Текст книги "Остров Инобыль. Роман-катастрофа"

Автор книги: Николай Шипилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

27

А депутату Жучкову, генерал-майору в отставке, тоже приснилась мама.

С вечера температурил внук.

Мальчика все звали Георгием или Гошей. Только дед – Жоркой. Каким бы ни казался генерал суровым сам себе, своим ближним и чужим дальним, а за Жорку отдал бы свое еще могучее тело на запчасти. Самому Жучкову казалось, что жена его мало волновалась за исход болезни внука. И он довел себя до такого состояния скорби, что уже сутки не спускал Жорку с рук и словно забыл о живущем в поясничных костях радикулите.

«Никчемные людишки! – осуждал он кого-то. Возможно, своего зятя, который вместе с супругой грелся на песках дальнего зарубежья. Возможно, тех особ, которые допустили выпасть такое количество осадков. – У ребенка жар и – ни телефона, ни врача, ни материнской ласки! Весь жаром пышет ребенок, а им – хоть трава не расти, гадам! Гады!..»

Жена все что-то штопает, нитки зубами перегрызает.

«Все старье соберет! Весь утиль! И штопает сидит! Денег ей, что ли, даю мало? Повыкидывать все на хрен!» – серчал Жучков и намеревался сказать ей, чтоб не занималась ерундой, а занималась не ерундой.

– Вера!

– Что, милый?

И это « что, милый», которое он слышал уже бесчисленное множество раз, и эта неизменная интонация действуют на Жучкова, как и всегда – смиряют.

– Что ты ерундой-то занимаешься! Что ты с этим хламом жизнь тратишь? Зачем эти старые носки опять на лампочку натягиваешь? Ты хоть понимаешь, что унижаешь меня этими своими ниточками-иголочками? Мне кажется, что я мало зарабатываю и ни на что не годен… Ты на это намекаешь? – сказал он все же, но без накала, который испытывал мгновение назад.

– Ложись, – откусывает она нитку. – Ты устал с Гошей… А я тебе говорила: не води его в лес – там полно клещей… Ты почему меня не слушал?

– Типун тебе, Вера, на язык! Ты думаешь – клещ? А, Вера?

– Все может быть… Ложись… Я сделаю тебе укол и ты уснешь, а то уже скоро заговариваться начнешь.

– Нет, Вера. Я-то усну. А Жорка?

– Жорка спит, милый. Ему и надо спать. Вот обнимитесь вдвоем – и заиграете, как две сопелки… А у меня еще дел не переделать.

Домашний генерал победил.

И вот ему уже снится сон. Во сне пионер Вася Жучков находится в зале театрального буфета, где продаются рассыпчатые песочные коржики. На груди отглаженной белой рубашки завязаны концы галстука из красного шелка парашютного купола. Все дети, жившие в ДОСах, носили такие галстуки, полевые сумки вместо школярских ранцев и летные шлемы с гнездами для ларингофонов, если зима. А сейчас зима. Вася живет в воинской части, где служит его отец, и готовится в суворовское училище. В театр на автобусе возит его один раз в каникулы мама, но Вася ездит туда с охотой именно из-за коржиков и шипучего лимонада в театральном буфете. Вот стоят они с мамой в очереди, изучают программки и, когда очередь подходит, мама говорит буфетчице:

– Мне, пожалуйста, два песочных коржика – так? – и бутылочку лимонада «Дюшес»… Или нет! Нет! Лучше бутылочку «Крем-соды»!..

И тут буфетчица как заорет:

– Деньги готовьте заранее!

Мама даже вздрогнула и обронила гомонок. Вася быстро нагнулся и стал собирать раскатившуюся мелочь. Он слышит, как мама бормочет растерянно:

– Как вы… смеете… я жена офицера… здесь дети, в конце концов…

А Вася теребит ее за шершавый рукав креп-жоржетовой блузки:

– Пойдем, мама, пойдем… Я не хочу, пошли…

С двумя пирожными, прихваченными салфеткой, остановилась, уже уходя, строгая чужая женщина в черном вечернем платье из бархата и очень бледным лицом. Она решительно подошла к стойке буфета и сказала командирским голосом Васиной маме:

– Вы почему заискиваете перед хамкой? – потом «хамке»: – Вы где служите? На овощном рынке?

