Текст книги "Остров Инобыль. Роман-катастрофа"

Автор книги: Николай Шипилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

14

Сорокалетнему демократическому журналисту Юзеку Змиевичу снилось, что он в полном одиночестве косит баксы на зеленом лугу. В руках его – коса-горбач, чтоб окашивать кочки и ни единого бакса не оставить под снег. Юзек никогда до этого не косил, но общая эрудированность подсказывает ему, что баксы нужно будет просушить на ветерке, состоговать и придавить сверху жердью. Иначе – размечет ветром. Светло и радостно на душе Юзека от осознания того, что баксов теперь хватит на всю оставшуюся жизнь и он позволит себе прикупить соседствующую с его дачным участком Владимирскую область.

И тут его сгубила жадность. Случилось так, что он увидел вьющегося из-под кочки полоза. Тогда и вспомнил виденные им на Дальнем Востоке экзотические ремни из шкуры полоза. И он бездумно погнался за удавчиком, норовя невесть откуда взявшейся в руках рогулиной прижать змеиную голову к земле. Рогулина сломалась, Юзек упал – змея вонзила что надо и куда надо. Юзек в страхе взмахнул руками, как крыльями, вознесся со слезами печали от расставанья с долларовым лугом и увидел с высоты черту порта Одесса. Но одновременно глазами человека толпы увидел чахоточную Любку Фишбейн, которая взметнула свое чахоточное тело на сорокаведерную смоленую бочку.

Любка самозабвенно орет:

– Долой самодержавие! – и долбит казанками музыкальных пальцев в темечко стражника Глотова, который пытается вразумить дочь крамольной Молдаванки словами «не моги супротив Государя-императора!»

– Смерть псу самодержавия! – кричит Любка, до крови стукнув Глотова кулачком в мясистый полноценный нос.

И тут же из кучки окружавших ее боевиков выскочили четверо в котелках и уложили стражника револьверным свинцом. И, не медля, раскачав труп за руки-ноги, сбросили с причала в Черное море.

Как по зову трубы, чернь бросилась экспроприировать.

Юз смотрел, как бомбились товарные магазины порта, как страсти извергались в пьянство, как все – даже бабы со чады – грузили трофеи на шлюпки и на ломовых. Он видел, как на Николаевском бульваре без единого залпа стоят пехотные цепи.

Солнце катится за море. Наступает темнота и чернь. Только из Карантинной гавани донеслось несколько нестройных выстрелов – там солдаты на кулачках бились с мародерами.

– Почему же они не стреляют? – подумал Юз, ища укрытия.

– Куда стрелять? Пятая судимость! – весело отвечал один из котелков, убивших Глотова. – Броненосец-то сагитированный! Как ахнет – куда портянки полетят!

Любка Фишбейн бессовестно утирала подолом юбки жилистую шею и кричала:

– Ю-у-уз! Кинь спички! Кинь спички!

Горели пароходы Русского Страхового Общества «Петр», горела кашкинская «Екатерина».

– Почему никто не распорядится отдать швартовы, Люба? Ведь можно подать концы на «Святогора» и отбуксироваться на «бочку»!

– Так делаются деньги! – весело орала Любка. – Представь, какую страховку получат Ашкенази с Джекобсом! А ты – женись на мне! Ну!

Она достала из-под синей юбки браунинг и выстрелом ссадила со столба оратора, когда он кричал:

– Вот она ваша самооборона! Позор тебе, Россия! И это все после ужасов Цусимы!..

Любка подула на ствол и навела его точно в сердце Юза.

– Нас здесь сорок тысяч! – сказала она. – Без тебя будет тридцать девять тысяч девятьсот девяносто – женишься?

– Я женюсь на вас, Любовь! – заслонил рукою сердце Юз.

Но Любка жестоко засмеялась:

– На полумужичке-то?

