Текст книги "Остров Инобыль. Роман-катастрофа"

Автор книги: Николай Шипилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

18

Как уже говорилось выше, дом Чугуновского стоял почти на самой вершине холма.

Из окон этого дома Антон Николаевич осмотрел в бинокль владения дикого барина Крутого. Антон Николаевич успел разузнать, что Крутой оказался «законтаченным» на зоне. То есть он был некогда одним из самых злобствующих «положенцев». А один из доведенных до крайности лагерных «петухов» однажды бросился к нему на шею, крепко обвил руками и поцеловал в губы – «законтачил». Тогда и простился Крутой с уголовной карьерой, хоть и расправился с мальчишкой особо жестоко.

– Ровно в двадцать один час, – приглушенно сказал налоговый инспектор Андрей Прокопыч, – его садовник, шофер и телохранитель Максим поведет гулять двух бассетов… Без намордников, заметьте!

– Пробегусь по поселку, пока светло, – сказал Сувернев, глядя на часы. Было без четверти девять. Агент Колотеев уже перебирал в задумчивости телевизионные каналы, как усталая дева перебирает жгутики косы.

– Меня звали на завтра картошку окучивать… Имейте ввиду….

Федор Федорович с инспектором говорили о преимуществах чистого медицинского спирта перед всеми его производными.

Навестив спящего в обнимку с трубкой радиотелефона своего друга, Сувернев объявил всем:

– Ночуем здесь…

Затем испачкал свои туфли и руки соком сырого мяса, которое размораживалось в кухонной раковине, навернул на ствол пистолета глушитель, удобно приладил его в наплечной расстегнутой кобуре и пошел на Царапина-стрит.

А доктор Федор Федорович и налоговый инспектор Андрей Прокопыч разговорились о тонких материях сна. Началось с того, что доктор задал вопрос о том, долго ли спит Чугуновский и как спит. Инспектор отвечал, что тот спит, как в летаргии. Как медведь или муравей.

– Он говорил, что уходит в какой-то черный мир… – рассказывал инспектор. – Я ему сказал, что пить меньше надо. И таблетками не закусывать тоже. Таблетками-то этими! Тогда и летаргии не будет…

– Нет! – как будто ставая точку на долгом внутреннем разговоре с собою самим, сказал доктор. – Нет, в летаргии человек не видит снов. Это подобно смерти. Мнимая смерть. Иногда и хоронят даже. Я привез компьютер, сделаем анализ крови… Думаю, ничего страшного, какие-нибудь экстракты опия, индийской конопли…

– Бр-р!

– Судя по тем снам, пересказ которых я услышал от вас, пока ничего угрожающего жизни Валерия Игнатьевича нет. В общем, у меня есть предположение, что кто-то хочет вызвать у нашего подопечного состояние, подобное галлюцинаторному…

– Вроде белая горячка?

– Вроде того… И тут возможны варианты…

– Я ему говорил: она тебя травит!

– Ну, это уже не наше дело, а дело следственных органов… – доктор увлекся и продолжил о своем деле, усаживаясь удобнее в кресле с чашкой остывающего чая. – Понимаете ли, ведь не только у больных, но и у психически здоровых людей псевдогаллюцинации имеют характер стойкости и непрерывности! При обыкновенных чувственных представлениях образы все же туманны, аморфны, расплывчаты, как миражи. Они находятся как бы внутри черепа, а не проецируются вовне. В случае же с псевдогаллюцинациями – тут, коллега, пас! Тут имеет место быть чувственная законченность! Вы понимаете, о чем я говорю? Второе. Если зрительные фантазии вы можете вызвать сами и сам же их изгнать из пределов сознательного, то псевдогаллюцинации возникают спонтанно, то есть самопроизвольно, а избавиться от них усилием воли невозможно… Вы говорите, нашего клиента все время расстреливают или вешают эти химеры?

– Да-а! – проникся соучастием в столь тонком научном разговоре инспектор. Черные брови его, как две озабоченные гусеницы, то сползались к перекрестку переносицы, то удалялись от нее, выдавая работу мысли. – И что вы думаете по этому поводу, доктор?

