Текст книги "Белый шаман"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)
Зазвонил телефон. Журавлев поднял трубку, и через минуту передал ее Тильмытилю:
– Зачем-то тебя разыскивает Чугунов.
– Что делать, председатель? – спрашивал Чугунов по телефону. – Пришел ко мне директор торгбазы и сказал… Пойгин прислал своих двух внуков со странным заказом… продать на его имя ни мало ни много – тринадцать карабинов.
– Тринадцать?
– Именно. Чертову дюжину.
Пойгин догадался, о чем разговаривает Тильмытиль с Чугуновым.
– Да, тринадцать карабинов! – воскликнул он и показал обе пятерни, потом добавил еще три пальца. – Я подарю их своим внукам и их друзьям, тем, кто не боится ни мороза, ни умки! Им уже по семнадцать лет. Они охотники!
– А не лучше ли будет, если купит карабины правление артели? – не очень смело спросил Тильмытиль, прикрыв трубку телефона рукою. – Зачем ты будешь зря тратить свои деньги?
– Я сам знаю, как тратить мои деньги. – Пойгин пошлепал себя по карману. – Я хочу, чтобы молодые охотники помнили, что это именно подарок Пойгина!
– Ну, что все-таки будем делать, председатель? – между тем спрашивал по телефону Чугунов.
– Стрелять, стрелять будем, Степан Степанович! – весело ответил Тильмытиль. – Стрелять морского зверя, медведей. Карабины Пойгина могут попасть в цель не только пулями. Не понимаете? Ну как же, как же, разве может Степан Степанович Чугунов не понимать таких важных вещей. Это должны понять все, кто знает, что такое северный охотник, от Чукотского до Кольского полуострова…
Тильмытиль рассмеялся, опустил трубку и внимательно посмотрел в глаза Журавлева. Директор улыбнулся в ответ.
– Пределы символических выстрелов карабинов Пойгина ты определил точно. Правда, сюда надо еще добавить Камчатку, Сахалин и, пожалуй, Приамурье. – Потянулся с хрустом, крепко смыкая руки на затылке. – Эх, скорее бы весна, да уйти бы с ружьишком в тундру…На следующий день после уроков тринадцать старшеклассников, вооруженные карабинами, уехали с Пойгином на охотничий участок Ятчоля, где находились его приманки для песцов. Но Ятчоль на этот раз не дал себя посрамить. Выехав к приманкам ранним утром, он очистил от снега капканы, перезарядил их. Юных охотников и Пойгина он застал у охотничьей избушки. На груди его, прямо на заиндевелой кухлянке, поблескивала медаль.
– Это и есть те, кто вселяет в тебя надежду и гордость? – спросил он у Пойгина, насмешливо оглядывая парней. Притронулся пальцем к носу одного из них: – Не боишься, что от мороза нос отвалится?
Парень самолюбиво хмыкнул:
– Если чукча будет бояться мороза, то все умки передохнут от смеха.
– Что ж, посмотрим, как ты стреляешь из своего карабина. Или это не твой? Взял взаймы у деда?
– Это подарок Пойгина.
Ятчоль запустил руку под малахай, озадаченно почесал за ухом.
– А у тебя чей? – обратился он еще к одному из парней.
– У нас у всех карабины, подаренные Пойгином.
Ятчоль взял карабин у старшего внука Пойгина, долго крутил его, щелкая затвором. Да, когда-то он тоже раздавал если не карабины, то винчестеры, но не дарил, нет. Это были его винчестеры, и то, что ими было добыто, принадлежало ему, и только ему. Вот так, хочешь не хочешь, а Пойгин опять его посрамил. Через много лет, но посрамил. Какая-то ленивая, словно замороженная, досада бродила старой волчицей в сумеречной душе Ятчоля. Чтобы изгнать ее, он с напускной веселостью сорвал с себя малахай и крикнул:
– Ну, кто из вас попадет?!
Достал из походной сумки цепь от капкана, вложил в малахай, чтобы стал потяжелее.
– Я сейчас подброшу, а вы стреляйте.
Парни вопросительно смотрели на Пойгина. Старик бесстрастно сунул трубку в рот, едва приметно кивнул головой, дескать, издырявьте ему малахай, раз сам напросился.
Ятчоль раскачал малахай и швырнул его как можно выше. Грянул залп. Продырявленный в нескольких местах малахай упал в снег. Послышался запах паленой шкуры. Ятчоль медленно подошел к малахаю, извлек из него цепь, долго считал дыры.
– Кажется, все попали. Теперь буду нарочно ходить в дырявом малахае, пусть все видят, что чукчи еще не разучились стрелять.
