Текст книги "Белый шаман"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)
– Что ж, Кайти есть Кайти. Даже у камня стучало сердце, когда он смотрел на нее. Жаль, что она не знала Линьлиня. Впрягла бы его в нарту, чтобы принять меня за земной чертой печальной страны вечера…
Ятчоль почувствовал, как спину его поскреб острыми коготками мороз. А Пойгин кинул на него взгляд, наполненный страдальческим упреком, и заговорил о другом:
– Ты вот признался, что Линьлинь во сне говорил с тобой человеческим голосбм. О чем был тот разговор?
Ятчоль потупился, долго набивал трубку табаком, старательно уминая его в медной чашечке. Наконец отозвался:
– Плохо помню. Голос у него, пожалуй, был твой. – Вдруг вскинул голову, разглядывая собеседника тем подозрительным взглядом, в котором все заметнее обнаруживала себя злая сила обличения. – Э, постой-постой, не ты ли обернулся в Линьлиня и явился ко мне? Вот это шаманство! Вот это вечественное доказательство!
– Нет, то был не я. Наверное, осталась еще в тебе совесть. Пусть с мышь величиной, однако осталась. Мышь эта и обернулась Линьлинем. Теперь… когда волк умер… скажи… испытал ли ты мучения, зная, что ослепил его?
– Не скажу. Кайти сказал бы… Тебе не скажу. Пойгин медленным жестом показал в угол комнаты:
– Повернись туда. Там незримо сидит Кайти. Скажи ей…
Ятчоль побледнел. Он не хотел смотреть туда, куда показывал Пойгин, но какая-то сила заставила его повернуться. Чтобы одолеть чувство суеверного страха, он заставил себя разозлиться:
– Ты брось меня пугать своим шаманством!
– Все-таки испугался?
– Нисколько!
– Ты мне никогда не рассказывал, как ослепил волка. Но я догадываюсь. В твоей кладовке я нашел обрывок аркана… От него шел запах волка. Я почуял это и все понял. Ты связал волка этим арканом. Сначала накинул петлю ему на шею и потом…
– Не надо! – умоляюще попросил Ятчоль, снова бледнея, – От тебя ничего невозможно скрыть…
Опять долго длилось молчание. Только было слышно, как у собеседников сопели трубки.
– Я почувствовал беду Линьлиня, когда сам уже прощался с жизнью, – первым заговорил Пойгин, стараясь не смотреть на Ятчоля и тем самым показывая, какое он испытывает к нему отвращение. Зябко поежился, вспоминая, как было ему холодно и смертельно тоскливо на плывущей в никуда морской льдине.
Оторвалась часть ледяного припая. Пойгина унесло на льдине в открытое море. Мертвый свет луны едва пробивал мглу, которой исходила черная морская вода. Волны неумолчно били в днище льдины. Сначала она была огромная, потом раскололась надвое, еще раз раскололась на три части. Пойгин остался едва ли не на самой малой льдине, боясь расстаться с десятком нерп, которых он успел подстрелить и вытащить на лед. Это была пища. Соорудил из нерпичьих туш что-то наподобие маленького убежища, залепил дыры мокрым снегом. В тот его выезд к разводью в упряжке не оказалось Линьлиня: волк приболел. Упряжка осталась у ледяного тороса, у которого Пойгин закрепил нарту. Выли собаки, почуяв недоброе, когда их хозяина понесло в море, рвались из алыков. Пойгину чудилось, что он слышит и вой волка, доносившийся с далекого берега.
Пойгину удалось убить еще до десятка нерп, и он расширил свое убежище, застелил его нерпичьими шкурами, которые на морозе, казалось, превратились в жесть. Плыла в никуда льдина. Дымилась пронизанная смутным лунным светом мгла. Порой открывались взору дрожащие звезды, отражались расплывчато в черной воде. И Пойгину казалось, что это светятся сквозь воду глаза Моржовой матери и ее детей. Вглядывалась Моржовая матерь в человека и, видно, гадала: что же с ним сделать? Если был человек слишком беспощадным к ее детям, то надо ударить головой в днище льдины, расколоть – пусть погрузится он в пучину, представ перед ней один на один. Если чтил человек Моржовую матерь, не убивал беременных самок, не убивал моржовых детенышей– пусть плывет на льдине. Пройдет время, и Моржовая матерь повернет ветер в сторону берега – пусть человек надеется, что достигнет земной тверди.
