Текст книги "Северные сказки. Книга 2"

Автор книги: Николай Ончуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

В той же деревни был замысловатый полисник и сейцяс обращается в лес и убивает в лесу пять рябчиков. Запаковал их в корзинку и потребовал он поцтовых лошадей. Приехал он в Сам-Питербурх и спросил царский дом. Обращается в десять цясов в царский дом, приходит на кухню и потребовал государя императора. Государь является, спрашиват: «Зацем, мужик?» Мужик отвицает: «Принес пять рябциков, ваше царское велицество». Спрашиват государь: «Умел ты их убить?» – «Умел», – говорит мужик. «А умел ты сюды принести?» – «Умел». – «А умеешь ли ты на мое семейство разделить?» Мужицек спросил государя: «А сколько вас в семействе?» Государь отвецял: «Шесть душ». Мужицек опялся. «Я рябчики розделить не умею». Государь подает ему 15 копеек: «Вот тиби на орехи, и долой с моих покоев». Мужик оставил этих рябчиков и отправляется домой. Вышел с царского дому и зашел в одну гостинницу, и выпил стакан вина, потребовал поцтовых лошадей. Государь взял этих рябчиков и не может на свое семейство разделить. Удумала государыня, што достать прежнего мужика. Написали письмо в деревню, штоб приехать прежнему мужику. Приезжает прежний мужик. Принял государь его хорошо и спросил его как следует: «Можешь ли ты пять рябчиков на мое семейство розделить». Мужик отвечал, што «Могу». Государь переспросил его. «Нужно ли их щипать или целиком делить будешь». Мужик отвецал, што делить буду целком, и приказал государю императору стать со своей семьей в ширинг. Взял пять рябчиков в руки, приходит к милостивому государю. «Царское ваше велицество, вы с государыней стоите двое, и никого при вас нет?» Государь отвецяет, што «Тоцно так, двое». – «Я вам дарю рябчик, вас будет и трое. И вы, два брата любезны и царские сынова, на правом боку стоите двое?» Оне отвицяют, што «Двое». – «И никого при вас нету?» Отвецяют, што «Нету». «Так вот я вам дарю рябчик. Вы будете трое. По левую руку две царские доцери стоите, любезные, двое?» Оне отвецяют што «Двое». – «И никого при вас нету?» – «Тоцно так», – говорят. «Вот я вам дарю свежего прутового рябчика». Оне и полуцают. «Вас родилось и трое. Да мне два рябчика – и нас трое». Государь и расхохонулся, што «Молодец, мужицек, всех наделил и себя не забыл». Государь велел обождать. И сходил в свой банок и насыпал ему денег, колько надыть. «Поезжай, мужик, домой и живи хорошо». Мужик распростился и отправился. Спросил поцтовых лошадей и выезжал в свою деревню. Приняли его родители хорошо и расчетом остался доволен.

173

Священник и дьявол^[9]

В Саратовской губернии у одного несчастного священника в одну темную осённую ноць в двенадцать цясов случилось – и по покоям и на кухне стук и гром, и шум. Зашли к нему нецистые духи и просят у его одну любезную доцерь. Звали доцерь Александрой. И перепал несцястный священник и не знат, што с дьяволами поделать. И отказал их до второй ноци, и припал он Господу Богу и усердно со своима молитвами и, именно к Николе Чудотворцу. Никола Цюдотворец вложил ему сцясливый мысль: «Если явятся к теби дияволи, и дай им задачу, цего оны справить не могут». На вторую ноць и обращаются дияволи и беспокоят эфтого священника: «Дай нам доцерь Александру». – «Если вы к свету можете состроить божественную церковь, тогда я вам дам доцерь». Выводит их священник на улицю, отводит им такое место и занимаются они за работу. Дело двигается к полуноци, а церковь у них сработана до потолока. Священник на этот слуцяй перепал, што оны задацю справят. Взял послал попадью к сусёду и вьшросил живого петуха и принял петуха кабайтать (чикутать). К свету ближе петух запел. Священник обрадовался, у них храм не достроен. Так и у них и осталась задаця не достряпана, а доць Александра осталась у своих родителей, и попугали его нецистые духи. И крепко он благодарил Миколу Угодника, и тым он сбыл от диявола.

174

Мужик-медведь^[10]

Один полесник ходил в лиси. Имел он свою фатерку и заходит вецером на ноцлиг. Является к ему медведь и заходит за пецку не спрося. Мужицек и перепал. Стрелить его не смел. Сготовил мужик ужину, поись значить. И дал медведю полрыбника и полмякушки хлеба, медведя накормил, увалились на спокой. Поутру выстали, мужицек запоходил в лес, а медведь с фатерки йде. Мужик опять дал полмякушки хлеба и половину рыбника, медведь вышел с фатерки и поклонился ему низко. Один пошел в сторону, а другой в другую. Мужик явился в зимнее время в крещенску ярмарку в Шуньгу. Один богатый приказчик зовет мужика в гостиницу и ну этого мужика полисника угощать. И так его угостил, што мужицек век такого угощения не видал. И спросил эфтого мужицка: «Можешь ли знать, за што я тебя угощаю?» Мужик отвецял: «Не могу знать». Приказчик ему говорит, што «Помнишь, как я у тебя ноцевал? Был ты в своей фатерке в лесу, а я пришел к тебе медведем. Если бы ты сходился с ружьем, я бы тебя съел. Тогда ты меня попоил, покормил. Я был, знацит, испорцен в свадьбу, и сделан я был медведем, и ходил я три году, а воротили меня добры люди обратно в жизнь целовеческу, и жить здраво и хорошо».

