Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Николай Жевахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

Вот, приехал я к о. Егору и хотел по душе с ним поговорить. Приехал нарочно в будний день, чтобы у батюшки было бы больше свободного времени и чтобы не тревожить его в воскресный день. Нужно было из Белева шестьдесят верст проехать на таратайке, и, выехав в 6 часов утра, я только к вечеру доехал. Прихожу к нему в домик, а мне говорят – батюшка в церкви. Иду в церковь, а она битком набита народом, все то с бутылками, то с кувшинами, то с какими-то банками, стоят. Спрашиваю, почему это, и мне говорят, что батюшка освещает воду, после чего она становится целебной, и больные выздоравливают.

И точно, это была правда, иначе бы не ездили к нему за водою...

Пробираюсь я ближе к батюшке, через толпу, и вот слышу:

"Батюшка, у меня на прошлой еще неделе корову украли; где мне ее искать?" – спрашивает о. Егора мужик. А о. Егор отвечает: "Вот подожди, спрошу Бога; приди завтра, завтра скажу"... Приходит этот человек на другой день, и батюшка говорит ему: "Твою корову увел такой-то в соседнее село! – и называет батюшка и вора, и то село, – пойди к уряднику и забери корову: она невредима"... Слышу и такой вопрос: "Батюшка, за меня сватаются двое, да не знаю, за кого выходить; за кого скажешь, за того и пойду"...

Батюшка тут же отвечает: "Сохрани Боже выходить за Степана, он душегуб; а выходи за Петра; он, хотя и бедный, но с ним спокойно проживешь", – и счастливая девка почти бегом выбежала из храма...

Видите ли, что делает благодать Божия, какая сила у молитвы!.. Так вот о таких-то священниках газеты не пишут, а знают о них только те, кто сам ищет их...

А о священнике Алексее Гневушеве, села Бартсурман, Симбирской губернии, Курмышского уезда, ничего не слыхали?" – спросил я.

"Нет, тоже не слышал", – ответил солдат.

"О. Егор и поныне здравствует, а о. Алексей Гневушев скончался 85 лет еще в 1848 году. А был он современником Преп. Серафима, который говорил про него: "Вот труженик, который, не имея обетов монашеских, стоит выше многих подвижников. Он как звезда горит на христианском небосклоне"... Так вот этот о. Алексей был истинно святым... Однажды даже он воскресил мертвого", – сказал я.

"Да не будто?" – изумился солдат.

"Теперь этому могут и не поверить; так далеко ушли люди от Бога; а, между тем, Сам Господь наш Иисус Христос сказал, что если люди будут иметь веру хотя бы в горчишное зерно, то станут творить даже более того, что творил Сам Спаситель... Святые это и доказали своею жизнью и подвигами; они и по водам ходили, и мертвых воскрешали, и из огня невредимыми выходили, и стихии земные укрощали, и никто-то тогда не удивлялся этому, потому что все знали, что Господь был и остался тем же, а переменяются только люди... А для верующего все возможно, по слову Спасителя"...

"А кого же воскресил батюшка?" – спросил солдат.

И в ответ на его вопрос, я рассказал ему об этом необычайном факте, переданном мне иеромонахом Памвою в Оптиной Пустыни и сохранившемся в мельчайших подробностях в моей памяти.

Глава XCI. Воскрешение мальчика

"Умер в приходе священника Гневушева мальчик лет двенадцати...

Он точно родился ангелом; так его все и считали за ангела... Куда бы он ни приходил, он везде приносил с собой небо... Прибежит он в какую-либо избу, а там мужики дерутся, или бабы таскают одна другую за волосы... Постоит он молча на пороге и слова никому не скажет... Только из лучистых глаз его точно свет небесный так и искрится во все стороны. И как увидят его, так мигом все стихают... А как стихнет все, он и улыбнется... Да как?.. Так, будто вспыхнет весь и озарит своим сиянием и сделается сам таким ясным, да светлым, что тьма греховная, людская пред ним и растает, точно ее и не было, и начнут люди обниматься, и плакать, и просить прощения, перед тем чуть не убив друг друга... А мальчик вспорхнет и побежит к другому куда-нибудь... И заметили люди, что он неспроста бегал и не наугад выбирал тех, до кого бегал, а всегда являлся туда, где шли споры, да драки; заметили они и то, что стоило мальчику показаться, чтобы водворялся мир... Вот и прозвали они его ангелом... Он и точно был похож на ангела: золотые кудри свисали ему на плечи; а глаза были большие, синие; как улыбнется, так весь и засияет; только не было крыльев, а то совсем был бы ангел, тоненький такой и стройный... К тому же он и никогда ни с кем не разговаривал, а только молчал, да смотрел пристально, точно насквозь все видел...