И грянул выстрел…

Юз проснулся пустым, как кошелек рядового пенсионера. «Вот тебе, бабушка, и лужайка зелени! Маэстро, выбирайте делянку! – подумал он. Кошмары гнут – видать к дождю!» Едва брезжило утро.

Юз накинул шлафрок, сладко зевнул и, не умывшись, побежал записать воспоминания о сне на диктофон, но поленился и сел за письменный стол разобрать почту. Он взял большой светонепроницаемый пакет, на котором была наклеена белая бумажка с надписью:

«Ярчайшему представителю информационного рэкета Юзефу Змиевичу».

Юз взвесил пакет на ладони для диагностики по части гексогена. Потом вскрыл его и пробежал глазами.

– Ага… «Лапсердачные репортеры… Талмуд-гусары…» Пропускаем… «Фимиам половым инстинктам… логика пригодна лишь для арийцев… пример франции показывает, что чрезмерная задолженность государства влечет его под власть кагала…» Ну, почему Франция-то с маленькой буквы? Не убеждает! Далее: «Газета становится каббалистической силой… шантаж и реклама – черные жеребцы, дьяволы, несущие в бездну…» Вот это красиво! Это поэтично!

Юз чиркнул кресалом зажигалки, поджег и швырнул пакет в камин. Потом умылся, позавтракал, заглянул еще и в электронный почтовый ящик. А уже потом позвонил жене и сказал, чтоб не приезжала, что работает, что после полудня поедет на одну из городских свалок, где – по слухам – постоянно проживает один очень известный в прошлом киноактер Коробьин.

Жену его звали Лолой вот уже двадцать два года, с тех самых пор, как родилась.

– Мне, Лолка, тут такой сон навеяло! – сказал Юз. – Фамилии какие-то, имена, Одесский порт, пожары… К чему пожары снятся? К наводнению? Ты шутишь, а меня тут чуть не женили… Да во сне, во сне, разумеется! Да, да… Под вечер запели гормоны… Да, Лолка… Да, шутка старая… Как и ты, Лолка!..

15

После завтрака Змиевич выгнал из гаража свой маково-красный «гольф», заключил гараж, а воротясь, увидел живописную картину. Подле его авто гарцевал на белой кобылице отставной генерал и депутат Госдумы от левой оппозиции, мрачный до угрюмости Василий Жучков. Босые пятки его покоились в стременах.

– Добрый день вам, Василий Васильевич! Тут мне из Витебска звонили… И вы знаете, что там творится?

– Витебск в Белоруссии! – сообщил генерал, имея ввиду, что это вне сферы его влияния, и он ни за что не отвечает.

– Правильно, пять! Витебск в Беларуси! Так вот там мертвецы встают из могил!

– Та-а-ак… И что же?

– Так вот я и хочу вас спросить: вы сам-то кто будете – тот самый депутат Жучков, всенародно избранный, или памятник генералу Жучкову работы скульптора Клыкова?

Генерал подумал, пока Юз протирал лобовое стекло, и сказал:

– Ты не стекло протирай – ты очки протри, а потом и спрашивай!

Конь гневно косил на правую оппозицию в лице Змиевича.

Юз был силен в подобных пикировках. Он продолжил эскападу:

– Вы, генерал, сейчас с этими пятками похожи на графа Толстого, а в этой бухарской тюбетейке и на Максима Горького одновременно! А где же ваши боевые походные портянки? А-а, понял… Вы их, разумеется, отдали нищим и обездоленным… Где же я эти пятки видел? Ах, да-да-да… Я видел их по телевизору, когда вы из Афганистана драпали!

– Ах ты, интернационал-бандит!.. – Жучков яростно кусал ус, кобыла его грызла удила. – Ах, Змеевич!..

Юз проверил «дворники».

– Змиевич, а не Змеевич, фельдмаршал… Это оскорбление моих чести и достоинства…

Жучков сильно раздул ноздри:

– Что?! Честь?! Достоинство?!