Поймав на себе одобряющий взгляд Пойгина, Ятчоль надел малахай, вошел в избушку, вынес несколько капканов с цепями, прикрепленными к ним.
– Теперь посмотрим, как вы наживляете приманку. Не отхватит ли кто-нибудь из вас себе пальцы…
Пальцы никто из юных охотников не отхватил. Они с удовольствием заряжали капканы, польщенные тем, что их нахваливали два старых охотника, терпеливо снося их упреки и насмешки.
– Ты чем закрыл капкан в лунке? – возмущался Ятчоль. – Надо, чтобы снежная корочка даже на свет просвечивала. Тогда нога песца провалится, и капкан захлопнется. А ты даже рукавицы побоялся снять, вот сугроб на капкан и навалил.
Ятчоль упал на колени, ловко вырезал ножом квадратик снега и принялся осторожно строгать его, чтобы получилась тоненькая пластинка.
– Вот, вот как надо! Тут в рукавицах ничего не сделаешь. Смотрите, как надо накрывать капкан.
Пойгин наблюдал за Ятчолем и чувствовал, как волна великодушия заполняла его: сейчас он был готов простить ему многое.
Не пропало у него это чувство и на второй день, когда Ятчоль снова вошел в его дом. Это был именно тот день, когда Пойгин нацепил на свою шаманскую кухлянку Золотую Звезду. Ятчоль не пропустил случая, чтобы не попугать своего давнишнего соперника:
– В газету напишу большую заметку. Начало будет такое. Шаман Пойгин нацепил на грудь себе Золотую Звезду и сказал, что снял с неба Элькэп-енэр.
Пойгин не рассердился на Ятчоля, мало того, дал ему взаймы пять рублей и сказал:
– Поедем завтра в море к разводьям за нерпой. Я буду изгонять из тебя злого духа зависти.
Так оказался Пойгин вместе с Ятчолем в морских торосах в день смерти Линьлиня. Поначалу все было хорошо, мчалась упряжка Пойгина между торосами, раскалывались с гулом от мороза ледяные громады, и снова наступала такая тишина, что Пойгин слышал, как стучит собственное сердце. И приходило ему в голову, что это не сердце, а Моржовая матерь стучит головой в ледяной покров моря…
Не поднял Пойгин карабина на моржа, нашедшего спасение в отдушине. И Ятчоля не пустил к моржу. Казалось, он ничем не разгневал Моржовую матерь, можно было надеяться на удачную охоту и благополучное возвращение домой. Но не получилось благополучного возвращения: умер Линьлинь, покинул земной мир раньше своего хозяина прирученный волк. И это потрясло Пойгина…
Линьлинь умер. Может, он почувствовал, что хозяину пришла пора уходить в Долину предков, и потому поспешил сделать это раньше его?
Кэргына должна родить не сегодня-завтра четвертого внука. Четвертая возможность возникает у Пойгина вернуться в земной мир и начать жизнь заново уже под другим именем. Но все ли он сделал в этом мире под именем Пойгина? Нет, не все. Выходит, рано еще умирать…
Вот и о его письме, посланном Медведеву, заговорили. А скоро Артем и сам прилетит. Вот она, телеграмма. Интересно, что он скажет в ответ на письмо? Наверное, как всегда, будут советы. Но Пойгин и сам кое-что обдумал. Надо бы на всякий случай дать наказы.
– Кэргына! – закричал Пойгин, поднимаясь с кровати. – Иди сюда. Ты слышишь меня?
Дочь вбежала с испуганным видом.
– Тебе плохо?
Пойгин снова бесцеремонно уставился на ее живот.
– Когда родишь? Потерпела бы хотя бы два дня… Мне надо дать людям важные наказы.
Дочь смущенно развела руками.
– Ну, ну, понимаю, глупость сказал. Рожай хоть сегодня. Но раньше вскипяти самый большой чайник и зови ко мне всех тынупских очочей. Председателя артели, председателя сельсовета, директора щколы, главного врача, директора торгбазы и Чугунова, потому что он парторг. Пусть все идут! Я должен дать им важный наказ…
Кэргына замялась:
– Придут ли очочи? У всех важные дела…
– Придут! Пошли за ними моих внуков. А мне подай пиджак от нового костюма. Штаны не надо, хватит пиджака.
– Кто же в кальсонах пиджак надевает?
– Я, я надеваю пиджак в кальсонах! И Звезду прицеплю. Хорошо бы ее на шапке носить, вот тут, прямо на лбу. Дай шапку, примерю…
– Ты что, будешь перед очочами сидеть в шапке и в кальсонах? Да еще со Звездой на лбу?
