Текст книги "Трагические судьбы"

Автор книги: Николай Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Или пленка мая 1986 года. Только что произошла катастрофа в Чернобыле. Сахаров отвечает на вопросы как бы случайных прохожих о том, что случилось на АЭС под Киевом, обсуждает эту тему по телефону с женой. Сахаров обронил в разговоре фразу: «Это не катастрофа, это авария». Вырванная из контекста, она звучит умиротворяюще. Но на тот момент академик не обладал достаточной информацией, чтобы делать исчерпывающие выводы. Советская пресса была скупа на сведения о том, что на самом деле происходит с четвертым реактором Чернобыльской АЭС, а те данные о радиации, что попали в печать, были сознательно занижены в сто и более раз. Сахаров, когда позже узнал подлинные факты и цифры, пришел в ужас: он-то физик и знал, чем это грозит.

Еще съемка скрытой камерой: 20 мая того же года Сахаров поливает на балконе цветы, к нему подходит человек, представляется корреспондентом «Горьковского рабочего». Заговорили о Чернобыле, Сахаров говорит успокоительные слова, не очень удачно излагает свои мысли по проблемам разоружения. Луи передает на Запад ловко смонтированную видеопленку, будто бы Сахаров по поводу Чернобыля дает свободное интервью, смысл которого можно свести к оптимистическому выводу: академик, крупнейший специалист по ядерной теме считает, что ничего страшного на Чернобыльской АЭС не случилось, граждане могут быть спокойны.

Все время жить под прицелом объектива – какое же это испытание! Боннэр вспоминает: «Ни одного слова вслух. В Москве в прошлом тоже часто надо было не говорить, а писать. Людей, с которыми так общаешься – писали чаще всего на стирающихся дощечках, – Андрей называл «свой в доску».

Это психологически невыносимо. Хотя для справки приведу факт, что приблизительно в те же годы Горбачев и Лигачев тоже, когда находились в кабинете ЦК и нужно было сообщить что-то важное друг другу, писали записки. Уже в наши дни помощник Ельцина Юрий Батурин обронил: трудно работать в кабинете, который одновременно является студией радиозаписи. Он имел в виду, что всех в Кремле подслушивала служба Александра Коржакова.

Но все это даже невозможно сравнивать с той мощью подслушивания и слежки, которую вынесли Сахаров и Боннэр. Елена Георгиевна, как вы это вынесли? Боннэр: «Это еще не самое тяжелое. Кроме постоянной слежки, кроме постоянного подслушивания, ГБ применяло психологический пресс. У нас без конца пропадали вещи, я не говорю о рукописях, которые нагло украли, а о мелочах. Вот Андрей из ванной кричит: «Люся, где моя зубная щетка?» Я говорю: не брала я твою зубную щетку. Он: «Ее нету». Обыскиваем всю ванную комнату, всю квартиру – зубная щетка пропала. Пошли гулять – купили новую зубную щетку. Возвращаемся: зубная щетка стоит в стакане. Кто сумасшедший? Точно так же – с очками, с любимой ручкой Андрея, он не терпел писать шариковой, только вечным пером. Пропадают – находятся. Или: из ФИАНа Андрею присылали препринты. Однажды приходит толстый пакет с ними. Андрей разрезает пакет – из него выскакивают огромные тараканы. А я испытываю омерзение при их виде, – Елена Георгиевна помолчала. – Когда мы вдвоем, это легче переносилось. А когда Андрей оставался один, он мне говорил: «У меня такое ощущение, что я схожу с ума».

Люди, которые попадали в квартиру, знали, что выражения нужно выбирать осторожные. Приехали как-то для обсуждения научных вопросов сотрудники ФИАНа А. Линде и В. Файнберг. В течение дня обсуждали с Сахаровым научные новости. Вечером отбыли в Москву. Как им помнится, политических вопросов почти не касались. Но Файнберга вызвал заместитель директора по режиму В. Огородников и сообщил, что генерал (представитель КГБ в институте) недоволен им, слишком расхваливал в разговорах с Линде научные и человеческие качества Сахарова и чуть ли не назвал его гением. Файнберг сказал, что все это соответствует истине, а чтобы проверить точность высказываний, надо пригласить генерала и прослушать записи. «Какие записи?! – взорвался замдиректора. – Вы за кого меня принимаете!» На наивный вопрос, откуда же в таком случае генерал знает суть разговора наедине двух ученых, ответа не последовало. Файнберга не выпускали за рубеж до 1988 года.

