Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Николай Жевахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Глава XIII. Беседа с Государем Императором

«Я помню Вас, когда Вы были у Меня в первый раз, в Царском Селе, незадолго перед прославлением Святителя Иоасафа», – сказал мне Государь, приветливо протягивая руку.

"И в этот раз я имею счастье представляться Вашему Императорскому Величеству по милости Святителя Иоасафа", – ответил я.

"Что же теперь, – подумал я, – ожидать новых вопросов, заставлять Государя выдумывать новые темы разговора?.. И это будет называться соблюдением придворного этикета"... Я знал, до чего Государь тяготился необходимостью подыскивать темы разговора с мало знакомыми лицами и как был доволен, когда видел перед Собою человека, не связанного условностями придворного этикета, и слышал его непринужденную речь... Не мог я забыть впечатлений от первой аудиенции, когда, вопреки данным мне наставлениям, обязывавшим меня отвечать только на вопросы Государя, я подробно рассказал о Святителе Иоасафе и вызвал у Государя живейший интерес к рассказу. И, хотя меня очень связывало присутствие посторонних лиц, зорко следивших за мною и вслушивавшихся в каждое произнесенное мною слово, хотя я и видел, что протопресвитер Шавельский не спускает с меня глаз и точно гипнотизирует меня, однако предмет беседы был столь важен, а убеждение, что никто, кроме меня, не скажет Царю правды, было стать велико, что я не обращая внимания на окружавших, не ожидая дальнейших вопросов Государя, сказал Его Величеству:

"Я прибыл в Ставку еще вчера, по повелению Ея Величества"...

"Как... Вы приехали по поручению Императрицы?.. Я ничего не знал. Мне никто ничего не сказал", – удивился Государь.

"Вот момент разоблачить действия о. Шавельского, – подумал я. – Совершенно очевидно, что Государыня, получив доклад графа Ростовцова уже после моего отъезда в Ставку, не успела предуведомить Государя о моей командировке; а от протопресвитера Шавельского, или от кого-либо другого, Государь узнал лишь о моем приезде, но зачем я приехал, и чем был вызван мой приезд – не знал. Однако я удержался от того, чтобы дать выход своему недоброму чувству к протопресвитеру, и сказал Государю: "Да, Ваше Величество, и, если Вы разрешите, то я расскажу, чем вызвано повеление Императрицы"...

"Да, да, расскажите. Я должен знать об этом", – живо ответил Государь.

"В одной из моих книг, какие я имел счастье поднести Вашему Величеству на первой аудиенции, помещен рассказ о том, как Святитель Иоасаф обрел чудотворный образ Матери Божией, тот самый, какой, по повелению Ея Величества, я привез вчера в Ставку. Однажды Святитель увидел во сне очень запущенный, ветхий храм, где производился ремонт и где, в углу, среди кучи сора, были свалены разные иконы... От одной из них, озаренной необычайным сиянием, исходил ослепительный луч света, и Святитель, приблизившись к иконе, услышал глас: "Смотри, что сделали с Моей иконою служители алтаря сего... По особому произволению Господа, эта икона является источником благодати для веси сей и всей страны, а, между тем, остается в таком поругании"... Внешний вид храма глубоко запечатлелся в памяти Святителя: при следующих объездах своей епархии, Святитель пристально всматривался в каждую церковь, отыскивая ту, какую видел во сне, пока не нашел ее в селе Песках, Изюмского уезда.

Весть об обретении чудотворной иконы быстро разнеслась повсюду, и Песчанский образ Божией Матери скоро сделался известным по всей России, изливая на верующих обильные чудеса милости Божией, что удостоверяется, между прочим, и теми драгоценностями, коими украшена эта, стоящая в бедном сельском храме, икона.

Вот эту-то икону, вместе с Владимирской иконою Божией Матери – материнским благословением Святителя на иночество, – и приказал Святитель Иоасаф доставить на фронт, явившись одновременно одному благочестивому старцу, живущему в селе Песках, и полковнику О., бывшему тогда на фронте... Это было еще в прошлом году; но мало кто поверил такому явлению Святителя"...