– Вы, разумеется, понимаете, Ватсон, что лишь при paranoia acuta et subacuta возникает логическая связь между псевдогаллюцинациями. Нашего доброго хозяина, как я понимаю, расстреливают всегда разные люди, и это значит, что его сны – пока всего лишь следствие какой-то латентной тревоги. Какого-то подавленного сознанием стресса…

– Федор Федорович, дорогой мой старина! Какой еще стресс! Какой еще пассаж! Можно ли жениться в пятьдесят с лишним лет! И на ком?.. На свиристелке с дырочкой! Ведь вы подумайте!.. – опять было вернулся к основной своей теме инспектор, но доктор выставил перед собой растопыренную пятерню, протестуя и защищаясь.

Он говорил:

– Вижу! Я вижу, что вам искренне жаль нашего страдальца! Но оставьте ему право ошибиться, как Господь Бог оставил его всем нам… Ведь он счастлив, не так ли? Оставьте же каждому его заблуждения. Зачем человеку смертному знать какую-то истинную правду о себе? Не будем отнимать у человека его иллюзий. Итак, что еще можно отметить при анализе той скудной информации, которой располагает наша медицинская комиссия? Остановимся пока на том, что галлюцинаторной навязчивости в снах нашего больного пока нет…

– Интересно! – с неподдельным интересом воскликнул инспектор Андрей Прокопович. – А будьте добры, доктор, просветите простофилю: могут эти самые химеры взять, например, за хобот, да и увести подальше от нашей земли, а?

– А кто нам об этом расскажет? Хобот у слона, а слон, как всем известно, мудро молчит. Если кого из людей и увели, так они тоже помалкивают. Там, надеюсь, другой, иной язык. А мы имеем дело с живыми людьми, говорящими на изысканном суржике!

– На чем, на чем мы говорим, прошу прощения?

– На суржике, инспектор. Но теоретически то, о чем вы говорите, возможно. Вполне возможно. Если химеры возникают, когда ваши глаза открыты. То есть вы не спите, а бодрствуете. Или находитесь в состоянии paranoia hallucinatora subakuta. Вот к этому, быть может, и готовят нашего господина Чугуновского…

– Товарища, – поправил инспектор.

– Как будет вам угодно, – согласился доктор.

19

Напевая тихонько «Манит сень акац-ц-ций прогуляц-ц-ца…», Сувернев начал обход новорусских отрубов с улицы Серостана Царапина, борца за эксплуатацию человека человеком. Он вынул из кожаного чехольчика перочинный нож, срезал гибкую лозинку тальника и идет, не спеша. Где крапиву лозинкой раздвинет и посмотрит на какое-то мелкое животное, где камушек из-под ноги сковырнет, где по песку начертит вензеля. Кажется он со стороны скучающим бездельником, но полные губы его утончились, втянулись в полость рта. Лишь кончик языка быстро, по-змеиному, выскакивает наружу и увлажняет эти губы. Антон Николаевич продумывал план захвата Крутого.

Вечерело, но свежестью и не веяло. Такую влажную духоту младший лейтенант Сувернев проклинал на своем первом марш-броске с полной боевой выкладкой и в противоатомном костюмчике. Потрескивали электричеством небеса и вспыхивали далекие зарницы, словно кто-то прикуривал в заоблачной засаде.

Ровно в девять десять Антон Николаевич встретил широкоплечего усача, в казенном камуфляже и с казенным же взглядом человека, принадлежащего не самому себе, а службе. Все лицо его было залито здоровым румянцем, словно кто-то взял и обмакнул его лицом в ведро с киноварью. Это был бывший майор Василий Тарас – брат-близнец начальника свалки полковника Тараса. Он вел на сворке двух матерых бассетов, которые, как боевые машины в руках неумелого водителя, то швыряли мощные тела из стороны в сторону, то делали курбет, то пытались уволочь своего поводыря вдогонку за мальчишкой-велосипедистом. В их поползновениях наблюдалась стадная согласованность, а морды при этом не выражали ничего, кроме презрения к внешнему миру.

