Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Николай Жевахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

Глава LXXVIII. Новороссийск. Екатеринодар и Ставрополь

В Новороссийске меня встретил вице-губернатор г. Сенько-Поповский, известный мне, по отзывам, за человека церковного и религиозного, и повел меня в город. Не помню подробностей своего пребывания в Новороссийске. В памяти осталось лишь посещение начальной церковно-приходской школы, состоявшей из крошечных детей, где на мой вопрос, почему Христос-Спаситель любит детей, один из учеников, самый маленький, ребенок лет 6-7, ответил мне:

"Потому, что и мы всех любим"...

Какой мудрый ответ! Я залюбовался этим ребенком, готовым тут же проявить свою ласку и доказать правду своих слов, и подумал о том, до чего чиста детская душа и сколько мудрости заключал бы в себе этот ответ, если бы выражал не бессознательное детское чувство, а исповедание взрослого человека...

Из Новороссийска я отправился в Екатеринодар. На перроне меня встретил епископ Иоанн, с духовенством, и Наказной Атаман, генерал Бабич (расстрелян большевиками в начале революции) с местными властями.

С епископом Иоанном я уже раньше встречался. Это был добрый, хороший, робкий и смиренный человек, живший, однако, не в ладу со своим духовенством, обвинявшим Владыку в излишней мягкости и нерешительности, а главное – в неумении проповедовать. Это последнее качество никогда не являлось в моих глазах достоинством, и к подобного рода обвинениям я относился скептически... Но достаточно и самого незначительного обвинения для того, чтобы запугать робкого человека и держать его в страхе; и я понимал, почему епископ Иоанн чувствовал себя неуверенно и, понимая это, старался приободрить и поддержать его.

Прекрасное впечатление произвел на меня и бравый Наказной Атаман генерал Бабич. Я помню, с каким восторгом он отзывался о последнем призыве новобранцев, как искренно восхищался молодыми солдатами, их безудержной смелостью и дисциплиной... И точно, прибыв в Екатеринодар, я застал на вокзале большую толпу новобранцев, веселых, радостных, беззаботно плясавших и распевавших песни... Но стоило только генералу Бабичу, шедшему ко мне в вагон, показаться на перроне, как эта огромная толпа новобранцев мгновенно стихла и, с застывшими на лицах улыбками, вытянулась перед ним во фронт, сияющая и радостная.

"О, преступники-кадеты, – подумал я, – зачем вы разлагаете русский народ, зачем отравляете своим ядом этих простодушных парней, с огромными руками, с широкими улыбками до ушей, с телячьим выражением глаз на глупых лицах".

"Нет, генерал, – ответил я Наказному Атаману, – изверился я в этой толпе. Сегодня она с нами, а завтра пойдет против нас... Был я Земским Начальником, погружался в толщу народа и вынес заключение, что эта толпа тогда только хороша, когда боится... а, если потеряет страх, то растерзает своих же благодетелей. Жил в моем участке богатый помещик, купец Паневин, человек богобоязненный, одинокий, содержавший на свой счет церковь и школу, что обходилось ему ежегодно не менее 5-6 тысяч рублей. Задумал он жениться, поехал в Москву и должен был скоро вернуться в свое имение, с молодой женой... Это было в 1905 году, в начале революции... И вот, в ожидании его приезда, крестьяне собрались на сходе для решения такого вопроса: нужно ли убивать только его одного, или, вместе с ним, и его молодую жену... Голоса разделились... Одни говорили, что не стоит убивать женщину; а другие, наоборот, доказывали, что, если убивать, то убивать обоих сразу, а имение разделить поровну между крестьянами... Донесли мне об этом замысле, и я выехал в село и созвал сход... Учитывая крестьянскую психологию, я спросил сход, за что же село собирается убивать своего благодетеля, да вдобавок и его молодую, ни в чем не повинную, жену, и кто же будет содержать церковь и школу, и получил буквально такой ответ:

"Оно точно, что некому будет; а про то сказывают, что нужно поубивать обоих, а за что – мы и сами не ведаем: люди мы темные"...

