Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Николай Жевахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

Глава LXVII. Дурная слава Распутина и ее последствия

О Распутине так много говорилось и писалось, что для того, чтобы разобраться в его истинном облике и раскрыть игру тех, кто окружал его с заведомо преступными целями, выполняя задания интернационала, необходимо сперва установить резкие грани, отделявшие известные периоды его жизни до и после появления в Петербурге.

Первый период протекал в далекой Сибири и в точности мало кому известен. Общая молва утверждала, что Распутин был кающимся грешником, что в своей молодости он вел разгульную жизнь и губил полученные от Бога таланты; что затем благодать Божия вновь коснулась его, он раскаялся и подвигами самобичевания, паломничествами по святым местам, молитвою и постом старался заглушить в себе укоры совести и достиг таких успехов, что Господь простил ему его грехи и возвеличил... Было ли это так, или здесь отразилась только склонность русского народа к таинственным легендам, я не знаю. Однако долю правды в этих рассказах можно допустить, ибо Распутин, еще задолго до своего появления в Петербурге, имел репутацию подвижника и привлекал к себе не только своих односельчан, но и жителей соседних губерний, и слух о его подвижнической жизни дошел даже до столицы, откуда архимандрит Феофан, инспектор Петербургской Духовной Академии, не раз, будто бы, ездил к Распутину, почитая его за праведника.

Нет данных утверждать, чтобы слава Распутина, как подвижника, раздувалась бы в этот период времени искусственно, усилиями делателей революции. Живя в далекой Сибири, Распутин был еще вне поля зрения и наблюдения интернационала и, вероятно, обладал действительно какими-либо качествами и особенностями, выдвинувшими его на поверхность и заставившими говорить о нем.

Интернационал сосредоточил на Распутине свое внимание лишь после приезда последнего в Петербург и только использовал его доброе имя подвижника, раздувая его славу и окружая это имя ореолом святости.

Возможно, что архимандрит Феофан, посещая Распутина в Сибири, и пригласил его в Петербург. Монах исключительной настроенности и огромного авторитета, имевший большое влияние на студентов академии и производивший на окружающих сильнейшее впечатление, сосредоточивший на себе внимание Высочайшего Двора и, в частности, Императрицы Александры Феодоровны, избравшей его Своим духовником, архимандрит Феофан был всегда окружен теми "Божьими людьми", какие уносили его в надземный мир, в беседах с которыми он отрывался от мирской суеты... Сюда, в этот центр истинной монашеской жизни и духовного делания, нашел дорогу и косноязычный Митя; сюда же проник и Распутин, склонившийся пред высотою нравственного облика архимандрита Феофана и усердно распространявший тогда славу о подвижнической жизни последнего...

Как ни велико преступление русского общества, не сумевшего распознать козней интернационала и своими криками о Распутине, вместо того, чтобы замалчивать это имя, содействовавшего успеху преступной работы интернационала, однако, будучи беспристрастным, нужно признать, что эти козни были действительно тонко задуманы и еще более тонко проведены в жизнь... В том факте, что архимандрит Феофан не только принимал у себя Распутина, но даже навещал его в Сибири, Петербург мог усмотреть действительно достаточное оправдание своей вере в Распутина... Слава Распутина разрасталась все более, и пред ним раскрывались все чаще двери не только гостиных высшей аристократии, но и великокняжеские салоны... А нужно знать, что такое "слава", чтобы этому не удивляться... И добрая, и дурная слава одинаково связывают обе стороны. В первом случае подходят к человеку с тою долею предубеждения в его пользу, какая исключает возможность критики и беспристрастной оценки; во втором случае еще более резко наблюдается такая связанность, увеличивающая "мнительность и подозрительность со стороны того, о ком говорят дурно, и заставляющая тех, кто говорит о нем дурно, видеть в каждом слове последнего, в каждом его движении, лишь отражение своих подозрений и заранее сложившегося мнения. О том же, что первоначально добрая слава о Распутине, а затем дурная, искусственно раздувались интернационалом, об этом, конечно, мало кто догадывался. Успеху Распутина способствовал и тот факт, что столичная знать, в среде которой он вращался, вообще не просвещенная в религиозном отношении, не имевшая общения с духовенством, или не удовлетворявшаяся этим общением, но в то же время интересовавшаяся религиозными вопросами, была весьма мало требовательна и трактовала его как "старца", далекая от мысли подвергать критике его слова и действия... Да в этом и не было надобности, вернее, возможности, столько же потому, что Распутин говорил отрывочными, не связанными между собою, фразами и намеками, которых невозможно было разобрать, сколько и потому, что его слава зиждилась не на его словах, а на том впечатлении, какое он производил своею личностью на окружающих. Чопорное великосветское общество было застигнуто врасплох при встрече с дерзновенно смелым русским мужиком, не делавшим никакого различия между окружающими, обращающимся ко всем на "ты", не связанным никакими требованиями условности и этикета и совершенно не реагировавшим ни на какую обстановку. Его внимания не привлекала ни роскошь великокняжеских салонов и гостиных высшей аристократии, ни громкие имена и высота положения окружавших его лиц. Ко всем он относился снисходительно милостиво, всех рассматривал, как "алчущих и жаждущих правды", и на вопросы к нему обращаемые, давал часто меткие ответы. И эта внешняя незаинтересованность производимым впечатлением, в связи с несомненным бескорыстием Распутина, удостоверенным впоследствии документально следственным материалом, тем более располагала верующих людей в его пользу.