175

Кум и кума^[11]

Кум ходил к кумы. Вецером приказыват эфтова кума: «Приходи, кум, в овечью хлевушку». Кум и приходит. Как пришел кум туда, она посылат своего мужа к овцам дать сена. Приходит, а там кум. «А ты, кум, зачем?» – «Вот люди говорят, кумушко, што увести тайком барана, чтобы скорее овца взялясь». Днем увидал куму. «А, кума, – кум говорит, – и как ты меня провела и в хлев завлекла». – «Ну, кумушко, извини, – говорит, – на другой день приходи в коровий хлев». На другой день приходит в коровий хлев. Посылает кума своего мужа в хлев. А в хлеву кум. «Ты, кум, зачем?» – «А, кумушко, извини, тайком увести быка, чтобы скорее корова обошлась. На, возьми!» Днем увидал куму. «Как, кума, ты меня провела». – «Ну, кумушко, извини, вецером приходи в фатеру и вались прямо на перинную пустелю». Вецером ложатся на цесный спокой, и говорит свому мужу: «Возлюбезный мой хозяин, скинь подштанники и штаны, ложись на мягкую перину, я буду печку мазать». Погасила огонь в фатере. Является кум. Ложится на мягкую перинную пустель. А там без подштанников хозяин. Спрашивает хозяин гостя: «Ты зачем?» Гость перепал, хозяин его обдержал, срычал громко: «Неси, хозяйка, огня». Хозяйка приносит огня, лежат на перины два кума. Гость и говорит: «А, кума, третий раз меня провела». Отвечала кума, что «Не являйся никогда». Обратился кум домой и не пришел никогда.

176

Горбушка^[12]

Жил-был старик да старуха. Была у их одна доцка. Потом старуха померла, а старик на иной бабице женился, на злой мачихи. Злая матушка не залюбила девушку и стала вон ю гнать. Она собрала имущество свое, вперед горб и назад горб наклала. И пошла старушкой старой, грязной. Потом она шла близко ли, далеко, пришла в село и стала наниматься в работники. Ей давали сто рублей, она не взяла, только состроить такое платье, как солнце на небе. Хозяин согласился и ю нанял, согласился состроить платье, как солнце на небе. Но, она это год прожила у хозяина, и прочь. Потом она пошла в другую деревню. Опять пошла к богатому мужику, просила состроить платье, как месяц на небе. Хозяин согласился. Год прожила, он состроил ей платье, и прочь. Опять к третьему мужику, состроить платье, как звезды на небе. И пошла вперед с этими котомками-горбами, приходит к царю наймоваться в работницы. «Куда тебя эку горбатую, можешь ли работать?» – «Я могу всяко дело делать». Ну и согласился, нанял ю на год, рядила 100 рублей. У царя был сын Иван-царевиць. Как он запоходит к службе в церковь, а она придет пахать горницю. Ну он говорит: «Горбушка, подай сапоги». А она как сапоги понесет: «А кабы мне этот сапог на ноги». Он возьмё сапог в руки, ей в голову щёлк: «Эх, ты, горбатая! Где тебе держать экой сапог на ноге». Но, он как в церкву уйдет, она отпашется и в след в церковь идет, и наденет платье, как звезды на небе. И вси крещеные на ю глядяться: «Экая красавиця, эка идет». Этот Иван-царевиць не столь молитце, колько на ю глядит. Потом стерпеть не може, пошлет лакея спросить: «С чьего города барыня». Она ему отвечат: «Я недальнего городу, где сапогами бьют в голову». Идно уж Иван-царевиць бестолковый был. Она впереди его из церкви домой придет, горбы надежет, а платье скинет. Потом Иван-царевич из церкви придет, предъясняет родителям: «Вот какая барышня была в церкови, что вси крещеные удивились; какая красавица и одежда что, как нет на свете луччи ёйной. Я послал спросить, чья такая, говорит: где сапогами бьют в голову. Я поеду разыскивать этого городу». Ездил, ездил, девицы разыскать, говорит, не мог. На второй день опять службу запоходил, она горницы пахать к нему. Он говорит: «Горбушка, подай фуражку мнекова». Она взяла фуражку, надела себе на голову: «Эх, кабы мне фуражка на голову». А он ю снял с головы и шлепнул в голову: «Ох ты, горбатый черт, где же тебе эку фуражку да дёржовать». И ушел в церковь. Она отпахалась, отбряшницялась и одела в сенях платье, как месяц на небе, и еще лучше стала, и пошла в церковь. Еще гораже народ на нее глядит, нисколько Богу не молится, а все на ю глядят: «Откуда эка красавица!» Иван-царевиць стоял, стоял, стерпеть не може, пошлет лакея спросить. Лакей спрашиват. Она ответила: «Што я недальнего городу, где фуражкой бьют в голову». Служба отошла, она пришла домой, скинула платье, опять эти горбы надела. Приходит Иван-царевиць, рассказывает: «Как была барышня в церкви, вси крещены дивились, нисколько не молились. Поеду я этого города искать». Ну отец его уволил. Ездил, ездил ноць, не мог найти городу, так порожний и приехал. Третий день как идет, заходит пахать. А он говорит: «Подай, горбушка, зеркало со стены». Она взяла зеркало со стены, сама сказала: «Эк, кабы мне эко зеркало в руки». – «Эх, горбатой церт, где тебе в эко зеркало смотреться». Взял щёлкнул ю зеркалом в голову и ушел в церковь. Она опять отпахалась, отбрешничалась, сходила переоделась в платье, как солнце на небе, платье еще того лучше. Приходит в церкву. Поп службу прекратил, в церкви сияет каждое место, так бы на ю и смотреть. Лакей спрашиват: «С какого городу?» – «Я недальнего города, где зеркалами бьют в голову». Потом службы никакой не родилось, она пришла домой, платье скинула. И одумался Иван-царевиць, думат: «Ладно, видно из городу это близко». И одумался: он, и сапогам ударил в голову и фуражкой попало в голову, так видно, тут и быть. Приходит из церкви, матери в ноги: «Благословите меня на горбушке жениться, видно, тут моя богосужена». Потом перво отец и мать не давали. Но он выстал, взял ейную правую руку и свой именной перстень, поцеловал наперед ей. «Будь моя богосужена». Она потом ему скажет: «Позвольте на несколько минут выйти». И взяла потом в сарай эти горбы сносила, надела как звезды на небе платье и является. Он взял за правую руку, поцеловал в уста сахарныи, и тут свадьбу завели и оввенчались. И стали жить да быть да добра наживать.

