Текст книги "Прощайте, любимые"

Автор книги: Николай Горулев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Стоял холодный ноябрьский день. Со всех концов города люди шли небольшими группами на Первомайскую. Здесь группы сливались в толпу, молчаливую, настороженную, угрюмо плывущую к центральной площади. Необычной была эта ноябрьская демонстрация. По тротуарам, и справа и слева, шли полицейские и жандармы. Не было знамен и песен, не было радости на лицах людей.

Эдик, Маша, Шпаковский, Митька, Александр Степанович, Сергей, Вера и Светлана Ильинична с Григорием Саввичем и шофером Сашкой держались вместе. Из-за того, что дома вдоль Первомайской были сожжены и разрушены, площадь открылась издалека. В центре ее белели четыре виселицы. Это было так невероятно, так непривычно, что люди с испугом и удивлением оглядывались вокруг – не почудилось ли. Но виселицы упрямо белели свежеструганным лесом, окруженные густой цепью солдат.

– Новая власть учит, как надо жить... – пробормотал Григорий Саввич.

Ему никто не ответил. Светлана Ильинична предупреждающе дернула его за рукав.

Люди прибывали и прибывали. На площади становилось тесно. С Днепра дул холодный пронзительный ветер. Люди плотнее жались друг к другу, ставили воротники, нахлобучивали шапки и кепки, потуже завязывали платки, а со стороны казалось – закрываются они, чтобы не видеть того, что произойдет на этой площади, близкой сердцу каждого горожанина. По ней гуляли они с детства, любуясь широким разливом Днепра в половодье, по ней шли в свой небольшой, но уютный парк на валу, стояли в почетном карауле у могил бойцов гражданской войны, собирались на ней перед тем, как вылиться стройными колоннами в первомайской или ноябрьской демонстрации.

Под виселицы въехало четыре черных грузовика. Маша, приподнявшись на цыпочки, увидела, как встали в грузовиках Кузнецов, Пашанин, Паршин и капитан Юров. Увидела и спрятала лицо на груди у Эдика.

Какой-то фашистский чин прямо с кузова начал громко читать по-русски приговор, в котором шла речь об оружии, обнаруженном в госпитале, о подделках историй болезни, о содействии советским военнопленным и о тех фашистских летчиках, которых якобы отравили врачи.

Никто из обреченных не проронил ни слова. Избитые, они едва держались на ногах, но смотрели гордо и с какой-то невыносимой тоской на людей, на пустынную Первомайскую, на разрушенный, израненный город...

Им набросили петли на шеи. Машины взревели и тронулись с места. Кто-то в толпе вскрикнул, кто-то громко заплакал. Маша вздрогнула и еще плотнее прижалась к Эдику, по-прежнему уткнув свое лицо в его стеганку.

– В школе это называется открытый урок... – тихо сказал Александр Степанович, – Ну, что ж, пошли... Расходились торопливо, желая поскорее уйти от того страшного, что случилось на площади, что рождало в душе не растерянность, а гнев и желание мести.

Глава шестая
ПУТИ-ДОРОГИ

Убрать Милявского было делом не простым. Он работал в городской управе, аккуратно являлся утром и уходил в шесть вечера. Иногда он пропадал на несколько дней, и ребята терялись в догадках – сидел Милявский дома или выполнял очередное задание немцев. Был изучен маршрут из дому на работу, места, куда он мог заглянуть по пути – в рабочее время тут всегда было много свидетелей. Еще больше было их по воскресным дням – этой улицей шли и ехали на рынок и с рынка.

Для того чтобы выработать окончательный план, решено было собраться у Сергея в ближайшее время, чтобы «отметить день рождения» Веры...

Вера собрала на стол, пришел Иван, надел свой лучший костюм Александр Степанович. Назначенный час миновал, а Эдика с Машей все не было.

– Не случилось ли чего? – осторожно бросила Вера. Александр Степанович молчал, но ходил по комнате больше обычного. Сергей с Иваном в который раз уже возвращались к разговору о своем дорожном мастере, который верой и правдой служил своим новым хозяевам. Наконец дверь в сенях хлопнула, и не успела Вера выйти навстречу, как в квартиру буквально ворвались Эдик и Маша. Эдик держал в руках буханку хлеба, из кармана стеганки торчало горлышко бутылки.