И во всяком случае к доброй славе Распутина нужно отнести то, что он не оправдал возлагавшихся на него надежд интернационала, не использовал выгод своего положения для измены Царю, а, наоборот, разрушил козни врагов России своею фанатическою преданностью к Царю, в признании которой нет противоречий ни с чьей стороны...

К Царю он прошел; славу "святого" воспринял; сладко спал и вкусно ел, а от подкупа и преступлений, к каким обязывала его эта слава, не только отказался, но даже выдал Царю преступников, чем еще более закрепил свое положение... С этого поворотного пункта начинаются уже жестокая травля Распутина и его дурная слава... Не успев с одного конца, еврейчики зашли с другого и гениально использовали ту близость, точнее, то доверие, какое питали к Распутину Их Величества, и стали ковать ему противоположную славу. Сделать это было тем легче, что Распутин, как я уже указывал, с трудом удерживаясь на занятой им позиции "святого" и оставаясь в несвойственной ему среде, или в обществе людей, мнением которых не дорожил, распоясывался, погружался в греховный омут, как реакцию от чрезмерного напряжения и усилий, требуемых для неблагодарной роли "святого", и дал повод говорить о себе дурно. Этого было достаточно для того, чтобы использовать имя Распутина в целях дискредитирования священного имени Монарха.

Период славы Распутина, как "святого", кончился.

Наступил второй период славы – противоположной.

Все чаще и чаще стали раздаваться сначала робкие, единичные голоса о безнравственности Распутина, о его отношениях к женщинам; слухи поползли, и скоро вся Россия, а за нею и Европа, заговорили о Распутине, как воплощении векового зла России.

Будем внимательно следить за последовательным развитием дьявольски хитрой игры интернационала.

Слава Распутина, как "святого", была нужна для того, чтобы вызвать к нему доверие Государя и Императрицы; противоположная слава была нужна для обратной цели, для того, чтобы опорочить Священные Имена.

Какими же способами достигалась эта последняя слава? Что Распутин за порогом Дворца вел несдержанный образ жизни, в этом нет сомнений; однако вполне бесспорным является и тот факт, что его искусственно завлекали в расставленные сети, учиняли всевозможные подлоги, фотографируя всякого рода пьяные оргии и вставляя затем, в группу присутствовавших, его изображение; создавали возмутительные инсценировки, с целью рекламировать его поведение и пр.

Кто же это делал, и кому это было нужно?

А между тем наивное, или, вернее, политически невоспитанное и бесталанное общество, все более неистовствовало и все громче кричало о его поведении, не догадываясь о том, какой удар династии наносит этими криками, отвечавшими лишь интересам революции и ее заданиям.

Малейшее противодействие этим слухам вызывало гонения против смельчаков, которых клеймили прозвищем "распутинец". Игра велась так тонко, что многие, из одного только опасения прослыть "распутницами", с удвоенной энергией кричали о преступлениях Распутина, не стесняясь создавать их в своем воображении.

А делателям революции только этого и нужно было.