– Но согласитесь, о, избранник народа! – «интернационалов» можно понять: они берут чужое. А вот как быть с националами? Это же крысятничество – красть у своих!

Он резко надавил на клаксон, надеясь, что кобыла депутата дрогнет, понесет и унесет депутата, но та и не шевельнулась, лишь хвостиком махнула. Жучков кричал что-то, тщась перекрыть вой клаксона. Слух Юза выхватывал лишь слово «народ».

– Панургово стадо ваш народ… – говорил Юз, усаживаясь за кормило и прилаживая к воротнику ветровки рабочий микрофон. – Утром после революции ты ему, народу, стопку поднеси – через день-другой он сам дедовскую шабелюку из избы в шинок потащит…

Юз сильно хлопнул дверцей и увидел в зеркальце, что белая кобылица сделала курбет.

Он уже вырулил на прямую и помчал по ней, но генерал все еще гнал кобылицу вслед, пока встречный ветер не сорвал с бритой головы тюбетейку.

«Господи! – начал говорить на диктофон Юз Змиевич, хотя имя Господне было для него ни чем иным, как риторической завитушкой. – Чудны дела твои! Люди ищут путей к обществу всеобщего изобилия и личного благоденствия, они, подобно сонмищам саранчи, пожирают окружающий мир и выделяют отбросы, отбросы и еще раз отбросы своего нашествия. И в изобилии этих отбросов философически спокойно живут изгои кажущегося благопристойным общества. Это – каста неприкасаемых: всеядные умные вороны, и глупые чайки – бакланы, болезненно жирные кошки, забывшие кошачью гигиену, и крысы-снобы – короли подземелий, трущоб и свалок, и… Впрочем, искушенный читатель смекнет, что стоит за этим моим «и». Да, человекообразные. Инопланетяне? Гуманоиды? Скорее, гамноеды…»

Юз прерывается, размышляя, подойдет ли такой материал «Свободе», и продолжает:

«…Почему этих человекообразных так тянет гниение и тление? Они хотят психологически подготовить себя к смерти, умирая здесь заживо? Ведь каждому ясно, что с так называемой «санкционированной свалки» вода уходит обратно в большие города, обогащенная ртутью, альдегидами, примесями тяжелых, а то и радиоактивных, металлов. А бомжи – живут! Не напрасно говорят, что после ядерной войны на планете останутся крысы, тараканы. Добавлю от себя: и бомжи. Они ушли на мусорные свалки, как «во время оно» уходили иные люди в монастыри, в скиты, в катакомбы? Как уходили в Сибирь, на Алтай? Или они ушли за свободой от властей, в гуманности которых разуверились. Чтобы определить для себя точку зрения на эту категорию людей, с утра я сел в машину и двинулся за город по заданному маршруту…»

16

Юз любил слушать не столько свои радио-опусы по «Свободе», сколько рабочие записи. И любил страстно. Потому работал на себя, как на публику.

«Вони пока не чувствую, но вижу пустыню – вижу мусорные такыры, тянущиеся к подошве мусорных гор. На пике местной Джомолунгмы – человек в позе усталого путника, который стоит на краю ущелья и думает: «Там слева – Сухум, там справа – Батум… А где же трамвайная остановка?» Вижу металлические створчатые ворота. Вижу убегающие вглубь территории человеческие, все же фигурки… Их три. Все трое – в резиновых сапогах и с вилами, которыми, вероятно, ворошат горы своего добра… Вижу полусгоревшую лачужку… Вышел мужик, расстегнулся – ага! Застегнулся, замер, увидев мою машину… Так, так… Побежал на полусогнутых к бараку конторы… То есть я замечен, господа. Что ж, вода дырочку найдет…»

Юз вел легковушку мимо кичливой проходной из нового красного кирпича, объехал свалку по ее размытому контуру, приглядывая тайное место парковки и какую-нибудь, не менее тайную, тропку.

