Текст книги "Прощайте, любимые"

Автор книги: Николай Горулев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Глава третья
ЗАПАДНЯ

Пока за Днепром гремели орудия и полыхало зарево, Федор надеялся на перемены. Он торопился и торопил Нину, как будто от нее зависело его выздоровление. На счастье, рана быстро затягивалась, как утверждала Нина, потому что пуля не задела кости. Федор уже ходил по двору, правда, с палочкой, но ходил ежедневно, чтобы тренировать ногу. Нина ссорилась с ним за эти тренировки, но ничего поделать не могла – Федор оказался на редкость упрямым.

С Ниной у них сложились странные отношения – поначалу полуофициальные, как у секретаря комитета с комсомольцем своей организации. Она часто вспоминала институт, чтобы лишний раз показать Федору, что она принимала участие во всех мероприятиях комитета, а он ломал голову и никак не мог вспомнить эту девушку среди активистов. Нина замечала это и переводила разговор в другое русло – высказывала свое отношение к поведению некоторых студентов и студенток, которых знал весь институт. И первой, конечно, подверглась критике Вера.

Федор вспылил:

– Ты даже не догадываешься, какой это человек!

В голосе Федора прозвучало восхищение, и Нина не то смущенно, не то иронически заметила:

– Любопытно..., Было в этом и едва уловимое чувство ревности, которое вызвало у Федора улыбку.

– Лично я к этой истории не имею никакого отношения.

– А почему защищаешь?

– Чтобы судить о человеке, надо с ним пуд соли съесть.

– Значит, которые осуждали ее, ошибаются, а ты один прав?

– Во-первых, я не одинок. Во-вторых, пережевывать старые сплетни невкусно.

Разговора не получалось.

И так изо дня в день. Другая бы махнула рукой, а Нине очень нравился Федор. Она боялась признаться себе в том, что любит его, и не могла представить, как она будет жить одна, когда Федор выздоровеет и уйдет из дому.

Мать Нины, Евдокия Михайловна, видела, как мается дочь, и не вмешивалась – сами разберутся. Но время шло, сами они не разбирались, а матери больно было слышать среди ночи приглушенные рыдания Нины.

Однажды, когда Федор вышел на очередную тренировку, мать сказала Нине:

– Дочюшка, не страдай ты за ним. Видно, другая у него на душе, коль он как слепой рядом ходит.

Нина зарделась и, стараясь придать голосу игривость, бросила:

– И откуда вы это взяли, мама? Очень он нужен. Вот пройдет у него нога – и на все четыре стороны.

Мать набросила косынку на гладко причесанную седеющую голову и улыбнулась:

– Ну, раз такое дело, тогда конечно... А то жалко мне глядеть на тебя со стороны...

И вот наступил день, когда рухнули надежды Федора на перемены. За Днепром наступила томительная тишина. Федор все ждал, что она взорвется ожесточенной перестрелкой и это будет означать, что гарнизон борется, что он живет. Но перестрелки не было, и Федор сник.

Ни с Ниной, ни с ее матерью он почти не разговаривал. Односложно отвечал на вопросы о самочувствии, успокаивал, что вполне здоров, а сам терзался мучительной мыслью – что делать?

Нина не выдержала. Ночью, когда мать уснула, она тихонько прошла на сеновал к Федору.

– Не спишь?

– Нет.

Нина бросилась Федору на грудь и зарыдала. Тяжело, горько, по-бабьи.

– Ну что ты... ну что ты... – неумело успокаивал девушку Федор.

– Неужели я чужая тебе?... – всхлипывала Нина. – Что ты носишь на сердце и не хочешь поделиться? Я уже совсем извелась, Феденька...

– Поделиться... это ты хорошо сказала. – Федор вздохнул, положил Нине руку на плечо.

От этого прикосновения она вся съежилась, насторожилась, словно собираясь прыгнуть с высокого берега.

– Хорошо сказала, – продолжал Федор. – Ты заметила, что в городе стало тихо?

– Неужели хлопцы погибли? – вопросом на вопрос ответила Нина.

– Они не отступили, не сдались... я знаю... – вздохнул Федор. – А я?

– Что ты? – ласково прошептала Нина. – Ты раненый.

– Был. А теперь здоров. И что теперь, куда мне теперь?

