразу настраивали гостей на нужный лад.

Сейчас Головко был заинтригован: что за сюрприз приготовил Торик?

Он поспешно оделся, выпил стакан чаю с бутербродом, облачился в свой старенький бушлат и вышел на воздух. Только-только занимался бледный, худосочный рассвет. Легкий морозец пощипывал щеки, дышалось приятно. Улицы были еще совсем пустынны. По привычке он шел своим обычным маршрутом, наслаждаясь тишиной и покоем. Сперва на пирсе понаблюдал за чайками, что парили над корабельными мачтами в жажде чем-то поживиться, потом стал подниматься в гору. А едва вступил на мостик, ведущий к Дому флота, – его глазам предстало нечто удивительное. Он увидел гигантские фигуры матросов в три человеческих роста – в бушлатах, бескозырках, автоматы наперевес, в руках гранаты. Во всем их облике, стремительных позах, суровых лицах запечатлелся порыв, одержимость, стремление идти вперед, гнать врага с нашей земли до полной победы. И тут же были изображены гитлеровские вояки: один, полный отчаяния, пустился в бегство, спасая свою шкуру, другой еще отстреливается, третий распластался и больше не поднимется…

Самое поразительное, что вся эта картина была вылеплена из снега и для крепости облита водой, покрылась ледяной броней. Головко подошел ближе и рассматривал детали, поражаясь мастерству. Сколько стремительности в фигурах моряков, какая экспрессия… На рубеже 1943 года изображение было вполне символическое.

Подошел Торик и, улыбаясь, спросил:

– Ну что, Арсений Григорьевич, хорош новогодний сюрприз?

– Скажите, а чья это работа?

– Есть тут у нас военный художник, плавает на миноносце «Гремящем».

– Неужели один осилил такую работу?

– Нашлись помощники – матросы из ансамбля песни и пляски. То были, как говорится, подсобники. А главная-то сила он. Талант, товарищ адмирал.

– Вижу, Николай Антонович, здорово получилось. Монументальная пропаганда. Где этот художник? Познакомьте меня с ним.

Любая новость моментально облетала маленький городок на скалах. Так было и на сей раз. Едва рассвело – к Дому флота потянулись жители Полярного. Подошел Николаев с супругой Эллой Исаковной, что всегда интересовалась искусством, Колышкин с Любовью Михайловной – боевым женоргом флота, начальник оперативного отдела штаба флота Румянцев с Любовью Павловной – библиотекаршей Дома флота… Моряки целыми семьями шли и шли сюда, словно по особому зову. Поначалу останавливались, замирали от удивления, потом начинался обмен впечатлениями.

Но автор этой картины был в море. «Гремящий» провожал очередной конвой. И вместе с моряками делил трудности походной жизни студент-дипломник Сурикивского института, без пяти минут скульптор Лев Кербель. В первые дни войны он уехал на строительство оборонительных рубежей, был контужен. Отлежался в госпитале, пришел в ЦК комсомола проситься на Северный флот.

Мечтал плавать, воевать на море и, если посчастливится уцелеть, сделать на этом материале дипломную работу. И хотя не было у него воинской специальности – дело нашлось. Он стал корабельным художником: писал лозунги, оформлял «боевые листки» – чего только не приходилось делать. Только на скульптуру не оставалось времени. На всем, что выходило из его рук, лежала печать таланта «гвардии рядового, необученного» – так шутя называли его моряки гвардейского корабля, а в душе питали к нему уважение все, начиная от командира корабля Турина.

Через несколько дней, когда задание было выполнено и «Гремящий» снова появился в Екатерининской гавани, на корабле приняли семафор – художнику Кербелю немедленно прибыть к командующему флотом.

Худенький длиннолицый паренек в матросской форме по дороге в штаб сделал «заход» к Дому флота, поглядеть на свое снежное детище. Увы, даже следа не осталось. За время похода в Полярном потеплело, и все произведение растаяло. Он поспешил в штаб, представился адъютанту. Открылась дубовая дверь – и он вошел в кабинет командующего.

