Текст книги "Записки писателя"

Автор книги: Николай Телешов

Из народа и о народе

И. И. Златовратский. – Поэты из народа и «Суриковский кружок». – За Уралом: «Переселенцы» и «Под землей». – Д. Н. Мамин-Сибиряк.

I

В свое время, в восьмидесятых годах, имя Николая Николаевича Златовратского было очень громким и значительным. Его «Крестьяне-присяжные», его «Устои» – история одной деревни, его «Деревенские будни» читались с захватывающим интересом. Потом, как это бывало обычным в те жестокие времена, вышедшее собрание его сочинений было в течение двадцати лет под запретом к чтению в народных библиотеках и читальнях.

Впервые я увидел Златовратского в Москве на 25-летнем его юбилее, на который собрался весь цвет тогдашней интеллигенции. Колонный зал ресторана «Эрмитаж» и прилегающие комнаты были переполнены публикой. Было много носителей известных и славных имен из литературного мира, ученых, общественных деятелей, как московских, так и приехавших из Петербурга и из провинции, чтобы приветствовать этого прославленного «мужицкого поэта», как его называли, с искренним увлечением возводившего иногда заурядного деревенского человека чуть не в герои богатырского значения, одного из самых популярных писателей-народников, бытовика и мечтателя, действительного героя восьмидесятых годов, верившего в народные силы.

Характерно и ярко прозвучали слова привета от целой армии народных учителей и учительниц – этих незаметных, но значительных деревенских работников. Они говорили, как не раз казалось им, что грозная власть тьмы победит их, раздавит и уничтожит и от их упорной работы не останется даже следа. Не раз в их душе поднимались мучительные вопросы: нужны ли они здесь, в деревне, нужны ли их жертвы, их любовь, их больные, тревожные думы? Нужны ли лучшие мечты их юности, их лучшие надежды и верования?

– Но перед вашей глубокой верой в лучшие стороны русского народа, – говорили они Златовратскому, – стихали сомнения наши и бессильно опустившиеся руки крепче держали светоч знания!

Многочисленные ораторы, приветствуя юбиляра и характеризуя его эпоху, невольно взвинчивали и поджигали один другого, и речи все смелее и свободнее раздавались почти до утра, захватывая внимание и сердца слушателей. Но обо всем этом, за невозможностью напечатать правдивый отчет, в газетах было скромно сообщено на другой день только то, что «дружеская беседа собравшихся затянулась далеко за полночь». Фраза эта с той поры стала крылатой и вошла в обиход, когда по цензурным условиям нельзя было печатать о том, что действительно говорилось и делалось в каком-либо общественном собрании. Так и понимать все стали: если напечатано в газетах, что «дружеская беседа затянулась далеко за полночь», это значило, что говорилось много такого, о чем напечатать немыслимо без риска отсидки или высылки, и ни у кого из редакторов не было охоты в таких случаях «стоять за правду». Недаром кто-то из тогдашних остряков сочинил стишки, где говорилось:

 
Это что – «стоять» за правду;
Ты за правду «посиди»!
 

Впоследствии, когда с Златовратским я был уже знаком и мы стали более или менее близки, бывая друг у друга, он, говоря однажды об обязанностях человека, так определял служение народу:

– Ничего не жалеть для его блага – ни жизни, ни благополучия. Руби сук, на котором сидишь.

Я начал встречаться с ним в конце девяностых годов в тихомировском кружке при журнале «Детское чтение» и в другом редакционном кружке – «Вестника воспитания», где Николай Николаевич писал критические статьи о новых журналах и книгах.

Его писательская слава была в это время уже «по ту сторону» жизни, а по «эту» сторону оставалась библиографическая работа, даже без подписи когда-то славного имени под напечатанными заметками и статьями. Одним из первых отзывов в печати о моих рассказах из быта крестьянских переселенцев в Сибирь, об ужасающих условиях в их длительном пути был отзыв Златовратского, которым он доставил мне, начинающему тогда писателю, огромную радость. В дальнейшем, уже значительно – позднее, когда мы познакомились, он стал бывать на наших литературных «Средах», и я бывал у него на субботних вечеринках в обществе преимущественно писателей из народа и писателей о народе. К таким писателям Н. Н. относился всегда с особым вниманием и интересом.