Проступают смутно в черной воде глаза Моржовой матери и ее детей. Что в них – приговор или поддержка? Мгла клубится тяжело, безысходно. И Пойгину кажется, что так вот выглядит теперь его угнетенная страхом душа. Все тело пробивал озноб. А потом начала колотить Пойгина лихорадка. Мерцала тусклыми бликами от зеленого лунного света рябь на волнах. И Пойгину казалось, что это от его лихорадки дрожит даже море. Дрожали звезды, слабо пробиваясь сквозь мглу, и Пойгину чудилось, что это им передалась его лихорадка. И, наверное, берег вдали трясется от его лихорадки. И мечется Линьлинь на привязи, землю лапами скребет, вскидывает морду и воет на луну, заставляя поселковых собак задыхаться от лая.
В бреду Пойгин иногда видел, что Линьлинь плавает в морской пучине рядом с Моржовой матерью; и взгляд его преданных глаз, пробивающийся сквозь морскую толщу воды, умоляет не отчаиваться.
Но отчаянье затопляло Пойгина, как затопило весь мир бескрайнее море. Одолевали галлюцинации. Явственно слышался вой Линьлиня, протяжный и жалобный. Порой волк скулил, как собака, которой было мучительно больно. Как знать, может, именно тогда, когда Ятчоль совершал над волком свое страшное зло, Пойгин и слышал этот жалобный скулеж. И плакала Моржовая матерь, как плачут моржихи, прижимая ластами к груди свое бездыханное дитя. То в одном, то в другом месте выныривала ее голова. И тогда море ухало от тяжкого вздоха Моржовой матери. Волк и Моржовая матерь для Пойгина становились чем-то единым, вызывающим пронзительную жалость. Порой Пойгину хотелось броситься головой в морскую пучину, чтобы и самому стать частью того, чем теперь представлялись ему Моржовая матерь и волк. Но в такие мгновения возникала тенью Кайти. Блуждала невесомо в клубящейся мгле Кайти и поднимала предостережительно палец, мол, не двигайся с места, одолей безумие, иначе бросишься в воду, погибнешь.
И, наверное, Моржовая матерь все-таки признала в Пойгине того человека, которого надо спасти, повернула к берегу ветер. Пойгин выбрался на твердь далеко от своего поселка, но, к счастью, попал в стан гидрологической экспедиции. На вертолете отправили его в Певек. Месяц он пролежал в больнице. И когда прибыл домой, то первой вестью…
Э, лучше об этом не вспоминать. Пойгин повернулся к Ятчолю боком, глядя на него с откровенной ненавистью. Помнится, тогда он едва не привел в дом Ятчоля волка, чтобы повелеть ослепленному зверю впиться зубами в горло его мучителя. Но кровь человека, пролитая зверем, была бы знаком недобрым, а потому не имеющим в себе необходимого начала справедливости. Линьлинь хотя и был бы отомщенным, но Ятчоль не оказался бы в полной мере наказанным: неустыженная совесть его погибла бы вместе с его телом. А волку люди вменили бы в вину гибель человека. Нет, пусть Ятчоль узнает другое возмездие: да будет ему известно, что Пойгин выходит на «тропу волнения», чтобы наказать скверного!
– Ты заставил меня своими поступками два раза выходить на тропу волнения, – печально сказал Пойгин, по-прежнему не глядя на собеседника. – Что ты при этом чувствовал? Только говори правду…
Ятчоль медленно поднял тяжелое лицо на Пойгина, долго ждал встречи с егo взглядом. Да, Ятчолю почему-то очень хотелось посмотреть в глаза Пойгина. Он еще не знал, что ему скажет, но старался внушить, что он очень искренний. И Пойгин посмотрел ему в глаза. Отвернулся, что-то напряженно обдумывая, и опять посмотрел в глаза Ятчолю, уже умиротворенно:
– Можешь ничего не говорить. По глазам вижу… что у тебя, пожалуй, есть еще совесть. Правда, она не больше мыши, но есть. И если во сне твоя мышь превратилась в Линьлиня… то ты еще немножко человек.
– Немножко, – передразнил Ятчоль и тут же осекся, чувствуя, что в этом случае не следовало бы ему высказывать непочтение Пойгину.