«После похищения рукописи Андрей впал в депрессию. Он сказал, что книгу надо бросить писать».

На многих кадрах оперативной съемки Сахаров с сумкой через плечо. В ней самые важные документы и рукописи – килограммов 10–12. Сумку он никогда не выпускал из рук, даже если выходил из машины, чтобы отдать в кассу бензоколонки талончики на бензин. Подобная предосторожность типична для советской действительности. Скульптор Эрнст Неизвестный еще в хрущевские годы самые ценные документы и рукописи тоже хранил на себе: приделал в пиджаке изнутри огромные карманы и набил их бумагами. Надежно!

Елена Георгиевна, выходя из дома, прибинтовывала к себе рукописи, что было жутко неприятно – раздражало кожу, особенно в летнюю жару, но иного выхода не было – оставлять в квартире записи было все равно, что сдать их на хранение в КГБ. Милиционер Николай Грачев, дежуривший у дверей, свидетельствует: «Когда они уезжали в город – а отсутствовали по несколько часов, – в квартиру заходили. Конкретно кто, я назвать не могу». Сахаровы, покидая квартиру, оставляли ключ в скважине. Сначала запирали дверь, но гости, проникая в квартиру, пользовались никудышными отмычками, поэтому замок выходил из строя. И Сахаровым надоело менять замки – добро пожаловать на обыск!

И все равно Сахарова лишали рукописей, которые он носил с собой. Делали это нахраписто, со взломом, по-уголовному. Однажды Сахаров и Боннэр поехали на машине покупать билеты на Москву. Елена Георгиевна пошла в кассу, Андрей Дмитриевич остался в машине, сумка при нем. Когда Боннэр зашла в зал, почему-то обе кассы не работали. Пришлось полчаса ждать. Купила билеты, вышла на улицу и с ужасом видит Андрея Дмитриевича, который идет навстречу, вытянув вперед окровавленные руки. И такая странная походка, на лице такая мука, что Елена Георгиевна похолодела: наверное, его сбила машина. Сахаров сбивчиво объясняет: подошли какие-то люди… выбили стекло… что-то брызнули в лицо… когда он пришел в себя, начал выбираться из машины, сумки с рукописями уже не было… Рядом стояли две женщины в белых халатах, у одной был чемоданчик с красным крестом, они интересуются: нужна помощь?

«После этого Андрей впал в депрессию. Он сказал, что книгу надо бросить писать, что завязываем, – вспоминает Елена Георгиевна. – А у меня была другая реакция: очень агрессивная. Я разозлилась. Я на него кричала, что он должен продолжать писать. Так это длилось недели две. А потом он снова взялся за работу». Сахаров плотно засел за воспоминания, в день исписывал до 30–35 страниц. Они делили рукопись пополам. Половину Елена Григорьевна прибинтовывала к себе. В одну из поездок 1982 года в Москву на Ярославском вокзале ее обыскали. Обыскали всю, и отобрали рукопись.

Владимир Крючков, шеф КГБ, как участник путча в августе 1991 года был помещен в «Матросскую тишину». Там принялся писать книгу воспоминаний. И вдруг несчастье: «Помню, как-то в тюрьме я потерял несколько уже готовых страниц рукописи, и мне пришлось заново восстанавливать их. Я сделал это, кляня себя за небрежность и этот напрасный труд, как всегда, сожалея о потерянном времени. Спустя несколько месяцев утраченные листочки, будь они неладны, все же нашлись. Каково же было мое удивление, когда после сверки я обнаружил почти полное совпадение текстов – старого и написанного вновь. Я обрадовался не только тому, что в очередной раз проверил свою память, но и мысли о том, что так и должно быть всегда, когда человек говорит правду».

