Текст книги "Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906"
Автор книги: Николай Гарин-Михайловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)
– Для пользы вашей согласен и смерть принять, – ответил Петр Федорович и хотел было слезть.
Доктор удержал его.
– Если они не хотят, что же, не насильно же?
– А что на них смотреть? Идти и конец…
– А вот пойди, пойди только…
– Нет, – решительно сказал доктор, – при таких условиях мы бессильны. Вы окончательно отказываетесь меня впустить?
– Окончательно, потому что не было и нет у нас больных.
– И к другим больным не пустите?
– Нет у нас никаких больных в деревне.
Доктор уехал, а на другой день возвратился с полицией.
Произошло столкновение, вызвали войска, которые и положили конец «бунту», наказав розгами человек пятнадцать.
Злобу и бешенство крестьяне сорвали на Петре Федоровиче…
Он был объявлен чем-то вроде врага отечества, народа и мира, словом, человеком, стоящим отныне вне законов.
Через несколько дней после этого хутор Петра Федоровича был сожжен, пчельник разрушен; состоялось постановление схода отобрать от него землю, а сам Петр Федорович в одну из ночей был избит до полусмерти, причем сломали ему несколько ребер и только потому не добил и его, что обморок приняли за смерть. Утром подняли Петра Федоровича и снесли в избу.
Хотя, благодаря колоссальному запасу здоровья, он и выжил, но совсем не оправился: желтый, страшный, кашляющий, остался таким навсегда.
Раздражился Петр Федорович. Решил потягаться с миром.
– Ох, не тянись, мир – велик человек! Нет силы против мира!
– Он, мир, – все зло, – отвечал Петр Федорович, – вся погибель деревенская. С миром еще тысячу лет пройдет, а все такие же сиволапые оболтусы на дно Блажного друг дружку за волосы тащить будете!
Начал свою борьбу Петр Федорович с того, что заявил по начальству о поджоге, побоях, неправильном захвате его земли.
Относительно земли ему наотрез отказали: и документ был незаконный, и прав крестьяне не имели продавать ему землю.
– Земля ничья! – кричали мужики.
– Ничья! Да ведь выкуп за нее мы платим! – возразил было Петр Федорович.
– Спорить я с тобой, что ли, стану? Говорю тебе – закон, а ты рассуждаешь! – заявил староста.
Относительно поджога и побоев было назначено следствие, но оно ни к чему не привело.
Петр Федорович упал духом, поехал советоваться с миссионером.
– Брось ты все это, – посоветовал ему миссионер, – людей не переучишь, а себя погубишь.
– Неужели так и оставить их перемирать?
– А неужто тебе самому за них умирать? Оставь и уйди от греха.
– Уйду я, а другой ведь не уйдет, так и затолкут его, – толкут друг дружку, как бараны, мнут, так одна каша была, есть и будет, и никто в ней не спасется.
– Да ты-то ведь спасся, – о себе и думай. Держи экзамен на миссионера, а там и в попы. Человек ты умный, начитанный, перед тобой дорога открытая, а ты уткнулся, прости, господи, – в свиной хлев, и нет тебе милее его. Дело, можно сказать, божеское меняешь на самое последнее – человеческое. А все от гордости, да злости, да высокомерия.
Подумал-подумал Петр Федорович и решил держать экзамен.
В своей деревне у отца, в маленькой лачужке, купленной на страховые деньги, засел он за книги и почти не выходил на улицу. А когда появлялась иногда его высокая, уже сгорбленная и мрачная фигура, ребятишки в страхе прятались, потому что сложилась уже между ними какая-то легенда о Петре Федоровиче, как о каком-то замученном, порченом.
Весть о том, что Петр Федорович желает держать экзамен, еще больше раздражила крестьян.
– Все неймется, – говорили они, – все выше людей охота быть. Вы, мол, что? Мужичье серое, а я вот в попы…
Разговоры эти доходили до Петра Федоровича; передавал их ему какой-нибудь бедняк, и Петр Федорович волновался и старался растолковать этому бедняку смысл всего происходившего.
