Текст книги "Прощайте, любимые"

Автор книги: Николай Горулев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Поначалу Сергея угнетало такое состояние человека. Он старался уйти из комнаты, чтобы не чувствовать на себе его взгляд, никогда не говорил с ним, если можно назвать разговором его молчаливое внимание, с которым он слушал то, о чем ему рассказывали. Однажды Вера упрекнула Сергея: – Знаешь, не всякое молчание – золото, Сергей с недоумением посмотрел на нее.

– Неужели ты не видишь, как радуется отец твоему появлению. Ему очень хочется, чтобы ты побеседовал с ним. – Откуда ты знаешь? – удивился Сергей.

– Жаль, что ты не умеешь читать человеческих взглядов. А взгляд папы – для меня не только целое предложение, но, если хочешь, повествование. Очень прошу тебя от его имени – рассказывай ему все, что происходит в городе, но старайся не волновать.

– Вера, ты же знаешь, что все происходящее не может не волновать.

– А ты постарайся...

И Сергей старался. Он подолгу сидел у топчана и рассказывал о том, что через город все идут и идут на восток беженцы со своими пожитками и без пожитков, с разбитыми в кровь ногами, голодные и полуголодные, что в городе налажено бесплатное питание для них на железнодорожном вокзале и в городских столовых, где по преимуществу работают студентки пединститута и культпросветучилища, что кроме беженцев идут и едут раненые, отбившиеся от своих частей красноармейцы, о которыми лучше не разговаривать: по их мнению – все кончено и через какой-то месяц от Красной Армии ничего не останется. Правда, были и другие, тоже раненые и тоже отбившиеся от своих частей, которые просились в новые части и жалели, что где-то временно запропастились советские танки и самолеты и что фашист не так страшен и что его можно бить – было бы только чем.

Верин отец слушал с живым интересом – глаза его следили за губами Сергея: он боялся пропустить хоть бы одно слово.

Сергей начинал понимать каждое движение его глаз. И действительно, они говорили, просили, приказывали, соглашались и не соглашались, одобряли и негодовали. Отец, конечно, не мог быть равнодушным к тому, что рассказывал Сергей, и всегда в глазах его таился немой вопрос:

– Что же будет? Но Сергей старался уйти от ответа, потому что и сам толком не знал, как сложится дальнейшая судьба города и всех его жителей, знал только, что дорога на восток им заказана.

Был день, когда Сергей пожалел о том, что рассказывал отцу Веры обо всем подробно. Усевшись к топчану, он сообщил, что в городе много ракетчиков, шпионов и диверсантов. Дня три-четыре на углу Первомайской и Виленской улиц сидел нищий и собирал милостыню. Нищий как нищий. Может быть, война сорвала его с места и забросила в Могилев. Люди проходили мимо и давали ему то деньги, то кусок хлеба. А однажды наши контрразведчики взяли этого нищего со всем его снаряжением —оружием и фотопленками, ядами и шифровками. Отец Веры так разволновался, что глаза его налились кровью, он что-то замычал и попытался даже приподняться, но соскользнул с топчана на пол так, что Сергей даже не успел поддержать его.

Долго Вера отпаивала отца разными лекарствами и укоризненно посматривала на Сергея:

– Ну зачем был нужен этот детектив?

С тех пор Сергей рассказывал более обще и обтекаемо, и в понимающих глазах больного была тоска и неудовлетворенность...

Солнце поднялось высоко, но Валентин почему-то не давал сигнала сбора. Туман совершенно рассеялся, но ребят не было видно – здорово все-таки они замаскировались или попросту уснули где-нибудь в кустах. На той стороне Днепра в солнечных лучах светился город, в котором Сергей вырос, маячила белая башня ратуши – остаток древнего Могилева, и вал с бывшим губернаторским дворцом, в котором находилась типография областной газеты, и рядом Дом пионеров, примыкавший к зеленому парку культуры и отдыха имени Горького. Могилевчане никогда не называли свой парк полным его наименованием. Говорили просто – пойдем на вал, и всем было понятно, что речь идет о парке, расположенном на высоком крутом берегу Днепра. Отсюда просматривалось все Луполово, деревянный мост через Днепр, вся Быховская улица, ведущая в район шелковой фабрики.

