Текст книги "Белый шаман"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
2
Яранга Пойгина стала одиннадцатой возле культбазы. Все ближе сюда подвигались и другие стойбища анка-лит: возникало большое селение, которое чукчи назвали Тынуп – Возвышенность. Назвали так потому, что стояло селение на возвышенном месте, к тому же дома культ-базы казались им удивительно высокими. Вот в этом селении из деревянных домов и яранг и появился у Пойгина новый очаг, появились и новые его хранители. У Кайти родилась в этом очаге дочь. Началась новая жизнь. И можно было бы опять взойти на гору с бубном и возвестить всему свету о рождении дочери. Пойгин уже готовился к этому, но в ярангу вошел человек, который назвал себя следователем.
Допрос шел на культбазе, в комнате для гостей. Следователь милиции Дмитрий Егорович Желваков искренне пытался понять Пойгина. Переводчиком у Желвакова был инструктор райисполкома Тагро.
– Внуши Пойгину, – просил его Желваков, – пусть он все объясняет точно, а то похоже, что он, чудак такой, наговаривает на себя. Пусть расскажет еще раз, как он убил Аляека. Почему у него оказались три раны?
Пойгин отвечал нехотя, порой выражал удивление, что ему задают странные вопросы.
– Скажи русскому, что я в Аляеке еще раз убил росомаху. И не одну. Я убил в нем росомаху с ликом Рырки и еще одну – с ликом Вапыската. Четвертый выстрел послал в камень как предупреждение росомахе с ликом Эт-тыкая…
Тагро добросовестно перевел ответ. Желваков попытался было записать, однако бросил карандаш на стол, мрачно задумался.
– Черт его знгет, что и записывать. – Долго смотрел на Тагро отсутствующим взглядом, вдруг спросил: – Почему он называет себя шаманом?
– Он белый шаман…
– Но все-таки шаман. Я вынужден занести это в протокол. Теперь вот и доказывай, что он не верблюд. – Догадавшись, что Тагро не понял, при чем здесь верблюд, досадливо махнул рукой. – Запутались мы с тобой окончательно. Надо поговорить с Медведевым, чтобы кое-что прояснил. Кстати, мне и его допросить надо… Шутка сказать, ему пришлось, как я теперь понял, связывать этого молодца, – кивнул на Пойгина. – Лихой малый, ничего не скажешь.
Пойгин встретил Медведева облегченным вздохом: он уже окончательно уверился, что этот человек приходит к нему на помощь в самых трудных случаях. Артем Петрович подбросил угля в печь, подогрел чайник, разлил чай по чашкам. Желваков между тем делился своими впечатлениями о Пойгине.
– Помешался на какой-то росомахе. Не пойму, дурачит он меня или, может, с каким-то заскоком…
Медведев осторожно поставил чашку на стол.
– Нет, дорогой Дмитрий Егорович, не то и не другое. Размышления вашего подследственного о росомахе – это целая философия, или, если хотите, сложный нравственный поиск…
У Желвакова вытянулась шея, еще больше обозначился кадык.
– Даже так?
– Именно. Этот человек, так сказать, на собственной шкуре понял, что носителями зла являются, как правило, сильные мира сего, которых называли «главными людьми» тундры. Он не мог им простить их сытость, когда рядом другие умирали с голода. Он чувствовал в них отвратительную росомаху, которая следует по пятам за своей жертвой. Но если Пойгин до сих пор был борцом-одиночкой, то теперь у него есть друзья. Вот я, к примеру…
Артем Петрович шутливо постучал себя в грудь.
– Ничего себе дружка вы нашли. Он признался, что долго думал… не убить ли вас…
– Я не верил и не верю его угрозам. Возможно, он и хотел поднять на меня свой винчестер, но главное для него было – разглядеть, не живет ли и во мне та самая росомаха, которая таит в себе, как выражаются чукчи, злое начало. И в этом тоже был поиск истины. Поначалу Пойгин был наслышан, что культбаза – исчадие самого страшного зла. И кому, как не ему, белому шаману, непримиримому врагу всяческого зла, было не встревожиться? Вот он и явился однажды на культбазу, чтобы убедиться воочию, как тут обстоят дела. Видели бы вы и слышали бы, как он дотошно все тут высматривал и выспрашивал.
– То есть, другими словами, этот чукча пытался дойти до всего своим умом?