– Никак нет! Служу Советскому Союзу!

И смотрит на буфетчицу Вася Жучков во все глаза – а это сержант Спирин из радиоразведки. Он протягивает Васиной маме монету:

– Вот… Забыли двугривенный, мадам… Сдача! – и тут же Васе: – Извините, не узнал, товарищ генерал! Уж больно вы маленький… Мороженого в стаканчике не желаете? Или… коньячку-с?..

«Спирина-то ребята закопали… И бугорок, говорят, бэтээром разровняли! – думает маленький генерал. – Ты не Спирин…»

Но мама спешит, она уже тащит ребенка за руку, говоря:

– Идем, милый… Идем скорей, уже второй звонок…

– Она обидела тебя? – спрашивает Вася.

– Нет, сынок. Ты меня не обижай – это главное. Вот наш папа опять ночь дома не ночевал, орел-то наш… папа…

– Я, мама, не буду…

– Не будешь? – останавливается мама, присаживается на корточки, глядя в агатовые глаза сына своими, точно такими же. Она гладит его по стриженной в полубокс голове:

– Не будешь… А где моя могила – знаешь? Не найдешь ведь уже, а?.. Ну, стой здесь, как часовой…

У Васи перехватывает дыхание. «Мама!» – хочет, но не может крикнуть он, когда она отодвигает черную портьеру у входа в зал и исчезает за нею…

Он в зал – в зале тьма и, похоже, нет ни души.

– Мама!.. – шепчет он.

– А твоя мама красивая? – спрашивает кто-то сзади и жарко дышит в затылок Васи.

– Да… – шепчет снова Вася.

– Но ты, надеюсь, понимаешь, что красоты не существует вне национального восприятия?

– Что это значит? Как это? – оборачивается он и видит такого же недоросля, как и сам.

Мальчик этот упирается своим горячим лбом в лоб Васи и берет его за руки, как гипнотизер.

– Это значит, что твоя мама не покажется красавицей эскимосу, и – наоборот…

– О чем ты говоришь?

– Вырастешь – поймешь… Ты поймешь, что на национальном поле возросли сорняки и спутали наши понятия о красоте, Вася… Там, где росла красивая спелая рожь, теперь растут спелые мины… Ты их не трожь…

– Стоп! Погоди! Я запишу… Как ты говоришь?

– Смотри! – словно раскатистое эхо слышит Вася. – Горит Гастелло! – и с треском, что заставил его взрогнуть, осветительная ракета вспарывает черноту неба. И так становится светло, что Жучков видит мужчин в чалмах и с серпами, которые жнут пшеницу. По рассыпанным на снегу валкам ходят мосластые коровенки и грязнорунные овцы.

– Скоро, скоро, трщ полковник! Во-он они горы!.. Вот там и начнется! Видите по курсу слева – свежая воронка? Вчера ее здесь не было!

– И что? Духи прошли?

– Так точно, трщ полковник… Перезарядите ваш автомат, мой вам совет. Мне в прошлом году снайпер вот сюда… – водитель одной рукой расстегивает гимнастерку и показывает шрам. – Да разрывной… И ничего! Повезло! Думал, руку оттяпают – ничего-о, служим!..

И тут же – звуки «крупняка», и солдатики выпрыгивают из машин. Кто-то бежит в заросли саксаула, кто-то укрывается за автомобильные скаты. Поди-ка пойми, откуда они стреляют, да стреляют не скупо! С какого горного выступа сеют смерть. Где дехкане и куда побросали свои серпы и цепы?