Совсем рядом, на Днепре, послышался плеск весла. Сергей насторожился – рыбакам сейчас не до рыбы, косить травы тоже некому. Тогда кому же понадобилось переправляться на этот берег?

От реки на луг вышел красноармеец. Был он долговязый, в недавно полученном, новом обмундировании, в обмотках и ботинках. На плече у него болтались полуавтоматическая винтовка – новинка по сравнению с трехлинейкой – и небольшой вещевой мешок. И все было бы ничего, если бы не комсоставская фуражка, надетая на голову с довольно пышной прической.

Красноармеец оглянулся и пошел прямо на Сергея, очевидно, не замечая его за густым ивовым кустом. Сергей весь напрягся. Ему хотелось выскочить из-за куста к заставить незнакомца поднять руки, но он сдержался – кругом стояла настороженная тишина, – значит, все видели и ждали, что будет дальше.

Долговязый подошел к кусту, за которым прятался Сергей, положил на землю винтовку и сел. Для того чтобы снять вещевой мешок, он должен был поднять руки и перекинуть лямки.

Как только он поднял правую руку, чтобы снять с плеча лямку, Сергей схватил его винтовку, отбросил подальше и заорал:

– Руки вверх!

Долговязый не ожидал такого оборота дела. Он сидел, оглушенный этим криком, и рука его застыла на мешке. К месту происшествия сбежались ребята. Увидев, что кругом столько вооруженных людей, долговязый встал, как-то презрительно усмехнулся и вызывающе посмотрел на ребят.

– Ну, и что дальше? – спросил он. – Глупые вы пацаны. Дали вам в руки винтовки, так вы хватаете своих же красноармейцев.

– Это мы посмотрим, какие вы свои! – сказал Валентин и кивнул Эдику: – Обыскать.

Валентин был в форме старшего лейтенанта, и долговязый подтянулся:

– Товарищ старший лейтенант, зря беспокоитесь. Я выполняю задание своего командования.

Эдик остановился, не зная, обыскивать долговязого или нет.

– Эдик, выполняйте, – приказал Валентин.

Эдик снял вещевой мешок красноармейца, отбросил его в сторону, стал выворачивать карманы. Кроме курева, в карманах ничего не было. Федор развязал мешок. Оттуда выпал кусок хлеба, банка консервов, поношенная красноармейская гимнастерка.

– Вот видите, – сказал долговязый. – А вы беспокоились.

– Кто вы такой? – спросил Валентин.

– Боец разведбатальона 172-й дивизии генерала Романова. Со вчерашнего дня мы выгружаемся на станции Луполово.

– Хорошо, – спокойно сказал Валентин. – Вас проконвоируют в город, а там разберутся. Если мы ошиблись – извинимся.

– Время такое... – сказал долговязый и попросил: – Закурить можно?

– Курите, – разрешил Валентин, и в это время раздался голос Ивана:

– А лодку мы его забыли. Давайте в лодку. Долговязый забеспокоился. Он чиркал спичку за спичкой, а прикурить никак не мог.

Из лодки принесли походную радиостанцию и ракетницу с ракетами.

– Вот теперь все ясно. Спасибо, Ваня! Вы, мушкетеры, и поведете этого типа к милицейскому начальству.

Ребята вышли на шоссе и строем зашагали на Луполово, а Иван, Федор, Эдик и Сергей повели долговязого в школу. Впереди шел Эдик – он нес на одном плече свою винтовку, на другом – винтовку долговязого. Сбоку Иван – зачехленную рацию, Федор – ракетницу с ракетами, а Сергей, взяв винтовку на боевой взвод, шел позади.

Несмотря на то что горожане уже начинали привыкать к таким сценам, процессия, возглавляемая Эдиком, была живописна. Ребята до сих пор еще не переоделись – все ходили в своих студенческих костюмах, потрепанных на окопных работах. Пиджаки были подпоясаны солдатскими ремнями, на которых свисали патронташи. На голове у Эдика и Ивана были кепки, у Федора и Сергея – военные пилотки.