– Именно так. Не сразу постиг он истину. В своем воображении он, может быть, прошел полвселенной по моим следам, прежде чем понял, куда они ведут. И пусть, пусть он мысленно целился в меня, чтобы острее разглядеть, кто я, кто мы тут все. Но выстрелил-то он в Аляека, в этого гнусного подручного здешних богатеев.
– Не знаю, будет ли оправдан этот выстрел с юридической точки зрения… Даже три выстрела.
Медведев изумленно отодвинул от себя чашку с чаем.
– Но ведь тут… тут шел самый настоящий бой. Аляек мог всех перестрелять из своей засады…
– Скорее всего вы правы, – задумчиво сказал следователь.
Насколько Медведев оказался прав, Желваков убедился очень скоро. Ночью кто-то стрелял по окнам культ-базы. Три пули пробили и ярангу Пойгина. А наутро Желваков и Пойгин догоняли за перевалом Рырку. То, что стрелял Рырка, Пойгин определил совершенно точно: он угадывал его следы так же легко, как и след убитой им недавно росомахи.
Рырка загнал обессиленных на береговой бескормице оленей, укрылся в скалах. Пойгин тоже погнал собачью упряжку в скалы. Он объяснил русскому жестами, чтобы тот спрятался за камни. Но Желваков лишь усмехнулся, мол, за кого ты меня принимаешь, выхватил из кобуры наган и пошел на сближение с Рыркой. Пули винчестера, дробившие камни, не остановили Желвакова. Вдруг следователь схватился за плечо и повалился на снег. Пойгин выстрелил наугад между камней и утащил русского за скалу. Рырка был где-то рядом.
– Русский жив? – спросил он из-за скалы так, будто нащупывал возможность примирения с Пойгином.
– Он жив. Но ты будешь мертв! – ответил Пойгин, ужасаясь тому, как быстро под русским краснеет снег.
Да, это такая же кровь, как у Кайти, как у Клявыля: покидает человека жизненная сила…
– Добей русского, и я все тебе прощу! – крикнул Рырка.
– Зато я тебе ничего не прощу!
– Иди к своим собакам и уезжай. Я не буду в тебя стрелять.
– Не хитри, вонючая росомаха. Сегодня я сниму с тебя шкуру.
– Я знаю, у тебя родилась дочь. Недолго ты будешь видеть, как она сосет грудь твоей Кайти, если даже уйдешь из этих камней живым. Выбирай: или этот недобитый русский, или дочь…
– Я не хочу слышать твоего лая, подлая росомаха. Пойгин смотрел на русского и думал о том, что его надо как можно быстрее увезти на берег. Но как? Рырка убьет их обоих, как только они покинут камни. Желваков, кривясь от боли, с надеждой смотрел на Пойгина.
– Не оплошай, брат, – прошептал он одеревеневшими губами. – Не оплошай.
Пойгин лег на снег и пополз за скалу. Рырку он увидел так близко, что мог схватить его за ноги. Тот шарил рукой в расщелине, видимо намереваясь взобраться наверх. Если бы ему это удалось, он мог бы прыгнуть на русского сверху, как росомаха. Почувствовав опасность, Рырка быстро обернулся, вскинул винчестер, но было поздно: Пойгин опередил его…
Подув на окоченевшую руку, Желваков поднял наган: он не знал, кто покажется из-за скалы после выстрела, который только что прозвучал. Показался Пойгин…
– Спасибо, брат, – прохрипел Желваков и потерял сознание.
Пришел он в себя уже в больнице культбазы.