И порхал он из одной избы в другую; только от винной лавки убегал и даже близко к ней не приближался... И никто не слышал от него ни одного слова, разве родителям своим что-нибудь скажет... А родители его были простые крестьяне, ничего не понимали, что он говорил, а только молились на него, как на святого... Да и мудрено было его понять, когда он говорил о небе, а не о земле, рассказывал, что ему говорили ангелы...

Вот случилось в селе какое-то торжество... Перепились мужики, и пошел разгул по всему селу, и продолжался он чуть ли не целую неделю, и кончился он как всегда, побоищем; летели чубы и космы во все стороны.

А мальчик взял, да и умер... Тут только протрезвились мужики, и поднялся такой вопль, что хмеля как не бывало... Рвали они себе волосы на голове, винили себя за смерть мальчика; бабы выли и причитали, и все село, окружив избу родителей мальчика, днем и ночью не расходилось, а все каялось перед Богом, забыв и о работе, и о своем хозяйстве... А мальчик, точно живой, лежал в гробике, и сквозь закрытые глазки его светилась улыбка... Как посмотрят на него, так то одного, то другого без чувств и вынесут из избы... И целую неделю не хоронили его, пока не показались уже признаки разложения, и на ручках появились зеленые пятна... Тогда понесли гробик в церковь... Началось отпевание... От слез и рыданий не могли ни священник служить, ни певчие петь... Только к пяти часам можно было начать подходить к последнему целованию... Что творилось в Церкви, передать невозможно... Все стояли с зажженными свечами, точно на Пасхальной заутрене... А как взглянет кто-нибудь на мальчика, да как увидит его улыбку, так и взвизгнет и пластом упадет на пол, без чувств... Каждый ведь обвинял себя в его смерти; а на тех, кто пьянствовал, да дрался, так даже жалко было смотреть...

Вдруг из алтаря раздался крик священника... Стоя перед престолом, с высоко поднятыми к небу руками, он, с величайшим дерзновением, взывал к Богу, громко на весь храм:

"Боже мой, Боже мой! Ты видишь, что нет у меня сил дать отроку сему последнего целования... Не попусти же меня, старца, раба Твоего иерея, уйти из храма сего посрамленным, да не посмеется надо мною, служителем Твоим, враг рода человеческого, что я, по немощи своей, прервал требу сию... Но не по силам она мне... Внемли стенаниям и плачу раскаявшихся, внемли страданиям родительского сердца, внемли моему старческому воплю... Не отнимай от нас отрока сего, Тобою нам данного во исправление, для вразумления, для прославления Имени Твоего Святого... Не Ты ли, Господи, сказал, что дашь нам все, о чем мы с верою будем просить Тебя! Не Ты ли, Милосердный, сказал нам: "Просите, и дастся вам"... О, Боже Праведный, в храме сем нет никого, кто бы смог подойти к отроку сему с целованием последним... Нет этих сил и у меня, старца... Боже наш, помилуй нас, услыши нас, Господь мой и Бог мой"...

И вдруг в алтаре все стихло...

Несколько мгновений спустя, слышно было, как священник упал на колени, перед Престолом, с громким воплем:

"Так, Господи, так, но воскреси же отрока сего, ибо Ты все можешь, Ты наш Господь и Вседержитель... по смирению своему, а не по гордости дерзаю"... И как в страшную грозу, за ослепительною молнией, раздается оглушительный удар грома, так в ответ на вопль поверженного пред Престолом Божьим старца раздался пронзительный крик из церкви...

Оглянувшись, священник увидел, что мальчик сидел в гробу, оглядываясь по сторонам"...

Я не кончил... Рыдания бедного солдата прервали мой рассказ...

"Спасите мою бедную, окаянную душу, научите детей моих, чтобы не погибли их души", – говорил он, громко всхлипывая... И вдруг, порывисто схватив меня за руку, поцеловал ее, залив ее горячими слезами...

"Вот он, наш подлинный русский народ, – думал я, глядя на него... – И какую клевету взвели на него, несчастного! Как жестоко обманули и посмеялись над ним"...