– Вот сволочи! И дивизию уже знают, и командира, – возмущался Иван, – Мы с тобой не знаем, а он уже знает,

Долговязый вел себя на улице вызывающе. Он шел вразвалочку, улыбаясь и посматривая по сторонам, желая обратить на себя внимание. Это ему удавалось. И горожане и военные поглядывали на него с неприязнью и злобой, а одна пожилая женщина остановилась и крикнула:

– Куда вы этого гада ведете? Стреляйте его тут же на улице, чтобы все видели! – Она соступила с тротуара и пыталась достать долговязого кулаком.

– Тетенька, без вас разберутся, – вежливо отвел ее Эдик. – Не мешайте нам доставить его куда следует.

Со станции Луполово снова пошли машины. Конвою пришлось принять правую сторону улицы, чтобы не задерживать движение. Улица была узкой, и машины все равно должны были огибать и Сергея, и долговязого, и Эдика.

Крытая машина с красным крестом на борту медленно миновала их и остановилась. Эдик хотел было крикнуть водителю, чтобы тот проезжал дальше. Но вдруг замер на месте.

Из машины выскочила и бежала ему навстречу девушка в военной форме. Это была Маша.

– Эдик! Эдинька! – кричала она и бежала к нему, спотыкаясь сапожками о булыжник. – Эдик! – Она упала ему на грудь, запыхавшаяся, но счастливая, а он не знал, куда девать эти две винтовки, которые мешали ему обнять Машу, свалившуюся к нему неизвестно откуда.

– Федя, помоги этому донжуану! – с улыбкой сказал Иван. – И пусть он катится на все четыре стороны.

– Это Маша из Ленинградского медицинского, – сказал Федор и пошел на помощь к Эдику.

– Держали от меня в секрете? – спросил Иван и тоже пошел вслед.

Федор взял у Эдика винтовку долговязого, поздоровался с Машей, словно знал ее и до этого. Подошел Иван и внимательно посмотрел на Машу.

– Знакомься, Иван. Это моя невеста, Маша, – улыбаясь во весь рот, сообщил Эдик.

Шофер машины лихорадочно сигналил.

– Ты куда? – спросил Эдик.

– В областную больницу, там будет наш госпиталь.

– И я с тобой! – крикнул Эдик. Он помог Маше сесть в кабину, сам встал на подножку. – Ты не задерживайся, жених! – крикнул Иван.

– Я приду прямо в институт! – обещал Эдик...

Они сидели в больничном садике друг против друга и находили перемены, происшедшие с ними за то время, что они не виделись.

– А тебе идет военная форма, – улыбнулся Эдик.

– А ты что, партизан? – серьезно спрашивала Маша.

– Почему именно партизан?

– Они, наверно, не в форме, а вот так, – как ты... Просто в своей одежде.

– Устала ты...

– Ты тоже похудел.

– Дома тебя похоронили...

– Я сама не знаю, как уцелела... Так почему ты не в армии?

– У нас у всех отсрочка от призыва, которой пользовались студенты выпускных курсов. А теперь мы пошли в ополчение...

– Как мама, как папа?

– Сама увидишь... А сейчас ты мне расскажи о себе, начиная с 22 июня. Хорошо?

– Мне ведь тоже некогда. Надо срочно готовить палаты...

– А ты вкратце.

– Попробую... Так вот, когда я услышала по радио речь Молотова, я решила, что ничего страшного не произошло, что наши войска быстро дадут фашистам отпор и на этом все благополучно закончится. Однако скоро я поняла, что заблуждалась, и первая мысль моя была о моих стариках. Я решила немедленно ехать домой, тем более что в институте меня не держали – пожалуйста, езжай. Но сделать это было не просто. В сторону Витебска шли только военные эшелоны, и, конечно, меня никто не брал. Я забыла, что такое – день, что ночь. Я металась от эшелона к эшелону, и все безрезультатно. И тогда женщина одна, то ли стрелочница, то ли кондуктор, сказала мне, что в тупике стоит эшелон с артиллерией – тот тоже скоро пойдет на Витебск. Тайком от часовых я забралась на платформу с пушками, закрытыми брезентом, залезла под этот брезент и, усталая, уснула.

– Сумасшедшая... – не выдержал Эдик. – Они ж воинские эшелоны бомбят в первую очередь.