"Это всегда так, – сказал Государь, – теперь верующих мало"...

Но, давая такое повеление, – продолжал я, – Святитель Иоасаф сказал в то же время, что эта война послана Господом в наказание людям за грехи их, и что только одна Матерь Божия может теперь спасти Россию, и что нужно, чтобы святые иконы крестным ходом прошли бы вдоль фронта...

В течение свыше года полковник О. добивался, чтобы исполнили повеление Святителя, но безуспешно. Только 4-го сентября этого года ему удалось сделать свой доклад на Общем Собрании Братства Святителя Иоасафа в Петрограде и найти людей, которые ему поверили. Узнав об этом, я, через гофмейстерину Е.А. Нарышкину, довел о содержании доклада до сведения Ея Величества, и Государыне Императрице было угодно повелеть мне доставить святыни в Ставку"...

"Ничего об этом Я не знал, – сказал Государь, выслушав мой рассказ, благодарю Вас"...

Затем, помолчав некоторое время и точно обдумывая что-то, Государь спросил меня:

"Как долго Вы думаете оставить святыни в Ставке?.."

"Это зависит от усмотрения Вашего Величества", – ответил я.

"А когда престольный праздник Песчанского храма?" – спросил Государь.

"Летом", – ответил я.

"Пожалуй, это будет долго: не хотелось бы Мне лишать народ утешения на Рождественских праздниках и в эти великие дни оставлять Песчанский храм без его святыни... Оставьте иконы до праздников, а в середине декабря приезжайте за ними и отвезите их обратно", – сказал Государь, протягивая мне руку.

Пропустив нескольких лиц, стоявших подле меня, Государь подошел к англичанину и вступил с ним в оживленную беседу на английском языке... Потому ли, что англичанин держался очень бойко, потому ли, что разговор велся на иностранном языке, но только Государь чувствовал Себя свободнее и очень непринужденно и весело беседовал с англичанином, который громко смеялся и заражал своим смехом и Государя.

Затем Государь подошел к архиепископу Константину, и здесь произошла неловкость. Архиепископ не решился начать разговор, а Государе не нашелся, что сказать смущенному Владыке. Томительная минута молчания разрешилась тем, что Государь принял благословение архиепископа и молча отошел от него, после чего удалился в Свой кабинет.

Глядя на эту немую сцену, я думал:

"Мое ли дело было говорить Государю о том, о чем я говорил?.. Это должен был сделать архиепископ, или протопресвитер, а не я. И не на общем приеме, стоя, когда приходится ловить каждую минуту, сокращая рассказ до последней возможности, оставляя многое неподчеркнутым, невыясненным, а в частной беседе с Государем, наедине, при условиях, которые позволили бы Государю вникнуть в рассказ, спокойно обдумать его и вынести Свое решение. Разве мыслимо в течение нескольких минут рассказать все то, что переживалось годами!.. Если бы архиепископ взял на себя эту задачу, то не вышло бы неловкости, не пришлось бы тогда Владыке ожидать вопросов Государя и, притом, в тот самый момент, когда Владыка мог и должен был 6ы сказать только одну фразу, прося Государя принять его после завтрака наедине... Тогда бы у Государя получилось полное и ясное представление нарисованной мною беглыми штрихами картине, и Государь мог бы глубже проникнуться значением того повеления Божьего, какое, устами Святителя Иоасафа было возвещено людям... А еще лучше было бы, если бы Владыка, или протопресвитер, заранее подготовили бы Государя, ознакомив Его Величество с главным и предоставив мне ограничиться лишь подробностями... В пределах своих возможностей, я, как мне казалось, сделал все, что мог... Но у меня не было уверенности, что Государь получил из моего краткого рассказа именно то впечатление, какое бы обеспечивало должное отношение к словам Святителя Иоасафа... Тема рассказа была трудная, а момент еще труднее"...

Начался разъезд. Наследник, между тем, оставался в зале и, не обращая внимания на присутствовавших, весело резвился, подбегая то к одному, то к другому, и с избытком вознаграждал отсутствие Отца, перед Которым, все же, на людях, стеснялся.