– В город тебе нельзя, – предупреждала Нина. – Мало ли что, может, кто из наших бывших студентов остался. Знают, что ты секретарь комитета. Нянчиться не будут.

– Ну хорошо, – согласился Федор. – Допустим, что в город нельзя. А здесь я что?

– Как что? – удивилась Нина. – Человек. Будешь жить, как все будут.

– Не могу я и не хочу. Война еще не закончена, и теперь неизвестно, когда кончится, раз не получилось на Днепре. А я что ж, буду тут сидеть и ждать, пока меня придавят, как клопа, или придут и освободят наши? Нет, Ниночка, так дело не пойдет. К фронту двинусь. Не дотопаю, так доползу.

– Сумасшедший. Ты знаешь, что они уже взяли Смоленск?

– Кто тебе говорил? – Мама. – Это еще неточная информация. А если даже и так, Все равно, мне другого пути нету.

– Загубишь ты себя, – снова всхлипнула Нина. – Пропадешь.

– А что мне в жизни за интерес, если нету института, нету хлопцев моих, никого нету?.,

– Не можешь любить меня, так хоть пожалей... – дрожащим голосом вдруг сказала Нина.

Федор молчал. Только теперь понял он, сколько боли причинил девушке своим равнодушием, своим невниманием. Каждая попытка Нины проникнуть в его душу встречала барьер отчужденности, о который разбивались ее самые сокровенные мечты и желания.

– Ниночка, – как можно мягче сказал Федор. – Жалостью я не хочу унижать тебя. А любить... Понимаешь, я давно люблю другую, давно... – Федор вспомнил о Кате и задохнулся от мысли, что с ней случилось что-нибудь страшное.

– Неправда, – не поверила Нина. – Ты это нарочно говоришь, чтобы опять оттолкнуть меня, чтобы... я даже не знаю. Ты боишься, что я стану обузой, что свяжу тебя по рукам и ногам?...

– Честное слово я говорю правду, – продолжал Федор. – Может быть, горькую, но правду.

– Нет, нет, – горячо шептала Нина. – Нет, ты это нарочно. Поклянись жизнью...

– Клянусь жизнью, – тихо сказал Федор.

– Кто она? – чуть слышно спросила Нина. Слезы не давали ей говорить, и Федор чувствовал это.

– Женщина... – уклончиво сказал он. – С ребенком. —Твоим?

– Нет.

– Ты страдаешь, а может, они давно уже... – Нина не решилась произнести вслух свою мысль, и Федор был благодарен ей за это.

– Потому и мучаюсь, что не знаю.

– Все равно... – в каком-то исступлении торопливо зашептала Нина, – все равно никому не отдам тебя... никому... ты мой... мой... мой... – Она целовала его руки, шею, грудь, и столько ласки было в этих поцелуях, что сердце Федора оттаяло и он обнял девушку, чувствуя молодую силу и беспредельную нежность ее тела...

Проснулся Федор от яркого солнечного света. Открыл глаза – луч пробивался в щель между бревнами и, как длинный клинок, резал серый полумрак гумна. В свете луча мелькали, как живые, пылинки.

Нины рядом не было. Он вспомнил сегодняшнюю ночь, и чувство вины перед девушкой кольнуло его в сердце. Он встал и вышел во двор. Как и вчера, копошились во дворе куры, ходил между ними важный, специально вырядившийся в пестрые цвета петух, возилась в огороде Евдокия Михайловна, Нина стирала в корыте белье. Все было, как вчера, но что-то уже изменилось. Это было видно по взгляду девичьих глаз, из которых так и светилась радость.

– Доброе утро, – поздоровался Федор, как будто ничего не случилось, но голос выдал его. Нина для него была уже не та, что вчера, хотя оттеснить Катю у нее еще не было сил.

Нина набрала кружку воды, стала поливать Федору. Он вздрагивал от прозрачной струйки, которая щипала холодом его плечи, руки, лицо, а Нина смеялась звонко и озорно.

Евдокия Михайловна встала над грядками, поправила косынку, удивленно и вместе с тем радостно посмотрела на дочь.

Потом завтракали.

И тоже не так, как вчера или позавчера. Первые зеленые огурчики пахли свежим июльским солнечным днем.