Маша улыбнулась:

– Эх ты, партизан. Они, брат, никакой очередности не соблюдают. Бьют и военных, и гражданских, и поезда с пушками, и вагоны с красным крестом... – Маша замолчала, словно припоминая что-то очень важное, а Эдик терпеливо ждал, не перебивая ход ее мыслей. – Когда я проснулась, – продолжала Маша, – была ночь. Поезд громыхал на стыках и мчался как ошалелый, нигде не останавливаясь. А чуть только рассвело, за нами начали охотиться фашистские самолеты.

Машинист не сбавлял хода, наоборот, мне казалось, что он прибавил, потому что платформы начало качать из стороны в сторону так, что мне казалось, они слетят с рельсов. Я испугалась. И знаешь, не тому, что вдруг полечу вместе с составом под откос, а тому, что вот сижу под брезентом, как мышь под веником, и жду, когда меня прошьет пулей или разорвет бомбой фашистский самолет, которого я не вижу. Я вылезла из-под брезента, стала на краю платформы и думаю – вот увижу, что бомба летит прямо на меня, – возьму и спрыгну под откос. Будь что будет... На соседних платформах красноармейцы заметили меня и, наверное, угадали мое намерение, потому что на мою платформу перескочил пожилой такой артиллерист, обругал матом и приказал, чтобы я снова залезла под лафет пушки.

– Если б не ты сама рассказывала об этом, а кто-нибудь о тебе, – никогда не поверил бы, – перебил Эдик.

– Ты думаешь, я предполагала, что способна на такое? Никогда в жизни. Дома я боялась мышей, боялась в кино смотреть страшные картины, а когда поступала в институт, едва не упала в обморок в анатомичке, но, к счастью, никто этого не заметил, и меня приняли. А тут, на этом сумасшедшем поезде, я почувствовала себя необыкновенно отчаянной – я могла махнуть кулаком фашистскому летчику, лицо которого я явственно видела, когда он пытался бомбой попасть в наш поезд на бреющем полете. Я могла спрыгнуть на полном ходу, хотя неизвестно, осталась бы ли я жива после этого прыжка или нет. Я могла, наконец, сесть на край платформы, свесив ноги, и равнодушно наблюдать за тем, как вспыхивают облака разрывов вдоль насыпи. «Врешь, не возьмешь!» – кричала я чапаевские слова. Помнишь, когда он, раненый, переплывал Урал, – а поезд все летел вперед, вагоны бросало из стороны в сторону, а я держалась за горячий от солнца брезент и проклинала последними словами этого самоуверенного фашиста, который увязался за нашим поездом, ругала наших летчиков, которые не взлетают, чтобы помочь нам, проклинала войну, которая обрушилась на нас и поломала все самые светлые и радужные планы. Я орала во всю глотку, но меня никто не слышал, потому что громыхал поезд, ревели моторы фашистских самолетов и взрывались бомбы.

– Сумасшедшая... – повторил Эдик. – Тебя запросто могли убить.

– Ну и что? Все равно, раньше или позже...

– Ну и настроеньице у тебя... – проворчал Эдик, вынул папиросу и закурил.

– Ты не видел, сколько наших людей убито на дорогах и вдоль дорог – железных, шоссейных, проселочных, а хоронить некому да и некогда...

Наступило тягостное молчание.

– Так что ж было с твоим поездом? – нарушил молчание Эдик.

– Не повезло ему. Километрах в сорока от Витебска его остановили на каком-то полустанке – впереди починяли разбитый бомбами путь. Тут его самолеты и догнали и отомстили за то, что он ушел от них раньше. От нашего состава не осталось почти ничего – как перышки, взлетали в воздух пушки, рвались вагоны со снарядами, полыхало такое пламя, что жители полустанка бросились куда глаза глядят. Меня оглушило взрывом, и я долго лежала в какой-то канаве, по дну которой бежал маленький чистый, живой такой ручеек. Может быть, этот ручеек и вернул меня к жизни. Я очнулась – услышала журчание воды – и протянула руку. Вода обожгла ладонь. Может быть, она бежала из какой-нибудь криницы, потому что холод ее колол мою руку, как иголками. Я с трудом поднесла ладонь ко рту и слизала влагу совершенно сухим языком. Так я повторила несколько раз, пока собрала силы, чтобы повернуться и упасть в ручей головой... А потом я шла вместе с другими на восток, потому что фашисты уже были под Витебском. Шла долго, пока не набрела на какую-то станцию и завалилась в телятник, который ехал неизвестно куда. Главное – он ехал не на войну, а от войны. Я лежала на гнилой соломе и думала о тебе, о папе, о маме, о нашем городе…

Эдик погасил окурок и потянулся к пачке, чтобы закурить еще.