Хотя я и знал о революционной пропаганде, особенно развившейся в то время в Полтавской губернии и терроризировавшей население, однако этот ответ не удовлетворил меня, и я подверг село жестокому наказанию, за что в награду получил анонимные письма с проклятиями и угрозами. Пока толпа в наших руках, она идет за вами, а как очутится в руках наших врагов, – пойдет против нас, ибо не имеет никаких убеждений и не исповедует никаких принципов", – закончил я.

Генерал Бабич тяжело вздохнул, видимо согласившись со мной.

После скромного завтрака у епископа, я, вместе с Преосвященным Иоанном, епархиальным миссионером, протоиереем Розановым и другими лицами, посетил женское епархиальное училище, а затем, расставшись с духовенством, поехал в мужскую гимназию, где меня ожидали.

Встреченный директором, учительской корпорацией и учениками, я прошел в классы, где присутствовал на уроках, а затем, прощаясь с учениками, обратился к ним с нижеследующей речью:

"Милые дети!

Если бы вы знали, какой чистой радостью наполняется мое сердце всякий раз, когда я встречаюсь и беседую с такими же детьми, как вы; сколько дорогих воспоминаний давно минувшего детства и юности воскресает у меня в памяти при встрече с вами! Вот и сейчас, глядя на вас, собранных здесь в рекреационном зале по случаю моего приезда, я вновь переживаю былые ощущения. Много лет назад, в бытность мою воспитанником Коллегии Павла Галагана в Киеве, я стоял в таком же рекреационном зале и, вместе с прочими воспитанниками и учебным персоналом Коллегии, ожидал приезда директора департамента Министерства Народного Просвещения И.М. Аничкова. Я помню, как вошел директор в зал и поздоровался с нами; помню, как суетились директор Коллегии и воспитатели, озабоченные должным приемом высокого гостя, и как мы, воспитанники, пересмеивались между собой, подвергая жестокой критике каждый жест и каждое движение сановника. Все это я хорошо помню даже сейчас... О том же, что говорил нам сановник в своей пространной речи, я совершенно не помню: до того наше внимание было отвлечено внешностью. И вот теперь я сам очутился в положении этого сановника и признаюсь, что мне бы не хотелось, чтобы в вашей памяти сохранилась только внешняя картина моего посещения вашей гимназии, а хотелось бы, чтобы вы запомнили и те мои слова, какие я намерен сказать вам.