Евдокия Михайловна не поднимала головы от тарелки, чтобы не мешать молодым вести разговор глазами. Она не забыла свои юные годы, не забыла, что есть на свете и такой, бессловесный, но понятный двоим разговор.

День выдался таким необыкновенным, что можно было подумать – нет на свете войны, а Нина и Федор приехали, из города на летние каникулы, чтобы осенью, предчувствуя радость встреч с друзьями, снова спешить в аудитории, в конференц-зал института...

Вечером во дворе дома появилось два человека – среднего роста, худощавый в форме старшего лейтенанта Красной Армии и совсем юный сержант, вооруженные трофейными автоматами.

– Нам бы поесть, если можно, – попросил старший лейтенант и поправил видавшую виды гимнастерку.

Нина мельком глянула на Федора, пригласила:

– Заходите в дом. Федор вошел вслед за ними и, когда Нина накрыла на стол, сел в сторонке, наблюдая, с какой жадностью едят люди. «Это свои, – думал о них Федор, – диверсанты под Могилевом сегодня сыты по горло, да и что им делать здесь, в ближайшей от города деревушке».

– Нина, подежурь там, пожалуйста, во дворе, чтобы в случае чего... – попросил Федор.

Нина с готовностью набросила платок и вышла. – Спасибо тебе, парень, – сказал старший лейтенант. – Может быть, дашь нам кусок хлеба с собой?

– Я тут не хозяин, – ответил Федор. – Но думаю, что кусок хлеба найдется.

– Добро...

– А куда ж вы идете? – спросил Федор.

– К своим, – с уверенностью сказал сержант.

– А где они?

– А вот этого, – вздохнул старший лейтенант, – мы и сами не знаем. Говорят, дерутся наши под Смоленском и Рославлем. Нам, видать, к Рославлю ближе. Через Чаусы, Кричев.

– Товарищи, возьмите меня с собой, – взволнованно сказал Федор. – Я из студенческого ополчения. Был ранен, и ребята оставили меня здесь... А теперь дорога у меня одна – вместе с вами на восток.

Старший лейтенант внимательно посмотрел на Федора.

– Такая компания нам подойдет.

– А вы, – предложил Федор, – хорошенько выспитесь на сеновале, а там и в дорогу.

– Признаться, – сказал старший лейтенант, – уже забыли, что такое сон...

Ночь была беспокойная. Федор вставал, выходил из гумна на двор, курил, снова возвращался на сеновал. Старший лейтенант с сержантом спали как убитые. Лишь под утро старший лейтенант спохватился, сел, осмотрелся, тронул Федора за плечо:

– Спишь?

– Не могу.

– Может, двинемся?

– Куда спешишь? Позавтракаем, попросим на дорогу.

– Тебя как звать?

– Федор.

– А меня Костя. Константин Зайчик.

– Вы про студенческое, ополчение не слыхали в Могилеве?

– Хорошо на валу дрались ребята.

– А они что, все погибли?

– Не думаю, – усомнился Зайчик, – Они ведь шли вместе с нами на прорыв.

– Расскажите.

– А что рассказывать? Вечером двадцать пятого в штабе дивизии собрались руководители могилевской обороны, командиры, комиссары и начальники штабов. Все уже знали, что по закрытой связи генерал Романов получил короткий приказ из Генштаба на отход. «Гитлеровцы овладели Смоленском, – сказал Романов. – Подошли к Ельне и угрожают Вязьме. Части, обороняющие Могилев, находятся в глубоком тылу врага и лишены возможности получить поддержку людьми и боеприпасами...» Ну, все, конечно, стали предлагать свои варианты выхода из окружения... – Зайчик замолчал, словно что-то вспоминая. – А я сидел и думал, что будет с моими бойцами – почти все они в тяжелом состоянии лежали в госпитале. И таких раненых было больше четырех тысяч.

– Вы их оставили? – перебил Федор.

– А что было делать? – сердито заговорил Зайчик. – Мы уничтожали свои обозы, орудия без боеприпасов... Как пробиться с таким количеством раненых?... Генерал Романов предложил из полка Кутепова, вернее из остатков полка, составить две ударные группы, за ними должны были идти ополченцы, тыловые части и раненые, способные передвигаться. Прорыв был назначен в ночь на 26 июля.

– Я слышал отсюда этот бой, – признался Федор.