– Ура! – громко крикнул он. – Ура! Наши разбили гитлеровцев под Москвой и перешли в наступление.

В первую минуту все замерли. Потом хотели крикнуть «ура» вслед за Эдиком, но Александр Степанович подал предупреждающий знак, и тогда начали молча радостно поздравлять друг друга.

– Я всегда говорил, что победим, – захлёбывался от восторга Эдик. – Немножко не угадал в сроках.

– Ах, какой провидец! – улыбнулся Иван. – А кто нам дурил голову, что немецкие рабочие и крестьяне не пойдут против государства рабочих и крестьян?

– Ладно... – примирительно сказал Эдик. – Злопамятный ты, Иван.

– Садитесь за стол, – вмешался Александр Степанович. – И расскажи нам, Эдик, все по порядку. Откуда ты принес эту весть, не сообщила ли об этом городская комендатура?

Все рассмеялись.

– Только, пожалуйста, со всеми подробностями.

– А может, сначала нальем? – предложил Сергей.

– Господи, – притворно вздохнул Александр Степанович. – Кого я воспитал в своем доме?

– Яблоко от яблони недалеко падает, – смеялся Сергей, разливая по рюмкам принесенную Эдиком бутылку. – Что это?

– Очищенный спиритус денатуратус!

– Ты что, отравить нас хочешь? – отодвинула рюмку Вера.

– Дорогая именинница, – заметил Эдик. – Я пробовал его в первозданном фиолетовом виде и остался жив.

– Эдик, не тяни, – попросил Александр Степанович.

– Так вот, – сказал Эдик. – Вы знаете, что мой Шпаковский давно мучается, собирая двухламповый приемник. Вчера он мне сообщил, что сделал последнее сопротивление. Я пришел к нему вечером, мы провозились над приемником всю ночь, а он молчал как рыба. В схеме все было нормально. Пало подозрение на лампу. Шпаковский порылся в своих тайниках, заменил ее, и утром приемник заговорил. Передавали сообщение об итогах трехдневных наступательных боев Красной Армии. Я хотел записать, но не успевал за диктором. Одним словом, отбросили их больше, чем на сто километров, разгромили много войск врага, захвачены огромные трофеи. Наступление наших войск продолжается.

– Добавил от себя? – уточнил Александр Степанович.

– Нет. Так было сказано. Точно. Наступление наших войск продолжается.

– Ну, вот теперь выпьем, – сказал Александр Степанович и, когда рюмка опустела, добавил: – И немедленно листовку. Немедленно. Я передам в город, и ее размножат на гектографе. Об этом должны знать все. Сергей достал из письменного стола лист бумаги, взял чернильницу, ручку. Тарелки и рюмки отодвинули в сторону.

– Кто пишет разборчиво? – спросил Александр Степанович.

Все промолчали.

– Я так и знал, – сказал Александр Степанович, – что институты не прививают вкуса к чистописанию. Дайте сюда, – он взял бумагу и ручку. – А сочинять вместе будем...

– Дорогие товарищи! – громко сказал Эдик, и все замерли. Голос его дрогнул, словно Эдик выступал перед большой аудиторией.

– На днях, – продолжал Иван, – под Москвой разгромлены отборные гитлеровские части.

– Нет, надо вначале сказать о контрнаступлении наших войск, – заметил Сергей.

– Правильно. – Александр Степанович зачеркнул написанное и начал сначала: – На днях под Москвой началось контрнаступление Красной Армии. Разгромлены отборные гитлеровские части, захвачены огромные трофеи.

– Красная Армия стремительно идет на запад, – добавила Маша.

– Правильно, – кивнул Александр Степанович. – Близок час нашего освобождения.

– Бейте фашистскую нечисть, – продолжала Вера. – Помогайте нашей родной Красной Армии.

– Все, – сказал Александр Степанович. – Словам тесно, и мыслям просторно. Теперь подпишем: райком КП(б)Б.

– А мы имеем право? – усомнился Эдик.