3
Кайти кормила грудью ребенка, прислушиваясь к каждому шагу у яранги: не вернулся ли Пойгин? Тревога за него, казалось, иссушала молоко. Маленькая Кэргы-на почти беспрестанно плакала: никак не могла насытиться… Кайти знала, что Пойгин вместе с русским, которого звали милиционером, помчался на собаках, чтобы настигнуть подлую росомаху с ликом Рырки. О, она слишком хорошо знала, что такое Рырка. Ей вспомнилась первая встреча с ним. Самодовольный, всесильный, он нисколько не сомневался, что Кайти покорится беспрекословно, стоит ему сказать ей лишь одно слово. Но вышло по-другому. С какой яростью Рырка воспринял ее отпор! Казалось, что широкие ноздри его разорвутся – так свирепо он дышал, словно бык, у которого увели важенку. Рырка представлялся Кайти страшным существом, способным рушить камни, перегрызать железо. И вот теперь по следу этого зверя устремился Пойгин. И Кайти не знала, чем унять тревогу, как прогнать липкий озноб страха. Добавив огня в светильнике, плотнее прижала к себе Кэргыну. Вот она, крошечная девочка, женщина из солнечного света – таков смысл ее имени. Рядом мать и дочь – Маленькое ходячее солнышко и Женщина из солнечного света. И если в них так много солнца, то все, все должно быть хорошо. Нельзя так волноваться, иначе страх пережжет молоко. Надо успокоиться. Надо вспомнить, что говорит Пойгин о солнце, которое прогоняет любое зло, а стало быть, и зло страха. Как жаль, что Кэргына еще совсем мала и не годится в собеседницы. Но пусть, пусть слушает, она все-таки живое существо, пусть и крошечный, но человечек.
Осторожно дотронувшись губами до ушка дочери, Кайти заговорила, раскачиваясь:
– Ты не знаешь, какой этот Рырка. Даже лик у него как будто не человеческий. У него столько оленей, что уже никто не может их сосчитать, и половина – с чужим тавром. Когда я смотрела на Рырку, мне казалось, что из-под ног его, как из-под копыт, летят камни и земля, а из ноздрей пышет пламя. Вот с кем пошел мериться силой твой отец.
Кэргына, словно поняв страшный рассказ матери, вдруг снова заплакала, личико ее сморщилось, покраснело.
– Ну, ну, успокойся, отец твой может одолеть любого зверя, одолеет и Рырку, хотя этот Рырка – настоящий келючи. Но твой отец выходил и на келючи и остался жив, а келючи сожрали звери и расклевали птицы. Я вижу, ты меня понимаешь, ты успокоилась. Вот и мне стало спокойнее. Как хорошо мне видеть тебя, слышать твой запах! Ты будешь здоровой и красивой, как твой отец. Нам бы только дождаться его возвращения. Он такой сильный и ловкий. О нем говорят, что он человек, которому не может помешать ни один, даже самый злой дух страха. Ты появилась в этом мире потому, что я убежала с ним, не послушав ни мать, ни отца. Мы блуждали по тундре из стойбища в стойбище, холод и голод бежали за нами и кусали, как собаки. Мы вернулись на берег, и, кажется, мать с отцом нам все простили. И я не знала, какую принести жертву духам за их благосклонность ко мне, за благосклонность к человеку, которого я люблю больше жизни. Я бы принесла в жертву духам даже собственную жизнь, но тогда умер бы и Пойгин. Я думала, что духи будут к нам благосклонны еще долго-долго, но случилось по-другому. Нас изгнали из родного стойбища, потому что был осквернен наш очаг. Так сказали старики. Так в каждой яранге говорил Ятчоль. Ему очень хотелось изгнать Пойгина. Он думал, что Пойгину станет жалко ярангу и все, что было в ней. И тогда люди перестанут верить, что он белый шаман. Но Ятчоль и на этот раз оказался с пустым капканом. Твой отец не пожалел ничего. Даже карабина совсем нового не пожалел, только бы не ждали люди со страхом нашествия рассвирепевших духов.
Кайти умолкла, наблюдая, как жадно сосет ее грудь маленькая Кэргына. Вскинув напряженно голову, Кайти вслушалась с чуткостью нерпы в чьи-то отдаленные шаги за ярангой и, убедившись, что это не Пойгин, горестно вздохнула.
– Нет, это не он. Так вот, послушай, что было дальше. Мы разобрали ярангу и унесли ее в море, а заодно и все, что было в ней. Даже свой мешочек с иголками и нитками, полный оленьих камусов, я оставила в море, во льдах. Посмотрела бы ты, какой там был наперсток, подарок моей бабушки. Это диво просто что за наперсток! Когда я шила при огне светильника, он мерцал, будто глаз лисицы. Мне так было жалко наперстка, но я не вынула его из мешочка, полного камусов и ниток из оленьих жил. Я могла бы вынуть и припрятать наперсток, и Пойгин вряд ли меня упрекнул бы. Но я хотела быть достойной женой белому шаману. Море приняло наш очаг. Море приняло и мой чудесный наперсток. Море всегда благосклонно к Пойгину. И свет Элькэп-енэр благосклонен к нему. И лучи солнца тоже. Потому, наверное, я и осталась жива. Может, потому и сегодня ночью пули пролетели мимо нас…
Кайти невольно остановила взгляд на едва приметных дырочках в пологе, возникших после ночных выстрелов.