Крючков работая над летописью своей жизни, само собой, не вспомнил, как у Сахарова похищали, отбирали при обысках рукописи. И не несколько листочков, а увесистые кипы. Вот как проходил один из обысков в Горьком, по воспоминаниям Боннэр: «В квартиру вошли Колесников, какие-то две женщины с ним, одна в милицейской форме, несколько мужчин и понятые – две женщины из нашего дома. Это было около десяти часов утра, и начался обыск, долгий, нудный. Забрали они безумное количество, всего 319 наименований, причем некоторые – наименование одно, а содержит папку в 300 страниц, папку в 119 страниц».

Главный кагэбист сожалеет о потерянном времени, а сколько его подчиненные украли времени у академика – он не подсчитывал? И Сахаров имел бы возможность сверить варианты своих «Воспоминаний», если бы из КГБ ему отдали все, что похитили и отобрали при обысках.

После смерти Сахарова Боннэр потребует от Лубянки вернуть все, что похищено, но ей скажут: мы тут не при чем, это сделали какие-нибудь уголовники. Потом пообещают поискать. Искали до 1995 года, после чего сообщили, что созданная для поисков комиссия «пришла к окончательному выводу, что каких-либо документов и материалов, исполненных А. Д. Сахаровым, в архивах органов ФСБ России не имеется». Возможно, и так. Андрей Дмитриевич уже вернется в Москву, уже станет народным депутатом СССР и обратится в КГБ с требованием вернуть его материалы. На свои запросы о похищенных рукописях, получил ответ: КГБ не занимался подобными грязными делами. Но именно в это время на Лубянке с ведома и одобрения Крючкова будут уничтожать дело Сахарова.

Большая советская энциклопедия сообщает о Сахарове

Властям было нужно сформировать мнение, что, как только Сахаров занялся правозащитной деятельностью, он кончился как ученый. В 70-х годах выпускалось третье издание Большой советской энциклопедии. В 1975 году составители энциклопедии дошли до статей на букву «С», и уперлись в опасную фамилию – Сахаров. Первый заместитель главного редактора БСЭ пишет в ЦК КПСС письмо: «Направляем на рассмотрение статью «Сахаров А. Д.», подготовленную для опубликования в очередном томе 3-го издания Большой советской энциклопедии».

Прилагался проект статьи:

«Сахаров, Андрей Дмитриевич (р. 21.05.1921, Москва) – советский физик, акад. АН (с 1953). Герой Социалистич. Труда (1953, 1956, 1962) Окончил МГУ (1942). С 1945 работает в Физ. ин-те АН СССР. Ученик И. Е. Тамма. В 1950 году совместно с Таммом предложил метод магнитной термоизоляции плазмы. В 1951 создал кумулятивный метод получения сверхсильных магнитных полей, с помощью к-рого были достигнуты поля до 25.106э. С 1963 работал в области гравитации и космологии (получил нулевой лагранжиан гравитационного поля, исследовал многолистную модель Вселенной и ее СРТ-симметрию). В 1965 – 66 выполнил ряд работ по кварковым моделям. Гос. пр. СССР (1953), Ленинская пр. (1956). Был награжден орденом Ленина и медалями.

В последние года отошел от активной науч. деятельности; высказывал взгляды, не совместимые с внешней политикой КПСС и сов. Правительства».

После трехмесячного рассмотрения в кабинетах на Старой площади замзавотделом пропаганды ЦК КПСС отправляет в издательство письмо, в котором дается добрый совет: «Полагаем возможным опубликовать о Сахарове текст прилагаемой справки». Вот что, по мнению ЦК, полагалось знать читатели БСЭ о великом ученом ХХ века:

«Сахаров, Андрей Дмитриевич (р. 1921) – советский физик, академик (с 1953). В 1942 окончил Московский ун-т. С 1945 работает в Физическом ин-те Академии наук СССР. Работы С. относятся к области теоретической физики. В последние годы отошел от активной научн. деятельности». Все!