– Ведь это кто говорит так? – втолковывал он бедняку, – говорит писарь, кабатчик, да кто из вашего же брата побогаче, мироеды, – те говорят, кому на руку, чтобы все как есть так и осталось бы: беднеет мужик – меньше сеять станет, дешевле работать будет, больше богатый засеет, совсем петля затянется – еще легче будет вести вас куда угодно: за пуд десятину станете жать, до последнего дойдете, дохнуть будете у пустого пойла, а деться некуда, иначе, как на их работая. Выкупные сами полностью вносить будете, а землю за полцены им же продадите…
– Этак, этак, – слушал и кивал головой бедняк и уходил, чтобы пересказать обо всем тем самым, кого громил Петр Федорович.
А те в свою очередь пересказывали следующим, пока не доходило все это дело до земского.
– Знаю, знаю! Слышу все, слышу, что в каждой избе говорят, – отвечал земский: – слышу, знаю и в свое время, что надо, сделаю.
И аристократия деревни, собравшись где-нибудь под вечер погуторить, говорила друг другу, когда разговор переходил на излюбленную тему о Петре Федоровиче:
– Ну и дрянь же завелась на деревне!
IV
Сдал и экзамен Петр Федорович, и даже место попа или дьякона где-то открылось ему по протекции миссионера.
– Ну, с богом, – говорил ему миссионер, – поезжай теперь к себе, откупись в последний раз от миру… Много, чай, возьмут?
– Да уж сотенный билет сорвут, как пить дать!
– Ну, что делать? И дай… да и выходи с божьей помощью на широкую дорогу: был ты овечьим пастухом, будешь теперь человечьим стадом заведовать.
– Да, – вздохнул Петр Федорович, – большой путь, как оглянешься, пройден, а только чего он стоит мне, так-таки и скажу: начинать сначала и врагу не посоветовал бы. Не ваша помощь, погиб бы и я ведь.
Петр Федорович повалился в ноги миссионеру, а тот, поднимая его, твердил:
– Божья, не моя, божья помощь…
Пришел Петр Федорович к себе в деревню и, не откладывая дела в долгий ящик, просил старосту в первый воскресный день собрать сход, чтоб перетолковать об уходе его, Петра Федоровича, навсегда из миру.
– Ладно, соберем, – тряхнул головой староста.
В первое воскресенье сход, действительно, собрался и в ожидании Петра Федоровича томился у избы старосты. От поры до времени перебрасывались словами.
– Не идет что-то, – проговорил один.
– Так он тебе и пришел: это вот ты, лапотный, так с петухом, может, прибежал сюда, а кто в попы смотрит, тот, може, и до вечера не доплетется.
– Смотрит? – подхватывал третий, – смотрю и я вот, как галки летят, да ведь смотри, пожалуй…
– Как говорится, – добродушно заметил тихий крестьянин Василий с улыбкой: – «Так-то так, да вон-то как…»
– Что-то не пойму я, – рассмеялся кривошеий крестьянин Дмитрий, любивший меняться лошадьми. Рассмеялся, потому что знал, что дядя Василий спроста ничего не говорил.
За Дмитрием и все насторожились, и дядя Василий, прокашлявшись, не спеша стал объяснять скрытый смысл своих слов.
– Это вот мужик задумал зимой в избе сани делать, холодно, вишь, на дворе ему показалось, а в избе тепло…
– Надо лучше, – поддакнул кто-то.
– Делает да все бабу свою пытает: «Баба, – так?» А баба ему в ответ: «Так-то так, да вон-то как». Поработает, поработает да опять спросит: «Баба, – так?» – «Так-то так, да вон-то как». Так и дальше, пока все сани не кончил. Кончил, спрашивает в последний раз бабу: «Баба, – так?» А баба ему: «Так-то так, да вон-то как». А сама пальцем на дверь тычет.
Василий помолчал, посмотрел на недоумевающее, готовое совсем расплыться лицо Дмитрия, посмотрел на всех и прибавил:
– Дескать, – сани-то ты сделал и ладно, да в дверь-то то не протащишь ты их.