– Вот и все. Я спросил у тебя о главном. Теперь иди. Не знаю, быть ли тебе в солнечной Долине предков, но я готов поспорить с тобой еще и там. – Пойгин повелительно показал рукой на дверь.
– Иди. А мне надо еще кое-что вспомнить.
Когда Ятчоль ушел, Пойгин лег на кровать, заложил руки под голову. Да, до весны они с Кайти побывали еще в трех стойбищах чавчыват – оленьих людей, потом вернулись на берег. Кажется, все беды остались позади, родители Кайти помирились с Пойгином, похитившим их дочь. Однако жизненная тропа опять повела их к новым превратностям…
Часть вторая
1
То были годы, когда на Чукотке впервые появились советские фактории. Однажды к береговому стойбищу Лисий хвост пришел пароход, из которого выгрузили деревянные щиты круглого дома, похожего на ярангу. Это и была фактория. Собирал дом вместе с матросами, а потом торговал в нем русский человек Степан Степанович Чугунов. Был он молод, могуч сложением, черноус, веселого и доброго нрава. Чукотского языка он не знал и потому не мог объяснить чукчам, в чем заключалась его высокая миссия. В день открытия фактории он собрал чукчей и произнес речь. Из всех чукчей поначалу он выделил Ятчоля, приметив, что тот носит рубаху, знает несколько русских слов. Не догадывался тогда Чугунов, что перед ним не только его торговый соперник, но и нехороший человек, который принесет ему впоследствии немало зла.
– Ну, вот что, Яшка, – по-своему нарек Ятчоля заведующий факторией, – донеси с полнейшим чувством, голубарь, каждое мое слово… Впрочем, вряд ли получится. Не шибко ты крупный знаток русской речи. Донеси хотя бы тысячную долю того, что я хочу сказать, чем полна моя душа. Понял?
Ятчоль подобострастно закивал головой:
– Да, да, я понимает.
Пойгин сидел на корточках у самой двери, позади всех, с видом замкнутым и мрачным: ему не нравилось, что русский торговый человек точно так же, как американцы, явно расположен к Ятчолю.
Степан Степанович прошелся за прилавком, показал на полки, заполненные товарами, и сказал, громыхая густым басом:
– Скажи им, дорогой мой Яшка, что это не просто советские товары – шило, мыло и всякое там прочее. Это по-ли-ти-ка! Вас тут, понимаешь ли, грабили американские купчишки… да и русские, отродье царского режима, были не лучше. А мы их вот так, крест-накрест, пауков-толстосумов, перечеркнем к ядреной бабушке! Перечеркнем своей кристальной честностью! Переводи, Яшка, только, пожалуйста, без ядреной бабушки, это уж так, понимаешь ли, в сердцах у меня вырвалось. Я же культуру вам должен нести, свет. В этом миссия моя, высокая миссия! Я не просто, понимаешь ли, торговый работник, я тут представитель новой эры. Насчет эры я, может, хватил высоко, не понять пока вам этого прекрасного слова. Но ничего, я вас обучу. Мы еще тут кружок политграмоты откроем. Переводи, Яшка!
Ятчоль, сидя на фанерном ящике, изо всех сил пытался уразуметь, о чем говорит русский, но даже в малой степени не догадывался о смысле его бурной и страстной речи. А люди видели, что русский обращается именно к Ятчолю, ждали, что тот в конце концов объяснит, о чем хочет сказать усатый русский.
– Почему он так громко кричит? – спросил старик Акко. – Может, считает, что мы глухие? Сначала подумал – бранится, но по лицу непохоже, глаза добрые.
– Я так полагаю, что он перед началом торговли шаманит, – предположил тесть Пойгина Уквугэ.
– Ну что же ты молчишь? Переводи, Яшка, – все тем же громким голосом продолжал Чугунов. – Ну, хоть чуть-чуть… в общих чертах растолкуй…
Ятчоль с важным видом раскурил трубку, встал с ящика, прокашлялся. Чугунов, присев на прилавок, с нетерпением и величайшим любопытством разглядывал лица чукчей, надеясь, что сейчас, как только Ятчоль переведет хоть приблизительно его слова, появятся на лицах улыбки, раздадутся голоса одобрения.