Когда солдат несколько успокоился, я сказал ему:

"Так вот, брат, какие на Руси бывают сельские священники"...

Солдат продолжал всхлипывать и вытирать слезы своими мозолистыми, заскорузлыми руками...

И как дороги были мне в тот момент эти руки; как легко было использовать их и для геройского подвига, и для преступления...

"А с мальчиком что, жив ли он, бедненький? Послала ли ему Матерь Божия здоровьица?" – спросил меня солдат. "А старичок-то Божий, пошли же ему Господь Царствие Небесное, еще долго прожил в селе?.."

"А я вот, все договорю по порядку", – ответил я.

"Как увидел священник, что мальчик сидит в гробу, так он опять упал на колени перед Престолом и, тихо плача, стал благодарить Бога за чудо, а потом, опираясь на руку дьякона, молча подошел к гробу; а возле гроба-то что творилось, нельзя и передать даже, целое столпотворение... Женщины наперерыв тянулись, с плачем, к мальчику, чтобы завязать ему глаза, а он даже не отбивался от них и молча глядел на них своими глазками, точно пеленою подернутыми... И только к одной из них наклонился и сказал ей на ухо: "Не надо"... А она так на всю церковь и закричала: "Голубочек мой, ангелочек наш, не надо, так и не надо"... Насилу протиснулся священник к гробу, взял мальчика на руки, отнес в алтарь и, опустившись на колени, посадил его на стул, да так, стоя на коленях, и причастил его Св. Тайн, ибо от потрясения уже не мог стоять на ногах; а затем передал воскресшего отрока родителям, которые и увезли его домой...

А священник не только не ушел из храма, но потребовал на середину церкви стул, сидя отслужил молебен Спасителю и прочитал акафист Божией Матери... От крайнего потрясения и волнений, священник уже не мог ни стоять, ни выйти их храма... Так на этом же стуле его и принесли домой и уложили в постель, где он с неделю пролежал... После этого чуда, батюшка прожил еще три года, и теперь над его могилой творится столько чудес, что прихожане возбуждают ходатайство о его прославлении и причтении к лику святых. А мальчик, после своего чудесного воскресения, прожил еще шесть лет и умер на девятнадцатом году...

Это не сказку я рассказывал вам, а то, что было. Еще и сейчас живы люди, которые помнят и батюшку Гневушева, и мальчика...

А кто знает об этом чуде?.. Только те, кто его видел, да десятка два других, кому о нем рассказали... В газетах об этом не писали, да и никогда не напишут"...

"Небось, коли бы жид воскрес, так написали бы, – сказал солдат с досадою, – всему бы свету стало известно; так загалдели бы, что и в ушах бы зазвенело"...

"То-то и есть, – ответил я. – А разве это единственное чудо в Православной Церкви? Мало ли было чудес по молитвам Оптинских старцев Амвросия, Анатолия, Иосифа, или Варнавы Гефсиманского, Исидора Виованского, или, хотя бы, нашего дорогого батюшки отца Иоанна Кронштадтского?.. О них не только не писали, а нарочно замалчивали; а если и писали, то не для того, чтобы прославить веру христианскую, а чтобы надругаться над нею. Откуда же повыходили эти святые люди?.. Все они вышли из ваших же сел и деревень... Кто же поносил этих людей?"

"Да уж известное дело кто, – ответил солдат, – а не даром-то они, чтобы их на том свете черти на куски разодрали, рассказывали солдатам, что нашу веру христианскую господа выдумали, чтобы, значит, себя прославлять, да нас в темноте держать, что у нас что ни святой, то князь... И Александр Невский – князь, и Владимир Святой – князь, и благоверная Ольга – княгиня, и Анна Кашинская – княгиня, и Борис и Глеб – князья... А, вестимо, солдаты, развесив уши, слушали, ну и, конечно, грозили господам".

"В том-то и беда, что люди вы темные, а жиды умнее вас...

Святых князей и княгинь по пальцам можно перечесть; а вот святых, что вышли из народа, и ученые не пересчитают. Начиная со Св. Апостолов и кончая преподобным Серафимом, все были простого звания, большей частью даже неграмотные... А почему же жиды натравливают вас на князей, да на образованных, на господ?.."

"Вестимо, по зависти... Он, хочь и миллионщик, а жид; а тут, значит, барин настоящий, хотя и без состояния"...