Именно у него я и познакомился с целым рядом интересных людей, с писателями старыми и молодыми, выходцами действительно из народных масс. Это не были громкие имена, это были труженики литературы и скорее неудачники, но многих из них назвать бесталанными никак нельзя. Они впоследствии образовали свой литературный кружок, которому дали название «Суриковского» – в память поэта Сурикова Ивана Захаровича, выходца из крестьянских низов и, в силу нужды, торговца углем и старым железом, написавшего знаменательные строки:

 
Наши песни не забава.
Пели мы не от безделья,—
В них святая наша слава,
Наше горе и веселье.
 

Некоторых писателей из народа, уже печатавших свои работы по большим журналам, встречал я у Златовратского, – как молодого Гаврилова Федора Тимофеевича, как Николая Артемьевича Лазарева, писавшего под псевдонимом «Н. Темный», – но со многими познакомился позже, когда они очень ласково приглашали меня на свои литературные собрания, то малые, то весьма расширенные. На этих собраниях «Суриковского кружка» почти всегда присутствовал Златовратский. Люди эти, за немногими исключениями, мало были замечены при жизни, но они представляли группу, достойную какого-то внимания, хотя бы и запоздалого.

Старик Златовратский любил приютить у себя талантливую молодежь из народа, из рабочих. Те двое, о которых я уже сказал, Гаврилов и Лазарев, были обязаны ему как своим развитием, так и в дальнейшем своим участием в литературных изданиях. Гаврилов еще подростком начал работу в железнодорожных мастерских, потом перешел на службу в губернскую земскую управу; начал сотрудничать в «Детском чтении», где Соловьев-Несмелов, личный друг Сурикова и автор единственной его полной биографии, с обычной любовью давал ему возможность зарабатывать кое-что литературным трудом. Здесь, на редакционных собраниях, я встречался с Гавриловым и много раз слушал его простые, искренние стихи:

 
Шумят березки молодые,
И полный бодрости их шум
Рождает грезы золотые
Среди моих печальных дум.
И снятся мне в дали грядушей
Картины лучших, светлых дней,
Где ни нужды нет вопиющей,
Ни обездоленных людей.
 

Так писал он незадолго до смерти. Умер он в тридцатипятилетнем возрасте. Другой из молодых, Лазарев (Н. Темный), был тоже рабочим; его способности касались не только литературы, которую он чтил и любил, но проявлялись еще и в изобретениях по механике, в делах городского трамвая, где он служил монтером. Рассказы его были изданы в свое время «Посредником» и «Донской речью», но многие были уничтожены цензурой за вредное направление. Умер он тоже сравнительно молодым.

По поводу его смерти Златовратский говорил мне:

– Не могу без умиления вспомнить, как он, бывало, лет двадцать тому назад, после шестнадцатичасового труда в мастерской, чуть не ежедневно прибегал ко мне вечером, чтобы кое-что узнать по арифметике, а там и по литературе, прочесть наскоро набросанные им свои стишки, заметки, отвести душу в общей беседе, просиживая нередко до глубокой ночи, хотя ему надо было вставать по гудку уже к пяти часам утра. Да и это ли только вспоминается, когда образцы подобных тружеников с их стремлениями к свету и правде встают передо мной. Придет время, и память об этих пионерах трудовой народной массы будет восстановлена во всей ее полноте.