Антон Николаевич, как человек не совсем трезвый, а потому беспечный и потерявший осторожность, шел встречным курсом, напевая тихонько и помахивая своей палочкой наподобие дирижерской. Уже метрах в десяти от предполагаемой точки рандеву собаки стали рвать и натягивать сворку в его сторону столь мощно, что из-под задних лап летели земля и гравий.

– Стоять! – сначала говорил, потом кричал румяный садовник. – Стоять, Псой! Стоять, Сысой!

Они рычали, тянули его в сторону кровавой будущей жертвы. И вот уже их пенные пасти в считанных сантиметрах от глотки двуногого, который кричит:

– Уберите собак! Уберите ваших собак! Псой – место! Сысой – место!

Собаки еще больше звереют от такого проявления фамильярности и, кажется, вот-вот разорвут наглеца, как старую телогрейку. Но раздаются два хлопка – и пара мирно ложится у ног уличного укротителя.

– Отбегал Бобик, Жучка сдохла… – говорит уличный гуляка, держа на мушке побледневшего собаковода. – Что же это? Такие женихи – и без намордников!

Лицо собаковода снова приобретает заревой румянец. Он пытается найти слова, и вместе с ними – пистолет за поясом, что мешает сделать не только поводок, который намотан на ладонь правой руки, но и слова гуляки.

– Убью! – говорит гуляка. – Подними руки! Повернись ко мне спиной и не балуй…

Гуляка достает из-за ремня кинолога оружие и вслух удивляется:

– Ого! Австрийский SPP! Да ты никак шпион?

Достал два снаряженных рожка из брючных карманов камуфляжа.

– Погоди, штафирка! – пригрозил пленный.

– Что, что? А хочешь, я тебя сейчас пристрелю, и мне за это ничего не будет? А?

Тот признается, что охоты к этому не имеет.

– Тогда иди домой строевым шагом и скажи своему хозяину, что он… шашлык вонючий! Повтори!

– Разрешите обратиться! – говорит вдруг посрамленный кинолог. – Мне нельзя туда… Кто-то из нас – или я, или хозяин – станет покойником… Собак уже не вернуть, работы я лишусь – зачем же мне еще и, сам понимаешь… А? Жизни лишаться-то мне зачем? Я Чечню прошел комбатом…

– Логично. Понимаю. В таком случае разматывай поводок, бросай его на землю и иди впереди меня, не оборачивайся…

20

Любомир Хренов сидит у антикварной керосиновой лампы, которая помнит, может быть, еще своего изобретателя. Он наслаждается этим дрейфом вне времени – лицо его смотрится спокойным и беспечальным. Он, похоже, не слышит возни плененного Юза Змиевича за перегородкой своего кунга. Не слышит и того, как дождь, подобно хорошему венику, нахлестывает распаренную землю. Он отдыхает. Он заплатил за свое счастье годами унижений и ушел в этот тихий дрейф, как на бесконечные школьные каникулы. Любомир с видимым удовольствием выбирает из письменного прибора цветную ручку с черной пастой и пишет на плотной белой бумаге:

«Сижу, земляне. Как в тонущей К-19. Охраняю грешного шпиона-щелкопера и его последнее желание. Он возжелал Наташу из Тамбова, а она – свободная мартышка – будто бы согласилась удовлетворить это его хотение, но сама зеркальцем просигналила Коробьину на пост. Интересуются тут, мол, нашей и вашей свободой. Ребята его и глушанули. А ведь он и не понял, что Наташа его разыграла, настолько самоуверен. Позже ему дадут слабительного и отвезут с завязанными глазами куда подальше, разденут, пустят на шоссе нагишом. Это очень мягкое наказание, земляне. Но я полностью одобряю инициативу нашего Полковника. Вот отменил Владимир Красно Солнышко кровную месть – так и стали мы белыми агнцами в мире серых волков, то есть жертвенными животными, ибо человек должен мстить, если хочет добра миру. Я, например, всегда был излишне мягок. Я никого не трогал – так почему же ваш мир отторг меня? Мне лично уже ничего не нужно, но я люблю всю земную красоту. Я не люблю, когда ее истребляют во имя позорных, ничтожных денег. Не люблю и тех, кто делает это. Потому я и полюбил оружие: безоружный народ когда-нибудь лишается своего достояния – родной земли. И хорошо бы нынче американскую вторую поправку к российской конституции – да кто же это позволит! Выход один – «право свое мы в борьбе обретем». Для борьбы нужны деньги – мы экспроприируем их. Стадо агнцев, ведомое парой львов, – страшная сила. Наш Полковник – лев. Вася Коробьин с Сигайловым спорят со мной и говорят, что баранов ведут не львы, а шакалы, и что это подтверждается историей человечества. Но, Вася и Саша, это вопрос веры и безверия, скажу я вам. И я хочу умереть героем, как сирота-мальчик Саша Матросов. Ведь вымирает русский народ, пока мы рассуждаем о его благе, а смерть – одна. Здесь, на этой свалке, я снова полюбил жизнь и словно опомнился! Мы погибнем без координат утраченной нравственности. Говоря «мы», я имею в виду себя лишь отчасти, а имею в виду тот прекрасный русский сад и тысячелетние фамильные деревья этого сада. Может быть, только сироты могут так сильно любить то, что им не принадлежит, и умирать, защищая это как мечту… Россию разорили, как рядовую фирму, – это ли не обидно, земляне! И они не остановятся на этом, пока жив хоть один русский окопник. Они умопомрачительно подменили наш млечный язык – их, обезьяньим. И мы здесь, на свалке, уже научились понимать друг друга глазами и не говорить пустых слов, отчего просыпается душа, мама. Завтра пойдем на боевую операцию – кто останется жив? Но я спокоен, как обломок кирпича на старом тракте. Правильно выкалывают на шкурах зэка: «Нет в жизни счастья». А ты не гонись за ним – его на всех не хватит. Есть в жизни ясная цепочка радостей – и хорошо.

Да и умирать так называемым счастливым тяжело. Они цепляются за жизнь, как летящая с крыши высотного дома кошка цепляется за стены. Из ада в рай – куда как веселее, чем из рая в ад. А нам, бедовым, что стоит прервать свое нечистое дыханье?

Прощай, мама, Галина Николаевна. Ты, наверное, в раю, в сердце любви. А мне, грешному, куда дорога? Прощай и ты, синеглазая Наталья Тимофеевна Ласточкина, моя последняя любовь из города Тамбова. Ты не сдалась даже этому богатому Шейлоку, который ворочается сейчас и мычит за перегородкой. Словно песню поет про то, как черт с неволи шел, да заблудился».

Сон наваливался на Любомира. Ручка выпала из немеющих пальцев и сухо стукнула об пол.

Он поднял голову от бумаг, потом поднял ручку, послушал шумный ход дождя и приписал постскриптум:

«На земле все уже было. Но Господь говорил, что не допустит второго потопа.

Макака, желающая умереть человеком

Любомир Петрович Хренов. 1957 – 2…(?)»

21

В служебном кунге коптили керосиновые лампы.

По крыше беспрерывно стучал дождь.

Директор свалки отставной полковник ВДВ Тарас проводил военный совет. Тарас только что дал послушать рабочую кассету из магнитофона Юза Змиевича своим соратникам. Теперь он комментировал ее следующим образом:

– Вы слышали, товарищи, что он шьет нам, русским, которые веками служили созданию своего государства и которые, между тем, помогли им создать свое на территории многострадальной Палестины. Добавим сюда и автономное государство со столицей в Биробиджане – мало? Но кого будет грабить ростовщик, когда кругом единоверцы и единоплеменники? Ему талмуд запрещает грабить своих… Впрочем, плевать он хотел на талмуд, когда подворачивается выгодное дельце! Все мы, здесь сидящие, прекрасно это знаем! И я не стану занимать ваше и свое время изложением очевидного. Он шьет нам «жажду дышать миазмами тленья». Пусть подышит сам миазмами своего векового правленья в России. Надеюсь, понравится, и он будет принят в бригаду Хреновича на конкурсной основе… Итак, перехожу непосредственно к идеологическому подтексту завтрашней нашей акции. Великие истории начинаются с великих войн. В великих освободительных войнах дорог каждый доброволец. В наших рядах, друзья, есть убежденные коммунисты… Коммунисты – вперед!