– Хорошо, что ты еще ничего не понимаешь и страх не терзает тебя. Но мне страшно, очень страшно. Однако вот креплюсь. Я не хочу, чтобы страх пережег молоко в моей груди. Я вижу, тебе достаточно молока, и ты улыбаешься.
Кэргына и в самом деле, не выпуская грудь матери, причмокивала, даже как-то смешно, будто лисенок, урчала и улыбалась – она была довольна.
– Мы остались живы с тобой, Кэргына, да, живы, а могли бы и умереть, – продолжала вслух свои думы Кайти, раскачиваясь вместе с ребенком. – Мне страшно подумать, что ты умерла бы во мне с моим последним вздохом. Теперь ты урчишь, как лисенок. Ты довольна. Значит, у меня есть, есть молоко. Я успокоилась. Недоброе предчувствие покинуло меня. Скоро вернется твой отец. Я напою его чаем, и мы будем смотреть на тебя и угадывать, на кого ты похожа.
Возле яранги послышались чьи-то шаги. Кайти замерла, чувствуя, как мчится загнанным оленем ее сердце. Человек не уходил от яранги. Ступает осторожно. Вот он у задней стенки полога. Сделал еще несколько шагов. Опять вернулся. Теперь он подошел к самому входу. Кайти хотелось крикнуть: «Кто там?!» Но она лишь крепче прижала Кэргыну к груди и отодвинулась в угол полога. Вдруг поднялся чоургын, и показалась голова Ятчоля. В первое мгновение Кайти даже обрадовалась. Ятчоль заметил это, забрался в полог.
– Ходил вокруг яранги, смотрел на дыры от пуль. Вот и здесь я вижу дыры. Как низко прошли пули. Значит, стрелявший не только пугал… Он хотел вас убить…
Кайти ничего не ответила. Теперь, когда страх прошел, она поняла, что ей меньше всего хотелось бы видеть Ятчоля.
– Я буду пить чай, – бесцеремонно сказал Ятчоль.
– Наливай. Чайник еще не остыл.
Ятчоль пил чай и рассматривал Кайти тоскливым взглядом.
– Мне иногда кажется, что ты стала моей второй женой, – грустно улыбаясь, сказал он.
Кайти медленно подняла на Ятчоля изумленные глаза:
– Ты лучше бы сказал об этом своей жене.
– Я сказал.
– Ну, и что было потом?
– Она схватила кроильную доску и расколола о мою голову.
– Жаль, конечно, кроильную лоску, но Мэмэль сделала правильно.
– Я знаю, ты любишь Пойгина, не меня. И этим тоже Пойгин меня уязвил… Все мог бы ему простить, только не это. Оттого даже во сне вижу, что ты оказалась вдовой… И не только вдовой… но и моей второй женой…
Жаркие глаза Кайти стали еще жарче от негодования:
– Если бы у меня не было на руках ребенка… я выплеснула бы чайник тебе в лицо.
– Побереги кипяток. Я еще не все сказал. Я тебе еще не сказал, что Пойгин уже мечется на аркане мести тех, против кого не шел никто и никогда. Главные люди тундры ничего ему не простят. И рано или поздно ты станешь вдовой…
Кайти чувствовала, как уходит кровь от ее лица. Ятчоль между тем продолжал с прежней тоской в глазах:
– Не думай, что я плохой, если говорю тебе такие слова. Я просто мудрый. Я могу сказать так и Пойгину. Я могу даже дать ему совет, чтобы он пошел на мир с главными людьми тундры, стал их послушным человеком. Только это спасет его от смерти. Но я знаю: он отвергнет мой мудрый совет, так что тебе все равно суждено стать вдовой…
Кайти осторожно положила спящего ребенка и только после этого, с ненавистью глянув в глаза Ятчоля, вдруг спросила:
– А не ты ли… стрелял ночью по нашей яранге?
У Ятчоля даже чай не пошел в горло. Он долго прокашливался, наконец сказал:
– Женщины есть женщины, все глупы, как нерпы.