Клевета, не встречавшая на своем пути никаких преград, делала свое гнусное черное дело, обрушиваясь, главным образом, на Императрицу. Отношение общества к Ея Величеству все более обострялось и принимало настолько недопустимые формы, что вызывало даже жалобы со стороны Императрицы, обычно крайне сдержанной и слезами смывавшей наносимые Ей обиды. Всем памятно письмо к Государыне княгини Васильчиковой, о котором Императрица, в беседе со мною, отзывалась с великой горечью, называя письмо недопустимым столько же по содержанию, сколько и по форме, и притом, наполненным клеветою... Памятен мне и другой рассказ Императрицы, так ярко отразивший Ее нравственное величие.

Начальница Епархиального женского училища в Царском Селе, г-жа Курнатовская, при встрече с Императрицею, не только не поклонилась, а демонстративно отвернулась в сторону. Рассказывая мне об этом, Императрица добавила: "Зачем она это сделала и, притом, в присутствии Моих дочерей; зачем оскорбила мать в глазах детей!.. Я бы не обратила внимания на ее неучтивость; но Мне было тогда так больно не столько за Себя, сколько за дочерей"...

Я был до того возмущен наглостью начальницы училища, призванной воспитывать своих питомцев и подающей такой преступный пример, что заявил Государыне о своем намерении немедленно же удалить такую начальницу, считая абсолютно невозможным дальнейшее пребывание ее в должности. Однако Императрица взяла с меня слово не только не увольнять начальницу, но даже запретила мне передать последней содержание Ее беседы со мною.

Никому, конечно, не приходила мысль о том, что бессовестная, злостная, безжалостная клевета на Императрицу, на Которой интернационал сосредоточил весь odium поведения Распутина, была связана с единственною целью вооружить еще более общественное мнение против Германии и приблизить момент разрыва с нею. В Распутине видели лишь явление местной жизни, рожденное нездоровым мистицизмом и безнравственностью общества; но мало кто прозревал истинную природу этого явления, хотя и рожденного на русской почве, но имевшего огромное международное значение. А между тем дурная слава о Распутине все более увеличивалась, и чем искреннее желали лучшие, но близорукие люди засвидетельствовать свою преданность династии и любовь к Государю, тем громче кричали о Распутине, не замечая того, что их голоса сливались с голосами, исходившими от Государственной Думы, еврейской прессы и тех худших людей, для которых облик Распутина не имел никакого значения и которые преследовали только одну цель – всячески унизить престиж Царя и династии. Революция потому и удается, что задумывается всегда худшими, а выполняется, нередко, и лучшими, но слепыми людьми. И как в первом случае, создавая Распутину славу "святого", интернационал пользовался лучшими людьми, введенными им в заблуждение, так и позднее, эти же лучшие, обманутые в своей вере в Распутина, выступили впереди прочих в своих "разоблачениях" и содействовали той дурной славе Распутина, какая, в этот момент, была так нужна "интернационалу". Замечательно, что в обоих случаях лучшие русские люди исходили из своего личного отношения к Распутину, забывая, что центральным местом был Царь и династия, а не личность Распутина. Достойно внимания и то обстоятельство, что слава Распутина, как "старца", гремела только в Петербурге, а дурная слава пронеслась по всей России, распространилась по Европе и перешагнула через океан, где американские газеты и журналы изощрялись над созданием определенной репутации Русского Царя и Его Семьи и отводили Распутину целые страницы, помещая его портреты и освещая его личность нужными интернационалу красками. Однако этот факт проходил даже незамеченным... Впрочем, цель была уже наполовину достигнута. Престиж Царя и династии падал все ниже; слепое общество, вторившее голосу интернационала и обвинявшее в этом Распутина, еще громче кричало о нем; а война с Германией была уже объявлена... Манифест о войне вызвал всеобщее ликование, вернее, беснование, и только немногие видели в нем величайшую победу интернационала.

Среди этих немногих был и полуграмотный Распутин, который прислал из Сибири две телеграммы Его Величеству, умоляя "не затевать войны" и связывая с ней роковые последствия для России и династии.

Однако Россия катилась в бездну с неумолимостью рока.