– Дрались мы остервенело. – Голос Зайчика дрогнул. – Но у них минометы, пушки, танки... Нас расчленили, и пробивались мы отдельными группами. Мы вот с сержантом махнули через Днепр...

Федор молчал. Он думал о ребятах. Удалось ли Ивану и Эдику переправиться? Вышли они из окружения или сложили свои головы где-нибудь на валу?

В гумно пробилось солнце. Зайчик толкнул сержанта:

– Подъем.

– А? Что?... – вскочил встревоженный сержант, – Спокойно, мы у своих, – улыбнулся старший лейтенант. – Ну что ж, Федор, действуй. Надо собираться.

В доме все уже было готово к завтраку. Нина встретила Федора веселой улыбкой и распорядилась, чтобы он пригласил военных, да поскорее, а то остынет молодая картошка.

После завтрака, стараясь не глядеть в глаза Нине, он обратился к Евдокии Михайловне:

– Можно товарищам что-нибудь на дорогу? Евдокия Михайловна не отказала:

– Хлеба трохи дам да сырых яиц пару. – И на мою долю, – попросил Федор.

Евдокия Михайловна остановилась у порога, удивленно посмотрела на Федора:

– А ты куда?

– Со старшим лейтенантом.

Нина вспыхнула, глаза ее заблестели:

– Ты ж не военный, зачем тебе с ними? Их могут в плен взять, а ты дома...

– Нина... – Федору было неловко перед Зайчиком. Он уже пожалел, что попросил у Евдокии Михайловны харчей на себя. Надо было молча уйти, чтобы указать военным безопасную дорогу. А теперь..., Евдокия Михайловна не стала вмешиваться и вышла. Направились к двери и Зайчик с сержантом.

– Погодите... – попросил Федор, чтобы не оставаться наедине с Ниной. – А то во дворе кто-нибудь заметит...

Нина ушла в угол хаты, села у окошка и положила голову на руки. Плечи ее беззвучно вздрагивали.

Федору было жаль Нину, Он хотел подойти к ней, успокоить, но чувствовал, что будет хуже – Нина разрыдается вслух и Зайчик с сержантом подумают невесть что. Ну даже если б и была любовь... так что ж выходит– сиди возле любимой и загорай, пока твои друзья, пока весь народ бьется с фашистами. Нет, нога у него уже не болит и больше он тут ни одного дня не останется.

Вернулась Евдокия Михайловна с холщовой торбочкой, туго набитой продуктами:

– Чем богаты, тем и рады, – и, бросив взгляд на Нину, сидящую у окошка, добавила: – Счастливого пути. Чтоб все было добро, чтоб миновала вас пуля...

И все, наверное, обошлось бы тихо, если бы Федор промолчал. Но он не мог молча уйти из этого дома, где, рискуя жизнью, приняли его, выходили, поставили на ноги.

– Спасибо вам, Евдокия Михайловна, за все, – сказал Федор. – Простите, если что не так.

– Бог простит. – Она вытерла ладонью повлажневшие глаза. – Если что какое – вертайся...

Нина подошла к Федору. Глаза ее были воспаленными, словно от бессонницы.

– Не простит его бог, мама, – дрожащим голосом сказала она. – Я просила, я уговаривала его не идти добровольно на смерть, а он не послушался. Ну что ж, иди. Я провожу...

Федор достал из тайника винтовку и пошел с Ниной впереди. Чуть поодаль за ними шли Зайчик и сержант. На глухой, поросшей можжевельником тропе Нина остановилась. Подошли Зайчик и сержант.

– Ни в коем случае не выходите на шлях – обязательно на кого-нибудь нарветесь.

– Это известно, – успокоил ее Зайчик. – Ну ладно. Вы попрощайтесь, а мы подождем... – Он пошел по тропе дальше и скоро пропал из виду.

– Я знала, что ты рано или поздно уйдешь, – сказала Нина, – но так хотелось оттянуть эту минуту,

– Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, – вспомнил, слабо улыбнувшись, Федор.

– Плохо знаешь географию, – ответила улыбкой Нина. – Ты ведь уходишь на восток.

– Из песни слова не выкинешь. Ну, прощай, не поминай лихом, пожалуйста.

Нина бросилась Федору на шею и повисла, зацепившись тоненькими, как ивовые прутики, руками.