Всякая школа есть прежде всего школа жизни, и всякая наука должна давать вам не только знания, но и умение ими пользоваться во благо церковной, государственной и личной жизни. Однако эта цель никогда не будет достигнута, если в вашем распоряжении будут одни только знания. Для того чтобы использовать приобретенные в школе знания для общего блага, нужно еще одно условие, о котором часто забывают, но которое является краеугольным камнем всякого знания. Это условие было предъявлено Самим Господом еще первым людям в раю, наделенным величайшими знаниями и мудростью; это условие предъявляется Господом даже Ангелам на небе, бесплотным духам, одаренным высшими свойствами, и называется оно послушанием. Вдумайтесь глубже в сущность этого требования и вы увидите в нем то основное начало, какое определяет характер отношения людей между собой. Приучайтесь прежде всего владеть собой, т.е. находиться в послушании у своей собственной совести; повинуйтесь требованиям, предъявляемым к каждому человеку заповедями Божьими и нравственным законом; выполняйте требования долга и чести, вежливости и, где бы вы ни находились и что бы ни делали, не забывайте никогда, что есть старшие, коим вы обязаны послушанием. В этом основа законов общежития, сущность конституции человеческого рода. Если вы вырастете и сделаетесь взрослыми, а вступив в жизнь, начнете осуществлять на разнообразных поприщах свою деятельность и войдете в отношения с окружающими вас людьми, то вы увидите, что главным ядом, разрушающим нашу государственность, общественность, семейную и личную жизнь, являются своеволие и непослушание; что этот яд впитывается человеком в самую раннюю пору его жизни, и что дьявол, с величайшей хитростью и обманом, продолжает дурачить людей теми же способами, какими пользовался в отношении первых людей в раю. Сначала дети не слушаются родителей, затем своих учителей и воспитателей, затем, делаясь взрослыми и вступая в жизнь – своих начальников и, наконец, восстают против всякой власти, против всякого закона и порядка, губят государство и общество, семью и себя самих, т.е. делают именно то, чего от них требует дьявол. Козни дьявольские разнообразны, и нужно иметь великий духовный опыт, чтобы их заметить, а тем паче бороться с ними. Однако, пока человек остается смиренным и послушным, он еще вне сетей дьявольских. С того же момента, когда у него впервые заронилось сомнение в своем долге к старшим, и он начал сначала критиковать предъявляемые к нему требования, а затем перестал повиноваться им, с этого момента он уже во власти дьявола. Мы все чаще и чаще слышим возражения о том, что не всегда требования, нам предъявляемые, справедливы, что не всегда нужно выполнять их... Однако, как бы убедительны ни были такие возражения, нужно знать раз навсегда, что подсказаны они дьяволом. Как бы несправедливы ни были эти требования, но ни дети не имеют права судить своих родителей, ни подначальные своих начальников. Всякая власть, от Бога данная, есть власть безусловная, и повиноваться ей без критики и рассуждений обязан каждый из нас; ибо тот, кто получил такую власть, тот сам будет отвечать пред Богом в том, как он ею пользовался. Наше же дело – только повиноваться. Удерживаясь на этой позиции, повинуясь даже требованиям, кажущимся несправедливыми, исходящим от представителей законной власти, вы сделаете меньше зла, чем тогда, когда станете противиться им. В этом не только требование нашей совести, но и требование мировой гармонии; нарушение его приводит к неисчислимым бедствиям. Бесконечная любовь Божия, наделяя человека благами, среди которых знанию отведено одно из первых мест, обставила пользование этими благами известными условиями. Я указал вам на то, какое благо обеспечит вам наибольшую пользу от приобретенных вами в школе знаний, и прошу вас помнить, что, как бы велики ни были ваши знания, но они не дадут вам блага, если вы не научитесь умению ими пользоваться, и как бы велико ни было это умение, но вне требований послушания – не будет пользы от ваших знаний ни для вас, ни для окружающих, ни для церкви, ни для государства. Ибо только то знание есть знание действительное, какое в результате дает не гордость и кичливость, а смирение, кротость и незлобие, всецелое предание себя воле Божией и послушание".

В тот же день, 16 февраля, я проехал из гимназии в собор, а оттуда в нововоздвигнутый великолепный храм Екатеринодарского общества трезвости, где меня встретили трезвенники, с протоиереем В.Розановым во главе, поднесшим мне хлеб-соль на деревянном резном блюде и приветствовавшим меня пространною речью. Отца протоиерея я знал уже давно... Это был один из пламенных защитников правды, смело заступившийся за разгромленную Иверско-Алексеевскую общину и тотчас после моего назначения прибывший в Петербург, с ходатайством о производстве ревизии и личном моем приезде в Туапсе... Обращаясь ко мне с речью, он говорил не столько о деятельности трезвенников, сколько о вопиющем деле Иверской общины и благодарил меня за исполненное мною обещание и произведенную ревизию, раскрывшую правду...

Я восхищался превосходным храмом в древнерусском стиле, созданным трудами о. протоиерея, восторгался его кипучей деятельностью и, отметив ее в своей ответной речи, закончил ее такими словами:

"Глубокочтимый отец протоиерей!