Глава LXVIII. «Разоблачения» и отношение к ним Государя и Императрицы

Замечательно, какое непостижимое легкомыслие проявило столичное общество при первом же камне, брошенном в Распутина интернационалом, с какою легкостью поверило «разоблачениям» и той клевете, какая распространялась вокруг его имени. С понятием о «Святости» не соединимо, конечно, никакое преступление; но, с точки зрения уголовного кодекса, никаких преступлений за Распутиным не числилось: все сводилось только к проявлениям его мужицкой натуры. Казалось бы, не только лояльность, но простое благоразумие и так должны были бы, в корне, пресечь распространение слухов, порочащих имя того, кто пользовался доверием Царя и Царицы, но не раздувать этих слухов до размеров, бросавших тень даже на Священные Имена. Однако общество иначе поняло свою задачу. Вчерашний святой был объявлен сегодня шарлатаном, и общество в ужасе отшатнулось от него, боясь запачкаться его грязью. И, как первыми побежали навстречу Распутину лучшие, наиболее религиозные люди, так теперь эти же люди первыми выступили против него, охваченные негодованием и горечью разочарования. Более всех страдал, конечно, епископ Феофан. Призвав к себе Распутина, Владыка потребовал от него объяснения позорящих его слухов, под угрозою разоблачения его в глазах Государя и Императрицы. Распутин, не отдававший себе отчета в том, в чем заключались его «преступления», исходивший в оценке своего поведения из мужицких точек зрения, не удовлетворил своими объяснениями епископа Феофана, подобно другим уже видевшего в Распутине олицетворение зла. Наступил момент не только жгучей, невыразимо тяжелой душевной боли, но и момент открытой борьбы с тем, кто уже успел пустить при Дворе глубокие корни и доказать свою преданность Царю и Престолу целым рядом действий, оправдавших в глазах Царя даже его репутацию «старца». Как, однако, ни были глубоки душевные страдания епископа Феофана, как ни ясно было для него, что разочарование в Распутине лишит его не только прежнего обаяния, но и того нравственного авторитета, которым он пользовался при Дворе, как, наконец, ни очевидно было, что его миссия не будет иметь успеха, ибо свяжет его с общей оппозицией к Престолу, для которой личность Распутина не играла никакой роли и какая только прикрывалась его именем, тем не менее епископ Феофан мужественно сознался в своей ошибке, рассказал Государю о поведении Распутина и умолял Царя об удалении его. Вслед за епископом Феофаном подобного рода ходатайства были возбуждены и со стороны дворцового коменданта В.А. Дедюлина. (Последовавшая вскоре после этого смерть В.А. Дедюлина была истолкована как кара Божья за выступление против Распутина), товарища министра Внутренних Дел В.Ф. Джунковского, князя Орлова и других лиц. Неумолимая логика вещей, однако, делала свое дело. Епископ Феофан, а за ним и все прочие, шедшие его путем и боровшиеся с Распутиным теми же средствами, т.е. исходившие из фактов, рисовавших безнравственное поведение Распутина, впадали в немилость Государя и теряли доверие. Между Распутиным и Царской Семьей возникла уже духовная связь, разорвать которую уже было невозможно теми способами, какими пользовался епископ Феофан, а за ним и все прочие. Там, где отношения между людьми основаны на внешних факторах, там их легко разрушить, обесценивая эту внешность. Там же, где они коренятся на глубоких духовных связях, там внешность не играет никакой роли. Тем меньшее значение имела внешность в данном случае, когда ни Государь, ни Императрица не верили и не могли верить ей. Когда Дума или окружавшие Государя люди, указывая на несоответствие того или иного лица, просили о его отставке, тогда Государь до того часто шел навстречу этим просьбам, что дал В.М. Пуришкевичу даже повод произнести его крылатое слово «чехарда». Но отношение к назначаемым или удаляемым лицам базировалось у Государя на соответствии или несоответствии их требованиям политического момента. Когда же требование об отдалении от Двора было предъявлено Государю в отношении лица, не занимавшего никакого служебного положения, не игравшего никакой политической роли, полуграмотного мужика, в преданности которого Государь неоднократно убеждался, а слухам о дурном поведении которого не верил, то такое требование являлось в глазах Государя оскорбительным и справедливо рассматривалось как вторжение в частную жизнь Монарха. С официальными лицами Государь был связан, так сказать, служебными связями и расставался с ними, когда этого требовали государственные интересы, и даже прихоти Думы. Но с Распутиным у Царя связь была духовная, и этой связью Государь не желал пренебрегать в угоду Думе или по требованию общества и прессы.