"Нет, не потому; а потому, что образованного человека им одурачить труднее, чем темного... Потому, что они нас боятся и знают, что мы одни учили вас уму-разуму и открывали вам глаза и защищали вас, чтобы вы не попались им в руки. Вы сами виноваты, что нас не слушали... Мы берегли Царя, Веру Христианскую, вас самих берегли; а они все разрушали... Вот мы и стояли им поперек дороги и мешали им. Значит, им и нужно было избавиться от нас. Они и работали годами, десятилетиями, и вооружали вас же, коих мы защищали и на пользу которых работали, против нас; а вы им верили... А теперь уже дошло до того, что стоит только крикнуть на улице: "князь", чтобы толпа разорвала его на куски... И чего только не валили на нас: мы и такие, и сякие, и христопродавцы, и враги народа, и, чем больше на нас клеветали, тем больше вы верили... Вот, когда меня, как арестанта, вели под конвоем в Думу, то толпа гоготала: "магометанина повели, а еще нашей православной Церковью управлял, нехристь"... Хорошо, еще, что никто не крикнул "князь", а то бы разорвали на куски... Им, жидам, значит нужно было заверить народ, что Царь приставляет к церковным делам не только не православных, но даже не христиан, а дураки этому и верили; и сейчас всему дурному поверят, а правду так и слушать не хотят... Вот нас и заперли сюда, как самых страшных ваших врагов... А вот вы возьмите, да и присмотритесь хорошенько, где ваши враги, а где друзья... Может быть тогда вместо нас посадите тех, кто нас сюда запер, да теперь и командует вами... Верьте мне, что здесь самые настоящие друзья ваши, хорошие, разумные богобоязненные люди, которых жиды заперли сюда только потому, что их боятся, а главное – боятся, чтобы они не открыли вам глаза и не сказали бы вам того, что я вот сейчас вам говорю... Посмотрите, хотя бы, вот на этого жандармского генерала; какая у него светлая, святая душа: он на груди, под своим мундиром, икону Святителя Николая носит и с нею никогда не расстается; шагу, без молитвы к Угоднику, не ступит... Или вот градоначальник, генерал Балк; подойдите к нему, да поговорите с ним, откройте ему свою душу и вы увидите, что он вам то же самое скажет, что вы и от меня слышите. Подойдите к любому, каких вы здесь видите, да совестью своею испытайте их и проверьте их; тогда скажете, где ваши друзья, а где – враги...

"Нет, не попустит Господь, чтобы вы здесь остались; не должон попустить", – убежденно сказал солдат.

"Да что толку теперь, если и выпустят, – сказал я, – куда я пойду, коли и идти некуда; кому я буду служить, когда нет ни Царя, ни народа? Разве мы можем служить вот этим жидам, разве совесть позволит нам изменить Царской присяге?.. Вы только подумайте, каким нужно быть злодеем, чтобы поднять руку на Царя! Подумайте только, что вы наделали, отдавшись им в руки... Работали-то эти преступники своей головой, но вашими руками, и без вас они ничего бы не добились... Понимаете ли вы, что я говорю?.."

"Как не понимать, все чувствуем, – ответил солдат, – да разве только я это понимаю? Все понимают"...

"Как все? – удивился я. – Разве бы мне поверили, если бы я вот вышел на улицу, да сказал бы солдатам то, что вам говорю? Разве бы меня не разорвали на клочья?"...

"Да то они больше от страха; а в одиночку все бы поверили, потому что правду и дурак видит; статочное ли дело, куда ни глянь – везде жид... Разве не видно, что ж уж разве мы и в самом деле не понимающие?! Да им от нас не уйти! Еще вспомнят нас", – говорил солдат с досадой.

"Ну, вот я все рассказал вам... Что же будете теперь делать?" – спросил я.

"Как что? – удивился солдат. – Пусть мне ночью повстречается жид, хоть бы сам Керенский, я так набью ему морду, да столько ребер переломаю, что и лечить уже не нужно будет, и докторам провожать его на тот свет не придется, сам пойдет к чертям"...

"Потому я и спросил вас, что знал, что вы так скажете, – ответил я, – а я скажу вам, что это никак невозможно, потому что грех всегда будет грехом"...

"А как же нам избавиться от этой чумы? Передавит она нас, холера"...