Но все-таки вопрос существенный: отошел ли Сахаров от научной деятельности? Напомню обвинительную фразу из записки Андропова от 1973 года: «получает 800 рублей в месяц, ничего не делая». Во-первых, за двадцать лет Сахаров столько сделал для страны, для ее безопасности, что всю оставшуюся жизнь имел право лежать на диване и читать детективы. А во-вторых, в Горьком он очень плотно занимался наукой. «На другой же день, как нас привезли в Горький, Андрей сел работать, – вспоминает Елена Георгиевна. – он засел за поправки к трем работам, которые не успел закончить в Москве и собирался их публиковать». Да и нельзя приказать голове настоящего ученого: отдыхай. Хочет ученый или не хочет, а мозги будут загружены. Даже если это мозги ссыльного.

В. Я. Файнберг свидетельствует: «За годы ссылки Сахаров опубликовал (без соавторов) шесть оригинальных научных работ. Наиболее значительными из них, с моей точки зрения, являются: «Космологические модели Вселенной с поворотом стрелы времени» (1980) и «Многолистные модели Вселенной» (1982)». Нам, не физикам, возможно, это ничего не говорит – повороты стрелы времени, многолистные модели. Но если помнить, что Андрей Дмитриевич занимался наукой в условиях, когда враждебное окружение старалось по максимуму нанести ему моральные и физические страдания, то его научная деятельность во время ссылки – это подвиг! А ведь он не прекращал и своей борьбы за права человека.

В Горький к Сахарову постоянно приезжали сотрудники теоретического отдела ФИАНа. Один из приезжавших – Михаил Васильев – вспоминает: «Первое, что меня удивило в Горьком, это то, что Андрей Дмитриевич оказался очень неплохо информированным о последних научных новостях. Иногда лучше, чем мы в Москве. У него на столе лежала целая кипа свежих препринтов. Из всех стран мира институты, библиотеки и отдельные ученые посылали академику Сахарову оттиски последних научных работ». Борис Михайлович Болотовский, сотрудник ФИАНа, обратил внимание на другое: «Я видел, как огромная тупая безликая сила всей своей мощью обрушивается на великого физика, великого гражданина, великого человека и украшение человечества… Восхищение, которое внушал Андрей Дмитриевич, смешивалось с чувством боли за него, ощущением, что в будущем легче не будет».

И снова по поводу упрека Андропова: «получает 800 рублей в месяц, ничего не делая». Большую часть заработанных на объекте денег Андрей Дмитриевич вернул государству в виде добровольного взноса на строительство Онкологического центра. О чем, что скрывать, позже пожалел. Эти средства могли бы пойти на поддержку политических заключенных и их семей.

Андрей Дмитриевич сказал Елене Георгиевне, что не сможет жить без нее и покончит жизнь самоубийством

Все, кто видел Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну во время ссылки, отзывались о них одинаково – это были два счастливейших человека. Болотовский, навестивший Сахарова в Горьком, рассказывает: «В квартире царила атмосфера несомненного счастья, не шумного, скорее, спокойного, тихого счастья… В этой квартире жили два счастливых человека».

Счастье этой пары и до ссылки все отмечали. Как-то Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна шли по Ленинскому проспекту, навстречу – знакомый академик. Остановились, разговорились. Академик стал жаловаться, что в его статье есть опасные места, что цензура что-то пропустит, а что-то лучше самому снять. Сахаров возразил: зачем же самому снимать заранее? На что академик ответил: «Да уж вы, конечно, не торопились бы». Потом внимательно посмотрел на Андрея Дмитриевича, на Елену Георгиевну и без всякой связи с предыдущим разговором сказал: «Счастливые вы».

Эти два немолодых человека бескрайне любили друг друга. Боннэр вспоминает: «Месяцами мы были насильственно разлучены и мучились от незнания того, что происходит с другим из нас. Месяцами не сказали слова кому-нибудь, кроме как друг другу. Правда, в эти годы мы выяснили свою абсолютную совместимость. Андрей шутил, что нас теперь можно запускать в космос».