Благодарю Вас за любезные слова, с которыми Вы обратились ко мне; благодарю и за хлеб-соль... Каждому человеку Милосердный Господь даст возможность сделать в жизни хотя одно маленькое доброе дело и испытать радость нравственного удовлетворения, источник коего кроется в сознании исполненного долга к Богу и ближнему. Вам угодно было остановиться на цели моего приезда в Екатеринодар, связанной отчасти с печальным делом Иверско-Алексеевской общины в Туапсе, и выразить надежду, что, рассеянные по разным местам, обиженные сестры вернутся в созданную ими обитель, в свое родное гнездо, и утрут моими руками свои слезы. Скажу откровенно, что, если это и случится, то я не вправе буду приписать себе такую заслугу, ибо явился к Вам спустя почти 10 лет после разгона сестер из разрушенной вражескими кознями обители Иверской, после того как Вы не побоялись стать на защиту обиженных, угнетаемых сильнейшими, раскрыть эти козни и их источник, довести о них до сведения Св. Синода и тем создать почву для моего участия в этом печальном деле. Моя заслуга лишь в том, что я откликнулся на Ваш призыв; но в этом – мой долг. Я могу только сердечно благодарить Вас за предоставленную мне возможность отстоять вместе с Вами поруганную правду и пресечь дальнейшие интриги торжествовавших доныне врагов. Вы хотели бы, чтобы я вышел утешенным из этого храма Божия. Я выхожу отсюда растроганным, ибо вижу, что Вы ведете борьбу не только за трезвость, понимаемую в обычном значении этого слова, но и за духовное трезвение. И тем дороже Ваши труды, что Вы совершаете великое дело Божие без шума, без поддержки и помощи сверху, а сами здесь, на месте рождаете святые начинания и осуществляете их. Мне дороги именно эти невидные, скромные труженики, и я уже имел случай высказывать, по иным поводам и в других местах, свои мысли о том, что вменяю себе в особый долг службы своей находить этих тружеников и всеми доступными мне способами поддерживать их силы и увеличивать запасы духовной бодрости и энергии".

Вечером того же дня я уехал в Ставрополь, не вспомню сейчас за каким делом. Посетив престарелого архиепископа Агафодора и его викария, епископа Михаила, я направился в обратный путь, заехав, по дороге, в Таганрог.

Глава LXXIX. Таганрог. Легенда о старце Феодоре Кузмиче

С Таганрогом связана легенда о старце Феодоре Кузмиче, а эта легенда, одна из красивейших и глубоких, до того занимала, так захватывала меня, а после исторического труда генерала Н.Шильдера, склонного видеть в ней исторический факт, так влекла меня в Таганрог, что я использовал представившийся мне случай и остановился на день в этом городе, живущем и доныне воспоминаниями о незабвенном Императоре Александре I Благословенном. Трудно выразить словами, почему имя этого Государя так дорого, так близко моему сердцу, почему каждая строка из жизни его волновала и пленяла меня, почему я чувствовал к Нему, вернее – к Его блаженной памяти, такую же горячую любовь, как и к родному Ему по духу Императору Николаю II. Оба были мистиками, оба были Благословенными, и души обоих тяготились короною и порфирой и стремились к небу... Я хорошо знаю, чем должна быть власть, как знаю и то, почему тяжко ее бремя, почему она обречена на то, чтобы всегда смотреть вниз, и не вправе оглядываться по сторонам, тем более парить под небесами, как не вправе это делать укротитель диких зверей, подчиняющий их гипнозу своего пристального взора, иначе будет разорван на части... И, однако, сколько драматизма при встрече с сочетанием нежной психики тонко одаренной натуры и грубой власти!