Я искренне любовался и восхищался Им и той непосредственностью, какая была Им унаследована от Государя. Это был уже большой мальчик, однако совершенно далекий от сознания того положения, какое готовила Ему жизнь... В Нем не было ничего деланного и искусственного, никаких намеков на тщеславие... Его движения отражали не только безоблачную чистоту, но и задушевность, сердечность и простоту и говорили о тех методах воспитания, какие применялись Его мудрою Матерью, озабоченной прежде всего нравственной стороною воспитания Своих детей...

Простившись с Наследником, я вышел из залы, торопясь в гостиницу, где меня ожидал священник А.Яковлев.

Рассказав о. Александру о своих впечатлениях, я снова уехал в город, чтобы сделать визиты епископу Варлааму Гомельскому, губернатору и вице-губернатору, и в тот же день, вечером, вместе со священником А.Яковлевым, покинул Ставку.

Глава XIV. Возвращение в Петроград

На вокзале я расстался со священником А.Яковлевым. Он уехал в одну сторону, я – в другую. Сердечно простился я с о. Александром до новой встречи в декабре. Едущих было мало; оставшись в купе, я погрузился в тяжелые думы...

"Где, собственно, происходит война и с кем – думал я... С немцами, на передовых позициях фронта, или в Ставке?! Неужели же нет никого, кто бы не видел, что происходит в действительности!"...

В Ставке нет ни одного человека, способного понять глубокую натуру Государя. Если не всеми, то значительным большинством религиозность Государя объясняется мистикой , и люди, поддерживающие веру и настроение Государя – в загоне... Государь не только одинок и не имеет духовной поддержки, но и в опасности, ибо окружен людьми чуждых убеждений и настроений, хитрыми и неискренними... Даже архиепископ Константин, умный и хороший человек, является на общем фоне только зрителем и, по свойству своего характера, тихого и робкого, не способного к борьбе, не играет никакой роли в Ставке. А его викарий, епископ Варлаам, даже не видит Царя и в высокоторжественные дни...

Между тем борьба была нужна... На этом гладком фоне, полированном внешней субординацией, где все, казалось, трепетало имени Царя, все склонялось, раболепствовало и пресмыкалось, шла закулисная, ожесточенная борьба, еще более ужасная, чем на передовых позициях фронта... Там была борьба с немцами, здесь – борьба между "старым" и "новым", между вековыми традициями поколений, созданными религией, – и новыми веяниями, рожденными теорией социализма, между слезами и молитвами, шедших за Харьковским крестным ходом и тем, что нашло такое яркое отражение в словах протопресвитера Шавельского: "Некогда заниматься пустяками"...

Я осязательно почувствовал весь ужас положения и тем больше, что сама война казалась мне ненужной и, сама по себе, являлась победою этого "нового", к чему так неудержимо стремились те, кто ее вызвал, и за которыми так легкомысленно шли все отвернувшиеся от "старого".

На что же надеются эти "новые" люди!.. Неужели они искренне не верят тому, что судьбы мира и человека действительно в руках Божиих, и что это не фраза, а непреложный факт, о котором свидетельствует история мира; что все их измышления, соображения, планы и расчеты – все это только игра в карточные домики, тем более рискованная, чем больше они ей верят...

Если даже духовному вождю армии и флота "некогда заниматься пустяками", т.е. молиться Богу, просить заступничества Матери Божией, то что же говорить об остальных?! На кого же надеются эти люди?! Куда же они ведут Царя и Россию?!

Молитвенный подъем был и останется единственным импульсом, двигающим человечество навстречу его благу; все завоевания человеческого гения, в чем бы ни находили своего выражения, на поле ли брани, в тиши ли кабинета, связывались с возношением духа к небу; все получало свое начало из того источника, который отрывал, в эти моменты, человека от земли и уносил его в заоблачную сферу, в ту самую область, какую эти самонадеянные и гордые люди окрестили именем "мистицизм", забывая, что вне этого "мистицизма" только пошлость, только земля, и нет ни науки, ни поэзии, ни музыки, ни художества, ни всего того, что возвышает и облагораживает человека и так неразрывно связывается с религией...