"Хорошо. Ну, а чем жиды брали?.. Больше деньгами заманивали?.. Вот вы и не берите от них денег, в жидовских лавках ничего не покупайте, даром, что там дешевле; компании не водите с ними, обходитесь без них, не слушайте того, что они говорят вам и чему вас учат, не верьте им ни одному слову, держитесь за начальство, Царем поставленное, а главное – за вашего священника, от которого, кроме добра, вы ничего не увидите, если будете уважать его... Вот тогда жид и увидит, что ему нечего будет делать у вас; он себе и уйдет, откуда пришел, и вреда вам от него никакого не будет... А что толку, если набьешь ему морду, или переломаешь ребра?! Пользы не будет, а грех будет"...

"Звиняйте, Ваше Сиятельство; так нам и офицеры на войне говорили, чтобы не смели, значит, жида трогать, а он во как голову поднял... А по-нашему, по-простонародному, их бы нужно было передавить всех, до единого, да бросить в канаву, а в христианском государстве такой нечисти больше не заводить... Уж больно господа-то нянчились с жидами, уж будто они и в самом деле люди"...

"Так-то оно так, да теперь уже поздно даже говорить об этом, – ответил я, – коли они успели одурачить русский народ, отнять от вас Царя и Царских слуг, ваших верных друзей и защитников... Теперь уже некому защищать вас, теперь вы сами должны защищаться... Вот я и хочу, напоследок, сказать, как это нужно делать... Все вы запуганы теперь и думаете не так, как нужно думать, и делаете не то, что совесть велит делать... Вот, взять хоть бы вас!.. Вы зачем сюда приставлены?.. Чтобы присматривать за нами и выдать нас Керенскому, в случае бы кто-либо из нас его выругал или бы не так о новой власти отозвался, как бы им хотелось... Так?"

"Так точно. Да не дождется он, сукин сын, чтобы я вас ему выдал". – "Вот, значит, и выходит, что вашу-то душу, христианскую, православную, я знаю лучше, чем Керенский, если вступил с вами в этот разговор". – "Да куда же ему, жидюге, знать Рассейскую душу", – с крайним отвращением, сплюнув, сказал солдат...

Я едва не рассмеялся не столько даже от слов, сколько от того чрезвычайного отвращения, с каким они были сказаны.

"Именно, – ответил я, – но вот такую же душу православную имеете не только вы один, но все эти дурни, с ружьями в руках, которые гоняются теперь за нами, господами, потому, что жиды научили их это делать. Сумейте добраться до нутра этой загубленной души, как я добрался до вашей, научите их тому, чему нужно научить, а главное – научите держаться друг за друга, чтобы, значит, куда один идет, то чтобы за ним и другие шли. То, чего не сделаешь в одиночку, то осилишь вместе, и тогда не страшно будет... Пусть себе жид говорит, что хочет, а когда начнет кидаться на Церковь, то вы разом и прикрикнете: "Не смей, ибо Церковь – дом Божий". Когда он начнет поносить Царя, то вы все разом крикните: "Не смей, ибо Царь – Помазанник Божий". Когда начнет глумиться над священниками, то вы крикнете: "Не смей, ибо священник – служитель алтаря Божия". Когда начнет натравливать вас на властей, то вы скажите, что власти от Бога поставлены, а когда жид будет вооружать вас против помещиков, то вы скажите ему: "Не твой это помещик, а наш; он нам и заработок дает, и учит нас, и Церкви и школы содержит, и в нужде помогает"... Вот и завертится жид и ни с какого конца к вам не зайдет, плюнет себе и пойдет в другое место искать дураков, которые его будут слушать, развесив уши... Вот как нужно бороться с жидами... То же самое нужно вам делать и сейчас... Слушайте, что будут говорить вам жиды, но ни одному их слову не верьте и ни одному приказу их не подчиняйтесь. Когда вас наберется много, когда откроете всем глаза, тогда идите – вызволяйте Царя. Пока же Царя не будет, никто ничем вам не сможет помочь; а как освободите Царя, тогда мы все вернемся на свои прежние места и по-прежнему будем служить вам"...

"А дозволите ли Вы явиться к вам на фатеру, значит, когда Вас отсюда выпустят?" – спросил солдат.

"Когда же это будет!" – ответил я, безнадежно махнув рукой.

"Будет беспременно", – сказал солдат.

"Когда выпустят, тогда в тот же день и приходите, ибо здесь мне делать нечего, и я, верно, уеду из Петербурга".

"Беспременно приду", – ответил солдат и, записав мой адрес, протянул мне свою мозолистую руку и вышел из комнаты.