– А-а… – обрадовался, поняв, Дмитрий и захохотал. Хохотали все, не смеялся только Василий.
– Либо сани, либо избу уж разбирать, – добавил он ласково и тихо.
И еще громче смеялись, трясли головами и говорили:
– Ну, уж и дядя Василий! Слова не скажет без подковырки.
– Ну, идет!..
Толпа сразу стихла и смотрела, как подходил к ней Петр Федорович.
С широким красным лицом крестьянин, весь обросший светлыми волосами, прищурил свои заплывшие глазки на Петра Федоровича и тихо заметил:
– Высоко летит, где-то сядет?
Петр Федорович сановито подошел и, кланяясь, сказал хриплым от волнения голосом:
– Мир вам, старики!
– Здравствуй и ты, – ответили ему редкие голоса.
– Экзамен я, старики, сдал!..
– Слыхали!
– И приходится мне, старики, просить вас отпустить меня на вовсе.
Старики молчали.
– Сколько с меня следует?
– Это так, – перебил его богатый крестьянин Фаддей, нервный, высокий, худой, – сколько следует, да сколько следовало, да сколько причтется вперед, да старикам сколько за уважение…
– Вперед-то за что?
– А ты думаешь, выкуп за тебя кто платить станет?
– Кто землей будет пользоваться, тот и будет платить.
– Ну, там будет или не будет, а все уйдут и платить некому будет… Ты свое знай, и всякий пусть знает свое!..
– Ну, да, словом, вы сколько же насчитываете на меня? – начал терять терпение Петр Федорович.
– Да ведь вот… писарь сочтет!..
Писарь прокашлялся и мягким тенорком скороговоркой ответил.
– Тысяча сто семьдесят два рубля тридцать четыре копейки.
Петр Федорович даже попятился и растерянно оглянулся на толпу.
Крестьяне не смотрели на Петра Федоровича, потуг пились, и стало так тихо, что каждый слышал, как билось его сердце.
– Что вы, что вы, старики, побойтесь бога! – заговорил Петр Федорович.
– А ты думал что ж? – злобно выступил из толпы взвинченный, с тонкой шеей, крестьянин Егор. – Ты как бы хотел? Там в попах себе чаи распивать и сладко есть, сладко спать, да и тут еще какой был хомут нам на шею бросить? Нет, уж ладно, и свой-то всю шею протер…
– Да ведь какой же хомут, старики? Тридцать пять лет отец и я платили за землю, две тысячи рублей с лишком выплатили уж. Мне получить с вас эти деньги следовало бы или земли на эти деньги, – я бы землю эту продал да с деньгами бы ушел.
– Деньги к деньгам и были бы, – иронически поддакнули ему.
– Ну, уж бог с ними, и с деньгами и с землей, но за что же еще приплачивать-то мне? Не моя же земля будет!
– Там чья – видно будет!..
– Да что тут за спор опять начинается! – раздраженно вмешался староста. – Сказано тебе ясно, сколько с тебя приходится, хочешь уходить – давай деньги, нет – стариков не мори!.. Довольно на своем веку поморил!..
– Поморил довольно!..
– Будет чем помянуть!..
– Иуду Искариотского!
– А вы не лайтесь там! – оборвал староста. – Пустых разговоров нечего заводить здесь, говори каждый дело.
– А дело все сказано от нас…
– Вот и ждем от тебя твоего слова: что ты теперь скажешь?..
– А слово короткое, – взвизгнул кто-то, – согласен – так согласен, а нет – нечего и морить нас!.. Как говорится: семеро одного не ждут!..
Староста опять вмешался:
– Ну, постойте вы там!.. Пусть он говорит!..
Все уставились на Петра Федоровича.
Петр Федорович стоял напряженный, растерянный. Он глубоко вздохнул и тихо, покорно заговорил:
– Вижу, старики, сам, что неприятен я вам!..