– Только не погибай, только не погибай, сердцем прошу, а я... я тебя найду... обязательно найду... Даже если надо будет полземли пешком обойти...

Федор гладил ее льняные мягкие волосы и улыбался. Только сегодня увидел он, какие красивые волосы у Нины.

– Ниночка, прости меня... я виноват перед тобой... ты знаешь, о чем я говорю... – Он снял ее руки со своих плеч.

– Что ты, Федя, я сама... сама виновата во всем и ни капельки не жалею...

Федор поцеловал Нину и пошел. На спине своей он долго чувствовал ее взгляд, и от этого на душе становилось теплее и чище.

Опершись о ствол могучей развесистой сосны, Зайчик ждал его и молчал. Когда Федор подошел, он вздохнул;

– Эх, Федя, каких девчат покидаем мы. Моя из-под Тулы прислала весточку прямо на передовую. Только-только мы заняли оборону. Там между поцелуями такие слова о Родине – ни один политрук не придумает. Хорошие у нас девчата. Настоящие боевые подруги.

Федор промолчал. Он не хотел рассказывать Зайчику о своей любви – Кате, о которой столько передумал за эти дни. Вот и сейчас – он все дальше и дальше уходит от нее, и неизвестно, когда состоится их встреча, если она вообще состоится.

Шли день и ночь и еще день, минуя деревни и бойкие дороги, преодолевая топи и лесные заросли. Ботинки Федора, и без того поношенные, прохудились совершенно – отстала подошва, лопнула кожа на передках. Ноги были мокрыми, и ночью Федор чувствовал, как противный озноб ползет по телу. Федор хотел было просто выбросить ботинки, но более опытный Зайчик предупредил:

– Ни в коем случае. Собьешь ноги, тогда пропал... Привяжи подошвы какой-нибудь тряпкой.

Вечером второго дня перед ними открылся большой пойменный луг, а за лугом серебристая лента реки.

– Сож, – сказал Зайчик. – Вот перемахнем на ту сторону, а там уже недалеко...

Сержант усмехнулся. Зайчик почувствовал иронию в этой усмешке:

– И нечего зубы сушить. До Рославля там действительно рукой подать.

Брод найти не удалось. Решили плыть.

– Я, ребята, не очень владею... – признался сержант, – так вы за мной поглядывайте.

Вошли в воду не раздеваясь. Зайчик взял оружие у сержанта и держал два автомата в одной руке над водой, а второй греб. Федор плыл рядом с сержантом, чтобы в случае чего помочь. Но помощь не потребовалась. Быстрое течение вынесло их на противоположный берег.

Они вышли на освещенную солнцем крутизну, разделись, выкрутили мокрую одежду, развесили ее по кустам, чтобы скорее высохла, и блаженно растянулись на теплой зеленой траве.

– Вот, бывало, до войны, – мечтательно заговорил Зайчик, – я каждое воскресенье на реку. И Зойка тоже. Плаваем, барахтаемся в воде, хохочем, как маленькие дети. У Зойки на глаз в это время всегда падал мокрый белесый локон. Она взмахивала головой, пытаясь отбросить его, чтобы не мешал, а локон держался, мокрый, пока я не снимал его с ее лица. Зойка смеялась, а на лице сверкали изумрудные капельки воды...

Федор не заметил, как уснул под этот разговор Зайчика, а проснулся оттого, что кто-то больно ударил в бок. Федор, недовольный, открыл глаза.

– Хенде хох! —услышал он приказ и громкий хохот. Федор вскочил и увидел гитлеровцев. Их было пять человек. Увидел и Зайчика с сержантом, которые, недоумевая, посматривали вокруг. Были они, как и Федор, в трусах. Одежда висела тут же. Оружие солдаты уже подобрали и кивали на одежду:

– Шнель! Шнель!

«Как глупо получилось, – подумал Федор, – обрадовались, что переплыли Сож, и распустили уши. Как глупо». Он надевал теплую от солнца, но еще сырую одежду и проклинал себя за то, что уснул. Спали, наверное, и Зайчик с сержантом.

– Влипли, – тихо сказал, одеваясь, Зайчик.

Два солдата долго вели их по лесу. На поляне, запруженной машинами, нашли начальство. Офицер с холеным лицом выслушал одного из конвоиров и спокойно махнул рукой:

– Шиссен... – и добавил: – Вайтер... вайтер. Федор и Зайчик переглянулись. Они все поняли.