– Русский просит меня, чтобы я стал его помощником, – важно сказал Ятчоль. – Он всех предупреждает, чтобы вы относились ко мне с почтением. Но я еще не знаю, стану ли его помощником. Мне надоели американцы, а теперь вот новый пришелец…
Услышав слово «американцы», Степан Степанович соскочил с прилавка, пристукнул по нему кулаком.
– Верно, Яшка! Значит, понял, что я толкую про американцев. Наконец-то мы их попросили убраться восвояси! Шутка сказать, восемнадцать годков исполнилось Советской власти, а они тут на своих шхунах шастают. Теперь по-другому заживем мы с вами. Главное – честность, честность и еще раз честность! Советская власть весь мир покорит не чем-нибудь, а вот именно честностью!
Ятчоль выждал, когда успокоится русский, и продолжил свою лукавую мысль:
– Так вот я и говорю… надоели мне американцы. Вы думаете, почему я им помогал? Чтобы всех вас хоть немного охранить от обмана. Без меня они даже подошвы с ваших торбасов на ходу сдирали бы…
– По-моему, ты только этому у них и не научился, – съязвил Пойгин.
Слова его вызвали смех. Чугунов тоже засмеялся радостно, полагая, что у него возникает с чукчами самый сердечный контакт.
– Молодец, Яшка! Значит, все-таки донес, донес главное. Если радуются люди моим словам, значит, миссия моя начинается славно.
Ятчоль ткнул в сторону Пойгина пальцем и сказал Чугунову:
– Пойгин шаман. Пойгин плёка!
– Шаман, говоришь? А ну, ну, где он? Это даже очень любопытно… Тот вон, у самой двери? Странно, а он мне, понимаешь ли, как-то приглянулся. Вполне с виду симпатичный мужчина. И лицо серьезное. А рядом с ним кто? – указал на Кайти. – Удивительно милая женщина. Впрочем, суть не в женщине. Мне, понимаешь ли, про это и думать ни к чему. У меня высокая миссия. Если начнешь на женщин заглядываться… Ты это опусти, Яшка, опусти про баб. Переводи основное.
Ятчоль понял, что русский опять разрешает ему говорить, повернулся к Пойгину:
– Ты лучше бы откусил свой язык и выплюнул собакам. Ты лучше молчи. Тебе известно, что я все время из одного конца в другой по берегу езжу. Все самые новые вести всегда первому мне в уши вползают. Есть одна для тебя самая страшная весть. Шаманов русские будут изгонять, как самых злых духов. И этот вот усатый русский за тебя первого возьмется…
– Если он станет твоим другом, то мне он, конечно, будет врагом.
– Странно, почему тебя перебивает этот серьезный мужчина? – спросил Степан Степанович, выходя из-за прилавка. Подошел к Пойгину, присел рядом с ним у стены на корточки. – Ну так что, приятель, закурим, что ли? – Протянул Пойгину папиросу. – Неужели ты шаман? Я их как-то по-иному, понимаешь ли, представляю. По-моему, мы с тобой поладим. Дай мне хоть чуть-чуть твоему языку научиться, я тебя за неделю перекую.
Чувствуя страшную неловкость, Пойгин разглядывал папиросу, напряженно улыбался; он догадывался, что русский, кажется, выказывает ему дружелюбие, и это было приятно ему. Почувствовав, как прижалась к нему плечом Кайти, глянул ей в глаза, снова повернулся к русскому и улыбнулся уже откровеннее.
– Ты вот что, приятель, уразумей, – продолжал Степан Степанович с добродушным назиданием, – уразумей одно. Если ты не эксплуататор – мы с тобой действительно поладим. Темноту твою, веру во всяких там ваших чертей, именуемых злыми духами, мы как-нибудь одолеем. Когда я сюда уезжал… меня инструктировал сам секретарь крайкома. В Хабаровске, понимаешь ли, дело было. Чуткость, чуткость и еще раз чуткость! Никаких перегибов! Я коммунист, понимаешь? Вот он, партийный билет. – Извлек из кармана гимнастерки красную книжечку. – Вот видишь, физиономия моя на фотокарточке.
Пойгин передал незажженную папиросу Кайти, покрутил в руках красную книжечку, понюхал. Чугунов рассмеялся.