– Перестань, – Маша положила на пачку папирос свою маленькую руку, – ты ведь вообще обещал бросить.

– И бросил бы, если бы не война... – глухо проговорил Эдик, взволнованный тем, что услышал от Маши. – А теперь уж буду курить, пока она не закончится.

– Ты думаешь, это будет скоро? Эдик немного подумал:

– Знаешь, многие ребята со мной спорят, но я даю голову наотрез – все закончится здесь, на Днепре» Вот посмотришь. Армия плюс народное ополчение – это тебе не шутка.

Маша снисходительно улыбнулась. Так улыбается старший, чувствуя наивность в словах ребенка. Эдик не заметил этой снисходительности, потому что спросил:

– А как ты попала в армию?

– Это длинная история. Скажу только, что поездами я добралась до Тулы, а там пошла в военкомат. Выручила зачетная книжка за институт и моя настойчивость. Я ведь потеряла всякую надежду снова попасть в Могилев, и мне было все равно – куда меня пошлют – лишь бы воевать, лишь бы не сидеть сложа руки, в ожидании победы. Я попала в 172-ю дивизию, а она, видишь, домой меня привезла... Вот как я разговорилась. А у тебя как?

– Все сама увидишь. Все. Бои за город начнутся не сегодня-завтра. Главное, что ты здесь. И я знаю твой адрес. Это главное. Понимаешь? – Эдик поднялся со скамьи и взял Машу за руки. – Ну, до свидания, товарищ лейтенант медицинской службы. До скорого свидания. – Он поцеловал Машу и, поправляя на плече сползающий ремень винтовки, быстро зашагал на улицу.

Глава четырнадцатая
НАЧАЛО

Прошло несколько дней последних приготовлений ополченцев. Учились стрелять из винтовки, станкового и ручного пулеметов, метать связки гранат и бутылки с горючей смесью. Занятия ничуть не напоминали те, довоенные, уроки военного дела. Если прежде на оружие да на тактические занятия смотрели как на ненужный привесок к хлебу педагога, то теперь военное дело стало главным. Все знали, что к городу приближается сильная, хорошо обученная армия, имеющая большой опыт, насыщенная до предела военной техникой – танками, самолетами, машинами, мотоциклами.

Самое удивительное в эти дни – превращение Устина Адамовича из глубоко штатского человека в требовательного и строгого командира. Хотя Валентин имел более широкую военную подготовку, Устин Адамович заражал всех своей настойчивостью, неутомимостью и верой в победу. Он держал своих ополченцев все время в курсе событий, отбрасывая противоречивые слухи. Он пользовался только первоисточником – информацией штаба ополчения.

– Пока мы загораем, – говорил он, – бои за город уже начались.

– Без нас? – с ноткой обиды спросил Иван.

– Без нас, – ответил Устин Адамович. – Там кадровые артиллеристы, стрелки, гранатометчики. Один подвижной отряд Сумской дивизии дерется за Белыничами, на Друти, другой – на Бобруйском шоссе. И самое главное, ребята, что они бьют фашиста. Сожжено несколько танков, и, между прочим, бутылками с горючей жидкостью.

По поводу этих бутылок студенты любили позлословить. Редкие из них верили в возможность поджечь бронированную махину. Вот пушка с бронебойным снарядом – это другое дело. А жидкость... Нет. Не надеялись на силу этого оружия ребята, но раз военкомат выдал – держали бутылки при себе.

Ожидали приказа занять оборонительные рубежи. Уже вели дебаты, куда направят студентов – на Минское шоссе или на Бобруйское. Но тут пришел Валентин, скомандовал построиться, оставить гранаты и бутылки с горючим в институте и выходить.

Шли по Ленинской в сторону Днепра, поравнялись с Домом офицеров и прямо через площадь направились на вал.

– Теперь уж действительно будем загорать, – бросил Иван.

– Не ворчи. – Эдик считал, что приказы отдаются не зря, что тот, кто их отдает, заранее думает, насколько они необходимы.