В начале девятисотых годов наш литературный кружок «Среда» пользовался довольно широкой известностью и влиянием благодаря тому, что в него входили почти все крупные писатели из тогдашних молодых, начиная с Горького и кончая писателями старших поколений, как Златовратский, Мамин-Сибиряк, Чехов… Когда общество типографов стало собирать средства на устройство инвалидного дома имени друкаря Ивана Федорова для тружеников печатного дела, пострадавших на работе, или больных, старых и слабых, то обратились к «Среде» и лично ко мне, как представителю «Среды», с просьбой помочь им составить сборник в пользу этого дела. В качестве ответственного редактора я в свою очередь обратился к товарищам с просьбой дать рукописи. С такой же просьбой обратился я и к нашим старшим. Первым из всех откликнулся на это Златовратский.

– Давно уже не пишу ничего, – сказал он, – но для такого дела написать надо. С людьми печатного станка все мы, пишущие, связаны кровно. И обязаны им немало. А жизнь типографских рабочих трудная, и здоровье их часто пропадает на работе. Говорите, в какой срок, напишу обязательно.

Не только первым откликнулся Николай Николаевич, но и первую рукопись я получил именно от него. Как-то при разговоре о печатниках и о сборнике Златовратский начал вспоминать далекое свое прошлое, шестидесятые годы и год раскрепощения крестьян, когда он был еще пятнадцатилетним подростком и жил у отца в глухой провинции, в трехоконном домике на пыльной дороге, заросшей наполовину чахлой травой. И вот однажды весной перед этим домиком остановилась тройка, запряженная в громадный тарантас, из которого молодые люди – студенты – вынесли что-то большое и тяжелое, закутанное в войлок, и принесли в зальце. Все происходило торжественно и благоговейно. Это привезли из Москвы печатный станок.

– В то время великий подъем был в народе, – рассказывал Николай Николаевич. – Даже в глуши захотели печатать брошюры и издавать свою газету. Ждали этого, как великого праздника. Губернатор обещал выхлопотать разрешение. Но пылкие головы поторопились. Разрешения еще не было, а уж типографию приволокли. Говорить о станке кому бы то ни было отец запретил.

Да молодой Златовратский и сам понимал это. И «вольный станок», как прозвали привезенный багаж, был великой семейной тайной, к которой все относились с трепетным уважением.

И вот однажды, рассказывает Николай Николаевич, к ним приехал из столицы сам «Бов» из «Современника». На него юноша Златовратский мог глядеть только в дверную скважину, когда тот говорил о делах со старшими.

Знаменитый «Бов» – это имя в семье было обаятельным.

В дверную щель Н.Н. увидел, наконец, этого «Бова» из «Современника», его молодое серьезное лицо и мягкие, глядевшие из-за очков глаза. Но вскоре «Бов» поднялся, протянул руку отцу и уехал – навсегда. Навсегда – потому, что вскоре пришла весть о смерти «Бова». По словам Златовратского, эта молодая, необычайно даровитая сила, едва только успевшая размахнуть свои духовные крылья, была уже отмечена неумолимой судьбой…

Этот лучезарный гость, этот великий «Бов» из «Современника» был Николай Александрович Добролюбов, портрет которого всегда висел в кабинете Златовратского, до самой смерти.

На этом «вольном станке», пока он находился в зальце захолустного домика, юноша Златовратский сам отпечатал свои первые стихи, забракованные отцом, но, впрочем, с оговоркой: «Не смущайся. С кем вначале промахов не бывает…»

Газету, конечно, не разрешили, и даже самому губернатору, хлопотавшему за газету, министр велел передать, что тот – «не в своем уме…»

Вот эту историю из своей юности – о встрече с Добролюбовым, о вольном станке, о деревенской типографии – и рассказал Златовратский в пользу рабочих печатного дела, и сборник под названием «Друкарь» был вскоре напечатан.