В данном случае это был, помимо прочих причин, и вопрос самолюбия Царя, не желавшего делаться игрушкою в руках Думы и прессы, не только распоряжавшихся Царскими министрами, но и посягавших на частную жизнь Государя. Но основания для отказа Государя идти навстречу этим требованиям вытекали не только из означенных внешних причин, а были гораздо глубже. И напрасно историк будет их искать в упрямстве Государя и Императрицы, или в Их безразличии к поведению Распутина. Я имел уже случай неоднократно указывать на то, что поведение Распутина при Дворе было безупречным, не подавало и не могло подавать никаких поводов к сомнениям не только в его нравственной чистоте, но и в тех дарах, коими он был наделен, как «старец». Нравственная высота, на которой стояли Их Величества в Своем отношении к Распутину, разумеется, вне всяких сомнений. Но именно потому, что Государь и Императрица стояли на этой высоте, именно по этой причине все обличавшие Распутина рассматривались Их Величествами как сошедшие с этой высоты, потому ли, что сделались жертвою обмана со стороны других, или потому, что носили только маску благочестия, не имея ее. Допустить, чтобы те люди, которые ввели Распутина во Дворец, могли так грубо ошибиться и признать шарлатаном того, кого раньше признавали святым, Их Величества не могли и скорее поверили в измену этих лиц, чем в искренность или справедливость их отзывов о Распутине.

Какие же основания для недоверия к Распутину имелись у Их Величеств? На его стороне были – разоблачения придворных интриг, предупрежденные террористические акты, обнаружение предательства Думы, благотворное влияние на здоровье Наследника-Цесаревича, не подлежавшая никакому сомнению преданность к Царской Семье, простая, безыскусственная любовь к Государю, наконец, доказанная способность к гипнотическим внушениям, создавшая ему репутацию "старца"... Все это были плюсы, а не минусы. Против же него были обвинения о развратном поведении, исходившие от Думы, прессы и тех людей, духовный ценз которых не был высок в глазах Государя. Правда, среди этих последних был и епископ Феофан; но ведь от ошибок никто не застрахован, и Государь легко мог сделать такое предположение. Создавалась ли почва для чрезвычайного доверия Царя к Распутину умышленно и искусственно, или оправдывалась действительными основаниями, – это безразлично; но очевидно, что, при наличности такой почвы, всякая попытка подорвать авторитет Распутина дурными отзывами о его поведении была покушением с негодными средствами. Вокруг Престола было так много лжи, предательства и лукавства, так много интриг и неискренности, что такая попытка в отношении человека, преданность которого была доказанной, являлась, кроме того, и неразумной. Мог ли Государь поверить дурным отзывам о Распутине, когда, будучи проникнут глубочайшей любовью к Своему народу и работая, как Лично выразился, "за четверых", встречал к себе только одно недоверие и видел вокруг Себя только измену и предательство.

Могла ли поверить таким отзывам и Императрица, отдавшая Себя всецело служению русскому народу и встречавшая открытое недоброжелательство, какое позволило Ея Величеству сказать мне однажды: "не смущайтесь и не огорчайтесь никакою клеветою: это участь каждого, перешагнувшего Наш порог".

При всем том, доверие Их Величеств к Распутину базировалось, как я указывал, не на внешних данных, а на убеждении, что Распутин был "старцем". Вот почему в борьбе общества с Распутиным Государь и Императрица занимали позицию исключительной нравственной высоты, будучи убеждены, что, защищая "старца", Они защищают в его лице все достояние Русской Церкви с ее святынями, со всем многообразием ее мистического содержания, с ее «старцами», «юродивыми», «Божьими людьми» и пр. И чем громче поносили имя Распутина, чем чаще требовали его удаления, тем решительнее было противодействие Царя, тем ярче вырисовывался на фоне этой борьбы, рожденной, по мнению Царя, неверием, лучезарный облик и нравственная мощь Государя, готового для защиты Церкви и подвижников ее принести в жертву не только Свое имя, но и Свою жизнь.

Правдоподобным казалось Их Величествам и замечание Распутина о том, что его бранят только царские враги... Эту мысль Распутин внушал Государю в форме загадочных изречений и предсказаний, к несчастью, впоследствии подтвердившихся.

Буду я, будет и Царь и Россия; а как меня не будет, не станет тогда ни Царя, ни России".

