Текст книги "Остров Инобыль. Роман-катастрофа"

Автор книги: Николай Шипилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Николай Шипилов
ОСТРОВ ИНОБЫЛЬ
Роман-катастрофа [1]

1

Новые коттеджи стояли на стратегической высотке, и каждый из них являл собой неприступную крепость.

Стрелы новоявленных стрит были вложены строителями в туго натянутую тетиву леса, окружившего эту былую пригородную деревеньку. В легендарные времена, наверное, стояла здесь церковь с погостом, а каждый мирянин мог заснуть вечным сном в сухом песчанике после трудов своих. В таком золотом песчанике, какой любят сосны, где маслята с капельками радужной росы на шляпах.

Каждому бы жить в таком месте, где выстроил свой особняк старина Чугуновский, бывший инженер-машиностроитель и бывший уже «челнок». Жизнерадостный пятидесятилетний повеса, у которого, по его мнению, все получалось. А то, что не получалось, он напрочь и легко забывал. Оттого ему казалось, что каждый новый день его жизни – самый первый из всех прожитых им на земле. Если ровесник жаловался, что жизнь несет, как сивый конь к оврагу, и что она, эта самая жизнь, промелькнула, как солдатская самоволка, то старина Валерий Игнатьевич начинал вспоминать. И со свежим удивлением обнаруживал свое непонимание вопроса:

– А по мне, так я прожил сто жизней… И еще хочу…

– Тебе не понять, старина. Ты слишком легкомыслен. Ты был трижды женат именно поэтому… Удивительно, как ты еще такой домен отстроил! – говорит знакомец, которого Валерий Игнатьевич знал как налогового инспектора Сапегина или Сепыгина. Он с месяц как впервые появился в доме по служебной надобности, сразу стал называть домовладельца стариной, а дом – доменом. Валерий Игнатьевич запросто отзывался на «старину».

– Трудясь на стройках перестройки, отстроил… – отвечает, например. – А что мой домен? Есть и покруче домены…

– Ну, покруче-то – те у нас еще ся-а-адут! Мы знаем источники их доходов… А ты кто? Ты – «челнок-горбач»… Хотя-а… – и щурит на Валерия Игнатьевича глаз, целится в обозримое будущее.

У Сапегина-Сепыгина вместо глаз – окна, в которые смотрит играющая звездочками ночь. У него вместо зубов – сияющий средь алых маков белый снег. У него вместо денег – разговоры о деньгах. Он в инспекции всего полгода.

Сидят они со стариной в прохладе мансарды, пьют вишневку из погреба и играют в «подкидного» на компьютере.

– Ты этой жестянке веришь? – кивает инспектор на «винчестер».

– Жизни, что ли? О какой вере может идти речь? – посмеивается старина.

– Не верь никому… – как нечто выстраданное поверяет инспектор. – И мне не верь! Когда мы с тобой познакомились, старина? Где?

– А то я помню! – усмехается старина. – Буду я помнить… С ума сойду… Уж лучше с бубен схожу!

– Вот у тебя жена молодая. Ты ей в отцы годишься. На что ты рассчитываешь? Какие у нее мотивы? А ну отравит?

– А ты, конечно, вечно жить собрался? Знакомо с детства. Устанешь – перестанешь… – предполагает старина. – Приходишь ты вечерком с мытарств к дому – тук-тук! Ах! Ты жива еще, моя старушка-норушка… Или – наружка? Как ты ее зовешь?

Инспектор помаргивает обиженно глазами, вспоминает нужные к случаю слова. Вспомнил:

– Плохонькая, да своя. А тебя твоя отравит – сто процентов!.. Где вот она у тебя партизанит, знаешь?

– Известно где… Где у нас основные тропы партизан? На Украину собралась. Там у меня теща… – старательно не понимает инспектора старина Чугуновский.