Златовратский был невысокого роста, кряжистый, длинноволосый и бородатый старик, с звучным теноровым голосом. В те годы, когда я знавал Златовратского, жил он не то что бедно, но всегда нуждался в деньгах, бывал иногда и в затруднительных условиях. Тот же Белоусов писал мне в 1902 году, в конце декабря, когда только что вышел один из наших товарищеских сборников и я послал Златовратскому гонорар за его статью:

«Я очень рад, что перед праздником благодаря вам доставлено Николаю Николаевичу большое удовольствие. Я только что вернулся от него. Когда я приехал к нему, он, совсем расслабленный, лежал в постели, а когда я вручил ему ваш конверт, он оживился, даже достал с окна графинчик, и мы выпили с ним по полторы рюмки. Как-то невольно Николай Николаевич начал вспоминать свою молодость, годы студенчества, настоящего голодного студенчества того времени, когда он давал уроки в Кожевниках у какого-то заводчика, и как этот заводчик дал ему за подготовку двух сыновей и дочери всего три рубля».

Под впечатлением горьковской пьесы «На дне» в Художественном театре, которую Златовратский признавал весьма значительной, он рассказывал иногда много и интересно о жизни «богемы», которую хорошо знал и сам испытал на себе ее влияние. После неудачных педагогических заработков в Кожевниках он – дело было в молодости – начал сочинять разные прошения и защищал всякие дела у мировых судей в интересах «хитровцев» – ночлежников знаменитого московского Хитрова рынка, героев горьковского «На дне». Сочиняя прошения и защищая дела «бывших людей», Златовратский признается, что сам едва не погиб с ними, потому что все эти консультации производились в кабаках, а юридический гонорар выплачивался исключительно водкой.

К счастью, все это миновало, и литература перетянула из богемы на свою сторону крупную силу.

В заключение мне хочется напомнить слова самого Златовратского, сказанные им о себе на его сорокалетием юбилее. Он верно, ясно и точно определил свою литературную деятельность в ответной речи, сказав, что он принадлежит «к той школе писателей, для которых писательство было религией», и что он «счастлив, что отдал этому делу всю жизнь и все силы».

Под конец своей долгой трудовой жизни Златовратский был избран в почетные академики.

II

Начиная с девяностых годов, мне довелось знавать многих так называемых «писателей из народа», а также их разновидность – «самоучек», как они любили сами себя называть. С некоторыми из них я встречался у Н. Н. Златовратского на его вечеринках, с иными у И. А. Белоусова; многих видал на их кружковых собраниях и слышал чтение их стихов; с некоторыми был лично знаком и переписывался, об иных знаю от их же товарищей, так что сказать о них несколько слов имею возможность, а не сказать о них ничего считал бы неправильным. За малыми исключениями все они были бедняками или тружениками, которые боролись с нуждой, боролись за каждый день своего существования, за каждую копейку и тем не менее увлекались литературой; они почитали глубоко и искренне больших писателей, стремились сами быть выразителями художественных настроений, поскольку им это позволяло весьма малое их образование. Многие из них действительно не проходили школьного обучения, потому и называли себя «самоучками», но иные были по образованию выше этого и к самоучкам не принадлежали.

В семидесятых годах поэтом И. З. Суриковым был издан сборник произведений писателей-самоучек под названием «Рассвет», на который, кажется, никем среди публики не было обращено надлежащего внимания.

Но зато «надлежащее внимание» было обращено охранным отделением, которое при обысках и арестах заботливо отбирало «Рассвет», внесенный в списки запрещенных книг. Знал ли об этом сам Суриков и как относился к этому – остается пока неизвестным. И вот чуть ли не через двадцать лет нашлись охотники если не продолжить это дело, то попытаться начать что-либо подобное. Группа молодежи, именовавшая себя «писателями из народа», объединенная в частный кружок, приступила к изданию сборника членов кружка под названием «Родные звуки». Во главе стояли Иван Алексеевич Белоусов и Максим Леонович Леонов. Они напечатали в 1889 году сборник в восемьдесят страниц при участии девяти авторов, среди которых были: Белоусов, Вдовин, Глухарев, Дерунов, Крюков, Козырев, Леонов, Лютов, Раззоренов и Слюзов. Книга так и называлась: «Родные звуки. Сборник стихотворений писателей-самоучек. Выпуск первый». Было и краткое, весьма характерное предисловие:

«Авторы настоящего сборника все писатели-самоучки, не получившие никакого образования, но своими собственными силами, без посторонней помощи пробившие себе путь на свет божий. Они, говоря словами поэта, «один из очень многих, которых долей роковой – вся жизнь борьба с нуждою злой среди людей, умом убогих…» Их песни не плод фантазий, не вымысел ума, – они истинное выражение сердечных дум и чувств. Эти песни и думы отдаются на суд читающей публики без всякого притязания на литературное значение их. Сочувствие к настоящему сборнику может вызвать появление второго выпуска».