– На проры-ы-ыв! – кричит командир колонны. – По маши-на-а-ам!

– А-а-а! – бегут за «КамАЗами» чернопятые афганские мальчишки. – Продай бензин! Продай колесо! Купи кекс!

И среди них полковник видит своего внука Жорку.

– Жорка! Домо-о-ой! Бего-ом домо-о-ой! – ступает правой ногой на подножку полковник. Огненный разрыв мины – и ударной волной, как оплеухой, полковника сбивает с подножки. С привкусом крови во рту он летит куда-то вверх и кричит лишь одно:

– Жорка-а!..

Жучков просыпается и слышит бой дождя за стенами и раскаты грома.

«Нет, не найду уже мамину могилку… Все…»

У него щиплет в носу. Он обнимает горячее тело спящего внука. Первая мысль по пробуждению обычно самая ясная, но укол действует так, что Василий Васильевич никак не может вспомнить, что говорил ему тот мальчик в театре о красоте и национальности.

– Жорка, внучоночек… – шепчет он, губами трогает лоб малыша и едва не обжигает губы.

28

Чугуновский спит беспробудно.

Уснули и гости. Спит пленный телохранитель, запертый в гараже.

Не горят огни окон – все спит в поселке. Только Крутой, под начавшимся вновь проливным дождем, яростно бьет в своем саду шурф, чтобы прикопать убитых бассетов. Он думает, что это дело рук исчезнувшего «быка», и придумывает тому страшную кару…

Тесно льнет к земле грозно ощутимое небо. Что может украсить его, кроме солнца, луны и звезд? Легкий челн юного облачка в синеве да нерукотворные краски закатов с восходами. Желтая точка счастливого жаворонка под ним. О, красота Мiра Божиего! Зачем, приходящие из тьмы светлыми ангелами и уходящие во тьму со страхом приговоренных к смерти, мы привыкаем к тебе, как к данности? Встанет ли завтра заря и пропоет ли евангельская птица-петух – неизвестно. Так посмотри в коровьи спелые очи. Обними надрубленную тобой, истекающую розовым соком березу, спроси – не она ли твоя мама? Заплачь. Испроси себя: зачем я плачу? Испроси: где душе моей бысти, Господи?..

«И увидел Господь, что велико развращение человека на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил… Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились, и лился дождь сорок дней и сорок ночей…» (Ветхий Завет, 1-я книга Моисея).

 
«…Вся земля раскололась, как чаша.
Первый день бушует Южный ветер,
Быстро полетел, затопляя горы,
Словно войною, настигая землю,
Потом буря покрывает землю…
И все человеки становятся глиной…»
 

(«О все видавшем», 2-3 тысячелетие до н.э.).

На острове Ратманова уходил под воду последний пограничный столб, и чукотские собаки, крутя головами, плыли бездной и перебирали лапами, в надежде ощутить привычную твердыню, но твердыни не было.

Стихии соединились. Реки вышли из берегов, гася рукотворные огни.

– Р-ры! – рычал на кусочке суши бездомный поселковый пес по кличке Рычаг.

– Вау! – взлаивал другой, которого дети звали Ваучером.

О чем они, бедовые?

Спали на высоте три тысячи метров экипаж борта Токио – Москва, уповая на надежность автопилота.

Всех разбудил радист и смятенно сказал, что не отзывается ни одна диспетчерская.

Пассажиры почувствовали смертельную опасность. Русские уничтожали запасы спиртного и быстро становились верующими, но мало кто из них умел молиться.

Открыто молился лишь православный пассажир-японец.