– Головко поднялся из-за стола, вышел навстречу и, пожав Кербелю руку, сказал:

– Спасибо за вашу скульптуру. Получилось очень впечатляющее зрелище. На фронтах развернулось наступление, и вы сумели эту тему раскрыть своими средствами…

Кербель смутился, покраснел.

– Растаяла моя композиция, товарищ вице-адмирал, – робко произнес он.

– Да, капризы природы. Ничего не поделаешь. Но как вы вообще сумели это сделать?

Кербель рассказал: «затравку» дали радостные известия с фронта. Хотелось на тему наступления создать скульптуру, но никаких материалов под руками не оказалось, кроме… снега. Вспомнил детство, снежные бабы, решил, что-нибудь получится. Начальство идею поддержало. Выписали гусиный жир, чтобы руки не мерзли, и два литра спирта для подсобников. Ребята лепили снежные болванки, а Кербель, вооружившись обычным кухонным ножом, делал остальное. Вот и все!

– Моряки у вас словно живые, – заметил Головко. – Притом типичные североморцы, будто сошли они с корабля на сухопутье и бросились в атаку. Чувствуется, хлебнули вы нашей службы, познали капризный нрав моря…

Да, уж чего другого, а капризы моря он повидал и моряков тоже: зимой корабль обмерзал, и матросы, а с ними вместе и Кербель, выходили авралить, ломами и кирками обрубать лед. На его глазах люди тоже обрастали льдом и походили на тех моряков, что он изобразил у Дома флота. А постоянная опасность – дуэль с береговыми батареями противника, когда ответные снаряды рвутся совсем близко и на палубу залетают осколки? Долгие дни и ночи конвоирования транспортов, борьба с подводными лодками противника… Труд, равного которому трудно представить.

Не проговорись однажды комиссар «Гремящего»: вот-де служит у нас парнишка, всю наглядную агитацию обеспечивает, – остался бы Кербель на корабле, жил бы и плавал в составе гвардейского экипажа. А эта снежная панорама и все последующие события круто повернули его судьбу.

Головко приказал подать чай, они сидели рядом: вице-адмирал и матрос, чаевничали и продолжали разговор.

– Идет большая жестокая война, каждый день мы теряем драгоценных людей, – говорил командующий. – Мы пишем о них в газетах, выпускаем листовки, призываем следовать их подвигам. Но вот кончится война, газетные подшивки будут положены на полки библиотек, листовки и вовсе не сохранятся. И многое будет утрачено для потомков. Надо уже теперь увековечить героев на полотне, в скульптуре. Вы – человек одаренный, и мы просим вас сделать свой посильный вклад. Будете у нас флагманским специалистом по монументальной пропаганде. – Добрая улыбка осветила лицо Головко.

– Я готов. Это моя мечта, – признался Кербель. – Только для работы нужны материалы, которых здесь не достать.

Головко насторожился:

– Что именно?

– Гипс, глина… В Москве на гипс наложено табу. Им распоряжается сам Бурденко.

– Ну что ж, Москва не за горами. Отправляйтесь с моим письмом. Как раз завтра летит туда бомбардировщик ТБ-три за медикаментами, и я прикажу, чтобы вас взяли.

Решимость командующего была лучшим подтверждением его серьезных намерений. Так Кербель оказался в Москве. А там все пошло как по маслу. Он явился к известному скульптору Мухиной, она в свою очередь обратилась к Бурденко, и была получена тонна гипсу. Глину помогли добыть друзья.

Скоро Кербель со своим драгоценным грузом вернулся на Север. Погода выдалась на редкость мерзкая, самолет садился в пургу, снегу намело по колено. Хорошо подоспел командир полка Петр Сгибнев со своими летчиками: на сани погрузили ящики, впряглись в упряжку и потянули груз в землянку, отведенную для работы молодого скульптора, тут же, на аэродроме.

Надев комбинезон, Кербель занялся привычным делом: разводил гипс, месил глину – и все не верил тому, что снова возвращается к своему любимому творчеству.

Первой удачей Кербеля стал скульптурный портрет Бориса Сафонова, погибшего в воздушном бою над конвоем летом 1942 года. Кербель его не знал. Но осталось крылатое племя сафроновцев. Летчики наблюдали за лепкой, по ходу работы давали свои ценные замечания. И таким образом портрет Сафонова стал чуть ли не плодом коллективного творчества. Потом появились бюсты Петра Сгибнева, Захара Сорокина, Николая Бокня, Павла Климова и других асов.