Года через два был издан и второй выпуск при участии авторов более или менее известных, как Спиридон Дрожжин, Яков Егоров, сельский учитель, печатавший свои стихи в «Русском богатстве», Николай Панов, автор популярной песни, распевавшейся народом: «Наша улица травою заросла, вся цветами-васильками зацвела». В 1902 году образован был уже официально «Московский товарищеский кружок писателей из народа», а в 1903 году он был переименован в «Суриковский литературно-музыкальный кружок».

Не только этих авторов, или, вернее, многих из них, я знавал и встречал, но знавал и предшественников их, современников Сурикова, как, например, Раззоренова Алексея Ермиловича, автора популярной песни «Не брани меня, родная», написанной еще в сороковых годах, которую десятки лет распевали в народе, не зная, кем она написана, и которая впервые была напечатана только через полвека, во втором выпуске сборника «Родные звуки»; как Савву Яковлевича Дерунова, писавшего в том же сборнике про Русь: «Есть где в тебе приютиться, есть чем в тебе прокормиться, клад твой нетронут лежит, труд лишь его сторожит». Или Козырева Матвея Алексеевича: «Не беда – много лет на плечах, молод я с сединою в кудрях, не остыла в крови и отвага». Раззоренов родился в крестьянской семье, но еще в юности ушел из деревни, бродил по городам, торговал калачами, служил рабочим в театре, писал стихи и печатал их иногда по мелким провинциальным листкам и только под старость устроился в Москве в небольшой лавке под вывеской «Овощная торговля А. Раззоренова», где его навещал Суриков. Умер он в глубокой старости и перед смертью сжег все свои рукописи. Дерунов, тоже из бедняцкой семьи, был земским работником, печатался по небольшим изданиям и писал много стихов. Козырев – богатырь по сложению, сначала мелкий торговец в табачной лавочке, рядом с лавкой, где торговал старым железом И. 3. Суриков; это соседство их и сблизило; в дальнейшем – автор многих стихов и рассказов из народного быта.

Знавал я и поэта Нечаева Егора Ефимовича, рабочего на стекольном заводе в Клину, писавшего о себе: «Только стон да бессильная злоба раба выливается в песне моей».

Я вспоминаю сейчас только о стариках, о современниках Сурикова, о родоначальниках кружка его имени, с которыми я встречался в конце их жизни. Вообще же писателей из народа становилось из года в год все больше и больше, и это было интересно уже тем, что все они любили книгу, пропагандировали ее в своих семьях, часто очень отсталых и грубых, среди своих знакомых и народа и так или иначе, несомненно, содействовали повышению общего уровня и вносили какой-то свет в густые сумерки. Приходилось встречать иногда человека лет через десять после первого знакомства. Он бывал неузнаваем; осведомленный, начитанный, мыслящий, он уже не поддавался более влиянию всяких «благодетелей рода человеческого» и разбирался сам, чего ему следует желать и что нужно делать.

 
Ведь после каждого удара редеет тьма, слабеет гнет,
И по полям родным и ярам народ измученный встает.
 

Так писал крестьянин Шкулев Филипп Степанович, поплатившийся за это тюрьмой.