Не знаю почему, но поезд прибыл в Таганрог только поздно ночью... Я, однако, еще бодрствовал, занятый составлением разного рода докладов; не спал и Обер-Секретарь Ростовский. Встречи я не ожидал, тем более в такой поздний час. Каково же было мое удивление, когда, выглянув в окна вагона, увидел, что подле него толпилось чуть ли не все местное духовенство, при орденах и в камилавках... Едва поезд остановился, как в мой вагон вошел благочинный и стал усиленно добиваться приема, ссылаясь на приказ своего епископа. Обер-Секретарь не менее категорично заявлял, что приема в этот поздний час не будет, что я, не желая никого беспокоить ночью, приеду к Преосвященному Иоанну утром, к 8 часам... Однако батюшки буквально ломились в двери вагона и усиленно настаивали на личном свидании, ссылаясь на какие-то весьма срочные вопросы... Пропустив благочинного, Обер-Секретарь уже не мог справиться с остальными, и скоро весь вагон наполнился представителями Таганрогского духовенства, заставившими меня принять их... Благочинный заявил мне, что Преосвященный Иоанн ожидает меня и не ляжет спать, пока я не приеду. К нему присоединились прочие, и как я ни отбивался, однако батюшки чуть не силою вытащили меня из вагона, усадили в автомобиль и повезли по темным улицам погруженного в глубокий сон Таганрога в ярко освещенные покои Преосвященного. Однако, привезя меня туда, они мгновенно куда-то скрылись и оставили меня и Обер-Секретаря Ростовского в огромной приемной архиерейского дома. Не сразу показался и Преосвященный Иоанн. Я недоумевал, чтобы это означало... Вскоре, однако, мое недоумение объяснилось. Владыка заказал своему повару такой ужин, что бедняга никак не мог с ним справиться... Прошло не менее часа прежде, чем меня позвали в столовую, где стол буквально ломился под тяжестью расставленных на нем блюд. Я никогда не видал такого подавляющего количества яств и питей и был уверен, что стол не выдержит тяжести и рухнет. Это было нечто совершенно невообразимое и ни с чем несообразное... Даже самому хозяину, епископу-монаху, было зазорно глядеть на эту картину, рождавшую не аппетит, а самое искреннее негодование, от проявления которого меня удерживало только нежелание конфузить Владыку в присутствии его подначальных... Однако же этот ужин испортил мое настроение, и я ждал только момента, чтобы поскорее вернуться в свой вагон.

На другой день Владыка, пребывая безотлучно подле меня, возил меня по всему городу, по местным церквям, гимназиям и училищам. Поехали мы с ним и за город, на кладбище, где был погребен местно чтимый за святого Таганрогский подвижник, и, наконец, в дом, где скончался Император Александр I.

Самый убежденный скептик, войдя в этот дом, поверит легенде о старце Феодоре Кузмиче. Объяснить почему – трудно; но это чувствуется. И нет в Таганроге никого, кто бы этой легенде не верил. И внешность этого дома, и его стены ничем не отличаются от прочих домов Таганрога; а между тем, всякий входящий в этот дом испытывает то же, что и входя в церковь, или в хибарку преподобного Серафима, где, казалось, всякая вещь пропитана святостью, насыщена неземными элементами.

О многом нужно было бы написать, останавливаясь на "святости неодушевленных предметов", или "флюидах святости", но это завлекло бы меня слишком далеко; скажу лишь, что легенда о старце Феодоре Кузмиче никак не являлась в моих глазах "легендою", а после посещения Таганрога стала казаться мне несомненным историческим фактом.

Глава LXXX. Возвращение в Петербург и первые впечатления

Возвратясь в Петербург 24 февраля 1917 года, я застал в столице необычайное возбуждение, которому, однако, не придал никакого значения. Русский человек, ведь, способен часто прозревать далекое будущее, но еще чаще не замечает настоящего. Менее всего я мог думать, что те ужасные перспективы, о которых я предостерегал своими речами и которые чуяло мое сердце, уже настали и что Россия находится уже во власти революции... Я не хотел, я не мог этому верить. Проехав перед тем тысячи верст, я видел не только полнейшее спокойствие и образцовый повсюду порядок, но и неподдельный патриотический подъем; я встречался с высшими должностными лицами, со стороны которых не замечал ни малейшей тревоги за будущее; все были уверены в скором и победоносном окончании войны и, в откровенных беседах со мною, жаловались только на то, что один Петербург, точно умышленно, создает панику, а Государственная Дума разлагает общественное мнение ложными сведениями о положении на фронте. Видел я и возвращавшихся с фронта солдат, и направлявшихся на фронт новобранцев, и любовался их бодрым настроением и веселыми лицами, их уверенностью в несомненной победе, их молодцеватым видом и выдержкою. Не испытывало никаких лишений и население. Всего было вдоволь; цены на предметы первой необходимости и пищевые продукты, по сравнению со столичными ценами, ничем не отличались от довоенных; в обращении была даже звонкая монета; никаких «очередей» на юге России не существовало вовсе, и на обратном пути в Петербург я сделал даже запас тех продуктов, достать которых в столице было уже невозможно. Везде царили примерный порядок и дисциплина, и мой салон-вагон следовал из Туапсе до самого Петербурга совершенно беспрепятственно, несмотря на то, что прибыл в столицу лишь за три дня до самой страшной революции, какую видел мир. Так же спокойно переехал я с Николаевского вокзала на Литейный проспект, № 32, в свою квартиру, где меня встретили заявлением, что за время моего месячного отсутствия не произошло ничего особенного и что все благополучно.