Несмотря на то, что святитель Никола Японский перевел Евангелие на язык островитян, японец этот изучал русский язык и молился, надеясь, что молитвы, прочитанные по-русски, скорее дойдут до Бога православных и Матери Божией, под чьим Покровом спасается православная земля:

«…Зиву я! Говорит Господь Бог: за то, сто овсси Мои оставрренны бырри на расхиссение и без пастирря, сдерарись овсси мои писсею всякого зверя порревого, и пастирри Мои не искарри овес Моих, и пасрри пастирри самих себя, а овес моих не пасрри, – за то, пастирри, высрусайте сррово Господне… Так говорит Господь Бог: вот, Я – на пастиррей, и взыссю овес моих от рюки их, и не дам им борее пасти овес, и не будут борее пастирри пасти самих себя, и исторгну овес Моих из серрюстей их, и не будут они писсею их…»

И это было трогательно, а не смешно, как мнилось некоторым, из слышащих его чтение, русским.

29

Шел уже десятый час утра, но внутри дома свет едва брезжил. Глядя на оконные стекла, можно было подумать, что кто-то решил мыть их из пожарного рукава.

– Гибель К-19, бинть… А мне сегодня на картошку… – сказал, выходя из ванной с полотенцем через плечо и глядя на эти окна агент. – Даже умываться – душе противно. Душе противен душ, господа!

– Какая картошка, Сергей, очнитесь! Вы что? – нервно рассмеялся Федор Федорович, пытаясь набрать телефонный номер. – Во-первых, кто-то продырявил все скаты моей машины, до единого! Похоже, заточкой… Во-вторых, нет связи и электричества! В-третьих, если бы и скаты были целы – проехать уже невозможно. «Трактор нада!» Вот вам и «бинть»! Месячная норма осадков, как минимум, а ему «бинть»! Любопытно: в английскую речь вы тоже это ваше «бинть» всовываете? И как вас с этим «бинть» в Интерпол взяли – это же у вас нервное!

– Никакое не нервное! Я фильтрую автоматически!

– Попробуйте, а? Ради Бога, пофильтруйте часок, а я посмотрю, как это у вас получится!

– К чему этот тяжкий труд? Во-первых, потоп! Во-вторых, все свои! – и агент подмигнул заключенному в наручники охраннику Крутого. – Скажи, дед!

– Да снимите вы с меня эти наручники-то! Во-первых, куда мне бежать? Во-вторых, я и сам хотел уже давно их всех перешлепать… Не только Сысоя с Псоем, а и этого ублюдка Крутого…

– Так пристрели его пойди – он все равно утонет! Его-то дом ниже нашего, погляди сам? А у вас, приятель, я думаю, полноценный синдром «красных корочек»? Знаете такой? Это когда люди уходят из «конторы» и без этих корочек становятся на сто процентов потерянными для оперативной работы. Ну, какой вы вояка? Вы нарушили универсальное правило вашей работы. Оно звучит так: «Никакая другая задача не может и не должна отодвигать безопасность защищаемого физически лица на второй план».

Румяный охранник побелел. Он не мог сказать, что выполнял здесь задание старшего своего брата – Лаврентия – и фактически был «кротом» [18]18
  Агент, глубоко внедренный в криминальную среду.


[Закрыть] . Дождь вторгся в их с братом планы.

– Я десантник! – сказал он только.

– Нет, голубь. Десантники при деле. Ну, иди, убей своего хозяина, холуй! Ну?

– Уже нет смысла воевать… Быть бы живу! Всем один конец!

– Пустяки. Сломаем дом – построим ковчег! – злобно веселился агент Колотеев. Он презирал побежденных и брезговал ими.

– У вас что, в этом Интерполе одни плотники работают? – язвил Федор Федорович. – Но тут нужны каменщики: дом кирпичный.

– Нет. Плотники у нас не работают, они у нас отдыхают. Но нехилый плотишко может сделать любой из наших господ офицеров. И каменщики среди нас есть, – он снова попытал охранника: – Скажи, брат, ты масон? Скажи, наш путь во мраке?

Федор Федорович одобрительно покивал головой, сказал, что приветствует присутствие духа в столь тяжелый момент человеческой истории, продолжил свои попытки наладить телефонную связь с внешним миром. Тут из спальни Чугуновского в холл вышли сам хозяин с двумя мешками под глазами и следователь Сувернев с тенью недавней улыбки на лице.