«Думаю о том, как начать… Название материала: «Мир бомжий»… По данным института… та-та-та… РАН, шестьдесят пять процентов московских нищих – русские. Нет, пусть будет пятьдесят семь, а то националы закудахчут: народ вымира-а-ет! Восемнадцать процентов – таджики и таджикские цыгане, молдаване, украинцы, европейские чавалэ – остальное… та-та-та… Евреев нет. Элитное место работы – свалки бытовых и промышленных отходов. Ранним пионерским утром господам халявщикам выдается по шесть мешков или кулей. Орудие труда – крючок из толстой проволоки. Норма – триста. Нет, триста пятьдесят стеклянных бутылок и, к примеру, пятьдесят «люменевых» банок. А уже в одиннадцать утра урожай нужно сдать приемщику. Приемщик – властелин, сибарит! Он может дать ударнику – «бомжьему одуванчику» талон на право работать индивидуально, то есть вольную. А тому, кто не успел до одиннадцати, может и не дать. И тогда бичара цельный день работает за право ночевать в местном «соцгородке» из допотопных дорстроевских («достоевских»?) вагончиков… И все, что представляет собою ценность, он обязан отдавать вверх по лестнице иерархии до тех пор, пока не выйдет «в люди». Тяжела жизнь московского маргинала! Благотворительной халявой и пернатый воробей сыт не бывает: червячка надо из-под земли-то выудить… Стоп! Надо, Юз, не забыть сказать и о бомжьих «цветах». Сказать следующее: существует две категории бомжей: – черные и белые. Белые – это попрошайки. Самое доходное место обирания прохожих – Царь-Колокол, до пятисот рублей в час. Черные – это хищники. Хотя разграничение это весьма условно. Обязательно пошутить по адресу социал-утопистов. Может быть, назвать материал «Город солнца»? Необходимо записать пару мифов из помоечного фольклора. Про какую-нибудь вонючую особу в рванине, которая нашла состояние, но роковое стечение обстоятельств оборвало ход ее жизни. А что? Можно стать помоечным Джек Лондоном! Получить Букерка! Экстраполировать мотивы Джека и все страсти Клондайка на русскую свалку! Ага… Вижу лесной массив, но оставлять здесь машину опасно – разденут… Вижу два балка из полусгнившего бруса… Стоит нестриженный мужик, палец сунул в нос – занят научными исследованиями глубинных тайн организма…»

– Эй, болезный! – остановился Юз и высунулся из окна. – Чего ты ищешь в этом носу? Счастье, что ли, потерял?

– Че ты ходишь, не заходишь!.. – лагерным чесом ответил мужик. Голос у него был высоким, как у женщины.

– Ты баба, что ли? – Юз поднял стекла, включил магнитофон на запись и, выйдя из машины, приблизился к мужику. – Точно баба!

– Ой, умру!.. Мужик отыскался! Ты, что ли, мужик? Докажи за деньги!

– Потом, чуть погодя… – пообещал Юз. – А что ты умеешь?

– Хозяин – барин, мужчина! Много не возьму…

– А это твой дом? – кивнул он на брусчатый балок.

– Дача, – ответила грязная на вид баба.

Юз сделал пару приседаний, чтобы своей простотой расположить к себе дикарку. Потянулся.

– А если я мент?

– И что? Мне повеситься теперь? Давай ордер на квартиру – и я пошла… Че стебаться-то? Нужны мы ментам! Им давай кого побогаче!

У бабы были синие глаза биологического антагониста Юза. Они светили, словно из времен Владимира Красно Солнышко. Заметив это, Юз на мгновение забыл слова – пехоту, идущую в лобовую атаку. Пехота уснула.

– Знаешь, ты кто? – спросила она.

– Кто?

– Ты «пиар на марше», вот кто…

– Ишь какие вы, мадам, слова знаете! Откуда в вашей-то глуши?

– А вон – видишь?.. – указала она кивком головы на территорию свалки. – Щас построение будет…

– Что будет? – посмотрел Юз сначала туда, после на стрелки своих «Сейко».