Встали двое из пяти командиров, одетые в камуфляж.

– Посмотрите на них, друзья-националисты. Это два майора – Недашковский и Колыхматов. Да, они коммунисты. Они поддерживали ДПА, когда еще жив был генерал Охрин. Оба имеют опыт боевых действий. Кто же такие коммунисты, друзья, если рассеять идеологическую дымовую завесу? Рядовые советские коммунисты – те же казаки по роду своего служения тому государству, которое их призвало в первые ряды. Их и постигла участь казаков: тех государственников расказачили и перебили, этих государственников – раскоммуниздили и лишили исторического прошлого, вместе со всеми коренными народами нашей «не нашей» страны. Руками их же вождей. Бородой ихнего же Карла! Так почему же перед лицом общего врага мы дробимся по его же наущению? Помиритесь! Отдайте друг другу честь – коммунисты и националисты! Коммунизм – отчасти обрядовое православие. Вы все, собравшиеся здесь сегодня, русские офицеры! Соединимся и обеспечим справедливость на одной шестой суши.

– На одной восьмой уже, товарищ полковник…

– Нет, на одной шестой! Слышите, Недашковский с Колыхматовым и Агапов с Федюкиным?

– Да мы уже помирились, товарищ полковник… Вчера «Варяга» вместе пели… На голоса… – вставая и отдавая честь, как и его товарищ, сказал один из националистов.

– Далее, – движением руки усадил всех по местам полковник Тарас. – Довольно дробиться по поводу выяснения: был заговор против России – не было заговора! Оставьте это старушкам из КПРФ! Мы сами спровоцировали этот заговор. Как? Отвечу. Мы деградировали и ослабели. Книжек обчитались. А Гитлер не победил нас еще и потому, что по книжкам русских писателей нас изучал. А те учились писать, как европейцы, и всех, на хер, запутали. Эти книжки – они кого хочешь доведут. От книжек наших писателей тайна русской души становится еще непроницаемей. Как череп бульдога. Все. Детали потом. Сегодня мы должны быть едины. Ты, Самылкин, кто – язычник?

– Так точно, товарищ полковник! Язычник. Насильственная христианизация погубила Русь… Агнцами жертвенными мы стали, и причем уже добровольно! – отвечал мрачно Самылкин и подергивал шеей, будто давил его шарф. Его болезнь называлась хореей. Однако Самылкин жил с нею уже тридцать лет, был женат, счастлив и говорил, что супруге очень даже нравится его подергивание.

– Вот и прикуси язык, если язычник! Победим и разберемся. Нация должна быть монолитом, целостным организмом. У нас нарушены механизмы самосохранения. А веришь ты в Бога, не веришь ты в Бога – дело каждого. Вот нами и манипулируют на уровне… надстроек. А ты, Хайруллин, кто – православный?

– Так точно, православный!

– Вот и прости язычника Самылкина. Не созрел товарищ политически. Завтра все дадим клятву. Текст клятвы у кого?

– Хреныч редактирует! Хреныч! – ответили сразу несколько голосов.