В устах "старца" такие загадочные фразы производили, конечно, свое действие. Вот почему движение, поднятое Думой, обществом и печатью против Распутина, так сильно раздражало и огорчало Государя и истолковывалось как вмешательство в сферу не только частной, но более этого, в сферу духовной жизни Государя. Трагизм Государя и Императрицы заключался в том, что Распутин не был "старцем".

Но это нужно было доказать; а доказать это было, очевидно, невозможно теми способами, какими пользовались епископ Феофан и прочие лица, ссылаясь на поведение Распутина. В отношении же некоторых лиц, в том числе и Их Величеств, никакие доказательства, наверное, не достигли бы цели, ибо для одних Распутин был только Распутиным, а для других, проникнутых верою в него – "старцем". Интересный случай приводится на страницах "Русской Летописи", кн. 2, стр. 17 из доклада А.Ф. Романова "Император Николай II и Его Правительство", составленного на основании данных Чрезвычайной Следственной Комиссии, учрежденной для расследования "преступлений" Царя и Его правительства.

"Жена одного генерала, при допросе ее Комиссией, называла Распутина "старцем", прошедшим "все степени добра", утверждая, что он исцелил ее. Она несколько лет лежала больная без ног, тщетно обращалась к врачам в России и за границей и начала ходить только после того, как обратилась к Распутину. На вопрос, знала ли она, что Распутин пьяница и разгульный человек – отвечала: "нет, не знала и этому не верю". Когда же Муравьев (председатель Комиссии) заявил ей: "Я Вам говорю, что это установленный факт", она спокойно ответила: "Для меня не имеет никакого значения то, что Вы говорите. Я была больна и выздоровела: он старец".

Сделать отсюда вывод, что Распутин был действительно "святой", нельзя; однако для исцеленной им генеральши он был и навсегда останется святым, и никакие доводы против не будут в состоянии поколебать ее веры в него, а останутся в ее глазах не только бессмысленными, но и безнравственными... Таким он был и в глазах А.А. Вырубовой, предсказав ей несчастный брак, а затем исцелив ее; таким был и в глазах Их Величеств, считавшихся, помимо прочих причин, и с тем благотворным влиянием, какое Распутин имел на здоровье Наследника-Цесаревича...

О том же, в каком объеме и в каких размерах могло учитываться это последнее влияние, нужно спросить мать, имеющую единственного сына. Вера менее всего связана с объектом, а всегда является субъективным началом. Субъективное восприятие часто независимо от объекта. Может зарождаться и существовать даже без объекта. И один и тот же факт, являющийся для одного объектом пламенной веры, не производит впечатления на другого. Эти мысли подробнее развиты во вновь вышедшей книге профессора богословия Вассаарского колледжа, Вильяма Банкрофт-Хилла: "Жизнь Христа". Говоря о Богоявлении на реке Иордане (Марк 1, 10-11 ст.), профессор пишет: "Были ли видение и голос объективными, т.е. увидел ли и услышал ли бы их посторонний наблюдатель? Вопрос этот для нас не важен: каковы бы ни были объективные факты, только субъективное имеет значение; не то, что достигло глаз и слуха Иисуса и Иоанна, но то, что произвело впечатление на их души. Если мы откинем объективность, мы этим не отрицаем реальность факта и не делаем его менее божественным. Доказательства, кажется, сильнее за то, что впечатление было субъективным, так как у Матфея голос обращен к Иоанну, а у Марка и Луки голос обращен к Иисусу; кроме того, Матфей говорит, что "отверзлись Ему небеса", т.е. как будто Ему одному".

Или "если бы во время Преображения случайно проходил мимо какой-нибудь пастух, он не увидел бы ничего, кроме четырех человек на молитве, но это было действительным и глубоким переживанием. Ведь и голос с небес, о котором говорится у Иоанна (12, 30), одним казался просто громом, а другим – голосом ангела, говорившим на неизвестном языке, – все это подтверждает заключение, что здесь, как и в предыдущих случаях, известие было для души, а не для внешнего уха".

Для вдумчивых людей Распутинская проблема не представляла никакой загадки, и тот факт, что одни считали его праведником, а другие одержимым, был совершенно понятен. Одни видели его таким, каким он был в Царском Дворце или у барона Рауш-фон-Траубенберга, а другие – таким, каким он был в кабаке, выплясывая "камаринскую".