– А как же! – сказал Александр Степанович. – Все, что ты делаешь в городе против оккупантов, – делаешь по указанию и согласию райкома. За листовку нам только спасибо скажут, – Александр Степанович сложил листок вчетверо, сунул его под стельку ботинка. – Ну, вот что, Эдик. Свое задание в госпитале ты выполнил с честью. А теперь будешь раз в неделю принимать сводку Совинформбюро. Сам иногда принесешь, иногда через Митьку передашь, иногда через дядю Мотю, а то и Вера забежит к тебе с какой-нибудь кастрюлей, да и Маша по

пути заглянет... А насчет Милявского решайте сами. Я пошел.

Дверь в сенях закрылась.

– Ну и старик у тебя, – заметил Иван. – Я его таким никогда прежде не видел.

– Он весь в Сергея, ты просто не замечал, – улыбнулась Вера.

– Давайте отмечать день рождения и думать, – напомнила Маша.

– А что тут думать, – зло сказал Иван. – Пустить ему пулю в затылок, и дело с концом.

– Когда, где – на работе, прямо в кабинете, где тебя сразу схватят, или на улице, где он появляется два раза в день, да и то, наверное, не один.

– Почему – наверное? – спросил Иван.

– Мне так показалось, – заметил Сергей. – Рядом с ним вроде никого нету. Оглянешься – то впереди, то сзади появляется какой-нибудь тип.

– Эта история слишком затянулась, – вспылил Эдик. – И я из сотни вариантов предлагаю один, самый верный. Только чур, не таить на меня обиду. Предлагаю использовать неравнодушие Милявского к Вере.

Наступило неловкое молчание. Сергей порозовел, Вера смотрела куда-то в сторону, словно то, о чем сейчас говорили, не имело к ней никакого отношения.

– Надо, чтобы Вера назначила Милявскому свидание, – продолжал Эдик, – и привела на квартиру Устина Адамовича. А там мы его встретим. Ну, как?

– Стоящее предложение, – сказал Иван. – Надо только следить за ним. Чтобы не привел помощь.

– Сомневаюсь, что он сообщит кому-нибудь об этом свидании.

– Гадко все это... – не выдержала Вера.

– А если другого выхода нет? – согласился Сергей. – Сама видела, что все другие варианты слишком рискованные.

– В день рождения положено преподносить подарки, – строго сказала Маша. – От меня и от Эдика прими, Верочка... – Маша достала из сумочки миниатюрный пистолетик, помещающийся на ладони. – Очень удобно. Необходимая деталь туалета. Положишь в муфту вместе с носовым платком.

– Детская игрушка... – Хочешь, продемонстрирую? – Эдик встал из-за стола. – Дубовую доску в три пальца навылет. Жаль только, патронов маловато.

– Операция назначается на следующее воскресенье, – заключил Сергей. – Вера будет в управе в пятницу или субботу. Обязанности распределим позже...

Понедельник начался необычно. Иван почувствовал это сразу, как только раскрыл глаза. Начался совсем другой понедельник. Не такой, каким он был на прошлой и позапрошлой неделе. Это был понедельник нашего наступления под Москвой, приближавший день победы. «Наступление теперь остановиться не может, – рассуждал Иван. – И получится, как в Отечественную войну 1812 года. Вот и скажи, что история не повторяется».

Он встал веселый и бодрый, даже сделал несколько упражнений утренней гимнастики. Наскоро позавтракав, побежал на работу...

Бригада путейцев молча разбирала лопаты, молотки, грузила на ручную дрезинку ящики с костылями. Иван поздоровался с Сергеем, посмотрел на угрюмых молчаливых людей. Вот если бы сказать им сейчас о нашей победе под Москвой, о том, что Красная Армия неудержимо идет на запад. Вот если бы сказать... Что случилось бы? Неужели вот эти пожилые небритые мужчины в замасленных спецовках, злые и голодные, радуются новой власти? Наверное, не радуются. Но сказать об этом открыто нельзя... Погоди, Иван, не торопись. Посмотри на Сергея. Вон как он спокойно и деловито готовится выйти на пути. Прежде я его сдерживал, а теперь... сдали нервишки после ранения, сдали.

Вышли на оршанскую сторону, густо порезанную рельсами. Здесь всегда стояли готовые к отправке составы. Ждали паровоз или меняли его. Вот и сейчас на восьмом или десятом пути выстроился длиннющий состав. Наверное, не с новогодними подарками для германской армии. Подложить бы под вагон какую-нибудь гранату или мину...