– Уходи! Я не могу больше сидеть с тобой рядом!
– Ничего, посидишь. Придет время, и еще, может, лежать будешь со мной рядом. Я терпеливый. Я подожду. Ты еще будешь сушить мои торбаса и шить мне штаны, как мужу…
Ятчоль надел кухлянку, хотел было уже нырнуть под чоургын полога – и едва не столкнулся лоб в лоб со своей женой. Смущенно прокашлявшись, он опять подсел к светильнику, кинул подозрительный взгляд на жену: если слышала, о чем он говорил Кайти, – не миновать скандала. Но Мэмэль словно и не замечала мужа. Склонившись над Кэргыной, она долго смотрела на ребенка, а потом сказала Кайти с нежностью:
– Если бы ты хоть раз дала мне подержать ее на руках…
Ятчоль облегченно вздохнул, полагая, что все самое худшее миновало, и, широко зевнув, промолвил:
– Своего ребенка надо. Мэмэль зло усмехнулась:
– Ты здесь говорил Кайти, что она будет шить тебе штаны, как мужу. Но что скажут о тебе люди, если и вторая жена не сможет родить?
Ятчоль понял, что Мэмэль все слышала и скандала не миновать.
– Ты же знаешь, какой я шутник. Какой мужчина без шутки?
– Да, ты любишь пошутить, – особенно когда другим не до шуток. А настоящие мужчины все до одного там, где Пойгин. Все уехали за перевал…
Кайти невольно схватила Мэмэль за руки, близко заглядывая ей в глаза с надеждой и благодарностью:
– Это правда?! Какую добрую весть ты принесла! Я так боюсь за Пойгина…
– Я тоже боюсь… Мужчины говорят, что стрелял Рырка. Учитель Журавлев запряг культбазовскую упряжку и тоже помчался в тундру.
Кайти невольно дотронулась до одной из дыр в пологе и тихо сказала:
– Только бы они не опоздали.. Пойгин вместе с русским уехал, когда в стойбище все еще спали.
Ятчоль сосредоточенно выскребал нагар из трубки.
– После выстрелов в стойбище уже никто не спал, – сказал он, не глядя на женщин. – Я тоже не спал. Почему Пойгин не позвал меня с собой? Я бы выломал клыки этому Рырке!
Мэмэль зло рассмеялась.
– Кто же тебе мешает?
– Вот запрягу собак и поеду. И пусть убьет меня Рырка. Я знаю, ты была бы только рада.
…Ятчоль и вправду выехал в тундру. На коленях его лежал наготове расчехленный винчестер. Не доехав до перевала прибрежного хребта, увидел сразу несколько встречных нарт. На первой Пойгин вез раненого русского. На нарте Журавлева лежал мертвый Рырка. Следом ехало до десятка собачьих упряжек.
Ятчоля встретили насмешками. Только Пойгин даже не глянул на него, яростно погоняя собак: он спешил поскорее доставить раненого русского в больницу. Ятчоль глянул в мертвое лицо Рырки и невольно затаил дыхание. Ему казалось, что вместе с морозным воздухом в него вползает холодный иней страха и все покрывает внутри.
– Кто его убил? – осевшим голосом спросил Ятчоль.
– Тот, кого хотел убить Рырка, – сурово ответил старик Акко.
– Пойгин?
– Нет, это, верно, ты, – насмешливо выкрикнул Тымнэро.
А лицо Рырки – с оскаленными зубами, исчерченное синеватыми линиями татуировки – слепо смотрело в небо, и Ятчоль почему-то представлял себя на его месте.
Кайти услышала шаги Пойгина, когда тот был еще далеко от яранги.
– Подержи Кэргыну! – попросила она Мэмэль и выбежала на улицу в одном платьице.
Пойгин махал руками, требуя, чтобы Кайти ушла в ярангу. Потом побежал ей навстречу, выкрикивая:
– Уйди в полог! Уйди, заболеешь!
Схватив Кайти, Пойгин поднял ее и нырнул внутрь яранги. В пологе плакала Кэргына. Слышался голос Мэмэль:
– Не плачь, не плачь, олененок, не плачь, нерпенок, успокойся, зайчонок.
Кайти, дрожа от холода, спряталась в полог, приоткрыла чоургын, с нетерпением дожидаясь, когда войдет муж.