177

Приплыш^[13]

Жил досюль старик и старуха. У них сперва не было детей – ни сына, ни дочёры, никого. Потом божили детей себе-ка, она и понеслась, принесла себе сына. Сын ростет не по дням, а по цясам. Утром принесла, а в вецеру на ногах пошел. Церез три дня пошел в лес дров сечь, отец рубит топором, а он возьмет руками да беремецко сломает – и дрова. Ну, он по день ходил да по другой ходил, и вырос такой мужик большой большинской. На другой-то день вецером приходит старик: «Старуха, – скажет, – уж дал Бог нам сына, да сбыть нам бы от этого сына». А старуха скажет: «Как придете обедать, так ты вели ему воды подать, он как, – ска-же, – наклонится над водой, так ты его и толни в реку». Ну взяли обед сварили. Отец и говорит: «Дай, дитятко, воды напиться». Он взял чашку, наклонился. А отец взял да и толнул его в руку. А река оцень быстра, его и понесло и потом с реки вынесло в море и морем несет его. Там близко ли, далеко ли несло много мест. Потом увидали его с корабли, на корабли ехал Иван-царевич. Спустили маленькую шлюпку, ну его и переняли, этого приплыша, и привезли его на корабль. Вот и говорит: «Ну как тебя звать?» Говорит: «А зовитя меня Приплышем». И поехали они так на корабли. Этот Иван-царевич ходит по кораблям, а он ехал жениться в другу землю. Сам говорит Иван-царевич: «Кабы мне лук, я стрелять бы, кабы мне мець, я бы сець, кабы была красна девка, я бы и спать». Ну, а этот Приплыш ему и говорит: «Вот што, Иван-царевич, буде у тебя лук, да не буде у тебе рук, но буде мець, да некому сець, а и буде красна девка, да не с кем спать». Он и говорит: «Да што тебе сделаю, Приплыш, я тебя взад в море брошу». А он ему и говорит: «А вот што, Иван-царевич, если ты меня в море бросишь, меня в море ты не рой, а брось меня на землю». А потом и говорит: «Как бросишь ты меня на матерь-землю, дак, может, я тебе чем пригожусь». Ну ладно. Доехали до того берега, где надо ему сватать. Он взял его на землю-матушку выпустил, отказал. Этот Приплыш ходит и говорит матросам: «Отказал мне Иван-царевич от себя, так все равно ему без меня не жениться». Потом он этот Иван-царевич сватать стал, потом наказала эта невеста службу. «Если хочешь замуж взять, рукой здынуть этой»... 40 человек несут лук, а ему, надо одному здынуть. Он и говорит: «Ах, лакей, сходите, зовите ко мне Приплыша». Сходили, созвали Приплыша. Он и приходит: «Ну, здравствуй, крестов братец, – говорит Иван-царевич, – помоги моему горю, сделай милость». – «А вот я тебе говорил, крестов братец, сказал, што „будет лук да не будет рук“, да „будет мець да некого сець“, а „будет красна девица, да не с кем спать“». Он и говорит: «Помоги, сделай милость, крестовой брат, если можешь». Он взял скидавал плохи одежды, цярскую одежь надевал Приплыш и взял этот лук, взял одной рукой здынул да на земь пустил, на щепья лук и рассыпался. Так и заговорила невеста: «Не своима догадками живёт русак, а чужима». Тут второй день пришел, слуги несут царевичу мець сорок целовек, а ему надо одному здынуть, Ивану-царевичу. Это Иван-царевич опять крестового брата: «Не покинь, выруци меня, замени». Ну он опять одел Ивана-царевича платье царско, Приплыш, и пошел к мецю. Пришёл да здынул мець, одной рукой, наземь бросил, на песок, рассыпался мець. «Ну, – говорит, – не своима догадками живёшь русак, а чужима». На третий день нужно свадьбу играть, цесным пирком свадебку сыграли, ну и поехали на корабли домой. Ехали домой и оченно толстая княгиня, порато толстая, пёрет накинет так не может здыхать. Иван-царевич потом и домой презжает, она Ивана-царевича хуже работника поцитает; не поцитает што и муж. И поладила его коз да свиней да коров пасти, и как это коров пригонит, каждую нужно еще поцеловать под хвост. Ну, потом эта жена глядит в окошко, как коров-то угощать. Ну, потом этот Приплыш и говорит: «Вот што, – говорит, – крестный брат, Иван-царевич, ты дай мне свою одежду, я пойду пасти коров, а сам сходи в кузницю скуй прут, один оловянный, другой медный, третий железный». Этот Приплыш взял, приходит со скотом вецером, а она глядит вверх в окошко, а этот ворота отворил, он как скотину швырнет, так она и кувырком и летит: а эти три прута железны у Приплыша уж под пазухой. Она оттуль и спустила вниз Ивана-царевича казнить, она думает Иван-царевич он, а тут Приплыш. Этот Приплыш взял ю, захватил правой рукой и почал ю зудить и колотил, колотил, и прут сломился и потом и двуми прутам завёл; потом взял и третий, и тут она стала с руку толщиной уж, потом стала с валёк толщиной, потом уж с веретёшку стала толщиной. Остатней прут сломался, взял Приплыш веретёшко да пополам и разломил: «Напереди стань жена молодая, а назади стань гора золотая, лучше старого да и лучше прежнего». Вдруг стала наперед гора золотая и назади жена молодая и лучше прежнего, просто красавица сделалась, што на ю бы и глядел. «Ну, вот Иван-царевич, крестовый брат, Бог тебя благословит с женой молодой. Ну, вот же спи с Иваном-царевичем благословясь». А Иван-царевич ему надавал и золота, и серебра, и скатна жемчуга, а Иван-царевич спит с молодой женой, живут-поживают и добра наживают, а Приплыш пошел, куда голова понесет.

178

Волочашка^[14]