– Построение… Потом – политинформация. Там всякие умные слова говорят…

Часы показали без четверти три. Чтобы не спугнуть бабу любопытством, Юз пошел к машине и достал из дорожной сумки выпить и закусить. Не предлагая ничего этого бабе, он выпил водки, закусил бутербродом с желтым маслом и розовой пластинкой форели. А уж потом спросил у потрясенной таким его бессердечием бабы:

– Будешь? Тебя как зовут-то?

– Давай познакомимся – Наташа! – сказала она, на невидимых тесемочках собрав из губ улыбку, и сделала подобие полупоклона. – А ты кто?

– Меня зовут Юзеф, – поклонился и он.

– Очень приятно!

– Уже? – юмор Змиевича частенько оставлял желать лучшего, но именно таким представлял он роль весельчака и балагура, которую сейчас исполнял на глазах у падшего существа – русской бабы Наташи. Однако чуткими незримыми вибриссами опытного духовного диверсанта он умел заметить это в себе. И отвлечь внимание жертвы мгновенной сменой тона и даже мимики.

– Откуда же вы на этом историческом рубеже, Наталья? – спросил он подчеркнуто на «вы», наливая ей в пластиковый стаканчик и думая о том, что надо пометить его. И не забыть потом выбросить.

– Наташа… – поправила она холодно. – Это кличка… Я спилась с катушек. А откуда ты, Флоризель? Странники всегда рассказывали хозяевам о всяких диковинах. «Кто вы, гости, и откуда, и какое в мире чудо…» Пушкин…

Она не приняла его «вы».

Юз отреагировал, обозначив на лице приятное удивление. Он и выразил его словами:

– Ната-а-аша! Ты образованная женщина! Я приятно удивлен… встретить в этом диком краю прекрасное существо, знакомое с Пушкиным – это, я вам скажу-у!.. И политинформации слушаешь! И что интересного говорят?.. А впрочем, что интересного в политике – это грязное дело, расскажи лучше о себе!

«Сейчас скажет, что она генеральская дочь и вдова маршала…»

Но Наташа ничего не сказала, а почти вырвала стаканчик из руки Юза, выпила и произнесла, как бы оттаяв:

– Вы наверняка знаете, что все алкоголички после первой рюмки становятся велеречивы и чопорны. После пятой желают петь и очаровывать, а после десятой рвутся в бой за справедливость…

– Эта у вас которая?

– Пятая. Ровно посередине.

– Пора петь? – сказал Юз.

– А почему же ты не выпил – брезгуешь?

– Я за рулем. Одну можно, а дальше – ни-ни…

– Завидую… Зачем же открывал бутылку?

– Бутылку оставлю тебе… Милость, так сказать, к падшим…

Наташа улыбнулась.

– Так отгони машину в кусты… Тебе же интересно посмотреть на построение! Послушать, что люди говорят?

«Ах ты, шельма!» – удивился ее проницательности Юз, но спокойно, выдержанно, соврал:

– Я хочу пасть с тобой очень низко…

– Нет проблем, – сказала Наташа. – Зацени, плиз, если не в лом… Отъезжай в кусты…

Чего не сделает писака ради получения ценной информации! Юз послушался совета и очень пожалел об этом уже вскоре.

Маневрируя, он проткнул заднее левое колесо.

А когда стал ставить запаску и наклонился, кто-то сильно ударил его сзади по худому затылку. И Юз низко пал в измученную грязью траву.

Он ушел в инобытие.

17

Человек диву дается, глядя на муху, которая свободно разгуливает по потолку. Или встанет на том же потолке и стоит, лежа на крылышках – это же цирк! А то, что земной шар округл, и он, человек, топоча по земле, уподобляется той мухе – ему и в голову не придет. Так и юноше кажется непонятным житейский выбор взрослых, с виду неглупых людей. Он знает про себя, что будь на месте такого-то и такого-то – поступил бы умней и расчетливей. А проходит время самокатом: оглянись – проехали… Ты такой, какими были до тебя. Такой, как и все.