На центральной аллее вала их ждал Устин Адамович у груды лопат и ломов. Валентин остановил отряд. Устин Адамович подошел к ребятам, снял военную фуражку, вытер вспотевшую лысину и улыбнулся:

– Вижу, лица у вас кислые. Опять, дескать, за лопаты. Ничего, хлопцы, не поделаешь, это приказ городского штаба. Посмотрите отсюда в сторону Луполова. Мост через Днепр и вся заречная сторона – как на ладони. Обстановка может сложиться так, что придется держать и здесь оборону...

Подошел пожилой капитан из приписников. Обмундирование его было уже не таким новеньким, как на противотанковом рву, небритое лицо осунулось, глаза воспалились от бессонницы.

– А я вас помню, – сказал капитан устало и деловито. – Вы умеете работать. Но здесь будет трудно. Стрелковые ячейки и ходы сообщения придется иногда долбить ломами. Необходимо спилить часть деревьев – закрывают сектора обстрела.

– Да вы что? – не сдержался Сергей. – Как можно рубить деревья лучшего парка в городе?

Капитан равнодушно посмотрел в сторону Сергея, потом отошел и кивнул Устину Адамовичу: – Это по вашей части.

– Рядовой Петрович! – громко сказал Устин Адамович, чтобы слышал весь отряд. – Этот единственный старый городской парк дорог каждому из нас. Но Родина дороже.

– При чем тут Родина? – заметил Сергей, но Устин Адамович побагровел и скомандовал:

– Рядовой Петрович, два шага вперед! Сергей вышел из строя.

– Вот потому, – гневно сказал Устин Адамович, – что мы не можем понять простой истины: борьба за каждый клочок советской земли с врагом – это и есть борьба за Родину, – вот потому мы и терпели пока что неудачи. Мы будем стоять в окопах этого парка до последнего, если потребуется. Понятно?

– Понятно... – сказал Сергей. Он уже пожалел, что вылез со своим замечанием, и правильно отчитал его при всех Устин Адамович. – Можно стать в строй? – спросил он, виновато улыбнувшись.

– Разойдись! – вместо ответа приказал Устин Адамович. – Взять ломы и лопаты и следовать за капитаном.

В сумерках Устин Адамович обходил стрелковые ячейки, выкопанные студентами. Возле Сергея он остановился и закурил.

– Ты видишь вон ту поломанную скамью? – спросил Устин Адамович.

– Вижу, конечно.

– Здесь мне жена призналась, что ждет первенца... – Устин Адамович помолчал, взял в руки горсть земли, растер ее между пальцами. – После ее гибели я часто приходил сюда, на эту скамейку, чтобы снова побыть наедине со своей любимой.

Вечером прибежал связной из штаба – рослый парнишка в черных брюках и светлой рубашке с отложным воротничком, из-под которого четко вырисовывался красный пионерский галстук.

Связной передал Устину Адамовичу небольшой конверт и убежал. Устин Адамович надорвал конверт, прочитал и передал Валентину.

– Кончай работу! – скомандовал Валентин. – Становись!

В институте забрали все оставшееся и в ночной темноте двинулись по Быховской улице в сторону шелковой фабрики. Город, казалось, был наводнен вражескими сигнальщиками. Стоило только загудеть самолетам, как в разных концах вспыхнули ракеты.

Самолеты повесили над городом фонари и сбросили первые бомбы. Вспыхнули пожары.

– Железнодорожные пакгаузы горят, – сказал уверенно Эдик.

– А это на Дубровенке. Правда? – усомнился Сергей.

Они шли с тяжелым чувством, подгоняемые зловещим заревом. Сергею почему-то припомнился ночной учебный поход, который провела года два тому назад военная кафедра института. Шли в противогазах. И без того темная ночь казалась чернее сажи. Некоторые устали и, пользуясь темнотой, снимали противогазы, а Валентин бегал вдоль колонны и кричал:

– Товарищи, поход должен быть приближен к боевой обстановке, товарищи, никаких послаблений и скидок, иначе снижу годовую оценку...