Мастер приказал поменять три шпалы под стрелкой. Огляделись – не хватает инструмента. Иван сам вызвался сходить за ним в далекий сарай за конторой дистанции пути. Сергей вопросительно глянул на друга, но Иван молча кивнул – все будет в порядке...

Стояла первая декада декабря, а снегу не было, и, может быть, поэтому ветер казался таким пронзительным. Иван поставил воротник спецовки и, отворачиваясь от ветра, шел вдоль состава. И вдруг натолкнулся на ящик с песком, стоящий возле небольшого штабеля старых шпал. Он потер ушибленную ногу, и неожиданная мысль пришла ему в голову. Он знал, что вагонники как зеницу ока берегут буксы колес, следят за тем, чтобы они были всегда смазаны и ни в коем случае не засорялись, особенно песком. А если сейчас весь этот ящик высыпать в буксы воинского эшелона?...

Иван оглянулся. Никого. Он торопливо сунул руку в ящик, и она натолкнулась на твердую корку – песок сверху прихватило морозом. Он поднял валявшийся у штабеля ржавый костыль и легко пробил верхнюю корку. Схватил горсть песка, отодвинул задвижку буксы, сыпанул. Осмотрелся. И снова бросился к ящику...

Вагон за вагоном, вагон за вагоном. В висках стучало, ветер не казался таким пронзительным. Забыв об осторожности, Иван бегал вдоль эшелона...

Остановил его выстрел. Пуля просвистела где-то рядом. Иван поднял голову и увидел – к нему бежал солдат немецкой железнодорожной охраны. Он что-то кричал, размахивая карабином.

Иван метнулся в сторону депо, но увидел, что до самого поворотного круга не было ни одного вагона или паровоза, за которым можно было укрыться. Он бросился под колеса воинского эшелона, перемахнул на другую сторону и пошел шагом, словно ничего не случилось. Но и охранник пролез под вагонами и, увидев Ивана, опять закричал, размахивая карабином.

На путях были военные. Они обратили внимание на крики, и один худенький юркий гитлеровец бросился Ивану навстречу. Иван снова нырнул под вагоны и снова увидел своих преследователей.

Дело приняло серьезный оборот.

Иван петлял между составами, пробегал под вагонами. Преследователи не отставали. Кто-то из них выстрелил. На путях поднялась паника. Иван бросился еще под один состав и замер. Вагоны стояли у бетонной стенки пакгауза под погрузкой.

Иван подполз поближе и в зазор между вагоном и стенкой увидел тысячи ног – в солдатских ботинках, изорванных командирских сапогах, обмотанных каким-то тряпьем и почти босых. В вагоны заталкивали пленных. Со стороны пакгауза раздавались команды, поторапливающие погрузку, а на путях началась пальба – кольцо вокруг Ивана сжалось.

Другого выхода не было. Иван одним махом вскочил на бетонную стенку, прямо под ноги пленным, и вместе с ними вкатился в вагон. На него посмотрели с удивлением, но ничего не сказали, потому что рядом, за стеной вагона, раздавались выстрелы и крики. Потом все смолкло. Гитлеровцы, очевидно, потеряли след.

А в вагон все входили и входили люди – изможденные, со впалыми щеками, воспаленными глазами, многие хромали, не оправившись от ранения, многие держали подвязанную грязным бинтом правую или левую руки. Вагон был полон. Но снаружи вталкивали еще и еще. Раненые вздыхали, стонали, матерились. Наконец набилось столько, что нельзя было подвинуться. Иван стоял, прижатый к стенке вагона, еще не понимая, что случилось. Единственное, что он твердо знал, – ему удалось скрыться. Совсем рядом раздалась немецкая речь, кто-то кого-то громко хлопнул по плечу;

– Гут, гут!

Вагонная дверь скрипнула, заскрежетала, звякнул засов, и наступил полумрак.

– Куда ж они нас гонят в этом телятнике, братцы? – раздался чей-то злой голос.

– Ты что, ослеп? Не видел, на вагонах мелом написано – Освенцим.