Когда у Елены Георгиевны случился очередной инфаркт, Андрей Дмитриевич сказал ей, что не сможет жить без нее и покончит жизнь самоубийством. В его тоне она услышала не свойственную ему истовость, как будто он заклинал судьбу. Она испугалась и стала умолять его ничего не делать сгоряча. Он опять про темные намерения. Тогда Елена Георгиевна взяла с него слово, что, если это с ней случится, он сможет распоряжаться своей жизнью только через полгода, как она уйдет из жизни, пусть перетерпит, переждет. Она думала, что потом жизнь возьмет свое. Он обещал. А умер – первым. «Такие у нас были семейные разговоры», – печально сказала она.

Друзья не приняли мотивов, по которым он шел на голодовки

Мы подходим к самому трагическому моменту ссылки – голодовкам. Я спросил Болотовского, мог ли кто-нибудь влиять на Сахарова. «Абсолютно исключено! – отрезал он. – Если так думать об Андрее Дмитриевиче, значит думать о нем очень плохо». Это не случайная прелюдия к теме голодовки. Потому что абсолютное большинство было убеждено (да и сейчас еще, возможно, так думает), что Сахарова на голодовки подначивала Боннэр. И если формально подходить, то так оно и выглядит. Сахаров трижды шел на голодовку. Первый раз он протестовал против того, что не выпускают за границу Лизу Алексееву, жену сына Боннэр Алеши. Третий раз Сахаров голодал, чтобы власти разрешили выехать за границу жене – для операции. И второй раз – отстаивал свое чувство достоинства.

Голодовки в мире дело обычное. Смертельную голодовку проводили северо-ирландские сепаратисты. Они умирали в тюрьме один за другим, но сердце премьера Великобритании Маргарет Тэтчер не дрогнуло. И ничего они не добились. Профессор Яковлев съязвил по этому поводу: «…Она [Боннэр] заставила Сахарова еще и объявить голодовку. Но ведь живет Сахаров не в благословенном оплоте западной «демократии», скажем, в Англии, где свободе воли не ставится препятствий, – хочешь голодать в знак протеста и умирать, никто не пошевелит пальцем. «Демократия»!»

Голодал доктор Хайдер. Это особая история – трагикокомическая. Этот американский астрофизик работал в университете Нью-Мехсико. Как-то он прозрел и стал яростно протестовать против планов ядерного перевооружения. Его уволили из НАСА. Тогда он объявил голодовку. Уселся перед зданием конгресса и голодал, голодал, голодал. Советские журналисты объявили его героем, стали передавать репортажи из Вашингтона. Неделю Хайдер голодает, две недели не принимает пищи, месяц, три месяца, полгода – и жив. Год без пищи – жив. И все это превратилось в комедию, каждое сообщение о голодающем Хайдере вызывало взрыв хохота. И никакого сочувствия борцу против гонки вооружений.

Было ли понимание позиции Сахарова у окружающих? Не у всех. Мы про людей из системы говорить не будем – с ними все понятно. Но даже ближайшие друзья не приняли мотивов, по которым он шел на голодовку. Лидия Корнеевна Чуковская, несгибаемый человек, готовая на любые жертвы ради свободы, сказала: «Я не думала, что Андрей Дмитриевич может быть таким жестоким». Сахаров не понял, что означали эти слова, и решил, что Лидия Корнеевна имела в виду волнения, которые выпали на долю его близких и друзей. В другом разговоре Чуковская заметит, что лучше бы Андрей Дмитриевич вместо Лизы боролся за освобождение Анатолия Щаранского. На что мать Щаранского воскликнула: «Как вы не понимаете, что так он борется за всех нас!»

Отговаривал от голодовки Феликс Красавин, горьковский знакомый. Он ссылался на свой лагерный опыт, доказывал, что это бессмысленно, что их ждет неминуемая гибель. Красавин передал слова куратора из КГБ: целью Боннэр является гибель Сахарова в результате голодовки, и тогда она, дескать, избавится от обузы и укатит в Америку.