Выполнив задания Головко, скульптурная мастерская перебралась в Полярный – к подводникам. Задача та же: Кербелю вручили список героев, их надо «отобразить». Но как, если один только вернулся с моря, другой, наоборот, собирается в поход, а Лунин, со свойственной ему резкостью, заявляет: «Не время этими игрушками заниматься».

Кербель в растерянности кинулся к командующему:

– Не слушаются, товарищ вице-адмирал. Не хотят позировать.

Головко его успокоил:

– А мы им прикажем…

Что там было сделано – осталось для Кербеля тайной. Только буквально на другой день в сараюшку, насквозь продувавшуюся ветрами со всех румбов, стали приходить «модели». Первым заявился Израиль Фисанович. Его внешность была настолько характерна, что весь сеанс продолжался каках-нибудь сорок минут, а скульптура до сих пор поражает воображение. За ним пожаловал старейшина подводного флота Иван Александрович Колышкин – скромный, степенный, неторопливый. Он сел на табурет и не отрывая глаз следил за ловкими сноровистыми руками скульптора: ему хотелось наблюдать, как возникает «чудо искусства». Сеанс прошел незаметно. И тоже получился удачный бюст. Кербель добился не только портретного сходства, но и раскрыл рыцарское благородство в характере любимого всеми комбрига.

Иногда открывалась дверь и в сараюшку наведывались Головко, Николаев, Торик. Рассматривали, обсуждали новые работы, хвалили скульптора за его усердие.

Кербель не однажды слушал вполне компетентное суждение об искусстве. Однажды коснулись абстракционизма, и Головко заметил:

– Это для избранных, для узкого круга интеллектуалов. А то, что вы делаете, понятно, доходчиво, общенародно, – активно воздействует на ум и чувства каждого человека. Ваша работа служит делу победы.

Головко продолжал развивать свою мысль о монументальной пропаганде:

– Представьте, окончится война, и где-нибудь в музее люди увидят наших героев. Помните в Эрмитаже галерея героев восемьсот двенадцатого года?! Хорошо бы и нам создать нечто подобное…

С этой идеей не расставался командующий флотом, а молодой скульптор претворял ее в жизнь. Так родилась галерея героев-североморцев, насчитывающая несколько десятков скульптурных портретов. Их, как и надеялся Головко, можно видеть в музеях страны, в том числе и в Третьяковской галерее.

Каким бы талантом ни обладал скульптор, но разве мог он так правдиво запечатлеть в бронзе и мраморе людей войны, если бы сам не плавал, не хлебнул соленой водицы Баренцева моря, не прожил бок о бок с моряками самые страдные боевые дни. И, наконец, не встретил понимание и поддержку командующего флотом, которого он и теперь называет своим «добрым гением».

Однако, не дождавшись конца войны, пришлось Головко расстаться с Кербелем. Людская молва о монументальной пропаганде на Северном флоте докатилась до Москвы и пошла дальше… Каким-то образом услышал об этом и Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. «Подать сюда скульптора», – приказал он. Перечить не пришлось. На флоте отметили заслуги Кербеля, присвоили ему офицерское звание и отправили «для дальнейшего прохождения службы». Известно, что в разгар берлинской операции он и там основательно поработал.

Финалом военных лет была для него защита диплома. Работы, созданные на Севере, получили самую высокую оценку, и скульптор-самородок, став профессионалом, пошел дальше, к новым свершениям…

Ныне Лев Ефимович Кербель – автор памятников Карлу Марксу в Москве, В. И. Ленину в Софии, героям Великой Отечественной войны в ряде городов нашей страны и за рубежом, народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР, профессор, лауреат Ленинской премии. Но не меньше гордится он своим почетным званием скульптора Северного флота, с волнением вспоминает командующего флотом, распознавшего в нем художника с будущим.