Их повели опять к Сожу. Только теперь у одного из конвоиров, кроме оружия, была и лопата. У опушки леса, на крутом берегу, были полузасыпанные траншеи. Солдаты приказали отрыть их глубже.

Сержант растерянно посмотрел на Зайчика, потом на Федора и прошептал:

– Значит, нам крышка?

Зайчик не ответил. Он первый с каким-то остервенением начал рыть, далеко отбрасывая землю. Солдаты курили, посмеивались, разговаривали между собой. Наконец Зайчик выпрямился и, смахивая пот с лица, зло сказал солдатам!

– Одна лопата – мало. Я буду работать, а они что, – указал он в сторону Федора и сержанта, – лясы точить? Давайте еще хотя бы одну лопату.

Солдаты пока ничего не понимали.

– Надо цвай лопат, – отчетливо повторил Зайчик с помощью жестов. – Будет быстро, шнель. Надо цвай лопат... – Он хлопнул рукой по лопате и показал два пальца.

Один из солдат закивал головой, заулыбался и ушел. Федор чувствовал, что Зайчик что-то затевает, но что именно – догадаться не мог. Зайчик по-прежнему держал в руке лопату, словно раздумывая, что предпринять. В этот момент из-за леса на небольшой высоте вынырнули самолеты. Зайчик крикнул солдату, и тот поднял вверх голову. Зайчик с размаху ударил его лопатой по виску. Солдат качнулся и, не успев выстрелить, упал возле траншеи. Зайчик выхватил у него автомат, Федор столкнул солдата в траншею, и они бросились в лес вдоль берега. Услышав далеко позади выстрелы, они пробежали еще немного и, попав в какое-то болото, поросшее мелким ольшаником, остановились. Прислушались – погони не было. Выбрались на сухой островок и упали, обессиленные.

– Спасибо вам, товарищ старший лейтенант, – задыхаясь, сказал Федор. – Думал я, что наша песенка уже спета.

– Повоюем еще, – чуть слышно сказал Зайчик. – Выдержать такую оборону в Могилеве и так глупо погибнуть... Жалко...

На этом островке доели последний кусок хлеба, выданный им на дорогу Евдокией Михайловной.

– Может, изменим тактику, товарищ старший лейтенант? – предложил Федор. – Днем будем отсиживаться, а ночью идти. Все-таки больше шансов проскользнуть незамеченными.

Зайчик некоторое время помолчал, а потом сказал:

– Ты прав, Федор. Я как-то об этом не подумал.

До самого вечера бродили они по островку, густо поросшему высоким черничником, на котором свисали гроздья зрелых ягод. Среди черничника вдруг показывалась красная шапка молодого подосиновика, и Федор радовался находке, как радовался мальчишкой, когда вместе с ребятами на зорьке ходил он по своим излюбленным грибным местам под Барсуками.

– А у нас нет грибов... Я даже не знаю, как они называются, – признался сержант.

– Ты что, на луне жил? – удивился Федор.

– Нет, под станицей Тихорецкой. Там у нас степи... В сумерках тронулись в путь. Двигались на восток, стараясь обходить населенные пункты и дороги. На рассвете остановились у лесного ручья. Ботинки Федора изорвались окончательно. Никакие подвязки им уже не помогали. Федор вымыл ноги, сел на траву и с тоской посмотрел на рвань, которая некогда называлась ботинками.

– Сорвать бы у немца какого-нибудь, – посочувствовал Федору сержант.

– Ты сейчас с ним совсем не хочешь встречаться, – улыбнулся Зайчик. Он напился из ручья и потянулся. – Ой, как жрать хочется, сил нет. Да и обувка Федору нужна.

– Вы на что намекаете? – насторожился Федор.

– А что тут намекать – придется просить у людей. Куда ж ты босой? Сразу пишись в инвалиды...

Они вышли на опушку и увидели недалеко то ли хутор, то ли маленькую деревушку. В зелени садов утопали три или четыре хаты, к самому лесу прижимались хозяйственные постройки.

– Пойду в разведку, – сказал Зайчик. – В случае чего идите дальше без меня.

– Нет, – возразил Федор. – Пойду я. Вы в форме, а я человек гражданский...