– Знакомьтесь, – сказал последний. – Валерий Игнатьевич Чугуновский, хозяин великолепного дома, в котором мы гостюем.

Все встали. Встал и пленный, говоря с выражением горя на лице:

– Это что? Вы бы у Крутого побывали, мужики!

Сувернев спросил агента Колотеева:

– Почему здесь пленные? Заприте их в гараже…

Колотеев с малообъяснимым весельем сообщил:

– Там уже пол залило по самые ахиллы!

– Так отведите его… в чулан какой-нибудь… Под самую крышу! С крыши не сбежит.

– Унырнуть может. Ха-ха-ха! – высказал опасение агент. И тут же одернул себя: – Да-а… Смех-то, как говорят, смехом… А как там ваши семьи?..

– Может быть, этот дождь местами… – предположил доктор. – Хорошо: отсутствует связь? Ну, отсутствует… Где-то провода оборвало.

– Какие вам провода оборвало, доктор? Космическая связь тоже на нуле!

– Я хочу есть! – заявил пленный.

– Есть есть! – успокоил его хозяин. – Еда есть, и к еде есть… Сейчас придет домработница – и сядем!

Беспечный Чугуновский откровенно радовался обилию гостей. Он любил их всех и всем сразу смущенно улыбался. Антон не забывал, что ершистый и вздорный с посторонними Чугуновский всегда становился мягким и пушистым, как молочный котенок, если видел в ком-то даже ничтожные признаки заботы о себе.

– Отведешь пленного в чулан, Сережа, – продолжал Антон, обращаясь к агенту Колотееву, – и оборудуй где-нибудь пост наблюдения. У тебя какое оружие?

– Обычный пээм… Девять миллиметров… Прицельная дальность – пятьдесят шагов… Что называется, подпускай ближе.

– SPP возьми. В спальне стоит.

Агент, обращаясь почему-то к Чугуновскому, сказал:

– А что в том SPP? Те же пятьдесят шагов! А очередями-то крыть не станешь – где патроны? Что такое два рожка? Тридцать четыре выстрела. Да, Валерий Игнатьич?

Тот пожал плечами и намеревался сказать, что служил очень давно и в стройбате, но тут Федор Федорович сказал:

– Тихо! Кажется, кто-то кричит!

Прислушались.

– Анжелка! – воскликнул вдруг Чугуновский и скоком устремился вниз по лестнице, но Сувернев властным криком:

– Стоять! – остановил его, добавив: – Сиди, Валерка, и не высовывайся…

Потом спросил пленного:

– Гранаты у твоего работодателя есть?

– Пара ящиков.

– Какие?

– Карманная артиллерия на всякий спрос. Есть даже немецкие М-24. Оборонительные. Длинные. Есть наши, РГО. Тоже оборонительные. А в основном – Ф-1 с запалом УЗРГ…

– А короче можно? Без запалов?

– А зачем они без запалов-то?.. Да и нет короче лимонок ничего.

«Худо дело, – подумал Сувернев. – Бросит дурень гранату в стеклопакет – шуму не оберешься». И сказал:

– Пошли, Сережа… Прикроешь…

Оставшиеся липли к окнам, но тщетно – дождь заливал стекла.

Чугуновский кинулся, было, открыть балконную дверь и поглядеть с балкона: не домработница ли? Но теперь уже заключенный в наручники пленный закричал:

– Стоя-а-ать! – и тут же сказал: – Это я автоматически! – что можно было счесть за своеобразное извинение.

30

Болели отмирающие мышцы, но с какой-то утраченной сладостью ощущений Игнатий управлялся штыковой лопатой. Под шумовой оркестр дождя он латал дерном и полимерной пленкой крышу хижины.