Своеобразно выразился академик Гинзбург: «Забота о себе и своей семье тоже право каждого человека… Моя жена провела год в тюрьме и лагере (во вздорному обвинению в контрреволюционной деятельности), потом долгих восемь лет находилась в ссылке под Горьким и в Горьком (вот ведь ирония судьбы, опять Горький! – Н. А.). У меня имеются дочь и две внучки. Разве я был обязан в таких условиях тягаться с КГБ ради поездки в США жены даже самого Сахарова для встречи с родными и лечения». И далее он высказывает мнение: «Е. Г. Боннэр хорошо знала, на какие муки идет Сахаров, начиная голодовку в апреле 1984 г. Мне трудно поверить, что Е. Г. Боннэр не могла предотвратить эту голодовку, целью которой была ее поездка в США».

Елене Георгиевне было тяжело все это выслушивать, читать обвинения в свой адрес. В искренность их намерений не верили даже самые близкие друзья. В 1985 году Сахаров вырвет голодовкой право Боннэр выехать на лечение за рубеж. Ее провожали друзья в Шереметьево. Татьяна Великанова шепнет: «Только, пожалуйста, возвращайся». Даже Великанова, с которой они были бесконечно близки, думала, что она способна бросить Андрея Дмитриевича! Правозащитника Михаила Литвинова с женой выпустили (словцо-то какое!) повидать детей, окружение не сомневалось, что съездят, повидаются и вернутся. Елену Георгиевну подозревали в том, что останется. С чего вдруг?

Ее, конечно, угнетали обвинения, что Андрей Дмитриевич шел на голодовки из-за нее, из-за ее невестки Лизы. Елена Георгиевна считает: «Я глубоко не согласна, что на голодовки Андрей Дмитриевич шел из-за меня или из-за Лизы. Любая из голодовок Андрея Дмитриевича была голодовкой за себя, он отстаивал свои принципы. Хотя, естественно, каждая голодовка имела конкретную цель. Отделить Андрея Дмитриевича от того, почему именно он шел на голодовку, – невозможно. Это подход людей, которые или не знают Андрея Дмитриевича, или – это второе «или» относится к некоторым Андрея коллегам – не хотят знать какой-то очень важной части его натуры. КГБ ловко подкидывал идейку: голодовки – это моя провокация. Андрей считал, что он несет ответственность за Лизу, и никаких других способов, чтобы устроить ее судьбу, мы не видели».

Академик Мигдал обратился к президенту Академии наук Александрову: «Анатолий Петрович, почему бы не согласиться на пустячную, в сущности, просьбу Сахарова – отпустить девушку?» На что Александров повторил версию КГБ: «Вините по всем его жену». Мигдал возразил: «У вас неверная информация. Андрей Дмитриевич – человек совершенно независимой мысли и делает все по глубокому внутреннему убеждению». Президент прекратил беседу.

Вспоминает Маша Гаврилова, дочь Юрия Хайновского. «Папе было тяжело представить, что Сахаровы пойдут на голодовку. Когда они решились, то папа очень переживал. Не было ничего известно, как они ее переносят. И папа поехал в Щербинки, чтобы узнать хоть что-то. Папе даже не дали дойти до дома, остановили и приказали ехать домой. Потом его вызвали в КГБ, где провели беседу. Беседа была очень серьезной, так что у папы случился сердечный приступ, и через двое суток он скончался. Приезжала Елена Георгиевна и застала его живым».

У генерала Григоренко, известного борца за абсолютную десталинизацию общества, были свои аргументы против голодовки: Сахаров в силу своего особого положения в правозащитном движении не имеет права рисковать жизнью, идти на почти неминуемую гибель ради столь незначительной цели, как судьба никому не известной девушки, пусть даже речь идет о семейном счастье.

Револьт Пименов (его судили за самиздат в 1970 году, и это был первый политический процесс, на котором присутствовал Андрей Дмитриевич) написал Сахаровым в письме, что семейное, личное счастье не может быть куплено ценой страданий великого человека.

Американские дипломаты говорили, что у них в стране никто не понимает, почему такой великий человек, академик Сахаров рискует своей жизнью ради никому не известной женщины.