Бог пощадил Антона Сувернева и не дал ему того тщеславия, что затмевает человеку солнце разума. Еще в юности, когда сестры обложили его, красавчика, и стали гнать в театральное училище, он уперся – нет. Он был слишком мужиком, чтобы жить жизнью измышленных кем-то героев. Он воображал себе скучного драматурга с сонными глазами и вывернутыми брылями, который пьет кофе за рабочим столом и роняет коричневые капли на рукопись… Он воображал, как произносить: «А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима!» И у него получалось: «Ассу! Дьикто! Задревно! Стиюлет! Ксвабоднайжи! Знииихвраждани! Прими, Р-р-рима!» Читая возвышенные монологи Сирано де Бержерака, он не мог сдержаться и хохотал до слез, до икоты так, что сестры, в конце концов, сочли его, Антона, безумцем. Они так и говорили: «Ты дурак, что ли?» Они пригласили даже психиатра – инкогнито, и тот нашел у Антона пороки личностного развития, выраженные в нарушении смысловых закономерностей.

Позже этот психиатр отличился. Когда сотрудники больницы возвращались в электричке с колхозного поля, где работали на уборке лука по системе Ивана Петровича Павлова, доктор глянул на часы и быстренько, по ходу поезда, подошел к аппарату связи с машинистом. Нажавши на кнопку этой связи, он вежливо попросил машиниста ехать из пункта А в пункт Б в два раза быстрей, поскольку опаздывает на обход. Машинист не послушался доктора. Доктор повторил все сказанное ранее, но уже в оскорбительной форме. В пункте Б усталого доктора встретили бодрые санитары и устроили на отдых в то самое отделение, куда и опаздывал он на обход.

А юный Антон интуитивно понял, что ему не нужна публичная слава, как «яркая заплата на ветхом рубище певца», а нужно ему спокойнее, добротное, как рабочая спецовка, цеховое признание. Вместе с Чугуновским он с восьмого класса готовился к адвокатуре, но Чугунок, по выражению Антона, дал трещину. Он юркнул в какой-то станкостроительный техникум, оттуда загремел в армейский стройбат, писал с Уральских гор, что учится заочно в институте и станет министром машиностроения, если не обопьется до смерти антифриза. Почему именно антифриза – Антон так и не понял, а позже забыл поинтересоваться по той простой причине, что виделись друзья детства редко, жили розно, как все москвичи, и чаще перезванивались. Сувернева ценили в адвокатской коллегии. Он провел ряд удачных мелких процессов, стал защищать крупных мерзавцев. Но – увы! Закон и справедливость – не родственники и даже не сводные дети. И по мере того, как рос его адвокатский престиж, росло отвращение к делу, а актеры, в сравнении с адвокатами, уже казались приличными и глубоко несчастными людьми. Насмотревшись на отвратительные ужимки правосудия, он еще нашел в себе силы для крутого виража и ушел в следственные органы, тогда еще КГБ. А там доктор права Сувернев окончательно понял, что ничего в своей жизни уже не изменит, и что всяк хорош на своем месте.

Женился же Антон Николаевич однажды и навсегда.

Супруга его оказалась красавицей позднего цветения, то есть прибавляла в красоте с годами. Она оказалась как бы взятой на вырост. Родила двойню: мальчика и девочку. И друга Чугуновского она жалела: «Пропадет…»

Валера Чугуновский с годами стал Суверневу понятней и дороже, как всякий веселый глупец, когда ты связан с ним дружбой и когда ничем не рискуешь. Чугун был неизменен в своем высокозатратном жизнелюбии. «В нем погиб художник…» – без печали, впрочем, а с каким-то восторгом даже и восхищением думал Антон. И в это шаблонное определение входила вся его приязнь к товарищу.