– Странно, никогда еще не видел, чтобы партийный билет нюхали. Нечего нюхать, друг. Знай, у меня к вам душа чистая, без постороннего запаха. Будем друзьями. Конечно, при условии, что ты не куркуль. Ничего, приглядимся, разберемся… Давай же в конце-то концов закурим.
Осторожно взяв из рук Кайти папиросу, Чугунов отдал ее Пойгину, зажег спичку.
– Ну, ну, смелее. Вот так, как я. Вижу, к папиросе совсем непривычный. Трубки все смолите, и мужики, и бабы, и, кажется, даже дети. Будет у меня с вами мороки.
И когда Пойгин раскурил папиросу, Чугунов встал, прошел за прилавок, прихрамывая.
– За пять минут ноги отсидел, а вам хоть бы хны.
Видать, привычка. Переведи, Яшка, поаккуратнее хоть немного из того, что я сказал этому серьезному человеку.
– Пойгин шаман, Пойгин плёка, – повторил Ятчоль, явно обиженный тем, что русский торговый человек ищет расположения у его неприятеля.
– Что ты, как попугай, заладил: шаман да шаман. Поживем, разберемся. Ты смотри, не нагороди чепухи от моего имени. – Степан Степанович погрозил Ятчолю пальцем. – Ты уж, пожалуй, лучше молчи, а то действительно попрешь отсебятину. Я жестами остальное доскажу.
Чугунов с чувством приложил руку к сердцу, низко поклонился. Помедлил, соображая, что можно изобразить еще, затем крепко сцепил руки, потряс над головой и объявил:
– На этом нашу торжественную часть по случаю открытия советской фактории, где вас никто и на полкопеечки не околпачит, считаю закрытой. Приступим к практическому делу. Вот у меня в полнейшем порядке товары. Чай, табак, мыло, патроны, напильники, посуда всякая. Есть даже здоровенный котел.
Чукчи заулыбались, устремились к прилавку, глаза их блестели, широкие улыбки выражали восторг.
– А вот карабин. Наш русский карабин. Он ничуть не хуже американского винчестера. Сейчас я вам это докажу со всей наглядностью.
Чугунов вышел на волю в одной гимнастерке, несмотря на холодный осенний ветер.
– Вон видите, на перекладине ваших вешалов для рыбы стоит тринадцать консервных банок. Сам специально установил и песком набил, чтобы ветром не сдуло. А сейчас посмотрите, как стреляет бывший чоновец.
Вскинув карабин, Степан Степанович выстрелил, сшибая консервную банку.
– Вот каков он, наш карабин. Я могу и в спичечную коробку попасть. Ну а вы и подавно. Вы, говорят, тут можете даже из кочерги стрелять, как из винтовки. Ну, кто из вас смелый? – Отыскав взглядом Пойгина, протянул ему карабин:
– Покажи, орел, каков твой глаз, поди, в комара за километр на лету попадешь.
Пойгин принял карабин, долго его осматривал, наконец взвел затвор, неуловимо вскинул и выстрелил, сшибая вторую банку с вешалов.
Что-то радостное кричали чукчи, прыгали и смеялись их детишки. Один Ятчоль с отчужденным видом стоял чуть в стороне: его коробило, что русский торговый человек позволил Пойгину выстрелить первому.
– А ну, Яшка, отличись ты!
Ятчоль помедлил, затем с важным, надутым видом взял карабин, осмотрел, поставил прикладом на землю, определяя его высоту. Карабин был короче винчестера, а стало быть, и шкурок, подумалось Ятчолю, в оплату потребуется меньше. Пожалуй, он его сегодня же купит. Пусть к пяти винчестерам добавится еще и карабин.
– Что ты карабин примеряешь, будто костыль? Стреляй, Яшка, да смотри, не промахнись.
Ятчоль выстрелил, и еще одна консервная банка слетела с вешалов. Когда были расстреляны все мишени, Чугунов опять распахнул дверь фактории:
– Прошу! Я готов начать нашу советскую торговлю.
В пушнине Чугунов в то время еще мало что понимал и решил все шкуры принимать по самому высшему сорту. Первым с добрым десятком песцовых шкур явился Ятчоль.
– Ого! Вот это ты, брат, поднакопил мягкого золотишка! – восхищенно воскликнул Степан Степанович, встряхивая шкурку песца. Подул на ворс, припоминая, чему учили его в Хабаровске на курсах по пушному делу. – Да ты у меня, Яшка, всю факторию скупишь. Чего ты хотел бы приобрести?