Зайчик подумал и согласился.

Федор вышел на лесную дорогу и внимательно посмотрел по сторонам. Дорога была бойкой, наезженной. Он хотел было повернуть обратно, но кругом стояла такая тишина, что тревога его понемногу утихла, и он почти без опаски подошел к крайней хате. Во дворе, подоткнув подол широченной юбки, пожилая женщина замешивала в корыте свиньям.

Увидев Федора, она выпрямилась, вытерла руки о край фартука.

– Добрый день, – поздоровался Федор. – Добрый день, хлопча, – ответила женщина и бросила взгляд на босые ноги Федора.

– Тетенька, не найдется ли у вас что-нибудь на ноги? – попросил Федор. – Ботинки совсем разбились, бросил их у ручья.

– А куда, далеко идешь? – поинтересовалась женщина, еще раз окинув Федора с ног до головы.

– Куда все, туда и я, – уклончиво ответил Федор.

– А сейчас не поймешь, – хмуро заметила женщина. – Одни к фронту, другие от фронта.

– Я к фронту, – признался Федор.

– Тогда проходи, садись. Что-нибудь пошукаю. От хлопца моего где-то осталось. А он, наверное, как и ты, бедолага, где-то вот так шатается... – Она хотела было идти в хату, но Федор остановил ее:

– В лесу мои два друга дожидаются. Можно им зайти на ваш двор?

– Можно, сынок, можно. Сення у нас тихо. А вчерась ворвались, як з голодного краю. Матка, яйка, куры. Чуть откупилась. Одного поросенка припрятала в соломе... – Женщина пошла в хату, а Федор вышел на дорогу и подал рукою условный знак.

Вскоре за длинным, добела выскобленным столом в. хате сидели Зайчик, Федор и сержант. Федор успел на мягкие холщовые портянки надеть поношенные, но еще крепкие ботинки, и сейчас от тепла, окутавшего ноги, от пара, которым дышал варенный в мундирах картофель, его клонило ко сну. Он старался раскрывать глаза пошире, а они, как назло, слипались.

Женщина принесла миску малосольных огурцов и обратилась к Зайчику:

– Ты, я вижу, среди своих старший, командир нашей Армии. Ответь ты мне, кали ласка, докуда вы бежать собираетесь от этого самого супостата. Чула я, что он вас в Сибирь хочет загнать, а сам станет на Уральских горах.

– Ну, что вы, мамаша, – спокойно сказал Зайчик. – Сказки все это.

– Ну, тогда расскажи мне не сказку, а быль. Старший лейтенант отложил почищенную картофелину, задумался.

– Если бы правда давалась так легко, ее все давным бы давно знали. Вижу только, что война затягивается.

Ему, гаду, хотелось с утра начать войну, а к вечеру кончить. Поэтому он бросил сразу все самое лучшее, что собрал в Европе. Да не тут-то было. Вот, к примеру, Брест. Сколько он там солдат уложил своих. А теперь Могилев. Целый месяц мы его там трепали, посмотрели б вы, сколько его танков дымится под Могилевом.

– Ты сам видел? Зайчик улыбнулся.

– Да я командовал отдельным разведбатальоном. Мы встретили их передовые части еще на Друти. Горели их танки как миленькие. Даже от простой бутылки с горючим.

– Так, говоришь, побьете вы их? – не унималась взволнованная женщина.

– Обязательно побьем. Дайте только срок.

– Ну что ж, спасибо тебе за доброе слово, – сказала женщина и подвинула Зайчику миску с огурцами. – Дорога неблизкая. Может, перебудете у меня день-другой?

– Нет, мы лучше где-нибудь в лесу. А то, знаете, мало ли что в деревне...

– Ну, как хотите, детки, как хотите... – Она высыпала оставшийся картофель в холщовую тряпку, положила туда буханку хлеба. – Ни пуха вам ни пера, сыночки. Дай бог, чтобы все у нас получилось, как вы говорили...

Решили через деревню не идти, чтобы не вызывать подозрений. Вернулись на лесную дорогу. И не успели сделать сотню шагов, как прямо на них вышел дозор гитлеровцев.

– Хенде хох! – услышали они знакомую команду. Бежать было бесполезно. Зайчик со злостью бросил

трофейный автомат на землю и поднял руки. За ним подняли руки Федор и сержант.