– Так уж неприятен, – перебил, корча рожи, пришедший недавно из солдатчины, шут Егорка, – что вот этот господин неприятен, – Егорка ткнул ногой в пса, покорно стоявшего возле него с поджатым хвостом, – а ты неприятнее и его даже…
Толпа завыла от восторга.
– А вы будет!.. – прикрикнул на толпу староста. Петр Федорович напряженно проглотил слюну и снова заговорил:
– Старики, может быть, я и виноват перед вами?..
– Он, видишь, еще и сам не знает?..
– Ну, пусть буду я виноват, старики! Я принимаю от вас все наказание: был я богат – беден стал, было дело – отняли, был силен, здоров – смотрите на меня – в гроб ведь лучше кладут… Старики, зачтите все это за все мои вины и простите меня, Христа ради, простите, разойдемся и забудем друг друга… Христа ради прошу: простите.
– Да ты-то хоть шапку сними, коли уж просишь прощения.
– И шапку сниму!
И Петр Федорович снял шапку.
– Можно бы и на колени стать, – подсказал кто-то.
– И на колени стану и в землю поклонюсь.
Петр Федорович опрокинул назад голову и, взмахнув как-то вверх руками, упал с размаху на колени, потом на землю. Он лежал так, когда вдруг послышались его рыдания, глухие, отдававшиеся в землю; его громадное тело тряслось, как в лихорадке.
Толпа, не ожидавшая ничего подобного, затаив дыхание, смолкла на мгновение, но Петр Федорович слишком долго лежал, – бессилье лежавшего вызвало новое раздражение.
– Плакали и мы, когда по твоей милости пороли нас в холеру…
Искра была брошена в порох.
– Плакали, плакали! – раздраженно подхватила толпа, – кровью плакали!
– Поплачь и ты теперь!
Петр Федорович вздрогнул и поднялся на колени, растерянно уставившись в толпу. Страх вдруг овладел им, страх предчувствия, что не выпустят его, страх перед этой толпой, страх человека, попавшего в трясину и поздно понявшего, что не выбраться ему из нее.
Он хотел было встать, но судорога начавшегося истерического припадка свела ему ступни, и, с воем вытянув к толпе руки, он пополз на коленях. Толпа с ужасом отшатнулась и уходила от него, а он полз, пока, корчась, не упал на землю.
V
После припадка на улице несколько раз уже в избе, в постели находили на Петра Федоровича припадки такого же ужаса, какой охватил его тогда на сходе. И он снова начинал тогда выть, так же дико, как выл в молодости, когда миром пороли его. Выл и бился, и надо было несколько человек, чтобы удерживать его на месте.
Понемногу и сила припадков ослабела, да и повторялись они реже и реже.
Петр Федорович пришел в себя и начал обдумывать, что ему предпринять.
Требуемых миром денег у него и не было, и нечего было и думать где-нибудь достать их.
Вторично обращаться к миру тоже было бесполезно. И заходившие к нему из бедняков крестьяне говорили и он сам знал, что мир – волк: что в пасть ему попало, то пропало – проси, пожалуй! Собирался было к земскому, но так и не собрался. Ослабел ли, упал ли духом, но не пошел.
– Что ходить попусту, только унижаться, – там я давно оплетен выше головы.
У Петра Федоровича зародилась другая мысль. Он решил путем печати, путем гласности бороться с миром и открыть всем глаза на то, что делается в деревне.
Он радостно ухватился за эту мысль и твердил всем и каждому, кто хотел его слушать, – твердил опять сильный, полный веры в себя:
– Узнают, все узнают, все узнают… До царя дойдет, что творится здесь… Что крепостная неволя? Там один был, к одному надо было подделываться, а теперь их тысячи господ, да господа какие? Темнее зверей лесных умом, тверже камней сердцами, и не сыщешь их никого: все друг за дружку, а мир за всех! Мир?! Несчастная вдова придет после смерти мужа кланяться миру, после мужа, который всю жизнь выкупал этому миру землю, а мир за недоимку в пятнадцать – двадцать рублей пускает вдову с детьми по миру… Да еще издевается: «Мир, известно, волк, – что в пасть попало, то пропало». Этот-то покойник, что ж, на мир или на своих детей работал?! Все раскрою, всё поймут и узнают, что творится здесь!..