Шкулев родился в конце шестидесятых годов, его мать была прачкой; в десятилетнем возрасте был отдан на фабрику, где вскоре потерял правую руку на машине, после чего служил в овощной лавке. В 1900 году появились его первые стихи в сборнике «самоучек» под названием «Наша хата», изданном таким же самоучкой-поэтом, Сергеем Васильевичем Лютовым, торговавшим спичками и ваксой и собиравшим у себя кружок «писателей из народа». Шкулев известен как автор очень популярной рабочей песни «Кузнецы», распевавшейся не только по деревням и городам, но и солдатами в окопах в мировую империалистическую войну:

 
Мы кузнецы, и труд наш молод.
Куем мы счастия ключи.
Вздымайся ж выше, тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи.
 

В расцвете сил Шкулев пытался издавать газету «Новая пашня», «Крестьянская правда», журнал «Рожок», но все его издания вскоре закрывались за «вредное» направление, а сам издатель-редактор попал в тюрьму и затем был сослан. Умер он уже стариком, при советской власти, в 1930 году, окруженный вниманием и заботой.

Приблизительно ровесником Шкулева является крестьянский стихотворец Аниканов Степан Федорович, бывший когда-то подпаском, ходивший ребенком с матерью по миру, потом рабочий на фабриках, потом коридорный в гостиницах. Интересен он тем, что в возрасте шестидесяти лет решил, что «учиться никогда не поздно», и после Октябрьской революции поступил слушателем в Московский университет. Жизнь его обеспечена была персональной пенсией.

Люди различных дарований, все эти «самоучки» были искренни и трудолюбивы и нередко с большой стойкостью переносили превратности судьбы. Они высоко ценили слова своего предшественника, Ивана Захаровича Сурикова, сказанные им в свое время:

 
Когда ж ты, светлая свобода,
Во тьме светильник свой зажжешь
И массы темного народа
Ты к светлой жизни призовешь?
 

Иван Алексеевич Белоусов в юности своей был ремесленником, прошедшим лишь курс начального городского училища. Сын малограмотного портного, он жил в Зарядье, где узенькие и кривые переулки заселены были мастеровым народом.

Максима Леоновича Леонова я начал знавать тоже очень давно, чуть ли не с первых шагов его литературной жизни, когда он к Белоусов жили в московском Зарядье. Юноша Леонов взят был из родной деревни десятилетним мальчиком на помощь отцу, торговавшему в мелочной лавочке, а Белоусов помогал своему отцу портному. Оба юноши-соседи подружились, читали друг другу свои стихи, которые писались в строжайшей тайне от суровых родителей, считавших неприличным не только сочинять, но даже иметь в доме какую бы то ни было книгу, кроме духовной. Мало-помалу стихи их настолько окрепли, что стали появляться в печати и впоследствии выходили отдельными книжками.

 
Я не баловень судьбы, я мужик, простой рабочий:
Я родился для борьбы, для труда с утра до ночи,—
 

писал о себе Леонов. Или вот отрывок из характерного для поэта стихотворения «Завет», написанного на рождение его первенца-сына, Леонида, в настоящее время известного талантливого писателя Леонида Максимовича Леонова:

 
Знай, – ты крестьянином рожден, и этим век гордись;
Мой сын, ты будешь обречен трудиться – и трудись.
Мой сын, когда ты подрастешь, когда ты вступишь в свет,
То в нем ты множество найдешь народных нужд и бед;
Услышишь, стонет как народ, как голодает край,
Мой сын, тебя твой долг зовет, иди – и помогай!..
Мой сын, а если суждено тебе в столице жить
И, как отцу, судьбой дано певцом народным быть,
То в песнях пламенных твоих ты не криви душой…
Мой сын, пусть чист твой будет стих, как чист родник живой…
 

Впоследствии, увлеченный событиями 1905 года, М. Л. Леонов в издательстве «Искра» напечатал несколько брошюр, как «Пауки и мухи» Либкнехта, о борьбе труда с капиталом, сборник революционных песен и стихов и «За что борются люди, ходящие с красным знаменем». При наступлении реакции брошюры были конфискованы, Леонов арестован и, по решению судебной палаты, приговорен к заключению в крепости, а затем был сослан в Архангельскую губернию. У меня хранится его приветственное письмо в день моего двадцатипятилетнего юбилея в 1909 году, с официальными тюремными клеймами на письме и на конверте.