– Живой, живой, – приговаривала она, не в силах унять дрожь.
Когда Пойгин оказался в пологе, женщины долго смотрели на него молча, как бы не веря своим глазам, что видят его.
– Верно ли, что стрелял Рырка? – наконец спросила Мэмэль, покачивая ребенка.
Пойгин всмотрелся в следы от пуль на стенах полога, угрюмо кивнул головой.
Кайти оделась, вышла из полога, чтобы вскипятить на примусе чайник. Шумел примус, а Пойгин все смотрел и смотрел на огонь светильника и видел, как расплывалось красное пятно на снегу, слышал, как порой стонал и скрипел зубами раненый русский. Кайти подала в полог вскипевший чайник. А Мэмэль, уложив на шкуры ребенка, достала из деревянного ящичка чайную посуду.
– Где Рырка? – тихо спросила она.
Пойгин, казалось, не услышал вопроса. Он все так же смотрел на огонь светильника, и по лицу его пробегали тени страдания. Наконец он сказал, ни к кому не обращаясь:
– Я не виноват, что росомахи заставляют меня убивать их…
Кайти забралась в полог, разлила чай. Первую чашку поднесла мужу. Тот не замечал, что жена ждет, когда он примет чашку.
– Согрейся чаем. Потом будем есть, – тихо промолвила Кайти.
Пойгин с трудом понял, что ему говорят. Приняв чашку, он отхлебнул глоток и сказал:
– Рырка ранил русского. Я привез его в больницу…
– Где Рырка? – робко спросила Кайти.
– Рырка? Я не виноват. Сама росомаха заставила разрядить в нее карабин… Я пойду в больницу. Хочу знать, жив ли русский…
4
Хозяевами огромного стада Рырки стали его батраки. Мог ли кто-нибудь подумать, что это было бы возможно, всего лишь несколько лет назад? Самая старая жена Рырки умерла, когда Пойгин еще жил в тундре. Молодые жены, почувствовав освобождение после смерти Рырки, разбежались кто к родителям, кто к родственникам в другие стойбища, даже не помышляя о богатом наследстве: были они, в сущности, подневольными свирепого гаймичилина, хозяина оленей. Других наследников у Рырки не оказалось. В тундру, в стойбище Майна-Вооп-ки, приехал инструктор райисполкома Тагро и сказал: «Я спешу к пастухам Рырки с очень важной вестью. Они становятся хозяевами стада Рырки. Олени будут общими, собственностью тех, кто принимал их в пору отела, растил, пас, берег от волков. Пусть живут пастухи Рырки одной общей семьей. Так начнется артель, в которой разрешено быть каждому из вас. Важно ваше желание – таково слово тех, кто избран в райсовет за достойный рассудок и честность. Это слово не просто выпущено на ветер, оно обозначено знаками на бумаге, навсегда сохраняющей суть сказанного. И было бы хорошо, если бы эта весть пошла из стойбища в стойбище. Пусть люди знают о невиданном и неслыханном. А я немедленно выезжаю к пастухам Рырки».
И запрягли чавчыват стойбища Майна-Воопки самых быстроногих оленей. Свистели в их руках тинэ, храпели олени, летел снег из-под копыт. Выбегали навстречу наездникам взволнованные люди других стойбищ, понимая, что олени загнаны не случайно, спрашивали: не злые ли вести пригнали их таким сильным ветром? И гонцы отвечали: «Слушайте, слушайте, люди, вести о невиданном и неслыханном! И сами думайте, злые они или добры. Кажется, все-таки добрые. Может быть, даже очень добрые. Наступают перемены». И думали, думали, думали чавчыват – верно ли, что это добрые вести"? Возможно ли многим людям, не состоящим в кровном родстве, жить одной дружной семьей? Ведь бывает, что даже в маленькой семье муж с женой, отец с сыном, брат с братом так переругаются, что страшно становится. И просили люди: пусть и к нам приедет Тагро.