– А где этот Освенцим?

– Хрен его знает...

– Географию забыли.

– Лыхо з ими, – произнес кто-то из угла по-украински. – Абы гирш не було, як на Луполови. Може, бараки якиясь найдутьтя. А то душа примезрла до тила...

Наступила тишина. Пленные прислушивались к тому, что происходит за дверью на площадке пакгауза. По-прежнему раздавались команды, топот ног, скрежет вагонных дверей.

Потом высокий в командирском френче и обожженной шинели, давно небритый пленный, который стоял рядом с Иваном, сказал неожиданно молодым голосом:

– Вы видели, ребята, что в наш вагон попал парень с воли? Ты что, добровольно или как?

– Вы же слышали, – сказал Иван. – За мной гнались.

– Борешься с новой властью? – В голосе небритого прозвучала ирония.

Ивану не понравился тон командира.

– А что, лучше, чтоб тебя загоняли, как скот, в телятник?

Слова Ивана больно ударили небритого. Замер, услышав их, весь вагон.

– Сопляк, – как-то равнодушно сказал небритый. – Что ты знаешь о войне? Ни фига. Тебе бы только поиграть в нее со своими пацанами.

Иван почувствовал, что разговор становится резким. Он замолчал и задумался. Только теперь он начал понимать, что добровольно попал в ловушку, из которой никогда не выбраться. Вместе с этими людьми будет умирать он медленной смертью, если удастся выжить в этом забитом до отказа вагоне. Уставший от погони, Иван хотел было присесть, но сделать это не было никакой возможности: люди тесно упирались друг в друга.

Кажется, подали паровоз. Вагоны лязгнули буферами, дернулись и поплыли. «Вот и все, – подумал Иван, – прощайте, ребята, ах как глупо все это получилось. Надо было бежать в сторону депо, там было пустынно. Авось охранник промахнулся бы. Зато там начинался угольный склад, за складом в овраге поселок, а за поселком спасительный Печорский лес».

Он смотрел на этих измученных озлобленных людей, и ему хотелось сделать что-то такое, чтобы помочь им, чтоб они снова почувствовали себя участниками этой грандиозной битвы с врагом.

– Товарищи! – громко сказал Иван, и голос его дрогнул. – Товарищи! На днях под Москвой разгромлены отборные гитлеровские части и Красная Армия перешла в решительное контрнаступление!

В вагоне установилась такая тишина, что слышно было тяжелое дыхание людей.

– Ребята, вы слышали, что сказал этот парень с воли? – громко спросил небритый.

– Що вин там бормоче? Хай скаже як трэба, каб уси чулы!

И опять слышно было только дыхание.

– Ну, – ласково подтолкнул Ивана небритый. – Объяви еще раз. Только так, чтобы все мы поняли. Иван пожал плечами – кажется, в том, что он говорил, было все понятно, но люди, наверное, были оглушены этим сообщением и никак не могли прийти в себя.

– На днях мы приняли сообщение Московского радио о том, что в первых числах декабря в ожесточенных боях под Москвой разгромлены отборные гитлеровские дивизии и Красная Армия перешла в контрнаступление... – Иван говорил громко, медленно, чеканя каждое слово, будто давал диктант этому необычному классу.

В вагоне стояла гнетущая тишина, такая напряженная, что Ивану стало страшно.

– Тихо! – приказал небритый. – Давайте тихо крикнем «ура».

– А почему тихо? – спросил из угла басовитый голос. – Пусть этим гадам станет известно, что мы знаем о победе под Москвой.

– Зачем? Чтоб они обнаружили нашего паренька и бросили его в тюрьму?

Иван заметил, как по небритой щеке соседа скатилась слеза. Иван посмотрел в его веселые повлажневшие глаза и улыбнулся.

– Спасибо тебе, парень. Кстати, как тебя зовут?

– Иван.

– Запомните, ребята, – обратился к пленным командир. – Зовут его Ваня.

– Гарное имя, хлопче, – сказал украинец.

– А меня зовут Михаил, – представился небритый командир. – Я перед войной Минское пехотное окончил. Служил в Бобруйске. Дрался за переправу на Березине. Кто уцелел из наших – добрались до Могилева, а тут влились в 388-й полк.