– Да с бубен ходи-то! С бубен, как обещано! Куда вини-то поволок! Бестолковый…

Он сильно пучит глаза, будто хочет навсегда запомнить феноменального глупца, играющего в подкидного дурака с компьютером. Потом тяжело вздыхает, берет полевой бинокль Чугуновского и протискивается на балкон, чтобы обозреть окрестную июльскую благодать.

– Хорошо как… – говорит он по-человечески просто. – Везет же дуракам…

Откуда ему знать, что не на одни челночные барыши строил свой «домен» Валерий Игнатьевич, что отцовские трофейные марки – движитель его благоденствия. Без них он так бы и жил в своей бессовестной «распашонке».

– Иди сюда, гляди – баба! – сдавленным до сипа голосом зовет несчастный инспектор и машет рукой к себе, будто хлебнул неразведенного спирта. – Ух, кака-ая!

– Не верь глазам своим! – говорит старина и уходит жарить на изысканном старом керогазе глазунью с лучком. Он с детства любит такую глазунью, жареную на керогазе, с привкусом керосиновых паров.

Указательный палец его забинтован. Позавчера укусила дикая собачонка, видом похожая на хризантему, растоптанную в осенней грязи.

Однако старина не доверяет готовку любимой еды домработнице – добротно сложенной бабенке из выморочной деревеньки по соседству. Он зовет домработницу Домрой.

2

Той тоже нравится смотреть окрест в окуляры бинокля.

– Устала? – спросил ее старина.

– Ой, да я у вас душенькой отдыхаю… – отрывает бинокль от седловины носика, и глаза цветут синими василечками. – Дочка выросла, взамуж уехала!.. Мужик – лечится, падучая у него. На почве водки! Со свиньями управляюсь, корова на Петином лугу округ колышка пасется… А к вам я, как в кино хожу… – и снова биноклем пол-лица укрывает, смотрит в сторону секретной РЛС. – Ой, рядовой Сумин-то снова с этой шкылдой в лес наладился… Пошла-а… пошла… виль-виль-виль… Кани-и-кулы у ей! Вся как на шалнерах…

– А ну как ущипну тебя за спину! – говорит старина. – А?

– Дак… На что щипать? Ущипнул тут один, дак… – смеется, видно, бабенка.

– То-то и оно. Бьет тебя мужик-то? – режет лучок старина и с удовольствием плачет.

– Бил, когда любил… – смущается та. И уши ее, кажется, вспыхивают огнем смущения.

– Ах ты, раскрасавица! – радуется ее смущению старина и говорит: – Ну, служи, служи, богатырша… Бывший революционный студент Чугуновский барышню не обидит…

– Давайте-ка выпьемте таблетки! – начинает она служить. – Так велела Анжелика Семеновна: перед едой – два колесика… ням-ням!

– Да ты знаешь, Домра – не обижаешься, что так называю? – я от них сплю и опухаю, от этих колесиков. Ты думаешь, я прямо вот так на твоих изумленных глазах прибавляю в весе? Очнись! Я опухаю, как от водянки! А кошмары? Знаешь, какие мне от этих колесиков кинокартины снятся с всякими страстями! Ты вот говоришь: Тарковский…

– Я так не говорю…

– Ну, Стивен Кинг… А ведь ты вот мне снилась. Лежим мы с тобой будто бы…

– Зато пальчик не болит! – умно перебивает служанка. – Давайте перевяжемте пальчик, а? Дава-а-айте его сюда…

«Ах ты, гимназистка!» – по-отечески думает старина. И дает.

– Собачка-то чья решилась на такого заводного?

– Да уж не из отряда космонавтов – это факт! – отвечает старина, сдерживая волнение, которое возникает в его крови при запахе керосина. – Дикая какая-то… – и, не удержавшись, добавляет: – В точности как ты, Домра…

3

Видел ли кто, как взрослые играют с детьми в «тю-тю»?