Мчался Тагро из стойбища в стойбище, объяснял, в чем смысл наступающих перемен, в чем смысл таинственного слова «артель». Для чавчыват постепенно становилось понятно, что вся тундра и все побережье от Певека до Рыркапия поделены на части; что Тынуп и вся тундра, которую стали называть Тынупской, образуют собой один сельсовет. Все чукчи Тынупского сельсовета– и береговые и оленные – теперь могут образовать собой одну семью, в которой, как и полагается семье, не должно быть неравных. Неслыханное и невиданное! Каждый в отдельности не должен распоряжаться по своему усмотрению общими оленями. Чтобы убить сколько-то оленей, продать сколько-то мяса и шкур, чтобы распределить пастбища – необходимо согласие всех. Разве это не разумно? Пусть будут споры, но мудрость всегда возьмет верх. А главное, не будет в этой семье безоленных людишек, будут у каждого и мясо, и шкуры на одежду – только не ленись! И для анкалит, особенно для тех из них, кто вечно был голодным, обиженным, для них тоже найдется место в этой семье. Разве не нужны пастухам тюлений жир, шкуры нерп, лахтаков, моржей? Нужны, конечно, и чем больше, тем лучше. Береговые чукчи дают в тундру то, что они добывают в море, а чавчыват дают им оленье мясо, оленьи шкуры. Разве это не разумно? Невиданное и неслыханное! Даже Элькэп-енэр, которая существует со времен первого творения, и та не видела ничего подобного.
Но не сразу доходило до разума и чавчыват, и анкалит, насколько это разумно. Споры были, сомнения были. И там, где происходило больше всего споров, – там появлялся и Тагро с горящими глазами, со словами, которые поначалу, казалось, могли вывихнуть мозги, но в конце концов открывали рассудку хотя и неслыханную, по простую истину: можно жить и без Рырки, без Этты-кая, без Вапыската; безоленным людишкам можно уйти от богатых чавчыват, чтобы самим стать людьми олен-ными. Можно жить так, чтобы отступила голодная смерть и не было бы в тундре тех, кто обречен есть одну похлебку из оленьего желудка. Горели у Тагро глаза и хрипело горло: он не щадил его, он очень хотел быть убедительным. А с Тагро, конечно, спорили. «Не возьмут ли береговые люди верх над оленными? – высказал свое сомнение Кукэну в яранге Майна-Воопки, набитой людьми. – Вот ты, сын анкалина, совсем молодой, а уже стал очочем» – «Я не очоч, я инструктор! – возражал Тагро. – И нет теперь очочей, о которых вы знали до сих пор, нет тех, кто сюда приезжал для поборов». И действительно, приехали вслед за Тагро русские очочи, и никто из них не был важным и сердитым, никто не требовал ни оленей, ни шкур, терпеливо выслушивали сомнения, терпеливо старались развеять их, как развевает ветер туманы.
А пастухи Рырки между тем и вправду становились хозяевами огромного стада. Главным у них стал не кто иной, как Выльпа. Неслыханное и невиданное! Безоленный человек, который ел один рылькэпат, стал главным чавчыв. Смущенный и растерянный, Выльпа никакие мог почувствовать себя твердо и уверенно в новом положении. Он всегда был таким забитым и одиноким, особенно после смерти дочери Рагтыны. Бывало, что он сутками никому не говорил ни одного слова. И вот его избрали главным. Тут уж хочешь не хочешь, а с людьми разговаривай. Выльпе сочувствовали, ему помогали, хотя и подсмеивались над ним – кто добродушно, а кто и зло, в зависимости от того, какое было отношение у насмешника к переменам.
В стойбище Выльпы (так сейчас стали именовать стойбище Рырки) приехал на целую зиму учитель Журавлев и сказал, что он называется заведующим Красной ярангой. Еще одна новая весть. Что такое Красная яранга? Может, она покрыта шкурами невиданных красных оленей? И мчались чукчи со всех концов тундры в стойбище Выльпы посмотреть на Красную ярангу.
Это оказалась обыкновенная большая палатка, с просторным, как в яранге, пологом. Но зато сколько в той палатке было занятных вещей! Книги, большие бумажные листы, на которых можно было разглядеть и чукчей, и оленей, и яранги, и русские дома. Еще была здесь черная поющая коробка – патефон называется. Поначалу страшно было слушать ее: перед глазами открытая коробка, а из нее доносится человеческий голос. Иные из чавчыват утверждали, что там упрятан маленький человечек, и Кэтчанро – Журавль (так звучало имя Журавлева по-чукотски) тайно кормит и поит его.