Ятчоль показал на карабин. Поставив его на прилавок торчком, попросил старика Акко попридержать за ствол. Поглядывая лукаво на Чугунова, принялся укладывать шкурки песцов, стараясь, чтобы одна не слишком придавливала другую.
– А ты укладывай шкурки так же, как заставляешь укладывать нас, – сказал насмешливо Пойгин и придавил шкурки ладонями, спрессовывая стопку.
Ятчоль вскинул кулаки, закричал до натуги в лице:
– Я не с тобой торгую! Ты всегда стараешься мне досадить!
Чугунов удивленно наблюодал за происходящим, наконец догадался, в чем дело.
– Понимаю, вы думаете, что я буду торговать на американский манер. Вот сколько мне надо за карабин… одну, всего одну-единственную шкурку. – Вскинул указательный палец и повторил: – Одну, и не больше.
Когда чукчи поняли, что за карабин торговый человек берет всего лишь одну шкурку песца, то никак не могли поверить, что над ними не шутят. Потом бросились к ярангам, чтобы пустить в ход неприкосновенный запас пушнины, припрятанный на самый тяжкий случай.
Ятчоль, потрясенный необычайно выгодной торговой сделкой, поднял руку с растопыренными пальцами, потряс перед лицом Чугунова:
– Еще карабин!
– Зачем тебе два? О, даже не два, а пять! Да ты что, Яшка, никак одурел?
Красный от возбуждения, боясь, что карабины раскупят другие охотники, Ятчоль потряс пятерней и снова потребовал:
– Пять! Пять карабин!
– Э, нет, голубчик, не выйдет, – урезонивал Степан Степанович вошедшего в раж покупателя. – Уж не думаешь ли ты карабинчики перепродавать? – увесисто погрозил пальцем. – Если узнаю, что занимаешься спекуляцией, – не взыщи! Я, понимаешь ли, добр, но крут.
Ятчоль долго смотрел в лицо Чугунова, пытаясь понять странного купца. Не сумасшедший ли он? Скорее всего очень хитрый, видно, есть в том какой-то тайный умысел, что он взял за карабин всего лишь одного песца…
Еще не скоро разобрался Чугунов, кто же такой по своей сути Ятчоль. А тот после долгих размышлений пришел к выводу, что русский решил обосноваться в стойбище надолго и потому не нуждается, как это было с заезжими американскими купцами, в его помощи. Это очень опечалило Ятчоля. Однако он изо всех сил старался понравиться русскому, приглядывался к его торговле, порой в душе смеялся над ним; а жене говорил:
– Не знаю, он или очень глупый – почти задаром отдает товары, – или хитрый. Но в чем его хитрость? Не хватает моего рассудка понять, какие он расставляет капканы.
Внимательно следил Ятчоль за отношением Чугунова к Пойгину. И когда стал примечать, что Чугунов как-то особенно смотрит на Кайти, сказал жене загадочно:
– Если Кайти больше понравится русскому, чем ты… Пойгин станет его другом, а не я. Ты понимаешь?
Мэмэль поняла. К тому же не могла она примириться с тем, что Кайти считалась первой красавицей на всем побережье. Любила Мэмэль поговорить о своих женских прелестях, которые, по ее мнению, не оставляли равнодушными ни одного мужчину. Украшений у нее было не счесть: расшитые бисером ремешки опоясывали ее руки выше и ниже локтей, снизки бус украшали шею и висели в мочках ушей, несколько медных пуговиц с двуглавыми орлами вплела она в черные косы.
После намека мужа, что ей необходимо очаровать русского торгового человека, Мэмэль долго сидела перед зеркальцем в пологе своей яранги, придирчиво разглядывая толстощекое румяное лицо. Зеркальце, выторгованное Ятчолем у американцев, было особой ее гордостью. Ни одной женщине стойбища не удавалось заглянуть в него безвозмездно: за это полагалось или разделать нерпу, или раскроить шкуру, пошить торбаса, рукавицы.
…В маленькую комнатушку Чугунова Мэмэль вошла бесшумно, сняла малахай, уселась на корточки возле порога. Степан Степанович брился. Увидев его намыленное лицо, Мэмэль рассмеялась, лукаво играя глазами.