Но угрозы Валентина никого не трогали. Кто-то кого-то ущипнул, кто-то кого-то обнял, поднялся смех и неразбериха. Валентин остановил колонну и повел ее в обратный путь, уже не обращая внимания на то, что происходило у него за спиной. А нынче колонна шла как онемевшая от взрывов, которые гремели в городе, от частых хлопков зениток, от неизвестности, ожидавшей студентов впереди.

Колонну часто останавливали, и Валентин или Устин Адамович сообщали установленный на нынешнюю ночь пароль. И снова двигались по шоссе. Сергей заметил одно орудие, потом другое, потом третье. Наверное, против танков. Сергей пожалел, что не выбрал минуты забежать к Вере. Это было, в сущности, по пути, но после замечания Устина Адамовича на валу не хотелось отпрашиваться. Сергей видел, что Вера тяготилась своим положением. Больной отец постоянно нуждался в помощи. Вера металась, как птица в клетке, чтобы найти выход из создавшегося положения, чтобы наравне со всеми принять участие в общей борьбе. И если признаться откровенно, они очень тревожились друг о друге. Каждый выход Сергея с отрядом Вера переживала болезненно. Сергей видел, сколько усилий стоит ей напускное спокойствие, от которого наливаются слезами глаза и нервно подрагивают губы. Тревожился и Сергей. Вот сейчас они уходили из города, в котором рвались бомбы, и, кто знает, где в этот час Вера, не случилось ли с ней что-нибудь страшное. Первое время в часы воздушных тревог отца вывозили в специальной коляске в небольшой садик, где Сергей с Верой вырыли укрытие, но, видя, с каким трудом достается это близким, отец отказался от выездов. Когда во время тревоги Вера бросалась к нему, он слабо мычал и глаза его выражали решимость и безразличие...

Тихо занимали отведенный отряду участок обороны. Сергей слышал, как кто-то сказал Устину Адамовичу:

– Мы сняли отсюда пулеметную роту на более опасное направление. На КП батальона пришлете своего связного...

Сергей, Эдик, Иван и Федор заняли стрелковые ячейки, соединенные довольно глубоким ходом сообщения. – Поработали тут на совесть, – услышал Сергей замечание Валентина.

И все? Отряд растворился в темноте, как будто его и не было. Кругом стояла тишина, иногда нарушаемая шипением ракеты, которая взлетала над дальней опушкой леса и освещала шоссе, оставшееся с правой стороны, поле, спускавшееся в лощину, и густой ольшаник с левой стороны.

Сергей опустился на дно ячейки. Нагретая за день, земля дышала теплом. Сергей провел рукой по стенкам – с тихим журчанием посыпался песок. Он обнял винтовку, вынул из карманов бутылки с зажигательной смесью, снял противогазную сумку, прислонился к песчаной стене и закрыл глаза...

Все было как наяву. Сергей сидел с Верой в бомбоубежище института, смотрел на чуть тлеющую под потолком слабую электрическую лампочку и удивлялся тишине, царящей вокруг.

Странно, что они сидят здесь, когда над городом нет никаких самолетов.

– Пойдем отсюда, – зовет Веру Сергей.

– Куда? – удивленно смотрит на него Вера. – Там нас убьют.

– Чепуха, – шепчет Сергей. – Это все враки. Никаких самолетов нет. Пойдем ко мне домой. Я скажу родителям, что ты моя жена.

– Они и так знают... – говорит Вера.

– Я должен им сказать, и они поймут, потому что я не могу без тебя.

Они поднимаются и идут к двери. Их провожают удивленными и испуганными взглядами.

Сергей толкает дверь. Она неслышно открывается прямо в вестибюль. А в вестибюле, высоком и светлом, верхом на лошади сидит Милявский. Он в военной форме, и лошадь под ним взмыленная, беспокойная. Она то и дело становится на дыбы. Но Милявский натягивает поводья и успокаивает ее.

– Вы что, с ума сошли, в институт на лошади? – кричит Сергей и вскидывает винтовку.

– Не надо, Сережа, не убивай его, видишь, он в армию уезжает.

Они выходят на Ленинскую и идут по совершенно пустынному городу. Онемевшие от испуга дома смотрят на них черными глазницами. «А вдруг ни отца, ни матери не застанем», – думает Сергей, но поворачивать назад не хочется – там, наверное, еще скачет на своем Коне Милявский.