Ребенку показывают что-то яркое, а потом жульнически прячут, говоря при этом несмышленому: «Тю-тю!» Тот таращит глазенки с выражением обиды, машет пухлыми ручонками, выражая смятение чувств. Так было и со стариной Чугуновским, когда он просыпался и не понимал: что же происходило и где он находится? Он по-детски куксился и долго вживался в квадратуру утраченной во время сна реальности…

Еще неделю назад он не думал о своих снах, не помнил их. Он считал, что ему ничего не снится. Нынче же, как пробудится, вспоминает утренние шепотки мамы, когда она по воскресеньям рассказывала отцу свой сон:

– И вижу бы, что тот лысый тому чучмеку говорит: «Где мое Гаянэ?..» Представляешь? «Где, – говорит, – мое Гаянэ?» И в лице так меняется… меняется… Смотрю: а это бы Федя Куликов, и кнут на плече… К чему бы?..

Старине не до кнута. И никому не расскажешь, не маленький.

Снится ему, что приезжает он в окружную прокуратуру к Антону Суверневу и входит в кабинет.

Столоначальник кивком головы приглашает присесть, и человек этот, вроде бы, и Антошка, но без определенных черт лица. Тогда старина Чугуновский начинает говорить:

– Звоню тебе, – говорит он, – в начале двенадцатого пополудни. А мне говорят: «Он зарыт в чеченских горах и награжден посмертно орденом Дружбы народов…» Что за шутки в серьезном государственном учреждении!

Антон правит под ногтями зубочисткой, и все внимание его приковано к этому процессу, даже нижняя челюсть выдалась вперед. Потом он ложится грудью на стол, подбирает челюсть и говорит:

– Не туда попамши, шнурок…

Так и говорит: «попамши». И добавляет:

– Ведь ты шнурок?

– Э-э… – недоумевает Чугуновский.

– Не экать!

– Ды-ык…

– Не дыкать! Говори, зачем пришел, мне пора ехать на процесс троцкистов!

«С чего я взял, что это Антон?» – думает старина Чугуновский, и его слова похожи на бекасиную дробь, с которой он вышел на медведя.

– Да… как же… ну?… Антон! Ты… Вы… Ваше благородие…

– Бей челом! – велит столоначальник и встает из-за бюро так резко, что с плеч его валится на пол камергерский мундир с шитьем.

«С чего я взял, что это Антон?» – думает старина Чугуновский.

И бекасиная дробь сыплется изо рта Чугуновского:

– Не воздвигни на мя бурю, батюшка! – говорит он, падая на колени и биясь лбом об пол – дум-дум-дум. Откуда эти незнакомые слова? «Не воздвигни на мя бурю…»

– Родиной торгуешь, барабанная шкура!

– Торгую турецкой кожей да текстилем, батюшка! Пашу, как карла земляная!..

– Ах, турецкими шкурами? – зримо успокаивается столоначальник. – Тогда заплати налоги и спи спокойно… Эй, чаю нам со стариной!.. Приговариваю тебя, старина, к расстрелу. А то повесить хотел… На кудрявой осине хотел тебя повесить…

– Помилуй, батюшка, да за что?

– Как за что, милостивец! За горло… – отвечает тот, кого он, старина, называет батюшкой, как священника.

И как-то сразу, без суда и следствия, старину ведут на расстрел. Но он не верит, что умрет, пока горячо не ударило в сердце. «Все, блин! Вот те на!» – удивился старина и проснулся подавленным, разбитым, униженным и глубоко оскорбленным.

Он сознавал, что это сон, но обида на Сувернева не отпускала еще несколько минут.

До тех пор, пока в окна не постучали крупные капли дождя. Старина любил дождь и песни о дожде. Он справился с последствиями кошмара и вскоре уже тихонечко пел что-то. У него всегда был легкий характер прирожденного повесы…

За обедом, перед самым отъездом Анжелики, он не удержался все же и рассказал женке о своих хождениях в инобытие. И снова нашла коса на сноп овса.

– Да климакс у тебя, старина! – пояснила она с противной стороны стола противным докторским голосом. – Нормальный мужской климакс!