Правда, со стороны курьера Федора, приставленного ко мне А.Осецким, всегда смотревшего на меня исподлобья, лукавого и неискреннего, я встретил какое-то особенное чувство радости по случаю моего приезда домой, заставлявшее его с каким-то особенным умилением засматривать мне в глаза; но этого курьера я уже хорошо знал и объяснял себе его поведение новым желанием выманить у меня деньги, что ему уже два раза удавалось... Первый раз, когда, заливаясь слезами, он получил от меня деньги на поездку домой, под предлогом навестить больного брата; и второй раз, когда прилетел ко мне, убитый горем, с заявлением о том, что его отец находится при смерти, а у него нет денег, чтобы поехать домой и хотя бы перед смертью проститься с отцом... Оба раза он получил от меня деньги, но никуда не ездил... Когда же его отец умер, и я пристыдил его за такое хамское отношение к умиравшему старику, то Федор, нисколько не смущаясь и тем, что обманул меня, цинично ответил: "все равно, я ничем бы не помог, а только истратил бы деньги напрасно"...

И теперь, видя его умильную морду, я думал, что он и в третий раз собирается под каким-нибудь новым предлогом выманить у меня деньги... Наскоро разложив свои вещи и успев лишь протелефонировать Обер-Прокурору Н.П. Раеву о своем приезде, я отправился на заседание в Св. Синод. Настроение иерархов было бодрое и спокойное: никто из них не выражал тревоги, и только один митрополит Московский Макарий передал, что его карета была застигнута на Невском толпою хулиганов, не желавших ее пропустить на Сенатскую площадь; но подоспевшая полиция разогнала толпу, и он благополучно доехал в Синод. Этот рассказ вызвал лишь остроты со стороны прочих иерархов, увидевших в этом эпизоде указание на то, что пришла пора старцу уйти на покой. Как и всегда, заседание Синода закончилось в обычное время; члены Синода разъехались по домам, а я остался в своем служебном кабинете для текущих дел и приема посетителей. Через день было назначено новое заседание Синода: дела своим обычным порядком, и ничто не предвещало ужасной катастрофы, разразившейся через два дня. Однако, признаки ее становились уже заметными. Возвращаясь домой, я видел скопища народа на перекрестных улицах, причем все отмалчивались, и никто не хотел объяснить мне, в чем дело. Я слышал ружейные выстрелы; не мог не заметить отсутствия трамвайного движения, но не придавал этому значения, тем более что везде говорилось о каких-то незначительных беспорядках на Выборгской стороне, к которым, за последнее время, все успели уже привыкнуть. Вечером, в блаженном неведении совершавшегося, я вышел из дому по направлению к Владимирскому проспекту и здесь увидел бежавших в панике людей, разгоняемых дворниками, сносивших какие-то бревна на мостовую и устраивавших заторы... Выполняли ли они чужие задания, или действовали по собственной инициативе – узнать не удалось...

"Что вы делаете, зачем загромождаете проезд?" – спросил я одного из них.

"Проходи, проходи! скоро узнаешь", – последовал грубый ответ.

То и дело раздавались полицейские свистки; но стоило городовому подойти на свисток, как его окружала большая толпа самого разнообразного люда и лишала его возможности установить порядок.

Из предосторожности, я взял извозчика, желая вернуться домой... Однако я вынужден был скоро отпустить его. Толпа не пропускала извозчика, и проехать на Невский оказалось невозможным. Я сделал огромный круг, дойдя переулками до площади Зимнего Дворца, и вышел на Литейный проспект с противоположной стороны, у набережной Невы. Ночь прошла тревожно: слышались беспрестанные ружейные выстрелы, трещали пулеметы... Однако, не только мирные жители, но даже власти не отдавали себе, по-видимому, отчета в том, что в действительности происходит.