Жил досюль старик и старуха. У старика и старухи всего была одна доць живота. Старик ходил дрова сець в лес. День сек и по другой сек, затем в лесях заговорило: «Старик, отдай девку замуж, то и дрова секи, а не отдашь, то и вон пойди». День сек и ушел домой. Вецером приходит старик, говорит старухи: «В лесе заговорило, што отдай девку замуж, то и секи дрова, а не отдашь, так прочь поди». Старуха и вопит: жалко доцерь отдать. «Сходи еще, что будет на третий день». На третий день старик приходит в лес, как тюкнул, то заговорило: «Старик, отдай девку замуж, то и дрова секи, а если не отдашь, дак и живой не пойдешь». Ну он што же: «Ну, отдам, што хошь отдам». – «Ну, как отдашь, пусть идет по золотой дорожке, а не по говенной». Пришел домой старик и говорит: «Ну, старуха, отдать надо доцерь, так говорил некого ницего не сбыть». Того же дню стала дочерь и отправилась. Она шла, шла, две росстани, две дорожки попало, одна золотая, а другая говенная, она и пошла. Шла, шла, вдруг стоит избушка на турьей ножке, на веретённой пяты, ну и другой дом стоит рядом. Она заходит к бабушке задворинке. Бабушка и говорит: «Фу, фу, русский дух! Цья ты есь такая?» Она говорит: «Есть вот то и так, отдали замуж тако. А вот, гыть, на пришла». – «А, дитятко, оммоешься, оберись, опашись, а там где двенадцать завесок попьешь, поешь да за самую лучшую завеску и повались». Она взяла убралась и повалилась спать за завеску. Вдруг стук, гром, идет двенадцать молодцёв. Они и говорят двенадцатому брату: «Ты уж не ужинай, у тебя есть невеста». Повалились спать, слышит: храпит, спит, целовек есь, а не бает ницего с ей. Посмотреть надо што хошь, протерпела ноць, на утро повыстали, поели, попили и ушли на работу. Бабушка задворенка приходит к ей. «Дитятко, каково спала?» – «Спала, – скажет, – бабушка, глаза не видла, спит, сопит, храпит». Бабушка задворенка говорит: «Отнюдь не смотри, если ты спицецку цирнешь да жемчуженку уронишь, тогда все сгорит, и ницего не будя, и я сгорю, а ты останешься нога-боса на одной земли». Она и тую другую ноцку проморщилась, протерпела, не посмотрела. Опеть приходит на третью ноць, бабушке говорит: «Што хошь, бабушка, сегодня уж посмотрю». Бабушка и говорит: «Уж ты как посмотришь на жемчуженку, искорку уронишь, так все сгорит». – «Не, бабушка, не натворю». Она взяла, повалилась и спицки под сголовья взяла. Вдруг стук, громят, идут двенадцать молодцёв, приходят и говорят двенадцатому брату: «Ты уж не ужинай». Она слышит, што говорят, а в глаза не видит. Ну, маленько попили, поели, повалились спать, потом слышит и заспали. Взяла коробоцку, спицку цирнула огонька да на жемчужинку искорку и уронила, жемчужинка загорела, все загорело. Осталась она гола-боса на одной земли и пошла скитаться, куды голова понесет. Шла, шла близко ли, далёко, дошла до селенья, в селеньи кузницы; зашла в кузницу, сковала латы железны, друти оловянные, третьи медные и три посоха сковала, один железный, другой оловянный, третий медный. Ну и пошла. Шла, шла, близко ли, далёко ли, стоит избушка на турьих ножках, на веретённой пяты. В избушке сидит старуха, титки через грядку, руками уголья гребет, зубами каменья спущат. «Фу, фу, русский дух, цья ты есь, волоцашка, откудашна?» По щеке ударила, по другой переправила. «Ох, я дура, ох я шельма! У холодной да у голодной родители не велели вестей выспрашивать, надобно напоить, накормить да и то што вестей выспрашивай». Напоила, накормила, стала вестей выспрашивать. Спрашивает: «Куда ты идешь?» – «А пошла перегарного мужа искать». – «О, бедна, – говорит, – далеко тебе идти, куда моя племянница замужем, поди-ка волоцашки выточи, байню выпари, моим детям решетом воды наноси». Она байну затопила и стала воды носить, а птицка летит, так девушке говорит: «Глинкой, глинкой заложь». Она глинкой заложила, воды наносила. Пришла: «Тетушка, где твои дети?» Говорит: «Под лавкой, в деловушки, дети скакухи (лягухи), да жагалюхи (ящерицы)». Она пришла в байню, вылила на пол, моет их да хвощет, так хорошо это говорят: «Вот хорошо, как она моет». Принесет в байну, разроет кого под полом, кого по углам. Она взяла, намыла их, собрала и принесла на старое место. Потом она: «Поди, волоцяшка, дай коровам ись». Ушла девушка в хлев, она и спрашивает детей: «Каково вас чужа тетка парила да мыла?» «Ой, матушка, хорошо, прихорошо», – говорят. «Ну, хорошо