«Вот уж не вовремя явилась гостья», – подумал Степан Степанович, торопясь добрить подбородок. Порезавшись, чертыхнулся. Увидев кровь на подбородке русского, Мэмэль участливо покачала головой, поднялась, пытаясь пальцем дотронуться до ранки.
– Э, нет, лучше не надо, – благодушно запротестовал Чугунов. – Я, понимаешь ли, лучше остановлю кровь квасцами.
Мэмэль опять уселась на корточки у двери. Приведя физиономию в порядок, Чугунов откинулся на спинку стула, внимательно вгляделся в гостью.
– Ну что, милая, купить что-нибудь надо? Пойдем. Хотя у меня вроде бы обеденный перерыв. Жрать, как пес, хочу. Жаль, нет у меня своей поварихи… Может, ты пойдешь? Обыкновенную котлетку состряпать сможешь? Нет, конечно, уж лучше я сам буду обеды варганить. А вот уборщица мне по штату полагается. Но, пожалуй, взял бы не тебя, а Кайти. Кажется, удивительно опрятная женщина.
Услышав имя Кайти, Мэмэль надулась.
– Ну, ну, пойдем в магазин, – Степан Степанович открыл дверь, которая вела из его комнаты прямо за прилавок. – Проходи сюда. Только бы мне надо открыть наружную дверь, а то, понимаешь ли, двусмысленная возникает ситуация. Закрылся с бабой в магазине. Тут такое могут подумать, что свет не мил станет.
Степан Степанович провел Мэмэль в магазин, открыл наружную дверь.
– Ну, что тебе, чаю, спичек, табаку?
Мэмэль смущенно переступала с ноги на ногу и, как понял Чугунов, ничего покупать не собиралась.
– Странно, понимаешь ли, весьма странно, – сказал он озадаченно. – Не охмурить ли ты меня собираешься? Улыбка уж больно у тебя томная. – Показал на товары, разложенные по полкам: – Ну, выбирай, что тебе надо. Может, иголки?
Чугунов достал пакетик иголок, протянул Мэмэль. Выхватив пакетик, Мэмэль зарделась и, радостно рассмеявшись, спрятала их за пазуху керкера.
– Ну а платить кто будет? Белый медведь? Оно конечно, иголки – пустяк, однако…
Степан Степанович недоговорил, чувствуя смущение от присутствия улыбающейся женщины.
– Ну, если больше ничего не надо, то иди, а я пойду мяса себе поджарю.
Выпроводив Мэмэль, Степан Степанович вошел в свою келью, растянулся на кровати, тоскливо глядя в ослепленное стужей, бельмастое окно. Как вышло, что он оказался здесь, на краю света? Ну, прежде всего попал в отборную десятку. В крайкоме партии ему так и сказали: из полсотни кандидатур выбрали десять. Что ж, он солдат, если приказано… Однако была еще одна причина, и очень существенная. Его жена Рита ушла к другому. Это был для Чугунова такой удар, что он убежал бы к самому дьяволу, только бы хоть немного прийти в себя. К торговле он никакого отношения не имел, работал прорабом на строительстве лесозавода и потому немало изумился, когда подступились к нему с таким предложением. Впрочем, и остальные из отборной десятки не все были торговыми работниками. Секретарь крайкома сказал им, напутствуя в дальний путь: «Прилавок – это, конечно, важно, очень важно, вы должны его освоить со всей ответственностью. Но ваш прилавок будет еще и трамплином, и трибуной. Многое вам придется делать от имени и во имя Советской власти…»
«Учтите, – говорил секретарь, – в тех местах, куда вы едете, вашими предшественниками были, как правило, отпетые авантюристы и хищники. У чукчей есть свое представление об этих людях. Ради дорогой пушнины, ради легкой наживы творились самые гнусные дела. И вот появляетесь вы – представители новой власти. Появляетесь с иной душой, иной психологией, с вашей человечностью, честностью. И это должно быть воспринято чукчами как спасение. За вами придут другие – учителя, врачи. Уже пошли в наиболее крупные поселения. Но вас мы направляем в самую глушь».
Секретарь помолчал, почему-то задержав взгляд на нем, на Степане Чугунове. Может, вдруг засомневался, достоин ли? А может, наоборот, на него особенно понадеялся?