– Кутеповский... – сказал Иван.

– А ты откуда знаешь? – спросил Михаил.

– Оттуда, что я дрался в ополчении, потом был ранен, потом мать забрала домой из госпиталя.

– Еще раз прости... – попросил Михаил. – Знаешь, я думал, ты так...

Наступило молчание.

– Хто казав, що бога немае? – заговорил украинец. – А хто нам послав этого хлопца, этого парубка дорогого. Ось гналы нас до станции – жить не хотелось, хай бы кончалы конвоиры просто на майдани, а теперь...

– Надо что-то придумать, – тоном приказа произнес

Михаил. – Посмотрите там вдоль стен. Может, доска послабее найдется.

Вдоль стен прошло движение.

– Черта с два, – сказал из угла басовитый голос.

– Ломик бы какой-нибудь... – сказал кто-то.

– От дурень, – незлобно упрекнул украинец. – Какой ломик, когда в кармане даже гвоздя нету.

«В, кармане?» Ивану стало жарко при одной мысли. У него в кармане был перочинный ножик. Он носил его при себе с той поры, как пошел работать в бригаду путейцев вместе с Сергеем. Он со страхом ощупал карман– а вдруг потерял, когда бегал, пригибаясь, под вагонами? Нет, ножик был на месте.

Иван с трудом пошевелился, сунул руку в карман, взял нож, теплый и гладкий, и протянул его Михаилу.

– Сгодится?

Михаил стиснул Ивана в объятиях, щекоча своей рыжеватой небритой бородой.

– Ребята! – объявил он, чтобы всем было слышно. – У нас на всех есть один перочинный нож. Давайте помозгуем, что можно им сделать.

– Распороть брюхо Гитлеру, – зло произнес басовитый голос.

– А еще?

– Воткнуть его себе в задницу, – проворчал украинец.

– В нашем положении такими кусками не бросаются, – рассердился Михаил. – А ну-ка, Ваня, отодвинься от двери.

– Легко сказать...

– Ребята, пожмитесь немного, дайте глянуть, что на этих дверях творится... – Михаил уцепился за болт, который проходил стенку насквозь и крепился в середине вагона гайкой и контргайкой. – Как думаешь, что это за штука? – спросил он Ивана.

Иван посмотрел на дверь. На уровне болта, продетого сквозь стену, находился второй, закрепленный на двери.

– Это крюк, на который опускается задвижка...

Михаил задумался. В вагоне было тихо. Все прислушивались к разговору Ивана и Михаила. Прислушивались затаив дыхание, боясь помешать осуществлению чего-то важного, что может решить их судьбу раз и навсегда. – А если этот крюк, к примеру, вытолкнуть?

– Дверь откроется, – улыбнулся Иван.

– Вот именно. Дверь откроется, – задумчиво повторил Михаил. – Но для того чтобы его вытолкнуть, надо вырезать толстый слой дерева вокруг болта, на котором держится крюк... Слыхали, ребята?

– Слыхали... – пришел в движение вагон.

Михаил повертел в руках ножик, раскрыл его, обнажив два довольно крепких лезвия, и крякнул:

– Ну, ребята, за работу. Начнем мы с Иваном, а потом каждый кто сколько сумеет. Кроме раненых и больных. Главное, чтоб мы работали день и ночь, день и ночь без отдыха. Иначе нам хана...

Они решили поменяться местами с Иваном. Сделать это было нелегко. Для того чтобы уступить свое место Михаилу, Иван должен был упереться руками в дверь, чтобы отодвинуть своих соседей. Послышался стон, кто-то громко и матерно выругался.

– Ничего, браток, потерпи, – мягко сказал Михаил. – Ради такого дела...

Иван увидел, как Михаил ловко обвел лезвием поле вокруг болта, как начал резать наискось, как первые мелкие стружки упали на пол. Дерево оказалось твердым и темным, словно его пропитали каким-то составом.

Михаил отломал щепочку и пустил ее по рукам.

– Кто угадает, знатоки, что за дерево?

Вагоны дернулись и покатились. Сперва в одну сторону, потом в другую, потом снова дернулись, и колеса покатились по стрелкам со скрежетом и визгом.