– Прие-е-ехали! – в сердцах рявкнул Валерий Игнатьевич и швырнул в раскрытое окно серебряную ложку так, что с вишни упали сочные ягоды и от испуга взвизгнула собачонка.

– Опять она, эта грязная мразь! – вспыхнул он фальшфейером и бросился к распахнутому окну.

Собачка, похожая на грязную хризантему, лежала на стриженом газоне и, умно поводя головой, рассматривала серебряную ложку. С таким видом, наверное, туземцы чужедальнего аула рассматривали бы летающую тарелку на крыше старой кошары.

– Ружье! – приказал он, отставив руку за спину наподобие подбитого крыла и хватая пятерней пустоту. Он намекал женке на обязанности второго номера в пулеметном расчете. Но она под номером первым имела свои расчеты.

– Выпей вот таблетку и успокойся! Я купила тебе таблетки через своих знакомых дилеров…

– Киллеров!.. – поправляет Чугуновский. – Их жевать или запивать?

– Они сами кого хочешь съедят! – женка не упускала возможности горько пошутить от сладкой жизни.

– Да я о колесах…

– Запей кипяченой водой, мой дорогой… И не провожай меня, солнышко, на вокзал. Отдыхай, рыбка…

Чугуновский проявил характер и не послушался – запил чудесную таблетку стаканом не воды, а водки. И уснул, уронив голову на стол из клееного клена.

4

Старый почтальон любил лесной мох, как морской человек, может быть, любит какую-нибудь особенную рябь на море.

Было ему едва за семьдесят. Он помнил, как конопатили таким мхом стены отчего сруба и как тепло было в доме зимой. Драгоценная зелень ласкала взор – в ребячливой душе старика оживало умиление. Насмотревшись на мох и понюхав его изумруд, он достал из казенной сумки свежие газеты и закурил из портсигара. Потом взглядом опытного чтеца стал скользить по столбцам, иногда давая глазам отдохнуть на бликах мягкого солнечного света, отражаемого ободами велосипедных колес.

Солнце уходило уже за полдень, и небо подернулось тучами. Невидимые дальнозорким глазам комары пробивали облачка табачного дыма и ломали хоботки о дубленую кожу почтальона. Просмотрев газеты, он вынул из велосипедного подсумка записную книжицу, куда разборчиво переписал адреса отправителей писем. Перерисовал и латиницу, имея в виду будущие политические процессы.

Потом он посолил и съел с хлебом оранжевую помидорину.

– Землю попашем, – сказал старый, – попишем стихи…

И прочел из записной книжки:

– «Лети в Израиль, иудейка, – вот подходящая идейка!» Неплохо… Остро, злободневно… Вот так, Игнатий… А про Жучкова – хоть сейчас печатай! «У Жучкова-депутата все кобыла виновата. Может, это депутат перед нею виноват?» Это? Или это: «Россия все тебе дала, Россия Жукова ждала. Ты ж – генерал Жим-жим очко! Не Жуков ты, а лишь Жучков. Вперед на жуликов и воров, как завещал тебе Суворов!»

Когда принялся накрапывать крепнущий дождик, старый почтальон кончил свое неприбыльное дело фронтового разведчика. Он с богатырским снисхождением посмотрел туда, где за опушкой леса стояли, как диковины на заморском аукционе, дорогие коттеджи. Потом, посчитав сигареты в надежном дюралевом портсигаре, он сдул с теплой крышки краснопузеньких мурашей и с легкостью поднялся в рост.

Сладко наливалась соком лесная ягода. Старый прислонил к сосне велосипед и двинулся в чащу. Наберет горсточку десерта – и в рот. Наберет вторую – туда же. Все дальше, все глубже уходил он от порченой строительным хламом опушки. Все слаще казались дикая малина с подножной черникой, все милей семейный говор птиц.