На чем же будет держаться армия?.. Отвлеченные понятия о долге и патриотизме чужды ее пониманию... Русская армия была сильна только своей верою, а без нее это не армия, а сборище злодеев и разбойников... Или вожди этого не знают?.. Неужели они не понимают, что стоило бы чудотворному образу Божией Матери показаться в крестном ходе на фронте, чтобы, возрожденная духом, армия сделала бы чудеса?.. Или, зная это, они не желают победы?.. Если Харьковский крестный ход явил такую потрясающую картину религиозного подъема, какой не забудет никто, кто эту картину видел, то что же было бы на фронте, пред лицом непосредственной опасности?..

Исчезла куда-то вера... Нет ее ни у пастырей, ни у пасомых...

А без нее – все ничто...

И никогда еще будущее России не рисовалось мне столь грозным и тревожным, как в эти моменты моего личного соприкосновения с людьми и настроениями, царившими в Ставке...

"Бог поругаем не бывает... Быть беде!" – носилось в моем сознании.

Печально было и мое свидание с протоиереем А.И. Маляревским.

"Бедный Государь, бедный Государь! – восклицал о. протоиерей, слушая мой рассказ. – Да, свершается воля Господня. А мы, с Вами, сделали все, что было в наших силах... И потрудились, и поустали, и перестрадали"...

"А все же, батюшка, – сказал я, – вот я и домой уже вернулся; а нет у меня, и теперь даже, уверенности в том, что выполнил я свою миссию так, как бы следовало се выполнить... Может быть, если бы не я, а кто-нибудь другой, поважнее меня, поехал бы в Ставку, то с ним и разговаривали бы иначе, чем со мною... Я там почти никого не знал, да и проталкиваться вперед никогда не умел... А, может быть, и соизволения Божьего не было"...

"Увидим после. Бог Сам покажет, – ответил как-то особенно выразительно протоиерей Маляревский, – теперь же садитесь за доклад Ея Величеству, да и Обер-Прокурора не забудьте; и ему обо всем расскажите"...

Глава XV. Доклад графу Я.Н. Ростовцову

Мысль о докладе Ея Величеству даже не являлась мне...

Я имел в виду только личный доклад графу Я.Н. Ростовцову и, наскоро заготовив отчет о путевых издержках, отправился к графу в Зимний Дворец. Это было 9-го октября 1915 года, на другой день по возвращении моем из Ставки.

С большим вниманием выслушал граф мой рассказ, переживая вместе со мною скорбные впечатления...

"Особенно тяжело было видеть этот контраст между проводами святынь из Харькова и встречею их в Ставке, – говорил я, – признаюсь, я совершенно упустил из виду день тезоименитства Наследника Цесаревича и вспомнил о нем лишь 4-го октября, подъезжая к Могилеву. Согласно маршруту, я должен был приехать в Ставку 6-го октября; но в Белгороде, вместо того, чтобы пробыть сутки, я оставался только несколько часов и успел в тот же день уехать в Харьков, куда икона прибыла тоже днем раньше, чем предполагалось... Святыня, точно по особому произволению Божию, прибыла в Ставку к самому дню Ангела Цесаревича, за четверть часа до начала всенощной в соборе; а ее никто даже не встретил... Ни за всенощной, ни на другой день, за обедней. Государь и Наследник даже не приложились к иконе, ибо ничего не знали о ней... Протопресвитер Шавельский даже не предуведомил Государя... Разве это не вызов Богу...

А между тем в Ставке царит такая уверенность в победе, какая вызывала и сейчас вызывает во мне самое безграничное недоумение... На чем же строят люди свои расчеты, если считают "пустяками" обращение к Богу и Матери Божией за помощью?! Ведь они совершают двойное преступление и против Бога, и против Царя, так глубоко религиозного, так искренне возлагающего Свои упования на Господа Бога"...