Их ни о чем не спрашивали, с ними не разговаривали. Подталкивая прикладами, вели по лесной дороге. На опушке леса Федор увидел большую черную грузовую машину, в кузове которой сидело и лежало несколько красноармейцев – раненых, оборванных, измученных тяжелой дорогой отступления. По краям сидели конвоиры.

Федору, Зайчику и сержанту приказали лезть в кузов. Петом сели солдаты, и машина тронулась.

Никто не знал, куда их везли. Но вот переехали понтонный мост через Сож, повернули на большак, и Зайчик удивленно сказал:– Неужели в Могилев?

Он сказал так, словно спросил себя, но все в машине поняли – он сообщил пункт назначения.

Миновали деревушку Нины. Федор пониже опустил голову, чтобы его не заметили, – было горько и обидно, что поход к фронту не удался, что он в числе других стал военнопленным.

На месте Луполовского аэродрома был разбит огромный лагерь, обнесенный колючей проволокой. Подъехали к центральным воротам. Старший вылез из кабины, приказал всем слезть с кузова и передал каждого охране лагеря. Он так и считал, как считают передаваемые вещи:

– Айн, цвай, драй, фир...

Такого Федор никогда не видел и предположить не мог, что когда-нибудь доведется увидеть. Все огромное поле аэродрома было заполнено людьми. Они сидели, лежали, толпились группками, обросшие, перевязанные видавшими виды бинтами, больные и изможденные. Прямо под открытым небом кутались они в какое-то тряпье, отдаленно напоминающее серые солдатские шинели.

Федор с Зайчиком и сержантом выбрали место недалеко от колючей проволоки. Зайчик бросил быстрый взгляд на сторожевые вышки, матерно выругался и сказал:

– Вы как хотите, а я тут не задержусь...

По мере приближения фронта Катя не однажды вспомнила свой последний разговор с Федором и пожалела, что послушалась мать и осталась в деревне. Ей казалось, что там, за Днепром, куда звал ее Федор, было относительно спокойно и можно было переждать все эти страшные бои за город. А они начались еще километрах в десяти от деревни и медленно, но настойчиво приближались к их дому.

Покоя не было ни днем ни ночью. Как только начинался минометный или артиллерийский обстрел, Катя хватала дочурку и бежала на огород, где вдвоем с матерью они вырыли глубокую траншею, которую считали спасением от всех бед и несчастий.

Начались пожары. Сперва сгорело колхозное гумно, потом два дома, стоявшие ближе к противотанковому рву, потом еще амбар и еще дом. Катя с матерью считали дни, сколько простоит их дом с выбитыми окнами и порванной осколками крышей, но фронт неожиданно подвинулся ближе к Могилеву, оставив за деревней нетронутый, желтеющий свежим песком противотанковый ров.

– Я же говорила, – напоминала матери Катя, – что этот ров поможет, как мертвому припарка. Их танки просто-напросто обошли его и теперь уже где-то на улицах города.

При этом она невольно вспоминала Федора, его горячее участие при ее поступлении в институт, беспокойство за ее судьбу, вспоминала свой прощальный равнодушный поцелуи на крыльце, и чувство жалости подступало к сердцу. А тут еще известие – у железнодорожной будки на Буйничском переезде убит отец Федора. Почему он оказался именно там во время самого ожесточенного боя с немецкими танками – никто не знал, но мать Федора достала чудом уцелевшую подводу, привезла мужа домой и похоронила.

В деревню пришли гитлеровцы. Деловито обошли уцелевшие хаты, искали коммунистов и евреев, потом застрелили у соседки кабана, поймали несколько кур, сели на машину и уехали.

– Вот видишь, ничего страшного, – сказала Кате Ксения Кондратьевна. – Ну, ограбили слегка, нахамили, так на это ж война, а когда станет тихо – все пойдет по-другому. Рассказывали, что в империалистическую... – И мать долго убеждала Катю, приводя примеры почти тридцатилетней давности о том, что немцы дисциплинированы, лишнего не позволяют и вообще не такие уж звери, как про них говорят.

Катя с матерью перебрались в дом, застеклили как могли окна. Там, где не хватило осколков стекла, прибили куски фанеры или доски, и дом с виду стал похож на покинутый, запущенный, из которого давным-давно ушел хозяин.