«Готовят эшелон к отправке, – подумал Иван. – А где-то тут на путях ходит с бригадой Сергей и не знает, что Иван катается мимо него в вагоне военнопленных, что скоро, наверное, его отправят в какой-то Освенцим, и если даже удастся бежать, то встретится ли он когда-нибудь снова со своими друзьями, дороже которых, кажется, нет никого на свете. Подать бы сейчас, пока состав формируется, какую-нибудь весточку о себе. Выбросить в зарешеченное окно какую-нибудь свою вещь, чтобы Сергей догадался, что это знак, оставленный для него... Ну и что? Просто подумает, что бежал и потерял нечаянно. Никому в голову не придет, как прежде не приходило Ивану, что он попадет в добровольный страшный плен и навсегда покинет родной город и друзей».

Михаил медленно снимал стружку за стружкой и ждал от товарищей ответа. Те передавали щепочку из рук в руки.

– Обыкновенная сосна, – сказал басовитый голос, который принадлежал худому, среднего роста человеку в рваной грязной стеганке. На голове у него была комсоставская фуражка без козырька. Продолговатое лицо от худобы казалось еще длиннее. На лице выделялся большой крючковатый, как у птицы, нос.

– Это ты, Семенов? – спросил, не прекращая работы, Михаил. – А почему ж эта сосна твердая, как дуб, и такая же темная?

– Видно, ножик липовый, – спокойно сказал Семенов, – а темная сосна от красок, да и масло было вокруг этого болта, пока его завинчивали.

– Зараз один черт – дуб чи береза. Главное, абы швидче резалось...

– Правильно толкует Гречиха, – сказал Семенов. – Нам эти исследования что мертвому клизма.

– А я, слышите... не хочу умирать... Я есть хочу... есть... А что, кухня еще не приезжала?

Иван впервые услышал этот дрожащий голос, и мурашки побежали по его спине.

– Хороший парень, старший лейтенант-танкист, – сказал Ивану Михаил, – но немного того... Мы скрываем его от лагерного начальства, а то расстреляют.

– Я есть, есть хочу, – снова послышался голос старшего лейтенанта, и кто-то рядом с ним тихо сказал:

– Ты успокойся Славик, приедет кухня, мы сбегаем с твоим котелком. Потерпи...

Славик умолк. Иван посмотрел на Михаила – капельки пота свисали на рыжеватой щетине. Он работал тяжело, нож уже едва слушался. «Сил нет у людей», – подумал Иван и сказал Михаилу:

– Моя очередь.

Михаил поднял глаза, охотно протянул нож Ивану и вздохнул:

– Так мы год будем резать.

Они снова поменялись местами с Иваном, и опять кто-то застонал и матерно выругался. Иван не обратил на это никакого внимания. Он держал нагревшийся в руках Михаила нож и думал о том, как бы ускорить работу. Он открыл лезвие покороче и стал им, как стамеской, откалывать кусочки дерева. При этом был слышен легкий, но все-таки стук, и Михаил забеспокоился:

– Нет, Ваня, так мы можем засыпаться раньше времени. Давай по-прежнему, пусть потихоньку, но все-таки вперед.

По примеру Михаила Иван начал срезать мелкую темную стружку все глубже и глубже, и почему-то в этот момент ему припомнился вечер из далекого детства, когда его брат Виктор выстругивал для Виталика ту самую палочку, из-за которой им пришлось бежать с польской стороны на советскую. Стружка сначала была ярко-зеленой, потом вялой и беленькой. Она цеплялась за лезвие ножа, и Виктор пальцами снимал ее. В хате пахло свежим резаным деревом. А здесь сосна была твердой и упругой, лезвие с трудом входило в нее, но Иван отыскивал уязвимые места, чтобы поддеть тонкий слой и отколоть щепочку. Но вот на пути лезвия попалось что-то твердое, похожее па гвоздь. Иван расчистил это место и увидел тонкий и острый сучок. Пустив по сторонам смолистые жилки, он уходил в глубь доски. Резать стало еще труднее. Иван почувствовал, что если будет работать с таким напряжением, на руке быстро нагонит мозоли. Он снял с головы старую ушанку и попытался завернуть рукоятку ножа в шапку, чтобы стало мягче руке. От этого стало не легче. Клапаны шапки болтались под лезвием. Иван рассердился, оторвал один клапан, завернул в него нож, а шапку нахлобучил на голову.