делат, хорошое и ждет пусть». Потом с хлева пришла, старуха и в хлев. «Каково вас, коровушки, чужа тетка кормила да потчивала». – «Ой, хорошо, прехорошо», – говорят. «Ну, хорошо делат, хорошего и ждет пусь». Она взяла да и запоходила, запоходила, она дала ей прялицку. «Ну, вот што дам я тебе, мила волоцяшка, прялицку, только ты ее за деньги не отдавай, а за завет отдай: вырядь с Иваном-царевичем ночь проспать». И пошла вперед; лапти протоптались, посох сломился. Опять стала избушка на турьей ножке, на веретёной пяте... «Избушка, избушка повернись к месту задом, ко мне передом, пусти одну ноць ноцевать». В избу заходит, старуха еще того больше, говорит: «Фу, фу, русский дух. Кто пришел? Цья ты есь?» – «А ты накорми да напой, а потом и спрашивай». – «Ох, я дура! Мне-ка матушка и батюшко не велели у холодного да у голодного вестей выспрашивать; а вот попоить, покормить, не то што вестей выспрашивать». Напоила, накормила и т.д. (по-старому). Запоходила девиця, так она дала пяльцо ей. «Только, – говорит, – за деньги не продавай, а за завет: с Иваном-царевичем ноць проспать». Ну, потом она пошла и т.д... Старая старуха еще того больше, и т.д... Запоходила, она дала ей палицку золотую. «Ты за деньги ей не продавай, за завет: с Иваном-царевичем ночь проспать». Ну она и пошла. Шла далеко ли, близко ли, пришла в то царство, где Иван-царевич живет, потом к бабушки задворенки и зашла. Зашла, с бабушкой задворенкой поздоровалась, бабушка задворенка развопелась: «Ой ты милая, глупая! Меня-то ты сгубила да и сама-то погинула, а Иван-царевич ныне на Ягивовни женился, теперь уж ни попасть никак». Ну она и сказала: «Хоть мне, бабушка, посмотреть». Поела, попила, отдохнула, вышла на крыльцо с прялицкой, а Ягивовна пошла на берег за водой и говорит: «Волоцяшка, продай прялицку». – «Нет не продажная у меня, а заветная». – «А што за завет?» – «А с Иваном-царевичем ночь проспать». – «Ну, давай, приходи, приноси прялицку вецером». Она вецером пришла, принесла прялицку, а Иван-царевич сопит, напоен да на кровать снесен, не слышит ницего. Она уж кусала да щипала, будила, да не могла разбудить. Утро пришло да выгнала вон Ягивовна. Ну, она пришла к бабушке. «Што?» – говорит. «Ницего, разбудить не могла». Поела там, попила, покушала, день прошел; она взяла опеть с пяльцами вышла на ступени с золотыма, опять идет Ягивовна. «Што, женка, продай мне пяльцы, волоцяшка». – «Не продажны, а заветны». – «Што за завет?» и т.д... Вечер пришел, она взяла с пяльцами туда и вышла, а Иван-царевич сопит, напоен да на кровать снесен. Она кусала, щипала, все будила – разбудить не могла; утро приходит: «Волоцяшка, вон ступай». К бабки пришла со слезами. «Бабка задворенка, ладь», – говорит. «Ну, на поешь, попей да отдохни, а Иван-царевич поедет в цисто поле гулять да заедет ко мне, я и поговорю». Иван-царевич запоезжал прогуливаться, она и увидала в окошке. Поехал, заехал Иван-царевич к бабушке задворенке. «Сам, – говорит, – я, бабушка, не могу никокого места пошевелить, все выщипано, да выкусано, всяко место больно». А бабушка говорит: «Иван-царевич, да придет ли тебе старопрежняя жена по разуму, али не придет?» – «Ой, бабушка, да будто бы не приде, придет кажной день на разуме, да взять негде». А она и говорит: «Дотяни, как вецер придет, да тебя Ягивовна станет поить сонным питьем, ты уж не пей, мимо лей, и станя кормить сонными блинами, так ты отнюдь не ешь, а куда-ни кладовай да притворись, она тебя снесет на кровать и к тебе придет старопрежняя жена к ноци». Он и уехал Иван-царевич, а она взяла прялицку и вышла на ступени. Вышла Ягивовна и говорит: «Што, – говорит, – волоцяшка, продай прялицку». – «Она, – говорит, – не продажна, а заветна» и т.д... Вецер пришел, Иван-царевич вылил мимо питье, блины давала, а он положил мимо и потом овалился, притворился; она снесла его на кровать эту и пихнула волоцяшку, а Иван-царевич как и сонный. Ну и принял жену. Ноць проспали, она и гонит волоцяшку вон, раз гонит и два гонит, волоцяшка ей ницего не говорит. Потом третий раз: «Волоцяшка, вон ступай с добра, добра не буде». А Иван-царевич и заговорит: «Не место-ди волоцяшке идти вон, и ты-то будешь вон». Выстал Иван-царевич да приказал Ягивовну на воротах привязать и растрелять. А с этой женой стал жить да поживать, да добра наживать и с лиха сбывать.