Дружба адмирала Головко с Кербелем продолжалась. Уже много лет спустя после войны Головко не раз наведывался в московскую мастерскую художника, смотрел его новые работы. А исполненный Кербелем в мраморе скульптурный портрет самого Арсения Григорьевича Головко установлен в Доме офицеров в Североморске и на могиле адмирала в Москве.

«Знать… хотеть… мочь…»

Пожалуй, ничто не дает такого полного представления о человеке, как личное общение с ним. Позволю себе поделиться с читателем своими воспоминаниями о встречах с А. Г. Головко.

Первый раз я робко вошел в малюсенький кабинет в скале, походивший на обычную корабельную каюту. Там был письменный стол, сейф, этажерка с телефоном и за ширмой железная солдатская койка. С интересом я рассматривал невысокого моряка с пышной седеющей шевелюрой и густыми бровями, из-под которых смотрели зоркие глаза – умные и доброжелательные.

Есть люди, к которым сразу проникаешься симпатией. К ним, несомненно, принадлежал и Арсений Григорьевич. В его улыбке, жестах и даже в едва заметной картавости было много обаяния. Тогда ему исполнилось тридцать шесть лет. Самый молодой командующий флотом! Но выглядел он намного старше: груз работ и ответственности давали себя знать. Только молодая душа чувствовалась в улыбке и каждом слове.

К тому же он был скромнейший человек, я это понял, когда разговор зашел относительно дружбы, спайки северян.

– Да, здесь, на Севере, это явление традиционное, – подтвердил Головко. – Заслуга наших предшественников. А мы только продолжатели…

Он хотя и не назвал своих предшественников, но, несомненно, имел в виду первого командующего Северным флотом Душенова, члена Военного совета Байрачного и начальника политуправления Клиппа, которые действительно воспитывали товарищество и дружбу.

Головко объяснял, показывая на карту:

– Действия Северного флота можно коротко охарактеризовать так: защита наших коммуникаций и всемерное нарушение коммуникаций противника. Северные пути самые короткие для связи с союзниками и, стало быть, самые выгодные. А кроме того, здесь незамерзающие порты, и судоходство можно осуществлять в любое время года. Немецкий адмирал Редер в самом начале войны дал публичный вексель в том, что связь Советского Союза с союзниками прекратится. Вексель при нем остался, а наши связи с союзниками продолжаются, и поток грузов растет…

Он похвально отозвался о подводниках, которые к тому времени имели крупные боевые успехи.

Потом разговор зашел о журналистской работе.

– Спору нет, приятно морякам, если о них напишут в газете. Но я против вашего брата. Чем меньше публикуется материалов о Северном флоте, тем нам спокойнее живется. Ведь опытные разведчики из газет черпают ценнейшие сведения. Зачем же раскрывать врагу наши карты?! Газеты много выбалтывают. В прошлом году каким-то чудом проскочила маленькая заметка о подготовке кораблей к походу в Арктику. Немцы намотали на ус и поспешили в тот район выслать подводные лодки.

Хорошо, что мы по своим каналам получили предупреждение и коренным образом изменила первоначальный план. Ничего из их затеи не вышло…

Да, мы, корреспонденты, часто сетовали на военную цензуру, не отдавая себе отчета в том, что на войне более всего уместна знаменитая русская поговорка: слово – серебро, молчание – золото…

В эту нашу первую встречу мне предстояло договориться с комфлотом о его статье для «Правды». Головко встретил мое предложение без энтузиазма:

– Нас и так обвиняют в хвастовстве. Дело зашло далеко, решили устроить проверку: не врем ли мы в боевых донесениях? Приехали товарищи из Москвы, изучили положение, убедились в правильности наших докладов и укатили обратно.

– Ну так тем более надо написать.

– Хорошо. Посоветуюсь с членом Военного совета, и решим…

– Быть может, я могу облегчить вашу задачу, собрать материал, подготовить первоначальный вариант, – предложил я по привычке. Что греха таить, не раз и не два писали мы статьи за начальство.

Головко лукаво улыбнулся:

– Нет уж, если под статьей будет стоять моя подпись, то я напишу ее сам. А теперь познакомьтесь с начальником оперативного отдела Александром Михайловичем Румянцевым. Он у нас голова… – многозначительно произнес Головко. – Это будет ваш неофициальный шеф.