– Перехожу к следующему аспекту: да! Да, друзья мои! Завтра мы пойдем грабить! Но ни одно святое дело не обходится без, понимаете ли… да… А где их брать в таких количествах? Мы продолжим брать их у тех, кто ограбил в целом страну и каждых девять из десяти – лично. И все это по разнарядке большой дружной семьи из ЦК. Пусть же никого не смущает деятельность подобного рода. Вспомните лозунг «Грабь награбленное!» То есть грабь эту ростовщическую лавочку! Никто не спрашивал у нас «добро» на вывоз из страны народного достояния. А мы только: «Гей, родимые! Грабю-ю-ють!» Поэтому пусть ваша совесть будет чиста, голова пусть будет ясной, а рука твердой. Оружия и боезапасов у нас предостаточно. Полковник Коробьин, доложите командирам план операции… Давайте-ка сюда, к свету, Василий…

Совещание длилось бы, наверное, до утра, но часа в три ночи прибежал охранник:

– Наводнение, товарищи! Потоп, не ниже! Вот сижу, любуюся – во что же я обуюся? – сообщил он.

И военные, помигивая карманными фонариками, встали.

– Пойдемте посмотрим…

– Что там с техникой-то?

– О, гады синоптики! – сказал полковник Тарас. – У нас синоптики кто есть?

– Нет, товарищ полковник!

– Ну, повезло им, штафиркам…

Все вышли на улицу, укрываясь плащ-накидками.

22

Юз сидел на каком-то полу, прислоняясь спиной и головой к стенке. Он чувствовал свежую боль в затылочной части черепа. Рот Юза был накрепко заклеен скотчем. Носом он ощущал не очень-то приятные запахи, исходящие из-под собственного тела. Волосинки на запястьях саднило от липких пут. И, как это ни чудовищно было осознавать, Юзу хотелось есть. Но более того – пить. Тем сильнее, чем сильнее шумел мощный дождь за стенами балка.

На светящемся циферблате наручных часов было около четырех. Наверное, утра.

«Ну, сутки. Ну, двое суток… – думал Юз. – Лола должна поднять бучу. Она жена! Да… Лола… – тут же и засомневался Юз в правильности хода своих вялых мыслей. – Бывало неделю болтаешься – ни слуху от тебя, ни духу, а Ло-о-ола… Да-а, Лола, ты, Лола, мать твою, Лола, за ногу, Лола…»

Юз глубоко зевнул через нос. Сознание на какое-то время прояснилось. В течение этого времени он вспомнил, что читал о забавной старушке из американского штата Калифорния. Миссис пошла в салон красоты, сделала себе немного маникюр, немного педикюр, а потом, под угрозой расстрела, неизвестно зачем взяла в заложники всех, кто находился в салоне. Она не выдвигала никаких требований к властям. Не просила «Боинга» с миллионами на борту и обнаженным юным стюардом на посылках. Она только грозилась перестрелять заложников, если кто-то решится их у нее изъять. Только через восемь часов полиция взяла парикмахерскую штурмом, но никакого пистолета в сумке злой старухи не обнаружилось. Остались тайной и мотивы, по которым та взбеленилась…

«Зачем взяли меня и что намереваются со мной делать? Поразмыслим… Ну приехал я, что называется, сам. То есть намерений захватить прогрессивного журналиста Змиевича у них не было… Отсюда следует, что в перспективе – торговля… Я не ограблен – вот что удивительно! Не по политическим ли мотивам они меня хотят загасить?..»

И тут поверженный ниц Змиевич вспомнил, что помогал своему продвинутому племяннику Солу сочинять руководство для электронной игры в заложники. Он, в силу своего тщеславия, весьма серьезно отнесся к работе своего интеллекта. Он считал, что владеет молодежным сленгом, и текст помнил едва ли не наизусть.

«Совет первый: заложников можно выставлять в окно. Сдуру противник начнет палить в них, думая, что это ты, и влетит на бабки. А это приятно. Тем более, что ты сможешь засечь его огневую позицию и сектор обстрела. То есть демаскировать противника.

Совет второй: можно немножко поранить заложников несколькими выстрелами из пистолета и всюду таскать их за собой. Для чего? А для того, что первый удар гранаты они примут на себя, а ты снова опускаешь врага на бабки. Плюс выигрываешь время, чтобы среагировать.