179

Про лешего^[15]

Схватились дома, нету девок. Искать да искать. Не нашли. Пошли на Лексу, на скит к колдуньи. Колдунья отколдовать скоро не могла, так 12 дён там у лесовика выжили. Так только им пищи и было: заячья да беличья говядина. И до того девки истощали, что краше в гроб кладут. Как колдунья-то отведала, лесовой взял их на плечи да к реке и принес. А река-то как от ихнего дома до огорода. Он взял одну за ухо да и перекинул, за мочку хватил и перервал. А старшую на доске отправил... в карбасе переняли. Две недели держали, не могли ни есть, ни пить.

Ягоды на Янь-острове брали. Девушки от меня и ушли. Вдруг зашумело в орге, да как будто сватья Маланья рыцит: «Вставай, пошли!» Вздрогнула я, никого нету, а рыцять не смею. Давай еще ягоды брать. Вдруг опять: «Да пошли!» Вижу, он будто женщина, бурак в руке.

Ой, до того напугал меня Шишко, дак ажно дрожь на сердце, кровь сменилась в лице.

Было с мужем двоима на Выг-реке косили. А ельник эдакой большущий, и морошки много порато. Вечером я говорю: «Гаврила, вари ужин, а я наберу морошки». – «Да поди же, – говорит, – я сварю, долго ли варить кашу крупяную». Я и вышла за морошкой. Побрала морошки в чашку, да и будя брать, время место сбавить. Рыцю: «Гаврила, где ты?»