Петр Федорович говорил и писал статью о мире. Писал долго, исписал большую тетрадь и ушел с нею в город.
– Сам сдам в редакцию и сам на словах еще объясню.
Петр Федорович, придя в город, разыскал редакцию местной газеты и, входя, с замиранием спросил у встретившегося в коридоре наборщика, где можно видеть редактора.
– Редактора сейчас нет, он будет часов в двенадцать.
В двенадцать часов Петр Федорович опять зашел и по грязной узкой лестнице поднялся во второй этаж.
В большой комнате за длинным столом сидело несколько молодых людей.
При входе Петра Федоровича некоторые стали смотреть на него, другие, не обращая на него никакого внимания, продолжали свою работу: кто писал, кто читал газеты и от времени до времени вырезал из них ножницами кусочки.
Петр Федорович ждал, когда кто-нибудь обратится к нему.
– Вам чего? – спросил, глядя на него из-под очков, один из молодых людей.
– Редактора мне надо бы повидать.
– Иван Петрович! – крикнул, поворачиваясь к запертой двери, молодой человек, – к вам!
Дверь отворилась, и вошел полный, бритый, пожилой господин в очках. Он подошел к Петру Федоровичу вплоть, посмотрел на него сквозь очки, потом поверх очков и спросил:
– Вам чего?
– Я хотел бы… статью вот, насчет деревни… Петр Федорович протянул свою статью.
– Это о чем?
– Насчет мира, – общины, как у вас называется.* Все встрепенулись.
– Ого! Интересно!.. Что же собственно?
– Я вот хотел было поговорить!..
– Ну?
– Где-нибудь особенно.
– Да почему же не здесь? Вы не стесняйтесь, это все сотрудники… Позвольте вас познакомить, – вот… Садитесь… Так в чем дело?
– Да вот в том дело, что уж силы не стало жить в деревне: мир заедает.
– Так ли? – спросил редактор и лукаво покосился на товарищей. – Вы сами – деревенский житель?
Петр Федорович объяснил свое положение.
– Ну, вот видите, – сказал выслушав редактор, – вы сами признаете исключительность вашего положения. Вам и простительно с исключительной точки зрения смотреть на вопрос. А вопрос большой, и с одной стороны на него никак не взглянешь… «Община, мир, – как говорится у вас, – велик человек», и об этом великом человеке мечтают народы, до которых куда нам. Что и есть у нас хорошего, так это община, а вам она как раз и не нравится, вам…
– А что ж хорошего в миру?
– Как что хорошего? Что есть хорошего – все там…
– Не знаю… Взятки там, неволя, петлями опутанное стадо. Ленивый за кончик не потянет, куда ему только надо, – связанное стадо, на котором лежи и спи… невежество, из которого и не вылезешь…
– Вы вылезли?..
– Я-то вылез, да вот только, простите, кровью кашляю…
– Кашляют и у нас кровью: вчера только одного похоронили… Вот видите, черной полоской обведена статья – некролог…
– Так, как… Родился я вот в деревне, а что-то не приметил вот, как вы говорите, хорошего ничего в миру. По-моему, от его власти даже хуже, как от барской было… Уж об житье и говорить не станем – ни хлеба, ни скотины, ни денег не стало…
– Этому другие причины.