– Не возражай, когда с тобой говорит отец! Иди зови всех очочей. Я должен дать им наказ…
Кэргына вышла из комнаты. Пойгин застелил кровать, поставил у стола поровнее стулья: скоро придут главные люди Тынупа и всей тынупской тундры, надо навести порядок. У Тильмытиля он спросит: знаешь ли ты, сколько в Тынупе домов с хорошими печами, с недырявыми крышами, с невыбитыми стеклами в окнах? Да, таких домов много. Но есть и такие, как у Ятчоля. Ни дом, ни яранга. Надо, чтобы дом был домом! Пусть колхоз починит все плохие печи, все плохие крыши. Надо, чтобы в каждом доме было тепло и чисто. Вот так же чисто, как в доме Пойгина.
Главному врачу больницы он скажет: пусть врачи и медсестры идут в такие дома, как у Ятчоля, и помогают наводить чистоту. Вон сколько появилось врачей, медсестер из чукчей! Разве это не радость – видеть анкалит и чавчыв в белых халатах, разве не радость знать, что они умеют лечить людей? Так пусть же помогут таким, как Ятчоль, излечиться от грязи. Да, да, грязь – это тоже болезнь. А если, допустим, Ятчоль не будет слушаться, если его Мэмэль опять разведет грязь – надо вести их в сельсовет на всеобщий укор. Да, пусть такие, как Ятчоль, боятся всеобщего укора, пусть вспомнят, что у человека должен быть стыд!
Найдет Пойгин что сказать и директору школы. Не только грамоте учит школа, но и порядку. Вон как строго следят школьники за чистотой в интернате, в столовой, в школе. Пусть идут в дома и помогают наводить такой же порядок тем, кто к этому еще не привык. Пусть покажут, чему они научились.
И директору торгбазы тоже будет наказ. Строгий наказ. Пойгин уверен, что директор все поймет, послушается парторга Чугунова. Уж кто-кто, а Степан хорошо знает своих бывших покупателей. И если кто-нибудь прежде всего спрашивает спирт – пусть продавцы не пускают такого даже на порог магазина! Не пускают до тех пор, пока дурная голова не догадается купить что-нибудь намного полезнее, чем этот проклятый спирт.
Надо на собрании прийти к уговору: если Ятчоль или такие, как он, дуреют от спирта, – не продавать им ни капли! Надо объявить самый страшный всеобщий укор тем, кто не противится пьянству. Если будут стыдить не один, не два, не три человека, а сразу много людей – тогда повергнутый в стыд не сможет переступить запрет. Но если осмелится и переступит – надо еще беспощадней предъявить ему самый страшный укор!
Вот что скажет Пойгин главным людям Тынупа. Пусть задумаются, пусть действуют! Не затем их столько учили в школе, чтобы они не понимали, как поступать с такими, как Ятчоль. Этот человек говорит, что чукчи стали бояться мороза. Пусть он знает, что чукчи, как и все честные люди на земле, больше всего боятся стыда!
Об этом Пойгин писал в письме Медведеву, об этом он сейчас скажет всем главным людям Тынупа. Вошла Кэргына:
– Идут! Все очочи идут. Где будем пить чай, в большой комнате?
– Да, конечно, в большой, – согласился Пойгин. – Звезда у меня на шаманской кухлянке. Не надо кухлянки, пиджак надо. И Звезду на пиджак! – Посмотрел на кальсоны, подтянул их. – И штаны, пожалуй, надо надеть. И самую чистую рубашку. Я же собираюсь говорить о порядке! А ты меня чуть не выставила на смех в кальсонах…
Кэргына хотела возразить, что именно она уговаривала его надеть и брюки, но лишь улыбнулась:
– Прости, отец. Дай я помогу надеть рубаху. Да что ты так волнуешься? Даже руки трясутся.
– Мне в бубен хочется ударить. Вот ударил бы сначала перед очочами в бубен, а потом начал бы свои говорения. Но бубна лучше не надо. Смеяться будут. А я хочу, чтобы у них были серьезные лица. У меня к ним не просто слова, у меня… говорения…
12
Антон пришел с полярной станции веселый, обрадованный вестью, что скоро прилетит отец. Пойгин к тому времени уже закончил свой разговор с главными очочами Тынупа, пил вместе с гостями чай, усталый, глубоко погруженный в себя.
– Сколько дорогих гостей! – воскликнул Антон и поздоровался с каждым за руку. Перед Пойгином остановился, поправил Звезду на его груди, сказал по-чукотски: – Рад видеть тебя не в постели…
– Ты знаещь, что скоро прилетит отец? – спросил Пойгин, наливая в блюдце чай.