А Гаврила: «Подь к избушке». А меня в лес потянуло. А Гаврила услыхал, что неладно рыцю, и свел меня к избушке. Только спать повалились, вдруг по фатерке рапсонуло, да собачка лает: тяк, тяк. Покойник Гаврило не побоялся, три раза выстрелил, поебушился, и все пропало. После 11 годов ходила косить, никогда не видала.

180

Видения вдовы^[16]

а) По мужу я порато вопела... Когда меня скрозь гроб волочили, так я не дала себя протащить, хребтом задерживаю, пусть ходит, думаю. А потом, как прикладываться стала, я его в голые губы поцеловала... холодные. Пусть, думаю, ходит, пусть ходит. А потом как ходить-то стал, так и не прилюбилось... А может, я слезу на верех ронила или обсовестилась. Только стал ходить.

б) Навопелась я раз по нем – а я каждое воскресенье к нему на могилку вопеть ходила – и надела мужнюю шубу, да в одевальницу закуталась, а то после вопу-то дрожь брала... Как сенной-то наволок проехали, вдруг рапсонуло на воз-то мне... Гляжу, муж в жилецком платьи. «Пусти, – говорит, – пусти, не рыци, я не мертвой, а живой»... Думаю: какой мне-ко разум пришло, и как будто одурно стало, дрожь пала, и будто кожу сдирают. Рыцю: «Миколушка, подь ко мне на воз». Сидит на возу, я вижу, а он не видит. И сказать боюсь, парень бояться будет.

А уж как гугай-то в лесу рыцит, да собачка лает, да вся это лесовая-то сила, страсть! А по снегу кубани-то! Как я выстану на воз, да думаю, может, отстанет. И как я пала тут!

Кое снегом меня терли, да кое чаем, на печь положили. Так я без памяти, да без языка сколько времени лежала.

181

Федор Кормаков^[17]