Друзья-диссиденты усилили нажим на Лизу, добивались, чтобы она запретила Сахарову голодать. Но они ошибались. Ошибались не в Лизе – она была согласна на все ради Андрея Дмитриевича и отнюдь не желала, чтобы ради нее он страдал. Причина в другом: никто, даже Лиза, не мог повлиять на решение Сахарова добиваться справедливости. Он так сформулировал свою позицию: «Мне кажется, что жизнь по своим причинным связям так сложна, что прагматические критерии часто бесполезны и остаются – моральные». Андрей Дмитриевич отстаивал свои честь и достоинство. Голодовка для Сахарова была продолжением его борьбы за права человека, за право самому выбирать себе страну проживания.

(Последнюю фразу я написал машинально, а когда перечитал ее, то схватился за голову: да чего это я доказываю элементарные вещи! Ясно же как день: человек сам должен выбирать, где жить! Преступно в этом выборе выискивать преступные наклонности. За это право не надо бороться. Это очевидно, как дыхание. Но как же мы долго добирались до понимания предельно простой вещи: человек выше географических границ. И никого сегодня не удивляет, не возмущает, что русские разъезжают по всему свету. Но ведь данный факт и означает: Сахаров был прав в своих принципах и прав в непреклонном решении отстоять их любым способом, даже через угрозу самоубийства! Одно из любимых изречений Андрея Дмитриевича: «Родина – не национальное и не географическое понятие. Родина – это свобода!» К такому выводу пришел писатель Михаил Михайлов. Сахаров выписал эти слова и добавил: «Как хорошо». Действительно: как хорошо.)

Сам Сахаров так объясняет причины голодовки: «Первоначально мы обсуждали с Люсей решение о голодовке письменно, записками – мы не хотели, чтобы это обсуждение сразу стало известно КГБ в нашей прослушиваемой квартире. Нам не пришлось обсуждать очень долго – решение было нашим общим, основанном на глубоком понимании каждым моральной и фактической неизбежности избранного пути… Это внутреннее единство, близость потом очень поддерживали нас на всем протяжении голодовки…»

Они пошли на эту жестокую акцию протеста.

Весь мир был взбудоражен. Голоса начинали свои передачи с сообщения о голодовке Сахарова и заканчивали ими же. Пришла телеграмма от американского ученого Сиднея Дрелла, с которым Сахаров публично дискутировал об опасности термоядерной войны. Он уговаривал прекратить голодовку. Сахаров ответил: «Дорогой Сидней! <…> Перед лицом коварной машины можем прекратить голодовку лишь при выезде Лизы». Но падали и оскорбительные телеграммы. Вот, например: «Глубоко оскорблены вашей затей тчк Ради корыстных целей своей жены вы предаете интересы науки тчк Если еще не разучились, то подумайте, что уничтожает в вас ваша супруга тчк Наива». Пришло два ругательных письма из Горького.

Н. Н. Яковлев: «Большого ребенка, каким все же является Сахаров, взяли в больницу, подлечили, подкормили».

Власти восприняли голодовку как вызов, этого они позволить ссыльным никак нее могли, потому пошевелили пальцем, как выразился Яковлев. 4 декабря Сахаров и Боннэр гуляли на балконе. Оборачиваются: в комнате человек. Боннэр в комнату: «Как вы сюда попали». Он: «Дверь была открыта». И в квартире еще 8 человек. Дверная цепочка сорвана, ключ лежит на табуретке. Один из незваных гостей душевно сообщает: «Я из горздравотдела. Вам необходимо госпитализироваться. Мы получаем много писем от граждан». Они сразу поняли: спорить бесполезно, сопротивляться тем более – физически они совсем слабые. Сели на дорожку. Поцеловались.

Когда вышли на улицу, увидели две санитарные машины. Их стали растаскивать в разные стороны. Понятно, не им тягаться силами с крепкими парнями. Сахаров начал кричать. Затолкали в машины. Когда выехали на проспект, Сахаров увидел, что «рафик» с женой поворачивает в другую сторону.