– Замерзнешь с одним ухом, – заметил Михаил.

– Сейчас не об этом забота, – спокойно сказал Иван. – Перегрызть бы это проклятое дерево...

Эшелон долго стоял на путях. Потом где-то далеко послышался паровозный гудок, вагоны дернуло, они звякнули буферными тарелками и медленно покатились, постукивая на стыках. Этот стук становился все чаще и чаще.

Вагоны начало раскачивать из стороны в сторону. Вместе с ним покачивались плотно прижатые друг к другу люди. Это движение мешало Ивану. Он злился, и нож переставал слушаться его. Нож соскакивал со злополучного сучка, не сняв даже мелкой стружки.

Иван поднял голову и встретился с глазами Михаила. Он смотрел сочувственно и спокойно. Это спокойствие подействовало на Ивана ободряюще. Он ударил лезвием по сучку раз, второй и услышал хруст. Обрадовавшись, он рукою ощупал сучок – тот, по-прежнему крепкий и острый, стоял на месте. Сломалось лезвие. Ровно наполовину. Обломок уже не мог так снимать стружку, как снимало лезвие, и Иван утопил его в рукоятку.

Михаил не заметил этого – в вагоне стоял полумрак, стучали колеса, вагон трясло, и он громыхал, как пустая бочка, которую катили по булыжнику.

Потом принялся за работу Михаил, а Иван, стоя у стены, забылся коротким сном. Очнувшись, он увидел украинца Гречиху, который сменил Михаила, а потом снова уснул.

Странен был этот сон на ногах. Ивану казалось, что он не засыпал вовсе, так явственно различал он все, что происходило в вагоне. Он слышал слабые стоны раненых, слышал голос танкиста Славика, который по-прежнему просил есть, а сам покачивался то ли в вагоне, то ли в лодке на Днепре. А в лодке сидела Виктория и весело смеялась. Иван хотел спросить, как же она, погибшая, снова вернулась в родной город, а Виктория отворачивалась и, озоруя, раскачивала лодку все больше и больше. Иван хотел крикнуть, чтоб она этого не делала, потому что лодка опрокинется и они могут утонуть посреди реки и... проснулся.

В вагоне сумрак понемногу рассеялся, люди не знали, сколько прошло времени с той поры, как поезд тронулся. Эшелон замедлил ход. Удары колес на стыках становились все реже. Потом состав дернуло, и поезд остановился.

В вагоне светилось только одно, основательно зарешеченное и оплетенное колючей проволокой окно. Кто-то кому-то взобрался на спину, чтобы узнать, какая станция, но за вагонами, стоящими рядом, ничего не увидел. Потом, постукивая молоточком по колесам, стал приближаться осмотрщик вагонов, и когда он ударил по колесу совсем близко, Михаил крикнул:

– Скажи, пожалуйста, где стоим?

Стук молоточка прекратился, но ответа не было.

– Где стоим? – ещё раз спросил Михаил.

Некоторое время человек молчал – то ли не расслышал вопроса, то ли оглядывался, нет ли поблизости охраны. – В Жлобине, – произнес наконец приглушенный голос пожилого человека.

– А кухня еще не приезжала? – дребезжащим голосом спросил Славик. – Так хочется есть, подохнуть можно... Ребята, что же вы молчите? А может, вы уже поели, а меня не разбудили, а? Что же вы молчите?...

– Успокойся, Славик, – сказал, наверное, его сосед, – еще никому ничего не давали.

Михаил оттеснил от двери низенького и крепкого еще человека и сказал Ивану:

– Подбери стружки, чтоб не валялись тут. Вдруг охрана откроет дверь... А работы нам еще суток на трое.

Иван попытался присесть, но не мог. Люди стояли так плотно, что он мог опуститься на корточки только вместе со своими соседями. А один из них, кажется, еще спал. Он стоял, зажатый своими товарищами, свесив голову, и почти не дышал. Спал спокойно и глубоко.

Боясь разбудить его, Иван заглянул в лицо человеку и замер. Глаза его были широко раскрыты, испуганные и неподвижные.