– Сталина с усами носил на демонстрациях? Носил! – кричал он лесным деревьям, вырубая штыком пласт дерна. – Булганина с бороденкой носил? – спрашивал он лопату. – Носил! Хрущева Никиту с бородавками носил? Носил опять же! – говорил он сам себе. – Брежнева с бровями? Тоже носил. Все, шабаш! Проживем без них, вот без табачка – труднее… – он с головой, как палаткой, накрылся непромокаемой пленкой и закурил.

– Но-очка-а-а! – звала Люба Родина свою козу. – Но-очка-а-а! – тоже под прозрачной парниковой пленкой.

«Эх-ма… Где мои ночки? – тянул свой табачок Игнатий. – Как мои хромовые сапожки-то скрипели…»

– Смотри, лес не сожги! – грозит посошком Люба.

– Мозги тебе надо на профилактику… – ворчит Игнатий. – Какой пожар? Потоп!

И он хочет сказать Любе, что хорошо, мол, вода-то с горы скатывается. Он ищет ее глазами, но из лесу выходит на елань странная пара. Он видит большого, волосатого, черного, как погорелец, мужика в коротких штанишках на помочах. Он видит на этих штанишках голубые клеточки и видит красный с помпончиком берет, который мужик длинными ручищами надевает то на свою голову, то на рога Любиной козы Ночки. Коза, ведомая им за веревку, идет послушно, успевая ухватить травки и пожевать ее, тряся двускатной бородкой.

Игнатий бросает сигарету и припускает к Родиной, чтоб защитить.

– Кто это, Люба? – кричит он на ходу.

– Тутошная обезьяна… – кричит и Люба. – Не бойся… Она с коттеджей…

– Ну, интересно козы пляшут! – удивляется Игнатий. – Конец света! Зря я бычок-то выбросил…

– Кто знает: начало ли, конец? А у меня три кади сухарей насушено. Хотела поросенка взять на откорм, дак… Денег столь не набралось… Ща поросята-то, знаешь, в какую цену?

– Не надо тебе, Люба, поросенка. Бери меня – я бесплатный!

– Посмотрим на твое поведенье… Иди, куряка, не пахни тут…

Зачем невольно прилепились эти двое друг к другу? Оттого, может быть, что все живое в мире обречено жить парно, да злой ум не дает человеку утешения. Оттого и страшно жить, как безродным, на любимой, но отчуждаемой земле… А умирать-то, похоже, еще страшнее…

31

—Катастрофа… – вздохнул Федор Федорович, цепко, между тем, разглядывая нервно позевывающего хозяина дома. – Где спасение, Валерий Игнатьевич? Вот она работа этого министерства! Не зря, не даром с пожарными объединились…

– Министерство катастроф? – безудержно зевал тот. – Где оно?.. А вы кто сам-то? Вы ко мне?

– А как же? Разумеется. У вас ведь, я думаю, посторонних в доме не бывает?

– Теперь уже не уверен… э-э-э… – он нетерпеливо сделал пальцами тремоло на невидимых струнах.

– Федор Федорович.

– Скажите, Федор Федорович, что могло произойти с погодой, со связью, с электричеством? Насколько это серьезно? Вы ведь с Антоном? Стало быть, человек вы не простой, как мы, местные лентяи и мечтатели…

– Я врач. Но могу предположить, что со связью могло произойти все, что угодно, – уклончиво ответил врач. – Помню, в советское время я лечил одного… м-м-м… ученого по фамлии Апраксин. Вы знаете, что он придумал, этот Апраксин? Он изобрел «космический трал» и бился с этим воборонку. Бился до тех пор, пока не влетел к нам в клинику. Как золотая рыбка в трал. Надеюсь, вам не нужно объяснять, какого профиля эта клиника?

– Какого же, доктор? – Чугуновский свел глаза к переносице и покрутил пальцем у виска. – Да? И что же за бредень такой он изобрел, если это не государственная тайна?

Доктор мило усмехнулся и отвел взгляд от пациента.