Некогда он с легкостью безбожного дитяти уверовал во всемогущество тяжелого человеческого разума. А нынче ему хотелось душевной легкости, чтобы с нею умереть. Но он жил. Чтобы умереть с легкой душой, надо одолеть врага – такое дал себе спецзадание.

Он многое забыл из житейских пустяков, но не забыл леса, где прошло его детство. И он помнил, что в знакомом лесу не было этой землянки с жестяной зимовальной трубой над дерновой крышей. Грубо сколоченная дверь снята с петель и лежит подле затянутого кисеей лаза в землянку.

Не то чтобы страшно стало бывшему сыну полка, но екнуло сердце и не билось, а будто мерцало в глубокой груди. На всякий случай он снял почтовую сумку и поставил ее под куст лещины.

Тихо ступая любимыми мхами, он подошел к лазу.

– Эй! Есть тут кто?

Не услышав ответа, отодвинул рукой полог и вошел во мрак.

5

Даже слепые пребывают в инобытие сновидений.

Там они видят иным, подпочвенным каким-то зрением. Сквозь слои замусоренного сознания им видятся постановки непостижимые уму и грозные. Валерий Игнатьевич считал себя не худшим из людей, но химеры инобытия крепенько прихватывали его беспомощную грешную душу и волочили, как кобчик волочит в когтях цыпленка, на неизъяснимые пытки.

– Куда мы спешим? – дипломатично спросил он человека, влекущего его похожим на бесконечные руины пространством. – Куда?

– Куда… Тащить кобылу из пруда! – дерзко отвечал тот, быстрыми шагами попирая жесткий бурьян. – Вот куда!

Стремительностью хода и манерой держать при этом руки на отлете ведущий не был отличен от того же Антона Сувернева.

– Какую кобылу, Антон?

– Сорокапегую!

Прошли, как по коридору, сквозь строй солдат-бородачей. Долгополые серые шинели кисло пахли потом и пороховым дымом. Чугуновский, как любой курильщик, утративший обоняние, остро чувствовал это. Даже когда его подвели к старому полковнику в бекеше.

– Смир-р-на! – скомандовал полковник. – Вер-р-евку – товсь!

– В чем же я виноват, гражданин полковник? – взмолился Чугуновский, понимая, что теперь пахнет уже не потом, а сырой землею.

Полковник указал на лоб Чугуновского чубуком трубки:

– Господа! – сказал он. – Это либерал по партийной принадлежности… По сути же своей – мерзавец, хуже мародера! Он торговал отечеством на вынос!

– Да как же! На какой на «вывоз»! – крикнул было несчастный. – Я ввозил в страну турецкие куртки, а не вывозил их!

Но на голову ему надели мешок. Он слышал, как полковник произнес:

– Под камнем сим закопан генерал! Пардон… Либерал! Всю жизнь он врал и нищих обирал!.. Взво-о-од – цельсь! Пли!

Грянул залп.

Чугуновский, задыхаясь, проснулся и услышал раскаты близкого грома. Он узнал от своей Домры о состоявшемся отъезде женки и о том, что налоговый инспектор одиноко играет в Интернет-нарды на мансарде.

– Меня звал играть, да я отговорилась…

– Вот мерзавец! А ты молодца, Домрушка. Он – опасный гражданин… – доверительно позевывая сказал. – Уехала, значит, Анжелика-то?

– На машине, – подтвердила служивая.

Тогда Чугуновский, еще более подчеркивая доверительность и как бы нажимая на педаль сдерживаемой страсти, сказал:

– Давай и мы с тобой уедем… И отчаянно ворвемся…

– На чем? – с доверчивостью овцы спросила она. И солидарно зевнула, указывая сим на обыденность темы. – Дождь будет…

Чугуновскому стало неинтересно, он был поэт. И он сказал лишь:

– На коленях… утром ранним… А сны, мой свет, толковать ты умеешь?