Антон догадывался, что от юной женки Чугуну добра ждать не стоит. Еще полгода назад он просил своего товарища из налоговой инспекции, который «разрабатывал» местных нуворишей, бывать у Валерия Игнатьевича и мотать на ус.

Потому, когда тот позвонил, сказал, что на жизнь «объекта» совершено покушение, и попросил приехать, Антон сразу же отозвался. И прихватил с собой нужных людей.

Дорогой он рассказал Федору Федоровичу Мыльцеву о характере своего неувядаемого дорогого друга. Федор Федорович вел машину и слушал.

– В юности, доктор, меня бесило сознание того, что он, Чугунок, с его заурядной внешностью считает себя неотразимым. Таким, что лучшие женщины мира не будут спать ночами, если узнают о том, что в энской воинской части, где служили наши отцы, живет некий Валерий Чугуновский!

– Письма актрисам писал?

– Писал! Писал и знатным ткачихам, и чемпионкам! Пачками! Как солдат или зэка! Я ему говорю: «Ты кто такой-то? Кто ты такой, чтобы они бросались к тебе на полати, на ходу срывая с себя папильотки!» А он мне: «Как это кто? Интересный человек». «Ну, если уж ты так вопрос ставишь, – говорю, – то я гораздо интересней!» А он мне: «Я не вопрос ставлю, а даю ответ!» О, логика! Посмеемся вместе и дальше в цирк…

– На фоне идеального несуществующего типа – он гипертивный психопат. Значит, весьма приятный, деятельный, неунывающий человек, у которого в одно ухо влетает и – навылет. А что у него с наследственностью? – спрашивал Федор Федорович, полуоборачиваясь с водительского места.

– Хороший вопрос, – как депутат корреспонденту, замечал Антон Николаевич. – Хороший потому, что я и сам хотел рассказать о его чудном папаше. Он был, как сейчас говорят, упертый! Вот если офицеры тащили с фронта патефонные иголки, саксонских пастушек фарфоровых, гобелены, то он, дядя Игнат, отличился. Он взял в каком-то немецком замке пять альбомов марок… Почтовых, разумеется, не дойче. Вот на них-то и построил Чугунок этот дом! Так вот. Его отец, дядя Игнат, всей своей военно-полевой душой любил шампанское. И однажды, после тяжелой операции на легких, стал умирать. Вот стал он умирать и просит моего отца: «Коля, хочу настоящего французского шампузика!» А где ж было его взять в те времена? Ну, в армии есть умельцы: нашли у какого-то генерала пустую коллекционную бутылку «Вдовы», как-то упаковали в нее наше абрау-дюрсо – несут в палату. И что ты думаешь! Жахнул он стаканчик абрау-дюрсо, икнул пару раз и пошел на поправку!

– А мать?

– Мать? Мать обычная медсестра. По характеру – золото. Обожала всех Валеркиных друзей и всех подружек называла невестами. Тетя Римма, царствие ей небесное! Все жены были Валерке, как я догадываюсь, неверны. А скажи ему об этом – засмеет. Ну, уж топиться к проруби не побежит… Вот и эта… смеется над ним: он мне до плеча, мол, вместе с рогами… Но я не дам его в обиду, Федор Федорович, не да-а-ам! Ведь она же его какими-то мозгобойными таблетками кормит! А сейчас уехала и бандитскую няньку к нему приставила с тем же…

– Я вам завидую, друзья… – вздыхал тот. – В наше время-а … – и качал головой, сокрушаясь.

– А кто я, по-вашему? К какому типу психопатов я отношусь? Ведь для вас все люди – психопаты?

– Вы идеальный тип, Антон Николаевич.

– Психопата?

– И человека… Где ваша-то «вольва»?

– Да сын в Рязань укатил к какой-то подружке… Женить бы его… А он: на ком, пап, жениться? На этих проститутках?

– Слабо, слабо-о им против нас, – сказал Федор Федорович.

– Слабо, – согласился Антон Николаевич.