– Знаю. Кэргына мне позвонила на полярную станцию, сказала о телеграмме. – Антон присел рядом с Пойгином. – Значит, тебе стало полегче.
– Лежал бы до сих пор, да вот надо было дать наказ, – сдержанно ответил Пойгин, степенно поднося блюдце ко рту.
– Судя по лицам гостей, наказ был серьезный.
– О-о-очень серьезный, – нараспев сказал Тильмытиль, – не знаю, от чего больше вспотел, от чаю или от наказа.
Антон повернулся к Кэргыне, убиравшей чайную посуду со стола, спросил шутливо:
– Ну, когда будем рожать?
– Да вот поужинаем, попоем песни – и можно рожать. Не хочу никого отпускать, послала сыновей за женами наших гостей. Давно вот так все вместе не собирались.
Антон искренне обрадовался.
– Прекрасно! Придумаем имя сыну или дочери. Опять же скоро конец полярной ночи. Надо настроиться на солнце…
– Тут уже все за тебя решили, – сказал Чугунов и глянул на часы. – Моя супружница закончила дежурство полчаса назад. Сейчас появится.
Однако первой пришла жена Тильмытиля, Ирина Николаевна, преподавательница математики. Она была очень подвижной и шумной, эта белокурая женщина. Бросив на руки мужа шубу, подбежала к Кэргыне, обняла ее.
– Я думала, ты уже родила, потому и зовут в гости. Учти, я буду кумой! – Повернулась к мужу, погрозила кулачком. – Сыновей взбаламутил! Говорят, отец каждому по карабину обещал. А старший уже вооружен с ног до зубов. С карабином спать ложится. Уверяет, что это подарок нашего уважаемого героя…
Гостья не совсем почтительно глянула на Пойгина, видимо, намереваясь сказать что-то не очень-то благодарное о его подарке. Тильмытиль почувствовал это и постарался шуткой отвлечь жену.
– Дочка пулемета не просит? Правда, она сама пулемет, тысяча слов в минуту!
У Тильмытиля было три сына и дочь; старший учился уже в десятом классе и действительно в числе «чертовой дюжины» удостоился подарка Пойгина.
– Выброшу я этот карабин! – воскликнула Ирина Николаевна.
Журавлев посмотрел на нее со скрытой неприязнью. Он недолюбливал Ирину Николаевну за прямолинейность и высокомерие. Мужа своего она любила и до смешного его ревновала, однако ей не хватало такта, чтобы не подчеркивать мнящегося ей своего превосходства над ним. Стояла за этим душевная скудость и еще что-то такое, чего не мог простить ей Александр Васильевич и как женщине, и как русскому человеку.
Ирина Николаевна, почувствовав неприязнь во взгляде Журавлева, немного поутихла. Она и уважала, и побаивалась директора школы, его ироничной утонченности. «Надо бы ему дипломатом где-нибудь в Париже, а он на Чукотке почти весь свой век прожил», – неприязненно размышляла она.
Журавлев пристрастно наблюдал за отношениями Тильмытиля с супругой: как же, это был один из его любимых учеников, в немалой степени, как он полагал, творение его души и ума. Не один раз Александр Васильевич замечал, как глубоко страдал Тильмытиль, когда Ирина Николаевна теряла чувство меры, ущемляла его самолюбие. Спасало Тильмытиля врожденное чувство достоинства и воспитанность, которой особенно гордился Журавлев. При том самозабвении, с каким Тильмытиль был привязан к супруге, при ее деспотизме и душевной глухоте он мог бы выглядеть просто жалким. Но Тильмытиль жалким не был. Наоборот, он умел подниматься над тем, что могло бы привести к семейным дрязгам, чем и покорял свою супругу и вызывал чувство глубокого уважения у всех, кто наблюдал и понимал их жизнь.
Ирину Николаевну бесила непонятная власть Журавлева над нею. «Вечно чувствуешь себя школьницей под его взглядом. Не буду я ходить перед ним на цыпочках». Жестикулируя преувеличенно раскованно, почти развязно, Ирина Николаевна полистала журнал мод, бросила его на диван, прошлась по комнате.
– Нет, в самом деле, вы что, с ума посходили? Вооружили детишек карабинами. Да они перестреляют друг друга! – Остановилась перед зеркалом, сердито взбила кудряшки. – Я вот в районо напишу.
– Чем недовольна эта сварливая женщина? – чуть насмешливо спросил Пойгин.