– Да уж вы так кричали намедни! Чего ж тут толковать? Усни-ка за столом-то сидя! Спать где надо, Валерий наш Игнатьич? В кроватке…

– Кричал, да… И буду кричать… Заблажишь, когда тебя то расстреливают, то петлю на шею пожалте!

– Ой?

– А вот ты, как элемент смычки города и села, можешь мне сказать: кто это такая сорокапегая кобыла?

– Ой! – по лицу женщины скользнула тень недоумения. Как двоечница на экзамене, она поплыла взглядом в пустоту, округлила губы и тупо почесала подбородок, где, казалось, еще саднили девичьи прыщики. – Отродясь не слыхала!

– Что, у вас в колхозе сорокапегих не было?

– Они, может быть, и были на конном дворе, а я ведь сама-то на птицеферме состояла… Звеньевой…

«Ох, тупица! Как же очаровательны женщины, когда они тупы!» – подумал с удовольствием старина Чугуновский и хотел предложить ей выпить сладкой наливки, когда раздался сигнал домофона.

– Я открою! – вскочила служивая и кинулась исполнять обещанное, а старина с хорошим чувством приязни проследил движение ее крепких деревенских ног, видя развитие темы этих ног в обозримом будущем. Он закрыл глаза и вызвал в памяти лицо своей Анжелики, думая о том, что в скором времени поезд ее пересечет российско-украинскую межу. А когда открыл их, то увидел перед собой служивую, за спиной которой стоял человек с ружьем. Ствол этого ружья он упирал в прекрасную спину своей проводницы.

Чугуновский гостеприимно улыбнулся этому человеку, успев подумать, что пришел ревнивый муж его Домры, и уже открыл было рот, чтобы сказать какие-то подобающие случаю слова, но тот начал первым и на « ты»:

– Это ты хозяин фазенды? Я – Крутой. С большой буквы. Но не композитор. И я, Крутой, говорю тебе, сявка: если не посадишь на толстую железную цепь свою грязную, стремную, всю в репьях сучонку, то я, Крутой, пристрелю сперва тебя, бык картонный! Потом эту твою гончую! – он ткнул стволом в спину домработницы, и она сказала свое третье уже за день «ой». – Потом сожгу твою лачугу вместе с тобой и твоей гончей, а пепел, пидор, забью в патрон этой вот «сайги» и развею над просторами Московского удельного княжества. Ты понял меня, козел! – не спросил, а уверенно заявил пришелец.

Тогда и Валерий Игнатьевич вскричал:

– Что за глупая ревность, товарищи! Что вы себе позволяете?! – и вскочил было на ноги, чтобы продолжить свои увещевания, однако человек с ружьем сделал два стремительных шага навстречу и коротко торкнул прикладом в высокий лоб Чугуновского.

Чугуновский впал в инобытие.

И снова его окружили химеры.

6

Из трущобной хижины, подобной тем, что самостроем вставали в городских «нахаловках», выходит на солнцегрев старичок. Седая борода его зелена от старости, а сам он, похоже, свят – к бороде этой прилепила гнездо двухвостая ласточка с красным запалом на грудке. Старик берет ласточку на ладонь и говорит старине Чугуновскому:

– Вот твоя матушка, родимый… Смотри, не сожгла бы дом…

Чугуновскому становится жалко себя, сироту, от одного лишь звучания слова «матушка». Он неосторожно тянет к ласточке руки – она: фр-р-р! – всего лишь тающая в ясном поднебесье точка.

– Она слепая, – говорит старик. – Она тебя не признала…

Потом берет ручонку малыша в свою горячую руку и ведет за собой, как детскую игрушку на веревочке.

– Мы пойдем и найдем ее.

– А ты кто?

– Я-то? Я – ты…

Старик ведет малого на городскую базарную площадь, на люди, среди которых он будто бы узнает своих, и свои будто бы его узнают. Один, купеческого обличья, указывал на босоногого Лерку толстым самостоятельным пальцем, говоря со смехом:

– Это он, миряне! Это он любил кушать соленый огурец с малиновым вареньем!