Не удержалось у меня в памяти то, что высказал граф Ростовцов по поводу моего рассказа... Я излагаю факты действительности, а не вымыслы, и предпочитаю опускать факты, не сохранившиеся в памяти, чем искажать их. Помню лишь, что, когда, вручив свой отчет об израсходованной мною ассигновке на поездку в Ставку, я стал откланиваться, то граф удержал меня, сказав:

"Не лучше ли бы было, если бы Вы сделали личный доклад Ея Величеству... Я бы испросил Вам аудиенцию... Вы были в Ставке, видели Государя и Наследника, могли бы рассказать о своих впечатлениях... Императрица так беспокоится о здоровье Наследника, что была бы только рада услышать свежие вести из Ставки, тем более такие утешительные, как Вами привезенные"...

"Да, Наследник, слава Богу, выглядит превосходно, – ответил я, – но это единственная радостная весть, какую бы я мог сообщить Ея Величеству... Все прочее очень нерадостно и только бы огорчило Императрицу... Ведь скрыть от Государыни правду, умышленно умолчать о главном, не сказать того, что, по моим наблюдениям, только один Государь стоит на верном фундаменте, все же прочие сошли с этого фундамента и повернулись спиною к Богу и неизвестно на кого и на что надеются, я бы не мог... А какой удельный вес в глазах Ея Величества могли бы иметь мои слова?.. Получилось бы впечатление сплетни... Но и помимо этих соображений, я не могу отрешиться и от общих, какие высказывал Вам перед своим отъездом в Ставку... Моя аудиенция у Императрицы подаст только лишний повод к кривотолкам... Хорошо еще, что Распутина я не видел уже пять лет; иначе бы сказали, что и командировку в Ставку я получил через его посредство... Нет, граф, усердно прошу Вас, расскажите сами Ея Величеству обо всем, что нужно; а я бы хотел остаться в стороне"...

"Хорошо, князь; как раз сегодня, в 2 часа дня, я должен быть с докладом у Ея Величества и доложу о Вашем возвращении... Но мне, все же, казалось бы, что Вам следовало бы поехать в Царское", – сказал граф Ростовцов.

Обещание графа освободить меня от аудиенции ободрило меня, и я сказал в заключение:

"Кроме всего прочего, не могу Вам не признаться, что великосветские дамы всегда наводили на меня панику... Я чувствовал на себе их устремленный взор, видел, что они гораздо более следили за тем, кто как ступит, как повернется и себя держит, чем за тем, что им рассказывалось, и это меня всегда до крайности связывало и стесняло, и я даже боюсь ехать к Императрице"...

Граф улыбнулся и, приветливо пожимая мою руку, сказал:

"Так все говорят, кто ни разу не видел Ея Величества... Там одна простота и сердечность".

Простившись с графом, я поехал в Государственную Канцелярию...

Глава XVI. В Государственной Канцелярии

Отношение протопресвитера Шавельского к святыне вызвало осуждение со стороны и тех моих сослуживцев, миросозерцание которых даже не соприкасалось с областью мистического.

"Печальное, но, к сожалению, обычное явление, – сказал один из них. – Психология духовных сановников всегда казалась мне странной. По мере движения вверх по ступеням иерархической лестницы, они старались все глубже проникать в доныне чуждую им среду, приноравливаться и приспособляться к ней и все более заражались мирскими настроениями, удалялись от веры, а затем и перестали даже выносить верующих мирян. Они забывали, при этом, что, стремясь к одной цели, достигали как раз противоположную... Разве "духовный сановник" не есть нечто взаимно друг друга исключающее!.. И неужели ленты и звезды на рясе могут кому-нибудь импонировать!.. Они только унижают рясу... И насколько простенький, смиренный батюшка, если он, к тому же, сельский, в заброшенном каком-нибудь селе, притягательнее пышных Владык"...

"А митрополит Макарий?" – спросил я.

"Святые в счет не идут, – ответил он, – и, притом, разве к нему идут потому, что он митрополит Московский... К нему идут, потому что он – Макарий"...