Знавал я также хорошо и близко поэта Алексея Ивановича Слюзова – самоучку в полном значении этого слова. Он не только сочинял стихи, но и издавал их сам на последние гроши мелкими брошюрками, страниц по тридцать, и сам же торговал ими вразнос.

Вспоминается еще Михаил Андреевич Логинов, тоже выходец из народа, из приволжского села Тихий Плес, и писавший под псевдонимом «Тихоплесец».

 
Хорошо тебе петь, соловей!
Ты – свободная, вольная птица,
А вот я средь холодных людей
В этом мире томлюсь, как в темнице.
 

А в 1905 году он радостно восклицал:

 
Железные цепи расторгнул народ
И сбросил ярмо роковое…
 

Была у него повесть «Тимка Сыч», которую за революционное содержание арестовали и сожгли. Вскоре она опять появилась под новым заглавием «С берегов Волги» и подверглась той же участи, но автор не успокоился и издал ее в третий раз, назвав на этот раз – «Кама».

Внешностью своей он несколько напоминал А. М. Горького – больше потому, что носил похожие усы и длинные плоские волосы, одевался, как и тот, в черную суконную рубашку с ремешком и в высокие сапоги. Бывали случаи, что на улице мало осведомленные люди принимали Тихоплесца за Алексея Максимовича, и на этой почве происходили анекдотические недоразумения. Умер он уже давно – в 1912 году.

Одной из самых значительных и интересных фигур из группы самоучек и писателей из народа является Спиридон Дмитриевич Дрожжин, с которым я был знаком долгие годы и вел переписку. Он старше меня почти на двадцать лет. Родился в бедной крестьянской семье, в верховьях Волги, учился у дьячка и двенадцатилетним подростком был отдан в Петербург на службу в так называемые «мальчики» в трактире за два рубля в месяц прислуживать гостям-извозчикам и угождать многочисленному начальству из трактирных старших служащих, часто пьяных, выносил оскорбления, побои и таску за волосы, если попадался на глаза за чтением какой-нибудь книжки.

Из всех тех писателей из народа, которых я знавал, не осталось в живых, если не ошибаюсь, уже ни одного человека. По разным кладбищам, преимущественно московским, рассеяны их безвестные могилы, и внешние признаки, как деревянные или железные кресты с их именами, давным-давно утрачены.

Невольно вспоминаются при этом некрасовские слова:

 
Где кресты – там мещане,
Офицеры, простые дворяне;
Над чиновником больше плита.
Под плитой же бывает учитель,
А где нет ни плиты, ни креста —
Тут, должно быть, и есть сочинитель.
 

Самым значительным кладбищем, на котором хоронили людей артистического, литературного и художественного мира, было Ваганьковское.

Там множество могил крупных и знаменитых артистов и деятелей сцены за сотню лет, а также немало литераторов, как известных, так и позабытых, но отдавших жизнь своему любимому делу.

III

В семидесятых годах писатель А. И. Левитов напечатал книгу рассказов под названием «Горе сел, дорог и городов». Вот именно это заглавие, если б оно не было использовано, и хотелось бы взять для рассказа о том, что довелось мне увидеть более чем полвека тому назад и быть одним из очень немногих свидетелей, описавших с натуры эту невероятную жизнь на ходу сотен тысяч крестьян, из года в год переселявшихся из средних губерний в Западную и Восточную Сибирь в поисках счастья.

Сибирские впечатления, как бодрые и новые, так и жуткие, сыграли в моей литературной жизни огромную роль. Этим я, как уже говорилось выше, обязан настойчивости А. П. Чехова.