– Земля мирскими порядками испоганилась так, что голод чуть не каждый год…
– И этому свои причины есть…
– И тянется мужичок из последнего, чтобы хлебца добыть, чтобы прикованному у пустого пойла не погибнуть вконец, и тянется, снимает землю у купцов… Те дело свое тонко знают: деться некуда мужику – плати в год, чего и навечно не стоит эта земля. Потребуй он, купец, деньги все вперед – кто бы дал, а и дал бы – нет их, денег. Тут вот и закидывается удочка: давай всего рубль задатку, остальное до урожая. А пока не уплатишь, хлеб сыпь в амбар купца. Вы, может, ездили когда: посевом сами не занимаются, а в каждой усадьбе амбары, да какие… А в срок не выкупил, – срок к распутью подгоняется, когда цен нет, – по базарной цене хлеб остался у купца, а чего не хватило за землю – под вексель до будущего года. В крепостное время мужичок половину работы делал барину, другую себе, а уж тут вся работа на людей, – крепость двойная… Вот, мои хорошие, как тут одно из другого выходит…
И Петр Федорович горячо заговорил:
– Нет, вы, пожалуйста, послушайте меня, я ведь не из города, из деревни пришел к вам. У вас вот, говорите, кровью кашляют – от городской жизни, а я от деревенской кашляю. Сложение мне господь, видите сами, богатырское отпустил, а вот добили до крови… Ни богатства, ни правды нет в мире… Вы подумайте только, вы люди умные, образованные, вы можете понять… В миру ведь вот как: бедный все ниже да ниже, а богатый все выше да выше; бедных все больше да больше, а богатых все меньше да меньше… Богатей всему и хозяин: мужика прижал, кому нужно, взаймы дал, – взяток ведь нынче не берут, – и царствует… Оброк, подать, выкуп за него несут, земельку получше забрал да работу зимой сдал… Хорошо, скажем, теперь дошел бедняк до последнего, у пустого стойла стой не стой – ушел свет за очи! Нечего взять с него – может, и отпустят, уходи, пожалуйста!.. Спрашивается, – на кого работал всю жизнь этот бедняк? За кого работал? Ушел без копейки с семьей, все нищие, – прежде чем на других, на семью, чать, прежде всего поработать. Был бы он городской мещанин, – кузнец там, столяр, на заводе, на фабрике, какого другого звания или сословия человек – все, что он за всю свою жизнь заработал, то и его и закон за него, – только крестьянин должен жить по другому закону, выходит…
– Не так немного! – перебил редактор, – крестьянин, говорите вы, работает для других, и это и по божескому закону так должно быть, а другие сословия работают для себя, и это не божеский закон. Так вот и надо, чтобы и другие сословия жили по-божески, – надо у них переменить закон, а не у крестьян. У крестьян – он хорош…
Петр Федорович забрал воздух всей грудью и бессильно оглянул комнату.
– Образованные вы люди, и, вижу, высокое ваше образование не дозволяет вам понять меня… Вот ведь что: вы вот вольны в своих деньгах, – кому хотите, тому и дали, – дали другому, и слава вам, а не дали – никто вас заставлять не может. А крестьянина может! Почему же одному воля, а другому неволя? Почему я, крестьянин, своему от голода умирающему сыну не могу донести до рта кусок, а вы своему, хоть там другие мрут; все-таки вольны донести и доносите?..
– Ну, положим, есть у меня сын, нет – вы не знаете, да и не в том дело. Дело в том, что везде есть и хорошее и дурное, вопрос в том, где вот хорошего больше… Вот в общине-то его, оказывается, больше… Вам вот она не нравится, а сто миллионов ею живы. Лучшие, самые образованные люди. из таких, которые и жизнь не задумываются отдать за правду – за нее, за мир… От чего-нибудь это да происходит?
– Может, оттого и происходит, что не знают они, на своем горбе не изведали крестьянской жизни, а по пословице – чужую беду руками разведу. Мир, мир… «Мир – велик человек», говорите вы…
– Не мы, а народ!
– Ну, народ-то говорит, да не договаривает, в чем велик он. В другой пословице народ договаривает: «мир – волк, что в пасть попало, то пропало!» А пасть-то человеческими жертвами питается: вдовами, да сиротами, да обезземелившимися, да такими, как я, и жрет и жрет он, а утроба пустая, как прорва. Мир велик, да на зло велик; велик на самодурство, на неправду, и не было еще такого лютее барина из крепостных, как мир этот. Мир!.. Мир – волк! С волками жить – по-волчьи выть. Так и воем, так и живем и пропадаем. Лучший человек у вас захотел стать лучшим и стал, – вам только радоваться на него, а в деревне лучший как раз худшим и выйдет… Вы хотите писать – вы и пишете – кто вас приневолит землю пахать, свиней пасти? А станут приневоливать – вы, может, тоже худшим и станете, пьяницей станете, негодным никуда, последним человеком станете!..