Вот тоже жил-был чярь. По то время летал нечистый дух змей, он имел свои поселища, свои земли, и потом этот помер чярь, у него остался наследник. Надо вести его на чярство, ну ему надо сперва жениться, знаешь, так его не ведут. Ну и стали его женить, и потом он приказал собрать тридевять девиц. «Из которых я вылюбую, и всех в одноцветно платье сокрутить, я буду выбирать из эфтих одну». И эти тридевять девиц все одинаковы были, а одна пришла в простом платьи, ну и он тую вылюбовал себе и женился на ней. Ну и потом его стали вводить и корону надевать. Ну и потом надели корону, змей прилетел и унес корону. Поп остался не при чем и говорит: «Кто бы нашелся отыскать эту корону?» Нашелся Федор Кормаков. «Я, – говорит, – отыщу, твоя корона тридевять земель унесена. Тогда ты мне сострой карабь самый чистый по первой на Русей и потом два попроще и мне-ка на каждый карабь приготовь по 29 целовек матросов». На два корабли положил смолы, на второй карабь соломы, а на третий сам сел и отправился в море с Божьей милостью. И потом занятный был в карты играть, самый чистый игрок. На этот карабь сел и уехал, и приехали на то место, где ему следует быть. Выходит с корабля и говорит: «Матросы чтобы вси готовы были, и карабли готовы, и ждали меня ежеминутно». Ну и шел, и пришел, значит, в келью. Девица, видит, красавица оченно, аж на белом свити нет, и призывает: «Ну, Федор Кормаков, желаешь в карты поиграть?» – «Желаю, – говорит, – только играй да карточки под стол не уроняй». Они заиграли в картоцки; ну играли, он не знает, долго ли, коротко, потом он картоцку спустил под стол, ну и посмотрел: там сто змей свилось, а лико целовецеское, девицы. Ну, а корона на гвозду эта у чяря была. «Ну, дай ты мне, девиця, принадеть корону, как мни она, ладно ли будет». Он надел, она и говорит ему: «Весьма хорошо приляжет». – «Ну и позволь-ка ты мне сходить до ветра». – «Только поди, гыть, да не надолго». Ну он и ушел. Ну потом она и выглядит по дырочке в окошецко маленькое такое, ладонью закрыть. Ну и он сделал восковую ладонь, как свою, ну и пришла против окошецка, смотрит. «Я тут. Мне при вас мочиться неудобно, я ладонью закрою окошецко». Как этой ладонью закрыл, сам ушел. Она ждала, ждала, ждала, и потом и нету; на улицю вышла, его и совсем нет. Ну и потом всех своих слуг разбудила, что при себе было. А он той порой скрепился на корабли, тые слуги вси вслед за им, ну и налетели над его, только взять его, ну и потом он зажег смолу на корабли, на втором солому зажег. Ну и потом на всех прекратил, что за им прилетело гости; потом он отправил их на свои волины. Ну и потом пришел на прекрасное место. «Ну, теперича, робята, отдохните». Ну, привалились потом и заснули крепко. Ну, как прохватился от сну, корабля нет. Ну и является к им храмой мужицек. «Ну, – говорит, – Федор Кормаков, садись мни за плиця». Он гит: «Я не сяду». И солдату говорит: «Ты сядь». Солдат сел, он его и съел. Потом второй и третий, все 29 съел, и потом остался один Федор Кормаков, с короной. Ну и он убежал; бежал кольки место не мерено, ну и потом глядит: этот старик бежит след, он в дерево поднялся. Ну, этот старицек пришел к дереву и сидит, а этот Федор Кормаков и убежал с дерева, а корону не спущает с себя. Ну и потом бежал долго ли, коротко. Но. Идет, стоит огромной теремище; он зашел, ему пожрать охота, сголодал. Тут живе кривой старик. Ну, нанял его в рабочие, ну он и нанялся к ему и потом жил, не знаю, много ли, мало ли, в сказке того не сказано. Ну, работник и говорит: «Ты кривой, я глаз тебе вставлю другой, ты будешь с обоими глазами». – «Ну, сделай милость», – говорит этот старик. «Есть ли у тебя ружье большое, есть ли веревка порядочная у тебя?» Он взял да и привязал к столбу кривого старика. «И ты рвись, можешь ли сорвать веревки». Он двинулся, этот старик, сорвал эти веревки. «Ну, худы веревки, давай другие, крепце». И потом он опять этими привязал к столбу тому же, ну, опять он сорвал тыи веревки. Ну и потом говорит: «Есть ли крепце веревки?» Ну и тот принес еще крепце веревки; он его опять и связал к этому столбу; ну, он и двинул, сорвать не мог эти веревки. Ну, он ружье заправил и стрелил в этот глаз здоровый, одного нет, и в другой стрелил. Ну он, слепой-то, и сорвал веревки. А этот Федор Кормаков выпустил коз и овец, и телят с хлева, а этот слепой имат, за двор проць, што надо поймать самого этого полесника. Бросил Федора Кормакова с бараном, а тот к ему прицялился. Федор Кормаков вскрицал: «Я здесь». А этот старик крикнул: «На вот хоть ножик в приданых». Ну и он этот ножик взял, и ножик к рукам прильнул, своим ножиком стругнул, с перстами так и отсек ножик с кожею. Ну и сам пошел опеть в ход. Ну и опеть шел долго ли, коротко, ну и потом опеть стретился ему терем, да еще побольше того. Ну и пришел в терем, женщина красивая-прекрасивая и наймовала его в работники на три года. И оны тут жили-были; он выспрашивать, што тут, как; она ему и рассказала. «Можно ли отсюда выти прочь?» Она прижила уж ему паренька. Она ему и рассказала, как и выйти. «Вот у меня, гыт, топор есть под лавкой, ну и приди на бережок, лодка нужна. Ну и потом поедешь, то топор с рук не спущай». Ну и сецяс он – они заспали, она прятала топор под лавку, – и убежал на берег с этим топориком – тюкнул лодка нужна, ну и поехал. Затым сзади бежит эта женщина с ребенком на берег, разорвала этого ребенка пополам и бросила одну половину к ему, другую себе оставила; крови одна капля капнула на лодку, лодка ко дну пошла. Ну и он топором стругнул и поехал. И он переехал. Близко ли, далеко ли шел – не знаю, но и потом пришел: битвище, на степное место. Подожду, охота поесть, торговцы живут, или что. Ну и потом выстал дерево, ну и сецясь прибегают кидра да лёв-зверь, ну и драться приключились, третий час бьются звери на месте а лёв-зверь смолился: «Мужицёк, визими кулицек, да пособи убить кидру». Ну и он помог, и убили, и потом говорит: «Мужицек, ко мни за плеця, я тебя представлю в царство, откуда вышел». Ну он повез его и привез в это место и говорит, што «Не говори, что на лёв-звере ехал, а то я узнаю, как ты скажешь». И он пришел к этому государю, ну и он принес ему и подарил самую эту корону. «Ну, что тиби нужно за услугу твою, Федор Кормаков?» Ну отвецает Федор Кормаков: «Мне большого не нужно, хлеба с обеда, да грешно тело одеть, потом грешному целовеку надо придется рюмоцку выпить». Ну и государь женился и сделал бал, тогда его и ввел в цярство. Федор Кормаков здорово выпил, ну и похвастался, что: «Я на лёви-звери ехал». Лёв-зверь и вызывает его за город на том мести, куда он был преставлен, ну и сам говорит ему: «Что же, братец, ты сказал, ты мне заклятие дал не сказать?» А он сказал: «Не я сказал, а товарищ мой». – «Ну, как же товарищ есть, когда ты один был?» – «Ну, а тебе угодно моего товарища узнать, так я в город схожу, тебе приведу». Ну, он и ушел, принес ему полведра водки, ну и взял вылил ему в чан; ну и потом он взял и напился этот лёв-зверь. И взял этого лёв-зверя привязал коло ног. И государю его и привел этого лёва-зверя и говорит государю: «Вот мой конь, мне пособил твою корону принесть».