К осени я привез из-за Урала много материала, и передо мной с того времени открылись страницы наших лучших журналов. Своими глазами мне пришлось увидеть те жуткие картины народного терпения, о котором большинство из нас не имело даже приблизительного представления. Это – встречи с переселенцами в пути, которые навсегда остались в моей памяти и о которых без крайнего возмущения я не могу вспоминать даже теперь – более чем через полвека. Я был молод тогда, и впечатления воспринимались ярко и сильно.

Теперь, когда советские условия переселения в Сибирь из средней полосы страны облегчены вниманием правительства, дружескими заботами сибирских колхозов и самих колхозников, когда приезжающих переселенцев встречают как желанных товарищей, в памяти моей встают те невероятные невзгоды, которым подвергались переселенцы в миновавшее суровое время.

Помню в Тюмени огромное широкое поле возле берега реки Туры при впадении в нее речки Тюменки. Отсюда шли огромные грузы, преимущественно хлебные, к Томску, Барнаулу, Омску, Семипалатинску. Число работавших пароходов в те годы было сто двадцать. Товарное движение в направлении Оби и Иртыша было значительное. Но, помимо товаров, на пароходство была возложена серьезнейшая государственная задача – перевозить массы переселенцев. С этой общественной и государственной ролью пароходство – не по своей вине – справлялось возмутительно плохо. Власти же не только не принимали необходимых мер, а, наоборот, мешали делу транспортировки переселенцев. Преимущество отдавалось перевозу ссыльных и каторжников, которых видел я идущими в цепях, сопровождаемыми конвойными с ружьями и штыками, людей в серых халатах и куртках, нагруженных связками и пожитками, обремененных кандалами, нередко босых, с высоко засученными штанами, с полуобритыми головами. Словно бурный серый поток мчался среди своих берегов. Проходя через городские лужи, они шлепали по ним ногами или перепрыгивали их и бряцали цепями, то дружно, то вразброд, и эти лязг и скрежет, терзающие непривычные нервы, слышались еще издали.

Ссылаемым отдавалось предпочтение в транспорте. А переселенцы могли и подождать. И они ждали. Ждали дни, недели и даже месяцы.

В девяностых годах, когда «Великий Сибирский путь» не доходил еще до Омска, главный поток переселенцев направлялся через Тюмень. Именно здесь, в Тюмени, сосредоточивались переселенческие массы и уже отсюда рассылались по разным областям и местностям.

Переселенец того времени стремился бежать из родной деревни прежде всего потому, что там было ему невыносимо тесно, надел был мал и кормиться становилось нечем… А в Сибири обещали наделы большие; земля там родит много хлеба; там даже подати не берут в первое время, а в дальних местах дают на хозяйство деньги и сыновей не берут в солдаты. Таковы были приманки, погнавшие потоки людей в неведомые стороны, на «новые места». По словам Грибоедова:

 
Тут все есть, коли нет обмана…
 

Тогда царское правительство старалось использовать переселение, чтобы избавиться от бедноты, задыхавшейся от безземелья и безработицы, и упрятать ее подальше, с глаз долой. А как доберутся люди до «новой родины», до этого никому не было дела.

Это было широкое огромное поле, раскинувшееся километрах в двух за городом. Если глядеть на него издали, то можно было подумать, что оно покрыто почти сплошь белыми овцами; на самом же деле это белели низенькие палатки, настолько низенькие, что в них едва мог поместиться человек в сидячем положении; это были даже и не палатки, а груды тряпок, висевшие на скрещенных Шестах. Все поле, насколько мог окинуть его взгляд, пестрело такими палатками и тряпками, среди которых то тут, то там возвышались тесовые шалаши, серые и тощие, с покатыми крышами. Это были отхожие места, выстроенные здесь в изобилии и распространявшие по всему полю одуряющий, тяжелый смрад. Впрочем, многие, особенно дети, да и взрослые, обходились без этих шалашей. Лето было ненастное; повсюду стояли огромные лужи дождевой воды, по которым голоногие ребятишки развлекались хождением вброд; в чахлой, истоптанной траве, возле палаток, сидели и лежали люди без всякого дела, без всяких занятий, изнывавшие в тоске и бездействии.