Ирина Николаевна знала немного чукотский язык, поняла вопрос Пойгина. Повернувшись к мужу, она сказала с притворно сладкой улыбкой:
– Пойдем, мой миленький, домой. А то тут тебя еще угораздит надраться. Наугощаешься…
Нетрудно было заметить, как потемнело лицо Тильмытиля, но он сдержал себя и шутливо спросил:
– Это на каком языке… надраться? Просвети темного чукчу…
Ирина Николаевна подошла к мужу, взъерошила его волосы:
– Не такой ты уж у меня и темный…
– Ну, ну, понимаю, – продолжал шутить Тильмытиль, – так, слегка темноват местами, как нерпа пятнистая…
Пойгину не нравилась эта женщина, он уже готов был уйти к себе, но пришла жена директора школы, Татьяна Михайловна. Она тоже была учительницей, преподавала английский язык. Хрупкая, с темными задумчивыми глазами, она выглядело намного моложе своих лет. Едва приметно кивнув мужчинам, подошла к Кэргыне, вручила ей сверток.
– Это кое-что для будущего малыша.
Ирина Николаевна почти выхватила из рук Кэргыны сверток, развернула его на кровати.
– Какая прелесть! Распашоночки да пеленочки. Господи, как все это знакомо и дорого…
И осветилось лицо Ирины Николаевны таким светом, что всем увиделось: это женщина, это мать. «Нет, есть в ней, есть что-то в этой чертовке, – подумал Александр Васильевич, – и Тильмытиля можно понять».
Теперь оставалось дождаться жены Чугунова. Маргарита Макаровна переступила порог с хохотом. С нее снимали заиндевелую оленью доху, а она не могла унять смех.
– Ну и послал мне бог пациента!
– Опять Вапыскат, что ли? – не без досады спросил Чугунов.
Степану Степановичу было известно, что Вапыскат во всей больнице самым главным лицом признавал врача Чугунову. Не было недели, чтобы он не появился на пороге больницы и не потребовал: «Пусть мне потрогает живот Ратватыр». Так он назвал Маргариту Макаровну, что в переводе означает Самострел. Чугунов умирал от хохота, обыгрывая новое имя жены. «Вот уж что верно, то верно – Самострел. По себе знаю, как глянул в ее глазищи, так и лег, убитый наповал, будто действительно ненароком набрел в тайге на самострел».
– Позвал меня Вапыскат в свой замок, – принялась рассказывать Маргарита Макаровна, уняв смех. – С мальчишками просьбу передал. Пусть, говорит, принесет мне касторки. Ну, я взяла флакон на всякий случай и на всех парах к нему. Вижу, у костра сидит, качается и песню поет. Думаю, уж не хватил ли чего горького мой дорогой пациент?
– Он мухоморы глотает, – усмешливо сказал Тильмытиль. – Наглотается и вступает в беседу с верхними людьми… Иначе говоря, с покойниками… Так ему кажется.
Маргарита Макаровна взмахнула руками, как бы прогоняя нечистую силу:
– Господи, страх-то какой! – уселась на стул. – Так вот, спрашиваю у него, что болит, где болит. А он что-то бормочет, никак понять не могу, на чукотский-то разговор я туговата. Тут мальчишка явился, который позвал меня к больному, объяснил… Старик, оказывается, просил картошки, а не касторки, малость перепутал слова.
И опять рассмеялась Маргарита Макаровна. Рассмеялись и все, кто слушал ее.
– Я его как-то картошкой угостила у нас в больнице, когда дежурила. Вот и понравилась ему. Когда разговорились, мальчонка пояснил, что он картошку мою, бульбу вареную, посчитал за самое лучшее лекарство из всех, какими его пользовали. Совсем, говорит, поправился, пойду на медведя. – Помолчав, тяжко вздохнула. – Так ему там холодно и неприютно, в его шалашике. Завтра принесу картошки, сварю на его костре, самого научу варить. Внушил себе, что целебней нет ничего на свете. Жалко старика…
– Да, теперь жалко, – задумчиво промолвил Тильмытиль, прогоняя обычную свою усмешку. – А когда-то он мне смерть предрек…
У Маргариты Макаровны расширились и без того огромные глаза:
– Смерть предрек?
– Да, было дело. Черный шаман смерть предрек, а белый – жизнь. Такой был поединок двух шаманов, что всю тундру лихорадило. Вот он – белый. Верный друг моего отца, да и мой второй отец.
Пойгин почувствовал на себе взгляды гостей, выходя из задумчивости, осторожно поставил блюдце на стол и сказал:
– Пью чай и о Линьлине думаю. Умер волк. Как старый человек умер… Показал бы ты, Антон, кино про Линьлиня…
И Журавлев тоже попросил, приложив руку к груди:
– Давай, Антон Артемьевич, прокрутим! С удовольствием еще раз посмотрю…