– Вы же вот не стали! Вон и пишете.
– Я-то так… так… – Петр Федорович оборвался. Он понял, что не убедил никого, что все слова его пропали даром.
– Так, так, – растерянно повторял он.
Силы как-то сразу оставили его. Точно оборвалось вдруг что-то там внутри и потянуло его в пропасть. Мурашки забегали по телу, и снова стало страшно ему. Он весь дрожал, глаза его налились кровью, и он уже выл, полный ужаса, тоскливо, дико, как воет человек только в кошмаре. Затем начался его обычный истерический припадок. Редактор нервно схватился за голову и крикнул:
– Скорей за доктором… Вот принесло еще…
– Да прямо в больницу его…
В больницу, впрочем, Петра Федоровича не отправили. Он успел раньше прийти в себя и, ничего не помня, мутными глазами с кровавой пеной на губах осматривался на приглашавших его в больницу.
– Вы больной человек, – сказал ему редактор, – вам лечиться надо… Поезжайте в больницу, вылечитесь и тогда приезжайте, – потолкуем тогда еще с вами об общине…
Петр Федорович выслушал, мигая глазами, долго думал и сказал, наконец, хриплым, разбитым голосом:
– Домой поеду… Статью прочтите…
Он поднял рукопись с полу и протянул ее редактору.
– Поправитесь, тогда и статью прочтем, – потрепал его редактор по плечу, – а вот и ваша шапка…
Петр Федорович встал.
– Ну, вижу, сконфузил я только себя перед вами: петля и тут вышла… Вот что, книжку я такую читал: Антон Горемыка… Думают, нет его больше на свете, – голос его дрогнул, – а что есть и хуже его – не знают. Ох, не знают ли? Не знают, узнать можно… Знать не хотят!.. Вот чем хуже нынешнему-то горемыке. И что ему делать? Умереть? К вам прийти?! – Петр Федорович мучительно вытянул шею. – Так ведь в больницу от правите…
Голос его оборвался, судорога свела ему лицо. Плотно сжав губы, как сжимают дети от подступивших слез, он замотал головой и, махнув рукой, разбито и тяжело пошел к выходу.
Добравшись домой, Петр Федорович слег и больше не вставал.
Перед смертью его, по его просьбе, навестил его миссионер.
– Не жилец я больше, – говорил ему Петр Федорович, – сила вся ушла. Ну, да что об этом!.. Люди по острогам, да на каторге, да на больших дорогах жизнь кончают, а я все-таки вот… в кровати… Отошло сердце, и нет во мне больше зла… Скучно вот только так – лежать да смерти дож и даться… Читаю божественное, а другой раз и на светское чтение потянет. Давали вы прежде мне: нет ли еще каких из истории?
Миссионер прислал ему несколько книг. Больше других понравился ему Дон-Кихот.
– Да, вот у каждого свое, – рассуждал он, – а все-таки до чего люди могут в фантазии ударяться: и видит, что мельница, а сам себя уговорит, выходит не мельница. А то в руку сыграет, можно сказать, самым последним ворам, грабителям… А грех сказать, – человек хороший был и добра людям желал…
В одной книжке Петр Федорович прочел: «Право личности – священнейшая хоругвь, отстаивать которую человек обязан ценой жизни». Он долго думал и, вздохнув, сказал:
– Хорошо пишут…
В одно пасмурное, скучное утро, когда дождь мочил землю и вода струйками буравила потные стекла, нашли Петра Федоровича мертвым.
В полумраке нищенской лачуги лежало громадное желтое тело на грубо сколоченной кровати. Мохнатая черная голова склонилась набок, костлявая, уродливая в сгибах пальцев рука откинулась и застыла на книгах, беспорядочной грудой сложенных тут же на табурете.