– Да. Это такая клиника, где можно встретить мирно беседующих между собой за похлебкой императора Николая Второго и душку Ленина. А принцип «космического трала» я попытаюсь вам объяснить. Он достаточно прост. Из двух точек, назовем их космодромами, одновременно стартуют два космических экипажа. В заданном районе Галактики они стыкуются, потом расходятся. Расходятся для того, чтобы развернуть трал из высокопрочного легкого металла. Этот трал, Валерий Игнатьевич, представляет собой мешок, огромную авоську емкостью в сотни тысяч кубометров. Так в считанные часы космос очищается от насаженных в нем спутников-шпионов и прочего военного хлама.

Он придумал это, как тест, только что и специально для будущего подопечного.

Чугуновский же покачал головой и высказывал здравое сомнение в практической части проекта:

– Это невозможно по целому ряду соображений…

– Согласен с вами априори, как обыватель с обывателем и к тому же не специалист в космических делах. Но – вспомните! – было время, когда паровоз казался чудом технической мысли, не так ли?.. – рассуждал далее доктор. – Однако факт остается фактом: у нас нет связи, нет радио, нет света. Мы в каменном веке. Что касается этого фантастического ливня – тут синоптики ничем новым свою профессию не запятнали и, как всегда, ничего такого не ведали. Все вместе взятое похоже на климатическую войну, первым полигоном которой была Европа в начале третьего тысячелетия…

– А… – открыл было рот Чугуновский, но опытный психолог Федор Федорович прибавил металла в тембр вещания:

– И я не удивлюсь, если по нашей равнине вскоре пройдут два-три цунами.

– А…

– А что касается Министерства катастроф, помилуйте… Садитесь! – указал он Чугуновскому на уютную палевого цвета визитку. – Я вам расскажу, что такое это министерство, чьей помощи вы ждете.

Чугуновский подчинился и сел на указанное место.

Федор Федорович расположил свое массивное тело на маленьком табурете напротив. Все время короткой паузы он покачивал перед собой, как камертоном, указательным пальцем правой руки, а в левой придерживал под мышкой большую амбарную книгу.

– Так вот. Первое. Министерство катастроф – это государство в государстве, со своим бюджетом, лучшей военной техникой и вооруженной до зубов армией. А укрощает это министерство одну единственную стихию – шальные денежные потоки, сударь. Ferschteen?

– Ia, ia… Naturlich…

– А потому тайга горит, торф горит, сушу заливает, реки высыхают. Больше горя – больше денег. Скажу вам, Валерий Игнатьевич, что численность одного офицерского корпуса этого дутого министерства вместе с вооруженными отрядами равна… Знаете чему?

– Китайскому населению?

– Нет, но цифра эта сопоставима с количеством личного состава всех сухопутных войск России! Она, вместе с приданными пожарными, превышает миллион голов. Каково? Лучшая техника бывшей Советской армии также переподчинена эмчеэс. У них лучшая спецсвязь и система кодирования по всей России. Понимаете ли вы, куда ветер дует?

– Так это же хорошо, – рассудил Валерий Игнатьевич. – Это шанс!

– Кому хорошо? Вам? Мне? России? Это не шанс, это – новая интернациональная опричнина. Она ждет своего часа. Только русским от этого не поздоровится. А час этот, может статься, уже пробил…

– А ну вас! Давайте-ка выпьем лучше за наше знакомство! – сказал несгибаемый Чугуновский. – Люблю послушать бывалых людей, но исключительно за рюмочкой хорошей калининградской водки «Флагман»! – и, щелкнув кончиками пальцев, прокричал с сонной сипотцою: – Домра-а!

– А-а-а! – с первого этажа альтовым эхом отозвалась, как показалось, женщина.

– Она что, не уходила домой? – вспомнив что-то, нахмурился Чугуновский.

– Наверное, деревню затопило… – предположил Федор Федорович, не отрываясь от своих ученых записок в гроссбухе. – Вернулась, бедная…