"Это верно, – ответил я, – митрополит Макарий великий праведник, и, глядя на него, я не знаю, чему удивляться, безмерному ли милосердию Божию, являющему в наши дни таких людей, или безмерной гордыне и слепоте человека, не замечающего их... Верно и то, что Вы говорите о духовных сановниках, между которыми люди, подобные митрополиту Макарию, всегда составляли исключение... Но мне кажется, что к этим сановникам и нельзя подходить с общими мерками: они воплощают собой церковно-государственную власть, какая налагает на них массу разнородных внешних обязанностей, заставляет против воли соприкасаться с миром и заражаться мирским настроением... Там же, где они, по высоте своей настроенности, не соприкасаются с внешностью, там, говорят, упущения в делах, там жалобы... Посмотрите, как преследуют митрополита Макария, как его гонят, как насильно стаскивают его с высоты, на которой он стоит... И это делают даже те, кто не отрицает его святости, делают в искреннем убеждении, что митрополит Макарий глубокий старец и, не разбираясь в делах, впадает в ошибки... И никому из этих гонителей не придет мысль, что точки зрения святого не могут совпадать с обычными точками зрения, что здесь не старость, а мудрость, до которой еще нужно дорасти, чтобы понять ее; что люди до того далеко ушли от этой мудрости, что перестали ее узнавать, перестали понимать... Нет, вопрос гораздо глубже...

Великое несчастие в том, что не все пастыри могут быть Макариями; однако центр, все же, не в этом месте, не в том, что пастыри плохи, а в том, что миросозерцание всего человечества оторвалось от своей религиозной основы, что разорвалась нить, связывающая небо и землю, и нет потребности связать се; что дух времени побеждает духа вечности, что утрачена вера в бессмертие и загробную жизнь... Отсюда все беды и несчастья каждого в отдельности и всех вместе... Отсюда это "некогда заниматься пустяками", иначе – молиться Богу, глумление над явлениями высшего порядка, пренебрежение к голосу Божьему... Нужно вернуться и повернуть жизнь к ее религиозному центру, к ее источнику – Богу. Тогда все станет ясным и понятным; тогда не будут называть сумасшедшими тех, кого называют сейчас за то, что они порвали с этим центром; тогда другими станут и наши идеалы, одухотвориться жизнь, люди перестанут говорить на разных языках... Обратите внимание на те слагаемые, из которых теперь составляется человеческая мысль, требующая общего признания. Там не только трафареты, но и трафареты преступные: там теории, черпающие свои корни в талмуде и ведущие к одной цели – уничтожению христианства. И эти теории добросовестно изучаются и проводятся в жизнь близорукими христианами; на этих теориях зиждятся наука и литература; эти теории заложены в основу государственных преобразований, составляют фундамент прессы, руководящей общественным мнением и направляющей ее в заранее намеченное русло. Это называется "прогрессом"; в порабощении христианского мира юдаизмом сказывается движение вперед, к которому так лихорадочно стремятся все, кто боится прослыть отсталым; а попытки охранить вековые начала христианской культуры осуждаются как невежество, как возвращение к "старому", к предрассудкам, якобы созданным темнотою и суеверием, какое из корыстных целей поддерживается "попами"... Разве Вы не замечаете, что теперь христианину стало даже стыдно признаваться в том, что он христианин, что он еще верен Богу и считает себя обязанным выполнять заповеди Божии!.. Нет, дело не только в недостатках пастырей, а в самом духе времени, отравленном гонителями христианства. Здесь уже не единичные грехи и преступления, а массовая хула на Духа Святого, что не простится"...

"Конечно, – ответил мой сослуживец, – главное в этом; но, все же, на общем фоне безверия нет более уродливого явления, как безверие духовенства и, особенно, его высших представителей... Я почти не встречал верующих архиереев"...

Я невольно рассмеялся и сказал: "Это уже Вы перехватили; все же, слава Богу, пастыри, подобные о. Шавельскому, составляют исключение"... Однако, сказав это, я вспомнил свою беседу с митрополитом Киевским Флавианом и заключительные слова этой беседы: "Чем ближе узнаете наших Владык, тем дальше от них будете"...

Я стал прощаться...

"Куда же Вы так скоро?.."

"Завтра нужно быть у Обер-Прокурора, и я спешу написать "краткую докладную записку", – ответил я.