Совет третий: таскай просто так одного заложничка за собой – это твой задний щит. Он примет на себя весь свинец от разъяренного врага.

Совет четвертый: в случае ведения затяжного боя с применением огнестрельного оружия рекомендую использовать заложника как живой щит. Прыгай вокруг него и постреливай, прыгай и постреливай. Точность и скорострельность выстрелов противника будет на порядок ниже, так как ему, чай, не хочется продырявить заложника.

Совет пятый: подводи заложника близко к двери и оставляй его там, каунтеры не смогут открыть дверь, так как ее подпирает заложник. Возможно, что они сдуру начнут пулять и убьют заложника».

«Не могли же они дознаться? Нет, разумеется. Игра есть игра и не надо забывать, Юз: ты – жертва стечения обстоятельств», – думал он. Но от воспоминаний о своих советах любителям электронных игр он все же постарался внутренне отгородиться.

Потом он пытался вспомнить лицо той русской бабы, которая у выведенной из строя машины, в кустах, цитировала ему из «Онегина» строки, которых он ранее не знал, но, как ни странно, запомнил по причине их полной ясности и своего старинного знакомства с ритмом онегинской строфы.

Имея ввиду эту свалку как государство, баба читала о том, «как государство богатеет, и чем живет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет…»

Этого простого грудничкового продукта Юз имел нынче полные исподники. Продукт этот очень мешал ему чувствовать себя представителем элиты. Но, несмотря на неудобства, усталый Юз прилег на какое-то невидимое во тьме тряпье и под шум дождя уснул, ушел в инобытие…

Юз оказался на каменистом острове. Он шел в гору, к деревне, вместе с корейцами-луководами, и сам, будто бы, был корейцем.

На горе стояли конные, и один из них, унтер-офицер Морисита Ясуо, указывал на корейцев саблей:

– Они идут! Это разведчики русских. Они осмелели, эти продажные желтые собаки!

Сосед его, Хосокава, словно бы жалуясь на что-то, сказал:

– Это наш остров! Давайте же выпьем, господа!

Всем разлили по рюмочке разбавленного спирта.

Все выпили.

Ясуо приказал:

– Пошли! – и, когда сблизились с корейцами-луководами, спросил Тена: – Ты кто? Почему идешь сюда, в японскую деревню?

– Хотел спросить у вас, господин: где находится дом Кимуры Такео? Мы идем сватать его дочь Миеко. Сам-то Кимура в марте умер…

– Умри и ты! – крикнул офицер и рубанул с потягом. Упавшая в пыль голова корейца Тена, словно еще надеясь на что-то, пучила глаза и шевелила губами. Тело же еще только падало на прибрежный галечник.

– Ты кто? – спрошено было и луковода Цоя.

Цой поднял руки, закрывая голову, но Морисита ловко отсек одну из этих работящих рук, оскалился, и, не ссаживаясь с коня, воткнул саблю в скудный песчаный островок.

Это был знак остальным. Они добили луковода. Юз же Нацукава восхотел оттолкнуться от этой чужой земли и улететь на родную российскую свалку, но, как восковой огарок, плавился в углистом пламени японских глаз. «С этими не договоришься!» – понял он и заговорил жарко:

– Я не кореец! Я не кореец! Я ваш, я – Япончик! Моим прадедушкой был знаменитый одесский Япончик!

Офицер натянул на кулак тонкую перчатку, приподнял живую и сообразительную голову Юза за подбородок, посмотрел в глаза.

– Пойдешь с нами желтопузиков резать? Говори!

– Да за милую душу! – обрадовался Юз. – Достали уже своим луком!

Позади, за спиной, где росли молодые лиственницы, послышался цокот лошадиных копыт и крик:

– Все собирайтесь на войну с русскими! Быстрее собирайтесь! Из-за сопок летят русские самолеты!

Все услышали рев двигателей на форсаже.

«Убегу под шумок! – радовался Юз. – Наши летят, русские!»

Рванула бомба.

Юз проснулся и услышал, что к шуму дождя добавился и вой ветра.