Чугуновский в бытие бывал вспыльчив. И тут он словно бы вырос, мгновенно раздался в плечах, когда спросил купчика:

– Ты кто таков, сермяга? – что должно было купчику показаться довольно обидным. Так и случилось.

Он вскричал:

– Я пращур твой – Петр Усятников, целовальничий сын, а ныне первой гильдии купец! В моем имении семнадцать кабаков да фартин в Рогожской четверти, на Ямах, да за Яузскими воротами!

– Ах, четверти? – желчно переспросил Чугуновский. – Фартины, стало быть?

– Фартины!

– Фарти-и-ны! – изобразил Чугуновский почтение. – А кабаки? Откупщик ты, выходит… Компанейщик… Совратитель и искуситель! Денежки, баишь, «ня пахнуть»? А как приставы дознаются, да сочтут сборные деньги? Да увидят, что поверх настоящих-то серебро целковое, а?

Пращур стушевался, поскреб под шапкой.

– Дык, я их… эт-та… в шляпное дело… того… вложил… А сибирская торговлишка, паря, тоже средствов требует… Чисто-ть капитал не извлекешь! Фламку надыть? Надыть. Каламинку надыть? Надыть. Восемь сот кусков равендука да пять сот парусины – извольте… А как ишо? Бумаги, снова, красной македонской…

– А тюк турецкой кожи взад возьмешь?

– Кажи, молодец!

Тут какая-то бабушка, легкая с виду, как древесное корево в ручье, подергала Чугуновского за рукав:

– Заходи ко мне, унучок… от города-от мимо Юрьи святый камену церковь – к Сущову на Дмитровску-от дорогу-у! Давай, родной, давай, оживай, старина!

Чугуновский почувствовал себя лошадью, оттого что кто-то нахлестывал его по щекам. Он едва не припустил бежать по открывшейся его зашоренным глазам булыжной мостовой. Однако сильнейший удар нашатыря в нос выдрал его из небытия.

Если бы в это мгновение старина Чугуновский посмотрел в зеркало, то еще и неизвестно, узнал бы он себя в этом бледном человеке? Кровоточащая ссадина на глади лба, линия рта, сведенного в щелку, и демоническая ярость во взоре, которым он смотрел в фиалковые глаза служивой и в антрацитовые – налогового инспектора. Крутой сильно видоизменил его.

– Ружье!.. – рявкнул он, как выстрелил дуплетом, потому что отозвалось эхо.

Флегматичный инспектор обстоятельно, звучно, до розового свечения выпростал нос в платочек и по-коровьи шумно вздохнул.

– Первое впечатление, – сказал он, – что ты умный человек, старина! А присмотришься – бубен!

– А тебя кто сюда звал, скажи?

– Вот те на! – обиделся инспектор. – Да кабы не я, он бы тебя, старина, еще не так унизил! Да, Надюша? Я прав?

Домработница не отвечала – потому ли, что сама нюхала нашатырь, потому ли, что не знала, на чью сторону встать и как истолкует хозяин ее подтверждение слов инспектора.

– Мы с Надюшей тебя и в спальню вот перекантовали… Очнись! Чем ты собрался воевать Крутого: ижевской воздушкой? [2]2
  Воздушка ( зд.) – пневматическое ружье.


[Закрыть]

Тут и Домра запела:

– Он, Крутой этот, уже три… или нет!.. четыре собаки застрелил! Чернушка уж такая хорошенькая была: в чулочках…

И, словно в подтверждение ее слов, неподалеку внятно хлопнули два выстрела.

– Ой! – в который уже раз за день отметилась служанка.

– Я убью его! – уже спокойней пожелал униженный старина Чугуновский.

– Я разорю его, – еще спокойней пообещал инспектор, сверкнув огнем черных глаз и взмахнув значительно крыльями черных же бровей. – Затем он повесится ногами вниз.

– Ой! – указала за окно служанка. – Льет-то ка-а-ак! Утопия!