"Разве и А.Н. Волжину нужен отчет о Вашей поездке, зачем?" – удивился мой сослуживец.

"Нет, не отчет, а наброски по некоторым ведомственным мероприятиям, он просил меня помочь ему"...

"О, простота и наивность! – воскликнул мой товарищ, – неужели Вы и в самом деле ему верите?!."

"Почему же не верить? – спросил я удивленно. – Почему я должен везде и всегда видеть лицемерие и коварство? Я всегда всем верю... Ведь Вы не станете бросаться с кулаками на первого встречного, которого Вы не знаете, и который ничем Вас не обидел... Вы не сделаете этого, может быть, и при встрече с Вашим врагом... Не то же ли самое и здесь?.. Ведь, не доверяя другому, относясь к его словам как к звукам, не имеющим значения, питая подозрение, я ведь первым оскорбляю его, наношу ему обиду... Для чего же я буду это делать?!."

"Для того, чтобы не попадаться впросак и, в лучшем случае, не очутится в смешном положении... Этого требует житейская мудрость и ничего больше. – ответил мне простодушно мой сослуживец. – Разве Вас мало обманывали? Нельзя же всех считать своими преданными друзьями"...

"А я всегда всех считал и буду считать друзьями, доколе они не докажут противного, ибо лучше всем верить, чем никому не верить", – ответил я.

"Напрасно... Знаете ли Вы, какой помощи ожидает А.Н. Волжин от Вас?.."

"Какой?" – спросил я.

"Ему просто хочется узнать от Вас биографии Синодальных чиновников; а о ведомственных реформах он даже не вспомнит в разговоре с Вами, тем более, что Вы скоро будете его заместителем, и он это чувствует".

Я остолбенел... Это был первый слух о моем назначении, неизвестно откуда вышедший, кем и с какими целями распространяемый. Я, с удивлением, посмотрел на своего собеседника и сказал ему:

"Вот до чего велик гипноз, рождаемый "слухами"... Вы верно даже не подметили того, какое противоречие заключается в Ваших словах... Если новый Обер-Прокурор действительно собирается покидать свой пост, через месяц после своего назначения, то зачем же ему наводить справки о своих подчиненных, да еще у того, кого он считает своим будущим заместителем... Если же он интересуется такими справками, значит и не думает об отставке... Вы повторяете такие нелепости, какие будут иметь только тот результат, что вызовут недовольство моего начальства и осложнят мое положение среди моих сослуживцев... Разве помощники Статс-Секретаря Государственного Совета, да еще сверхштатные, назначались когда-либо министрами?.."

"А вот увидите... Вывезет редакция церковных законов Российской Империи", – ответил мой сослуживец.

"Такой редакции даже не существует, – сказал я, – кодификацией церковных законов я занимаюсь лишь между делом... Мое же дело – редакция Полного Собрания Законов той же Империи, тот тупик, из которого нет выхода, куда никто не шел, и где мои предшественники сидели по 40 лет на одном месте... Знаете ли Вы, что когда мне предложили заведование этой заколдованной редакцией, то мои друзья отговаривали меня, говоря, что я испорчу свою служебную репутацию, ибо туда шли наименее способные люди?.. Но я принял назначение, ибо эта редакция, освобождая меня от всякого рода совещаний и заседаний, давала мне больше свободного времени, нужного мне для совершенно других дел... Одно Бари требует поездок за границу два раза в год, а, кроме Бари, у меня и много других внеслужебных занятий... Разве мое начальство не знает об этом и разве будет поддерживать мое продвижение вперед?! Потому то я и занимаю "сверхштатную" должность... Нет, с моего места далеко не уедешь: где сядешь, там и слезешь"...

"Сесть-то Вы сели в яму; но слезете в Синоде", – ответил он.

"Откуда эти слухи, кто распускает их?" – думал я, прощаясь со своим сослуживцем... В 3 часа я уже был дома и с увлечением принялся за докладную записку Обер-Прокурору. Работа интересовала меня; закончив ее, я остался ею доволен, что не всегда случалось со мною... Словам своего сослуживца о лицемерии и коварстве А.Н. Волжина я не придал никакого значения.