Они открывают дверь в квартиру Сергея и... что такое? Навстречу им поднимается отец Веры и говорит:

– Ну, наконец-то. А я все приготовил к вашей свадьбе. Вон и стол накрыт. Живите, будьте счастливы. – Отец обнимает Сергея и хлопает его по плечу.

Сергей удивленно смотрит на него – откуда у больного такая сила.

Сергей чувствует, что кто-то трясет его за плечо, и просыпается. Вокруг светло.

– Ну и ну! – говорит Федор. – Наполеон, чистый Наполеон. Уверен в исходе сражения и храпит.

– Что там?. – кивнув в сторону поля, спрашивает Сергей.

– Пока тихо. А я, брат, глаз не сомкнул. Боюсь, что ли?

– А я заснул незаметно, – признался Сергей.

В это время вдалеке послышался нарастающий гул моторов.

– Вот гады, опять на город идут, – сказал Федор. – Давай раскурим одну на двоих. Может, полегчает... – Он вынул папироску, прикурил и жадно затянулся.

Самолеты вынырнули из-за дальней опушки и наполнили все поле оглушающим ревом. Потом Сергей почувствовал, как вздрогнула земля, словно ее ударили чем-то тяжелым, и вслед за этим раздался взрыв. Один, второй, третий... Песок посыпался со стен окопа. Сергей до боли втискивал плечи в эту осыпающуюся стену, словно хотел слиться с нею.

Стоял сплошной грохот. Сергей не слышал, о чем кричал ему Федор, только видел, как тот отполз в сторону и упал на дно окопа вниз лицом, а Сергей не помнил, сколько продолжалась бомбежка, – ему казалось – целую вечность, и, когда самолеты улетели и над полем появились белые столбы разрывов – била артиллерия, – он даже приподнялся из окопа, с любопытством следя, как вырастают эти столбы то тут, то там. Казалось, сама земля выбрасывала вверх камни, осколки и белый дым, словно на ней проснулись дремавшие до сих пор небольшие вулканы.

По ходу сообщения бежал Валентин!

– Приготовиться! Сейчас пойдут в атаку! Приготовиться! Сейчас пойдут в атаку!

Сергею показалось, что Валентин очень испуган и повторяет эти три слова команды только для того, чтобы успокоить себя. Он пробежал по ходу сообщения туда и обратно и где-то застрял в окопе.

Наконец артиллерия утихла. Сергей почувствовал, что начинает привыкать к этому сплошному реву и грохоту. Не успели отгреметь снаряды, как на дальней опушке заревели моторы и на поле появились танки. Все ополченцы, как по команде, вскочили на ноги и прижались к брустверам окопов. Постреливая из пушек, танки направились к шоссе, где через противотанковый ров был наведен мост. Надрывно ревели моторы. Шла сила, которая завоевала почти всю Европу, а за 15 дней войны продвинулась на нашу территорию более чем на 500 километров. «Вот они какие... – подумал Сергей и замер. – А нам надо остановить их...» В это время сзади ударили орудия. Первый же снаряд подбил одну из машин. Она завертелась на месте, как заведенный волчок, а потом наклонилась и задымила. Сверху открылся люк, и выскочил танкист. Сергей вскинул на бруствер винтовку, прицелился и выстрелил. Как раз в тот момент, когда танкист спрыгнул на землю. Немец упал. Потом отполз немного и замер. Сергей не знал, чья пуля настигла танкиста, потому что одновременно раздалось несколько выстрелов. Стрелял кто-то из студентов и там, в правой стороне, куда рвались фашистские танки.

Потом задымил еще один и еще. Танки, рвавшиеся к шоссе, вдруг повернули левее, но тут перед ними был глубокий ров, и они начали его обходить, подставив артиллеристам боковую броню. Теперь ударили ближе – Сергей догадался, что стреляли противотанковые. Танки вспыхивали один за другим. На поле перед позициями их уже стояло больше десятка. Кто-то в студенческих траншеях не выдержал и закричал «ура». Возглас этот поначалу был каким-то неожиданным и неестественным. В нем были и страх отчаяния, и вздох облегчения, и радость, непомерная радость, с которой ничто не могло сравниться. Этот крик подхватили все студенты. И, словно услышав их, уходя от метких бронебойщиков, танки повернули к позициям студентов.