Кэтчанро научил кое-кого из чавчыват передвигать с места на место маленькие деревянные куколки – шахматы называются. Поначалу над ним смеялись: пристало ли молодому парню, уже вполне мужчине, играть в куклы? Но потом для многих стало ясно, что это далеко не игра в куклы, тут чимгун – ум надо иметь, чтобы оказаться победителем. Играл Кэтчанро в шахматы, а сам к чукчам присматривался, в их жизнь вникал. И Тагро часто с ним в шахматы играл. Пошучивают русский и чукотский парни, иногда словно бы и рассердится кто-нибудь из них, когда вынужден куколку сопернику отдавать, а потом опять шутят.
Но случалось, что им было далеко не до шуток…
Сначала все шло хорошо. В палатку, которую почтительно называли Красной ярангой, столько набивалось народу, что приходилось убирать полог; тут теперь объявлялись главные вести, тут их объясняли: и многое, что казалось для чавчыват совершенно непостижимым, в конце концов становилось простым и понятным. И загадочный Кэтчанро, с его хотя и приветливыми, но где-то в самой потаенной глубине настороженными глазами, казался уже совершенно необходимым человеком. Светились глаза чавчыват доброжелательством: а ну, ну покажи, Кэтчанро, высоко ли ты летаешь, расскажи, что за жизнь в тех краях, откуда ты прилетел. И Журавлев действительно как бы взлетал, находясь, как он сам себе говорил, в ударе: его мечта уехать в глубину тундры сбылась, тут уж он развернется вовсю, тут он докажет всем, на что он способен, и прежде всего – Артему Петровичу. Нет, он не собирается поступать ему вопреки, многие уроки Медведева, конечно же, пошли ему на пользу; но все же Журавлев сам себе хозяин, да и жизнь в глубокой тундре таит столько неизвестного, порой даже и опасного, что тут есть на чем проверить себя.
Высоко взлетал Кэтчанро, даже Тагро порой внимал ему так, будто впервые слышал подобное… А Журавлев развязывал мешок сухарей, раскрывал фанерный ящик с галетами, подавал сухари, галеты, сахар к чаю гостям Красной яранги и объяснял, что такое хлеб, какие битвы шли, да и сейчас еще идут за него на Большой земле.
Что ж, для сородичей Кэтчанро, размышляли чавчыват, хлеб – это как для чукчи мясо. В конце концов, истина в том, что и здесь спор сейчас идет о главном: имеет ли право, допустим, Выльпа, еще недавно вечно такой голодный, есть досыта мясо, как ест его, допустим, Этты-кай? Надо ли при этом Выльпе уходить в стадо как обыкновенному пастуху, не лучше ли ему валяться в теплом пологе, как валялся Рырка? Почему Выльпа никак не может понять, что он теперь не просто пастух, а человек, как бы заменивший Рырку? Да, задавали и такие вопросы. Тагро и Кэтчанро охотно отвечали на них, полностью становясь на сторону Выльпы, который не мог и не желал превращаться в нового Рырку. В том и суть перемен: все должны быть равны, все должны трудиться – только это поможет людям находиться в полном согласии, жить одной дружной семьей.
Выльпа, сидя на шкурах, которыми была устлана палатка, задумчиво покуривал трубку, молча кивал головой. Он редко о чем спрашивал, больше слушал и незаметно уходил в стадо, поражая всех своим трудолюбием. Именно это помогало ему быть главным в бывшем стаде Рырки. Тагро и Журавлев, как могли, помогали ему.
Да, поначалу все шло хорошо. Но однажды в Красную ярангу пришел Вапыскат. Журавлев впервые увидел его. Так вот он каков, знаменитый черный шаман! С виду тщедушный человечишко, суетливый, чешется, дергается, в глаза прямо не смотрит, красные щелки в сторону отводит. Журавлев посадил его там, где сажал стариков, – на почетное место, и все ловил себя на том, что смотрит на свои поступки глазами Артема Петровича: не зарывайся, не действуй в лоб, будь осмотрительным. Красная яранга на этот раз особенно была забита людьми. Был здесь и Выльпа. Приход черного шамана явно смутил его. Длинное, худое лицо Выльпы побледнело, в глазах засветилась тревога. Вапыскат долго смотрел на него, сделал вид, что протягивает ему трубку, затем резким движением сунул ее себе в рот, издевательски рассмеялся: давал понять, что по-прежнему считает Выльпу самым последним человеком.