«Я буду с вами откровенным, – продолжал напутствовать секретарь крайкома. – Вам придется нелегко. Вы не знаете чукотского языка. Надо его учить. Вы не знаете местных обычаев. Надо усваивать их. Вам потребуется особенное мужество даже в том, чтобы не захандрить, элементарно не опуститься. Не дай бог, если вы запьете. Север – он подминает слабовольных, как белый медведь. Вы должны победить этого страшного медведя».
Да, секретарь был откровенным. Вон он, косматый белый медведь, беснуется за окном. Как быстро наступила зима! Медведь этот незримо вкрался и в душу чувством одиночества. Эх, Рита, Рита, оказались бы здесь вдвоем – рай был бы в этом шалаше. А так – сущий ад. Холодно. Поддувает откуда-то снизу. Стены заиндевели. Оленьими шкурами обить их, что ли? Посуда не мыта. Похоже, начинает подминать тебя белый медведь, опускаешься, Степан Чугунов, сукин ты сын…
Ругал себя Чугунов, а сам не мог сдвинуться с кровати. Да и ругался как-то вяло, можно было подумать, что душа его замерзает. Господи, хотя бы сверчок какой завелся, что ли…
И вдруг дверь отворилась, и на пороге опять возникла Мэмэль. И что-то непонятное шевельнулось в душе Чугунова: он и обрадовался, что порог его переступил человек, мало того – женщина, и, кажется, испугался, даже разозлился: «Только этого не хватало». Чугунов рывком поднялся с кровати.
– Тебе что, иголок мало? Ты уж, голубушка, понимаешь ли, не ставь меня в дурацкое положение. Не знаю, насколько болтливы здешние женщины, но боюсь, что они любят посудачить так же, как все бабы на свете.
Мэмэль, улыбаясь, несмело подошла к Чугунову, осторожно погладила по его нечесаному, давно не стриженному чубу. И потемнело в глазах Степана Степановича.
– Отойди от меня, чертова баба! – вдруг закричал Чугунов, сатанея. – Я же мужик, понимаешь, мужик!..
Мэмэль испуганно отпрянула, потом опять заулыбалась по-женски вызывающе, медленно вытащила из-за пазухи меховые рукавицы, положила на пол перед ногами торгового человека и быстро ушла.
Чугунов поднял рукавицы, машинально примерил их, бросил на кровать, подумав: «Вот чертова кукла. Чего ей от меня надо? Может, все-таки взять ее в уборщицы?»
И вдруг заорал:
– Я тебе возьму! Я тебе покажу уборщицу! – Схватил засаленную сковородку. – Это что такое?! Когда ты выскребал эту сковородку? А когда пол подметал? Не помнишь? Ну так я тебе, негодяй, напомню!
И, словно чего-то испугавшись, Степан Степанович осторожно присел на кровать, бессмысленно разглядывая сковородку, которую все еще держал в руках: разговаривать с самим собой у него вошло в привычку, но чтобы орать на себя, как на постороннего человека, – это случилось впервые.
И начал мыть, выскабливать свое жилище Степан Чугунов. Вечером, после торговли, расставил несколько ламп в магазине, объявил собравшимся по его зову чукчам:
– Отныне это не только фактория, но и клуб. А может быть, и школа. Я, понимаете ли, не позволю, чтобы меня подмял медведь. Переводи, Яшка. Про медведя можешь промолчать, чтобы не было понято буквально.
Ятчоль, хитро щурясь, поглядывал искоса на свою разнаряженную Мэмэль. А она подсела как можно ближе к Чугунову, улыбалась томно и вызывающе. На сей раз в косах ее, кроме пуговиц с двуглавыми орлами, появилась увесистая пряжка с якорем и, что особенно рассмешило Степана Степановича, – корпус от карманных часов с сохранившимся циферблатом и стрелками.
– Господи, а это зачем? – дотронулся он до странного украшения.
Мэмэль засмеялась, игриво перекинула косы со спины на грудь.
– Ну ладно, хватит красотками любоваться, – угрюмо потупившись, сказал себе вслух Чугунов. – Прослушайте лучше мою политическую информацию. Знаю, что ничего не поймете, но надо же с чего-то начинать! Яшка, сними свой малахай, навостри уши. Может, хоть что-то уловишь… Жаль, что я ничего не захватил с Большой земли для наглядности.