Вот как разглядел из далекой Москвы эту сцену профессор Яковлев: «Большого ребенка, каким все же является Сахаров, взяли в больницу, подлечили, подкормили. Он все стоял на своем. Боннэр отправили вместе с ним, правда, при персонале не давала воли рукам. И отпустили за кордон их домработницу, побудив тем самым чудака возобновить нормальный прием пищи».

Рассказывает Боннэр: «Андрея поместили в областную больницу, в хорошую палату, где лежит большое начальство, меня поместили в районную, грязную, с тараканами, дореволюционное строение». Разлученные, они переживали друг за друга. В тот же день в «Известиях появилась статья «Очередная провокация», где повторялись гнусности про Лизу, про Боннэр. Сообщалось, что Сахаровы помещены в больницу и им оказывается медицинская помощь. Елене Георгиевне, видимо, специально положили на тумбочку эту статью, она разорвала газету с криком: «Идите вы с вашими «Известиями…», бросила клочки врачу. Тяжелое впечатление произвела статья и на Сахарова. Елена Георгиевна пыталась сообщить на волю, как над ними совершили насилие, писала короткие записки на клочках бумаги с просьбой передать Хайновским. Записки бросала в окно в надежде, что кто-то передаст по адресу – ни одна не была доставлена.

А Юрий Хайновский, как мы знаем, пытаясь узнать, как они переносят голодовку, поплатился за это жизнью.

Сахаров написал заявление главному врачу, что его и жену насильно госпитализировали и разлучили, он требует, чтобы она была рядом, и пока это не произойдет, отказывается от всех процедур. И что прекращение голодовки возможно лишь при предоставлении выезда Лизе. Врачи пугали Сахарова, что он в любую минуту может впасть в такое состояние, из которого его уже не смогут вывести. Сахаров на все отвечал стандартной фразой: «Отказываюсь от обследований, пока моя жена не будет соединена со мной».

Боннэр, в свою очередь, пугали иной методой (словечко профессора Яковлева): принесли в палату приспособление для принудительного кормления и демонстративно поставили на столик в углу палаты.

Сахаров и Боннэр добились своего. Видимо, власти решили, что надо ослабить хватку. Появился чиновник из Москвы по фамилии Рябинин. Навестил Боннэр, уговаривал прекратить голодовку. Она поставила условие: не будет принимать пищу, пока их не объединят. Ее отвозят в областную больницу, заводят в кабинет главврача. Туда же доставляют Сахарова. Они кинулись друг к другу. Рябинин говорит: мы выполнили ваше условие, теперь ваша очередь. Они дали согласие прекратить голодовку, если выпустят Лизу. Такое согласие было получено. Елену Георгиевну повезли обратно в больницу. В машине состоялся у нее примечательный разговор с чиновником. Вспоминает Боннэр:

«Когда Рябинин вез меня в мою больницу, я спросила его: зачем вся эта клевета в «Неделе», что Лиза наркоманка, что она такая-сякая, а ведь все равно ее отпускают. И он мне снисходительно говорит: «Елена Георгиевна, это же не для нас с вами пишется». Тут я взорвалась и кричу водителю и медсестре: «Вот слушайте, это для вас пишется, они вас считают быдлом, вы любую ложь проглотите…» Чиновник ужасно растерялся моего скандального тона. И я потом подумала, как это точно сказано: «Это же не для нас с вами…» – они и сами не понимали, что в этих словах приговор системе».

Власти сдались через 18 дней. Лизу Алексееву отпустили к мужу. (Кстати, именно в эти дни Капица написал письмо Брежневу, помните: «Сахаров великий ученый…») Из Шереметьево Лиза прислала телеграмму: «Уезжаю счастливая и зареванная».

«Умереть мы вам не дадим. Но инвалидом сделаем»

Вторая голодовка – ее Сахаров не выдержал. Сдался. Боннэр говорила ему, что надо учиться проигрывать, а он в ответ: «Я не хочу этому учиться, я должен учиться достойно умирать». Он все время повторял: «Как ты не понимаешь, я голодаю не столько за твою поездку, сколько за свое окно в мир. Они хотят сделать меня живым трупом. Ты сохраняла меня живым, давая связь с миром».